Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц)

Огюст Маке
ПРЕКРАСНАЯ ГАБРИЭЛЬ

Глава 1
ГОЛОД В ЛАГЕРЕ

На пригорке, возвышающемся над Сеной, между Триелем и Поасси, рассыпаны, полускрытые под скалами или в лесу, несколько деревень.

Скалы кое-где покрылись виноградными лозами, и это, так сказать, последний виноград, который солнце Франции соглашается отогревать: как будто силу своих лучей оно истощило на Роне, Лоаре и верхней Соне, и только одна бесплодная ласка осталась у него для Вексена и холодный взгляд – для Нормандии.

Эти бедные виноградники, о которых мы говорим, могли бы возрадоваться на солнце 1593 года. Вот уже целое столетие, как не посещало их более жаркое дыхание. Без сомнения, в этот год виноград мог созреть и дать в изобилии меданского и брезольского вина, но то, что захотело сделать солнце, разрушила политика: в июне уже не было винограда на лозах. Небольшое войско короля французского и наваррского, короля беарнского, терпеливого Генриха, стояло лагерем в окрестностях целую неделю.

Уже четыре года, как Генрих, объявленный королем французским после смерти Генриха Третьего, оспаривал один за одним все города своего королевства, как будто Франция играла в шахматы между Лигой и своим королем. Арк, Иврий, Омаль, Руан и Дрё короновали этого государя, однако он не мог войти в Реймс, чтобы получить миропомазание. Он имел солдат, а не подданных, лагерь, а не дом, несколько городов или местечек, но ни Лиона, ни Марселя, ни Парижа! С величайшим трудом поселился он в Манте, с ничтожным двором, отчасти кавалерами, отчасти ландскнехтами и рейтарами. Его окружало благородное дворянство, а народа у него не было нигде.

– Пусть он сделается католиком, – говорили католики.

– Пусть он остается гугенотом, – говорили реформаты.

– Пусть он исчезнет, будь он католик или гугенот, – говорили лигёры.

Генрих, в сильном недоумении, в большом стеснении, воевал и хитрил, все поддерживаемый мыслью, что небо дало ему родиться на одиннадцать ступеней от трона и что если восемь умерших принцев устранили для него эти одиннадцать ступеней, то, стало быть, это входило в помыслы Провидения.

Для того чтобы обдумать новые планы, а также и для того, чтобы дать отдохнуть своим сторонникам, уставшим от неизвестности и ожидания, раздраженным войной, он принял перемирие, предложенное парижанами. Париж любит междоусобную войну, только бы она продолжалась не очень долго.

Между тем как де Майенн боролся со своими добрыми союзниками испанцами, которые душили его, обнимая, и по отдельности старался вешать своих шестнадцать друзей (и уже довел их число до двенадцати), Генрих, бедный, но сильный, голодный, но крепкий духом, без рубашек, но в кирасе славы, вел переговоры с папой о своем примирении с небом и велел чистить пушки, чтобы скорее примириться со своим народом. Он смеялся, постился, искал приключений, думал как король, действовал как кавалергард, и пока цеплялся таким образом за более или менее цветистые кусты дороги, его судьба подвигалась гигантскими шагами под непобедимой прихотью Всевышнего.

Итак, перемирие было подписано между роялистами и лигёрами, перемирие, горячо желаемое последними, которым нужно было залечить множество ран.

На три долгих месяца умолкнет перестрелка, завяжутся переговоры, вести пойдут из Манта в Рим, из Парижа – в Мант. Курьеры будут скакать, аббаты вмешиваться, проповедники размышлять, потому что самые рьяные, громогласно обрушивавшиеся во время войны на этого еретика, этого Навуходоносора, с наступлением тишины перемирия испугались звука собственного голоса. Лигеры чванились в своих больших городах, а роялисты, доведенные до роли охотничьих собак, на которых надели намордники, блуждали по Вексену, бросая жадные взгляды на замки и мызы, блестящие и смеющиеся, из кухонь которых вырывался дерзкий дым.

Это приятное препровождение времени явилось вследствие IV статьи перемирия, предписывавшей под страхом смертной казни неприкосновенность лиц и собственности, начиная с мадам де Майенн до последней жницы в поле, от казны Лиги до колоса, желтевшего в долине.

Король держал Мант и его окрестности, вот почему в Медане отчаянные роялисты во время прогулок собирали зеленый виноград или попросту портили его, пробираясь через лозы в поисках зайца или куропатки, слишком слабой, чтобы перелететь через Сену.

Но эти ресурсы скоро истощались, и все служащие в королевской армии, не получившие отпуска, начинали чувствовать то, что парижанам было так хорошо знакомо в прошлые годы, – голод.

Словом, в начале июля две роты гвардейского полка под командованием Крильона получили приказание стать лагерем и таким образом составить авангард армий между Меданом и Виленом. Чтобы не беспокоить жителей, корпус этот раскинул палатки под открытым небом. Крильон, большую часть времени отсутствовавший в лагере, возложил всю службу на своего первого капитана. Небольшой артиллерийский парк, расположенный на горе, привлек для осмотра в эти места Рони, будущего Сюлли Генриха IV, притязания которого на этот счет были весьма и весьма превеликие. Так как гвардейцев набирали из самых храбрых среди младших сыновей хороших домов, общество было отборное в этом поэтическом местопребывании. Однако тут умирали от скуки и нищеты. Прислонившись к пригорку, откуда был открыт прекрасный вид на спокойную зеленеющую Сену, которая шелковой лентой скользила и обнимала живописные острова, бедные гвардейцы, под палящими лучами сияющего солнца, в пышной зелени осин и ив, спрашивали друг друга, почему в то время как птицы носились по воздуху так весело, рыбы так радостно прыгали в воде, ягнята так грациозно резвились на пастбищах, роялистским солдатам запрещено прикасаться ко всей этой красоте, которую Господь создал для удовольствия и для потребности человека.

Между самыми отчаянными из этих блуждающих призраков был один, в особенности отличавшийся своим негодованием, которое сопровождалось пантомимой, более деятельной, чем движенье крыльев ветряной мельницы. Руки его непрестанно взмывали в воздух, прерываясь только затем, чтобы поправить шпагу, висевшую на левом боку, которая, подобно своему хозяину, потерявшему терпение, непослушно вылезая вперед, колотила эфесом по карману, где лежал небольшой ножик и светильня для ружья.

Этот гвардеец был молодой человек лет двадцати, смуглый, с длинными черными волосами, не знавшими масла парфюмера со времени осады Руана, то есть целый год. Так вот, этот молодой человек, наконец дав покой своим рукам и шпаге, пытливым взором орлиных глаз обвел огромный полукруг от Медана до Сен-Жермена, приложив ладонь ко лбу и глядя на эти прекрасные места, где Богу было угодно соединить самые богатые образцы своих творений.

– Ну, Понти, – сказал ему капитан, которому лакей пришивал новые ленты под тенью цветущей ивы, – что вы видите в облаках? Или отсюда виден замок ваших предков?

– Понти в Дофинэ слишком далеко, чтобы его можно было видеть отсюда, – отвечал молодой человек с принужденной улыбкой. – Притом я не думаю о замке Понти. Он принадлежит моему старшему брату, который вежливо выгнал меня. И я этому очень рад, – прибавил он, все принуждая себя улыбаться, – потому что если бы я остался в замке, я не имел бы чести служить королю под вашим начальством.

– Бесплодная честь, – проворчал глухой голос, раздавшийся из группы гвардейцев, гугенотских дворян, живописно расположившихся на склоне холма.

Ни Понти, ни капитан не показали вида, что слышат. Капитан разглаживал свои палевые ленты, а Понти снова устремил свой взор вдаль.

– Я смотрю не на облака, – сказал он.

– На что же? – спросили в один голос товарищи.

– Я любуюсь, господа, этим черным, красноватым и синим дымом, который поднимается из труб Поасси.

– Какое вам дело до дыма? – продолжал капитан.

Понти, погруженный в глубокую меланхолию, рассеянно отвечал:

– О! Синий дым представляется мне горячей водой, в которой могут вариться яйца, рыба и дичь, красноватый представляется сковородой с котлетами и сосисками, черный – печью булочника… В Поасси пекут такой хороший хлеб!

– Мы не в Поасси, – философически отвечал один из гвардейцев, растянувшись на траве, – мы на земле его величества.

– Сказать «христианнейшего»? – спросил другой чванным тоном.

– Нет еще, но скоро можно будет и сказать, я надеюсь, – с живостью отвечал Понти. – Король морит нас голодом, потому что он не католик.

– Эй, полегче, господин католик! – закричали несколько гугенотов, которых расшевелило это пожелание Понти. – Если вы не гугенот, пожалуйста, не трогайте других!

Капитан ушел, напевая, чтоб не компрометировать себя.

– Не придирайтесь, господа, – продолжал Понти, – ведь этот дым католический, Париж католический, окружающие нас замки католические. Пусть меня повесят, если все хорошее в жизни не принадлежит католикам! Вот почему мне хотелось бы, чтобы его величество сделался католиком. А! Ворчите сколько хотите, все-таки мой желудок будет бурлить больше ваших.

– Если король сделается католиком, – вскричал кто-то из гугенотов, – я оставлю его службу!

– А я оставлю, если он не сделается, – возразил Понти.

– Черт побери! – закричал гугенот, приподнимаясь.

– Вы еще имеете силы сердиться? А я сохраняю мой пыл для лучшего случая. Гугеноты и католики должны бы, вместо того чтоб ссориться, подумать о средствах к жизни.

– Какая мысль пришла королю, – продолжал осерчавший гугенот, – согласиться на перемирие с этим толстым Майенном! Мы были бы теперь около Парижа, так нет… Вместо того чтоб уничтожить Лигу, ее щадят… Все это кончится поцелуями.

– Отчего не начать сейчас? – воскликнул Понти. – По крайней мере, мы участвовали бы в празднестве, а теперь, если будут медлить, мы все умрем. Ах, как я голоден!

Новый собеседник подошел к группе. Это был молодой гвардеец Вернетель.

– Господа, – сказал он, – мне пришло в голову вот что: если есть перемирие, зачем мы не в Манте со двором? В Манте едят.

– Иногда, – проворчал гугенот.

– В самом деле, мысль Вернетеля хороша, – сказал Понти, – зачем мы здесь, где не делают ничего, а не с королем в Манте?

– Потому что короля нет в Манте, – сказал Вернетель, – вот доказательство тому.

Он указал гвардейцам на низенького человека, который проходил мимо, неся сверток, завернутый в саржу.

– Это кто? – спросил Понти. – И почему он заставляет вас думать, что король не в Манте?

– Видно, что вы у нас новенький, – возразил гугенот. – Вы не знаете Фуке ла Варенна.

– Кто это? – спросил Понти.

– Тот, кто бывает везде, где король должен появиться инкогнито; тот, кто отворяет ему двери, слишком крепко запертые; тот, кто получает удары, которые часто заслуживает король, – словом, это тот, кто носит любовные записочки короля.

– Эй! Честный человек! – закричал Понти. – Дайте нам покушать, нам больше хочется есть, чем королю.

– Какие неприличные шутки, молодые люди! – перебил строгий мужской голос, заставивший обернуться гвардейцев.

– Месье де Рони! – пролепетал Понти.

– Точно так, милостивый государь, – серьезно отвечал знаменитый гугенот, который проходил мимо, читая связку бумаг.

– У вас слух тонкий, – не мог удержаться, чтоб не сказать Понти. – Однако мы не можем, не имеем сил говорить громко.

– Уж лучше было бы молчать, – возразил Рони, продолжая идти.

– Мы сами этого желаем, но закройте же нам рот. – Понти окончил свою фразу, употребляя жесты, свойственные любому голодному человеку, вне зависимости от того, какому народу он принадлежит.

Рони пожал плечами и прошел мимо.

– Старый скряга, – пробормотал Понти. – Он обедал вчера и способен обедать сегодня!

– Как, старый?! – сказал гугенот. – Вы знаете, который Рони год?

– Семьсот лет, по крайней мере.

– Тридцать три года, господин католик, он семью годами моложе короля.

– Это странно, – сказал Понти. – В двадцать лет моей жизни я все слышал о Рони как о Мафусаиле. Поверьте, этот человек существует с сотворения мира.

– Это потому, что он давно стремится сделаться знаменитым, это одна из наших колонн, манна нашего духа.

– Жаль, что не желудка! Я, видите ли, не имею таких причин, как вы, обожать великого Рони. Вы такой же гугенот, как он, а я католик. Я вступил в гвардию из любви к нашему полковому командиру Крильону, который также католик. Вы ничего не смеете попросить у вашего кумира Рони, а я, если бы Крильон был здесь, я пошел бы занять у него экю. Я не горд, когда голоден. Черт побери! Как я голоден!

Когда он договаривал эти слова, прерывая их тяжелыми недовольными вздохами, вдруг послышался лошадиный топот по сухой земле, и показалась с двумя корзинами толстая кляча, впереди которой шел метрдотель Рони, а за ней крестьянин и лакей. Кортеж прошел мимо офицеров, которые не спускали глаз с корзин и лошади, и скоро после этого под тенью прекрасных лип, о которых мы говорили, был поставлен стол. Сейчас же метрдотель разложил провизию, цвет и запах которой были оскорбительны для голодных.

Рони, все так же держа в руках свои бумаги, с видом очень серьезным подошел к столу, сел за него вместе с гвардейским капитаном, артиллерийским и несколькими привилегированными лицами, среди которых оказался и тот самый Фуке ла Варенн, который разносил записки короля. При громком шуме разговора и стуке посуды эти господа начали свой обед, умеренный, если сообразить звание обедавших, но сарданапальский в сравнении с лишениями гвардейцев, издали присутствовавших при этом. Понти не мог долее выдержать.

– Я вам говорил, что он будет обедать и сегодня! – вскричал он. – Мир – глупое дело для людей, у которых нет метрдотеля! На войне по крайней мере можно грабить, и если обедаешь через день, то по крайней мере наедаешься на два дня!

– В окрестностях есть провизия, – сказал гугенот, который ел сухую корку хлеба, намазанную чесноком. – Что ж вы не купите?

– Что ж вы не купите сами, – возразил раздраженный Понти. – Вместо того чтоб глодать корку, как голодная крыса?

– Лучше корка, чем ничего, – отвечал гугенот. – Не будьте так разборчивы и, если у вас нет денег, стяните себе живот.

– У кого есть деньги? – вскричал Понти. – У вас есть, Кастильон? У вас есть, Вернетель?

– Как же у нас могут быть деньги? – отвечал Вернетель, – если у короля их нет.

– Но король обедает.

– Когда его приглашают обедать. Попросите Рони пригласить вас.

– Или оставить вам его крошки.

– Я лучше… Ах! Господа, мне пришла идея. Кто здесь голоден?

– Я, – отвечал целый хор.

– Давайте отправимся четверо и заставим пригласить нас по соседству, мы люди приятной наружности.

– Э-э! – протянул гугенот, рассматривая потертое платье своих товарищей.

– Мы хорошие дворяне, – продолжал Понти, – и гвардейцы короля… Невозможно, чтоб мы не нашли в окрестностях друга, знакомого, кузена, родственника, близкого или далекого. Надо собраться людям из земель, как можно более дальних друг от друга, чтоб иметь более возможности найти земляков. Из какой страны вы, Вернетель?

– Из Туранжо.

– Я беру вас. А Кастильон?

– Из Поатвена.

– Возьмем Кастильона. Я из Дофинэ, нам надо бы гасконца. Генеалогическое дерево гасконца пускает корни во всех четырех странах света.

– Как жаль, что короля нет здесь, – сказал Вернетель, – мы взяли бы его с собой, уж у него-то столько кузенов и кузин!..

Все захохотали. Генрих IV сам засмеялся бы, если бы слышал этих ветреников.

– Итак, решено, – сказал Понти, – мы без церемонии пойдем просить обедать в первом замке, который нам встретится. Давайте осмотрим хорошенькие дома, виднеющиеся там, между деревьями. Слева располагается замок с лужайками, но нужно переходить реку, это слишком далеко. Справа… А! Посмотрите направо, посреди этого молодого парка стоит очаровательный замок из кирпича и новых камней. Вот это для нас! Не более, как четверть мили… Идемте же!.. Ах, как я голоден! – Понти затянул пряжку ремня с угрожающей легкостью.

– Пойдемте, – повторил он, – а то я превращусь в скелет.

– Надо позволение, – сказал Вернетель, – спросим капитана.

– Не делайте этого! – вскричал Понти.

– Отчего?

– Оттого, что если он откажет, мы будем принуждены умереть с голода, а я этого не хочу. Мало того, если он откажет, я обойдусь без его позволения, и тогда неприятности будут без конца.

– Да, повесят, например.

– Нет, мы дворяне, но расстреляют, а это не менее неприятно.

– Ба! – воскликнул Понти с решимостью, свойственной молодым годам, – пока мы пойдем за обедом, наши товарищи будут караулить, и мы вознаградим их труды кое-чем, что останется от обеда. Если капитан спросит, где мы, ему ответят, что мы приметили зайца в виноградниках и пошли туда.

– А если велят взяться за оружие во время вашего отсутствия? – спросил Вернетель.

– Вот еще! Во время перемирия?

– Короля ожидают… Заметьте, что Фуке ла Варенн здесь, это знак, что ждут его величество. Притом Крильон может приехать.

– Наш полковой командир без церемоний со своими гвардейцами. Если он приедет, он скажет, по обыкновению, сделав знак рукой: «Довольно, довольно бить в барабан», – и нас даже не позовут. Притом я голоден, и будь здесь сам король, я и ему сказал бы то же. Пойдемте!

Вернетель и Кастильон хотели было бежать, но Понти заметил им, что таким образом их заметят и, может быть, позовут и что, напротив, надо было удалиться медленно, смотря на небо и на воду, потом на повороте дороги броситься бежать и сделать четверть мили в пять минут.

Все трое отправились в путь. Товарищи помогали им, став между столом офицеров, и, таким образом, никто не видал, как беглецы ушли.

Глава 2
О КРОЛИКЕ, О ДВУХ УТКАХ И О ТОМ, ЧТО ОНИ МОГУТ СТОИТЬ В ВЕКСЕНЕ

Красивый двадцатилетний молодой человек, живой и стройный, как Адонис, с чудесными белокурыми волосами, с тонкими золотистыми усами и с белыми зубами и блестящими глазами, ехал на прекрасной руанской лошади, имея из поклажи при себе большой чемодан. Его костюм из тонкого серого сукна, полугражданский, полувоенный, показывал сына хорошей фамилии. Новый плащ, свернутый под рукою, и большая испанская шпага на боку довершали его костюм. Все это: лошадь и упряжь, одежда и осанка – хоть и покрыто было пылью, но он с победоносным блеском весело отвечал на лучи солнца сияющей физиономией, которую сам Феб, этот бог красоты, наверно, заимствовал бы, если бы когда-нибудь проезжал верхом по Вексену.

– Извините, господа, – сказал молодой всадник, остановив трех гвардейцев в ту минуту, когда они собирались бежать, – это, кажется, гвардейский лагерь, не правда ли?

– Да, – ответил Понти и уже собрался было пуститься бегом.

– Месье де Крильон командует гвардейцами? – продолжал молодой человек.

– Да.

– Прошу у вас извинения, что я останавливаю вас, потому что вы, кажется, спешите, но сделайте одолжение, укажите мне палатку месье де Крильона.

– Месье де Крильона нет в лагере, – сказал Вернетель.

– Как! Нет в лагере… Где же я его найду?

– Имеем честь вам кланяться, – сказал скороговоркой Понти, делая знак Вернетелю.

Кастильон и Вернетель хотели было возражать, но Понти взял их за руку и увел, чтоб прекратить этот разговор.

– Разве вы не видите, – сказал он, – что, если бы этот разговор продолжился, я упал бы от истощения? Бежим! Дорога идет вниз, и мое тело само покатится к обеду.

Всадник с улыбкой смотрел на трех сумасбродов, которые бежали сломя голову по скалистой покатости, и, не понимая их поспешности, направился к лагерю гвардейцев.

Напрасно Понти завидовал обеду и метрдотелю Рони. Этот обед был приправлен горечью. Рони пытался расспрашивать ла Варенна всякими способами, как и для чего явился он один в Медан, так как он никогда не оставлял своего повелителя, но ла Варенн, принимая таинственный вид, отвечал на эти вопросы с дипломатической лживостью, которая бесила Рони, несмотря на его философию. Несколько раз с гневом стукал он по столу и, забыв этикет, порицал легкомыслие и прихоти короля. В эту-то минуту гвардейцы привели молодого всадника, въехавшего в лагерь.

– Кто вы и что вам нужно? – спросил Рони, аккуратно и не спеша раскладывая перед собой салфетку.

– Я желаю говорить с месье де Крильоном, – отвечал вежливо молодой человек.

– Кто вы? – повторил Рони. – Вы не из Рима ли?

– Я желаю говорить с кавалером де Крильоном, начальником французских гвардейцев, – продолжал тем же тоном молодой человек, кротость которого не изменилась при этой настойчивости.

– Вы имеете, конечно, право не говорить вашего имени, – сказал флегматический Рони, – может быть, вы приехали по службе, в таком случае, так как я имею честь находиться в одном месте с месье де Крильоном, я мог бы выслушать и удовлетворить вас. Вот почему я расспрашивал вас. Я – Рони.

Молодой человек поклонился.

– Я приехал к месье де Крильону по частному делу, – сказал он, – а имя мое Эсперанс, и я приехал не из Рима, а из Нормандии.

Рони невольно подчинился всемогущему очарованию, которым обладал этот молодой человек.

– К прекрасной наружности идет такое прекрасное имя [1]1
  Эсперанс означает «надежда».


[Закрыть], – сказал он.

– Которое нельзя назвать именем, – пробормотал капитан.

– Месье де Крильона здесь нет, – продолжал Рони, – он осматривает другие роты своего полка, которые разбросаны вдоль реки, но он скоро должен воротиться. Подождите.

– Надейтесь, – с улыбкой прибавил капитан.

– Я делаю это всю мою жизнь, – отвечал молодой человек с веселой любезностью.

Рони и капитан встали.

– Эсперанс! – сказал Рони на ухо капитану. – Прекрасное имя для приключений.

Оба пошли к берегу, чтобы помочь пищеварению прогулкой. Эсперанс привязал свою лошадь к дереву, сложил плащ и сел на него, свесив ноги в окоп и обернувшись с разумным инстинктом мечтателей и влюбленных к самой поэтической стороне панорамы.

Не прошло и четверти часа, как на краю окопа послышался хохот. Это гвардейцы шумно толпились около трех поставщиков, которые, как мы видели, отправились за провизией.

Понти держал над головой огромное блюдо, а под мышкой прижимал несколько фунтов хлеба, две утки и несколько голубей висели у него на шее. Вернетель держал кролика, круглый хлеб и связку колбас и сосисок. Кастильон принес только бутыль, но такую большую, что вторую одному человеку было бы и не унести.

Общая радость перешла в восторг, когда Понти опустил блюдо и на нем увидали пирог с начинкой из рубленого мяса. Разделились на группы, одни взялись приготовлять уток и кролика, другие, более счастливые, немедленно уселись на траве с великолепным пирогом, и двенадцать гостей, приглашенных великодушным Понти, получили позволение наложить на огромные ломти хлеба благовонный слой рубленого мяса.

Эсперанс смотрел издали, улыбаясь, на этот пир и на этих неустрашимых едоков; он восхищался королем праздника Понти, лучезарное лицо которого весело освещало всю группу, когда вдруг послышался отдаленный крик. Этот крик удивил Эсперанса и заставил его насторожиться. Но пирующие не обратили на него внимания, обезумев от голода и счастья.

– Кажется, кричат? – сказал Вернетель с полным ртом.

– Да, – отвечал Понти, – в замке обнаружили пропажу обеда.

– Расскажите нам, Понти, как вам удалось это похитить? – спросил один гвардеец, ощипывая дичь.

– Рассказывая, я пропущу много кусков, – сказал Понти. – Впрочем, скажу в двух словах. Мы вежливо сунули нос в дверь и попросили позволения засвидетельствовать наше почтение хозяину дома. Угрюмый привратник, отворив калитку, сказал нам, что никого нет дома. Мы настаивали, говоря, что мы дворяне и гвардейцы короля. Грубиян возразил, что нет ни короля, ни гвардейцев, а есть только перемирие.

– Лигеры! Испанцы! – закричали собеседники.

– Это мы тотчас же сказали, – прибавил Понти, воспользовавшийся всеобщим негодованием, чтоб набить себе рот. – Тогда я просунул ногу в калитку, что не допустило лигера затворить ее. Потом я вошел, эти господа последовали за мной. В кухне был запах, от которого мог бы лишиться чувств человек, запертый в ней. «Так как в замке нет никого, – сказал я, – то, стало быть, этот обед пропадет». Я протянул руку к этой дичи, которую только что принесла фермерша. Привратник раскричался, прибежали два лакея и схватили вертела и шинковальные иглы. Мы, дворяне, не обнажили шпаги, нет, но я выхватил из очага пылающие головни и бросил их в этих каналий. Ослепленные огненным дождем, они отступили. Тогда я схватил это блюдо и набросил на шею эти ордена нового рода. Вернетель и Кастильон не смели пошевелиться, восторг пригвоздил их к месту. Я указал одному на эту бутыль, другому на кролика, мы отретировались, и никто нас не преследовал.

Понти приветствовали громом рукоплесканий, к которым Эсперанс, сидевший все на том же месте, примешал свой чистосердечный смех.

Неожиданно крики приблизились и зазвучали еще яростнее. Это кричал человек, появившийся у входа в гвардейский лагерь. Запыхавшись, энергически размахивая руками, с глазами, помутившимися от гнева, он привлек к себе внимание всех присутствующих.

– Это кто-нибудь из замка, который мы ограбили, – шепнул Вернетель на ухо Понти.

Тот прервал свой обед. Гвардейцы тоже прервали свои поваренные приготовления. Они скрыли под плащами полуощипанную дичь, Эснеранс, как и все, был поражен расстройством, запечатленным на чертах пришедшего, молодое и характеристическое лицо которого изменилось до безобразия. Его волосы, скорее рыжие, чем белокурые, почти стали дыбом. Бледные и тонкие губы тряслись от бешенства. Это был человек лет двадцати двух, стройный и высокий. Его тонкие и крепкие формы показывали изящную натуру, привыкшую к сильным упражнениям. В зеленом полукафтане несколько устарелого фасона, из материи довольно грубой. Он сохранял благородное и развязное обращение. Но нож, слишком длинный для стола, слишком короткий для охоты, сверкавший в его дрожащей руке, показывал то неукротимое бешенство, которое хочет утолиться кровью. Этот молодой человек так быстро поднялся на пригорок, что, задыхаясь, мог произнести только эти слова:

– Где начальники?

Один гвардеец хотел остановить взбешенного молодого человека пикой, но тот его чуть не сшиб с ног. На крик прибежал прапорщик и, увидав, что часового толкают, закричал:

– Вы шутите, что ли? Как вы смеете входить с ножом в руках к гвардейцам его величества?

– Где начальники? – закричал опять молодой человек зловещим голосом.

– Я – один из начальников! – сказал прапорщик.

– Вы не тот, кто мне нужен, – отвечал пришедший с презрением, сверкая от злобы глазами.

Но тут всеобщие восклицания покрыли его слова, и когда все, кроме Понти и его гостей, уже весьма и весьма угрожали оскорбителю, он прокричал вне себя от ярости:

– О! Вы меня не испугаете! Я ищу начальника, великого, могущественного, который имел бы право наказывать.

Рони и капитан медленно приблизились, чтобы узнать причину этого шума. Молодой человек приметил их.

– Вот кого мне нужно, – сказал он с злобной ухмылкой.

– Что здесь происходит? – спросил Рони, перед которым расступились ряды.

Он устремил проницательный взор на это лицо, расстроенное всеми дурными страстями человечества.

– Я пришел сюда требовать мщения, – отвечал на это молодой человек.

– Прежде бросьте свой нож, – сказал Рони. – Бросьте его!

Два гвардейца насильно обезоружили молодого человека. Он не поморщился.

– Мщенья? За кого? – продолжал Рони.

– За меня и моих.

– Кто вы?

– Меня зовут ла Раме, я дворянин.

– И у кого требуете вы мщения?

– У ваших солдат.

– У меня нет здесь солдат, – отвечал де Рони, оскорбленный надменным тоном этого человека.

– Я не с вами имею дело. Укажите мне начальника этих людей. – Он указал на гвардейцев, дрожавших от гнева.

– Месье де ла Раме, – холодно проговорил Рони, – вы говорите слишком громко, и, если вы дворянин, как вы сказали, вы дворянин, дурно воспитанный. Эти люди стоят вас, и я советовал бы вам обращаться с ними повежливее. Я могу позволить вам объясниться с ними, раз уж вы пришли сюда с жалобами. В отсутствие месье де Крильона я здесь начальник и готов оказать вам правосудие, несмотря на ваше обращение. Итак, успокойтесь и расскажите, в чем дело. Только попрошу вас: вежливо, ясно и коротко.

Молодой человек закусил губы, нахмурил брови, сжал кулаки, но, покорившись хладнокровию и твердости Рони, чей пронзительный взгляд так больно уязвил его, перевел дух, и ни один мускул не дрогнул на его лице, затем он собрался с мыслями и сказал:

– Я живу со своим семейством в замке, который вы видите у подножия этого пригорка, в деревьях направо. Отец мой лежит в постели раненый…

– Раненый? – перебил Рони. – Это королевский офицер?

Молодой человек покраснел при этом вопросе.

– Нет, – отвечал он со смущенным видом.

– Лигер! – пробормотали гвардейцы.

– Продолжайте, – сказал Рони.

– Я был у постели моего отца с моими сестрами, когда шум борьбы долетел до нас. Незнакомые люди насильно вошли в дом, побили и ранили моих людей и насильно ограбили нашу кухню.

– Молчать! – сказал Рони, когда раздалось несколько голосов, протестовавших против этого.

– Эти незнакомые люди, – продолжал де ла Раме, – не довольствуясь своим насилием, схватили головни из очага и бросили их на ригу, которая теперь горит. Посмотрите!

В самом деле, все, обернувшись, увидели клубы белого дыма, поднимавшиеся широкими извилистыми спиралями над деревьями парка.

Понти и его товарищи побледнели. Страшная тишина воцарилась между присутствующими.

– В самом деле, – сказал де Рони с волнением, которого не мог преодолеть, – это пожар… Надо спешить туда!

– Пока мы туда добежим, все уже будет кончено, солома горит быстро. Вот уже и крыши загораются! – Сказав это, молодой человек, казалось, остался доволен произведенным эффектом.

– И ваше семейство прислало вас сюда требовать правосудия? – спросил де Рони.

– Да.

– Стало быть, виновные здесь?..

– Это гвардейцы.

– Королевские?

– Гвардейцы, – отвечал де ла Раме с таким очевидным отвращением, не желая произнести слово «королевские», что Рони обиделся.

– Одному человеку верить нельзя, месье де ла Раме, – сказал он, – представьте свидетелей.

– Пусть придут к нам в дом, не ваши солдаты, – они окончательно все сожгут и разграбят, – но какой-нибудь начальник, и пострадавшие будут свидетельствовать, сами за себя скажут и обгоревшие стены.

Ропот негодования поднялся против смельчака, чернившего таким образом весь гвардейский корпус. Приведенный в негодование Рони сказал молодому человеку:

– Вы слышите, что думают о ваших оскорблениях! Видно, вы забыли, что теперь перемирие и что священное слово короля французского обеспечивает вас.

– Очень оно обеспечило меня сейчас! – вскричал де ла Раме с горькой иронией. – О! Нет, я пришел требовать не обеспечения, а мщения. Я представлю все доказательства, я выслушал донесение моих слуг, я сам видел, как воры убежали, и в случае надобности я узнаю их… Но если вы, месье де Рони, если вы ссылаетесь на слово вашего короля, я должен знать, окажут ли мне правосудие, а то я прямо пойду к вашему повелителю и…