Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

Глава 37
СВИДАНИЕ

В этих носилках, закрытых по причине холода, сидели две женщины, из которых одна, закутанная в меха, опиралась на руку другой. Они осматривали пустынную местность, в которую их привезли, когда человек высокого роста, стройный, со смелой поступью, поспешно прибежал на конец улицы и раскрыл занавеси носилок. Он сделал это так невежливо и так неосторожно, что обе женщины не могли удержаться от крика.

– Кто вы? что вам нужно? – спросила одна нетвердым голосом.

– Я, маркиза, тот, кто сообщил сведение, вследствие которого вы приехали сюда, и если позволил себе подойти к вам таким образом, то это, для того чтобы докончить мое дело. Конечно, то, что я имел честь вам написать, показалось вам неполно и темно.

В самом деле, отвечала та из двух женщин, которую незнакомец назвал маркизой:

– Я дурно поняла…

– Однако вы приехали.

– Ваше письмо приглашало меня в улицу Серизе по важному делу, касающемуся короля.

– Король обманывает маркизу де Монсо, точно так.

– И вы брались это доказать?

– Это легко; если вы приехали, вы увидите вашими собственными глазами.

В носилках послышался вздох, сопровождаемый отчаянным движением.

– Объяснитесь, – прошептал взволнованный голос: – Но какова ваша цель?

– О! я мог бы вам сказать, что эта цель – ваши личные выгоды. Но я не лгу; я действую для моих выгод, и так как я служу вам в то же время, я думал, что вы мне поможете.

– В чем же заключаются ваши выгоды, не в каком ли заговоре против священной особы его величества? Предупреждаю вас, что решившись приехать сюда, я предупредила кого следует и мне стоит только позвать…

– Это бесполезно; я ничего не предприму против жизни короля, – с горечью сказал незнакомец, – я занимаюсь только одним, я стремлюсь только к одной цели: не допустить одну даму, которую я люблю, поддаться искушению заступить место маркизы де Монсо.

– Разве король думает об этом?

– Вы сами в этом убедитесь. Король ужинал у маркизы после крестин, не правда ли?

– Или лучше сказать, он делал вид, будто ужинает. Я помню, он ни до чего не прикоснулся.

– Он берег себя для другого ужина, без сомнения.

– Король хотел сейчас лечь спать после ужина, он говорил, что он устал, а когда я хотела войти к нему, меня не пустили.

– У его величества было назначено свидание сегодня у Замета. Там будут ужинать с аппетитом, там не будут помнить об усталости.

– У Замета?..

– Приподнимитесь и посмотрите вдаль через этот сад на освещенные окна отеля на улице Ледигьер; вы услышите даже флейты и скрипки.

– Король там?..

– Король сейчас приехал. Он вошел в маске с одним дворянином, но я его сейчас узнал, как и женщину, ради которой он приехал к Замету. Однако она также в маске.

– Как зовут эту женщину?

– Извините, это моя тайна, – грубо сказал незнакомец, – пусть маркиза де Монсо сохранит для себя короля, но я не хочу, чтобы она погубила эту женщину.

– Увы! Милостивый государь, если бы маркиза была способна обороняться, если бы она умела ненавидеть и мстить, ее щадили бы более. Но если вы отказываете мне назвать сообщницу короля, пусть так. А пока король на празднике с той, которую вы так желаете удалить от него. Странный план приняли вы, милостивый государь. Было бы проще не допустить эту женщину быть на этом празднике.

– Я приехал слишком поздно, но праздник будет нарушен, ручаюсь вам.

– Как это? – вскричала с беспокойством молодая женщина. – Я полагаю, ничего не случится с королем.

– С королем случится только неудовольствие быть застигнутым на свидании. Он побоится публичной огласки. Он побоится, чтобы огласка не дошла до вас, он убежит. Тогда-то вы увидите, как он выбежит, и вы можете уличить его в неверности.

– Мне надо поместиться напротив отеля Замета.

– В улице Ледигьер? у общего входа? Там, где множество лошадей, лакеев и людей всякого сорта в эту минуту? Там, где вас могут узнать? Нет, нет, нет, маркиза! Притом король выйдет не оттуда.

– Почему же?

– Потому что есть два других выхода. Во-первых, потайная дверь из отеля Замета; я сам встану там, для того чтобы эта дама не убежала оттуда и не соединилась с его величеством.

– А другой выход?

– Вы находитесь тут. Это дверь прекрасного нового дома, значения которого вы, может быть, не знаете.

– Нет, какой это дом?

– Ходят слухи, что его выстроил король, чтобы обеспечить тайну своих неверностей.

– Боже мой!

– В самом деле до сих пор никто не мог узнать, кто хозяин этого дворца, издержки и красота которого совершенно королевские.

– Я понимаю, соседство с Заметом предлог.

– Именно, и от Замета, каким-нибудь проходом можно пройти в новый дом, а выйти оттуда легко. Король выйдет оттуда. Но вы будете у дверей и, несмотря на маску, узнаете тех, кто будет выходить.

– Конечно.

– Теперь посоветуйте маркизе де Монсо беречь свое добро.

– Я не допущу короля подвергаться опасностям для сомнительной выгоды.

– Выгода ничтожна, – сказал незнакомец с каким-то бешенством, оскорбительным для женщины, о которой он намекал, – потому что король обманывает добрую и прекрасную любовницу для… но прощайте; караульте с вашей стороны, а я возвращаюсь к моему посту.

– Я должна вас поблагодарить.

– Не стоит, – отвечал незнакомец со злой иронией, – потому что я раздираю вам сердце, но и мое истерзано в куски. Однако, если вы ревнуете, вы можете насладиться вдоволь счастьем, которое состоит в том, чтобы застигнуть особу, которую любишь, на самом месте измены. Прощайте!

Говоря таким образом, этот странный человек убежал с проворством преследуемого оленя и исчез в изгибе улицы.

– Мужайтесь! – прошептала другая женщина, прижимая к сердцу трепещущую маркизу.

– Вся моя жизнь погибла, – отвечала та, – но я буду иметь мужество, Грациенна. Надо приблизиться.

– А если король нас увидит? Если он узнает, что вы за ним следите, он вам не простит! Какая огласка, не считая насмешек ваших врагов!

– У меня есть враги, это правда, притом не надо давать королю удовольствия видеть меня ревнивой… Это удовольствие, должно быть, для меня одной, – перебила бедная женщина с лихорадочным хохотом, – я должна видеть и быть невидима. Как быть?

– Позволите вы мне придумать средство?

– Да, Грациенна.

– Воротитесь домой, лягте, успокойтесь, и вы мне поверите, если я вам скажу, что я видела или не видела, как вышел король.

– Нет, Грациенна, я тебе не поверю, потому что я знаю твое сердце и знаю заранее ответ, который ты мне принесешь, боясь меня огорчить.

– Обещаю вам…

– Нет, говорю тебе, я увижу собственными глазами, и это смертельное счастье, как говорил этот человек, я выпью до последней капли!

– Тогда я придумаю что-нибудь другое. Вы не можете, едва выздоравливая, оставаться на холоде. Кто знает, сколько времени вы будете ждать!

– Я буду ждать, если нужно, до самой смерти.

– Какое слово! Позвольте мне выйти; я вижу свет в павильоне. Позвольте, говорю я вам. Я придумала средство.

Грациенна легко выпрыгнула из носилок и побежала к воротам, остававшимся открытыми, потому что сторож ждал возвращения кареты. Через несколько минут она подбежала к носилкам.

– Пойдемте, – сказала она, – все устроено.

– Как?

– Я говорила со сторожем этого дома. Я сказала ему, что дама, испуганная разбойниками, хотела оказаться у теплого камина, а особенно, чтобы ее не видал никто. Но…

– Но у этого камина вы увидите, как будут входить и выходить, потому что дверь возле павильона этого сторожа.

– Может быть, он меня увидит, – сказала маркиза, входя в павильон, – но я также увижу его!

Незнакомец не солгал. Действительно, король, когда все думали, что он лег спать, отправился к отелю Замета.

У Генриха сердце билось, как у злодея. Самый нежный и самый неверный из любовников, он распарывал булавкой великое счастье своей жизни. Что-нибудь новое представилось ему, черные глаза после голубых, демон после ангела; он думал, что все спас, когда уносил только свою голову, а сердце оставлял дома.

– Притом, – говорил он себе, – теперь ночь; какой-нибудь куплет между двумя шаловливыми поцелуями, и все погаснет с пламенем свечей Замета. Какой славный человек этот Замет, всегда готов развлекать своего государя! Еще богаче воображением, чем деньгами, он делает веселым мое правление. Все думают, что я в постели, сплю; этот Замет будет меня смешить. Завтра утром, проснувшись в Лувре под моим королевским балдахином, я буду думать, что видел очаровательный сон… а потом как я буду любить мою милую Габриэль!

В таком расположении духа король вошел в дверь, у которой ждал его Замет, шепнувший ему на ухо:

– Она приехала, она одна.

У флорентийца Замета был пир. Танцоры, избранные и немногочисленные, пробовали в большой зале новые танцы. Несколько игроков уселось в углу. Почти все были в масках. Когда король вошел, тоже в маске, никто не пошевелился. Генрих не танцевал, а в карты играл только, для того чтобы выигрывать. Эти два препровождения времени не нравились ему, и он обвел все вокруг унылым взором. Замет приметил это и тотчас вздумал доставить ему третье развлечение.

Замаскированная женщина, закутанная в тонкую драпировку восточного покрывала, сидела в стороне, напротив короля, который уже любовался богатыми контурами ее стана и белизной плеч. Замет неприметным знаком указал этой женщине на короля. Она встала медленно и грациозно. Глаза ее бросали два огненных луча сквозь отверстие маски. Она подошла к королю и, посмотрев ему в лицо пристально, очаровав его, сказала голосом, заглушаемым музыкой:

– Вот, если я не ошибаюсь, скучающий кавалер.

– Это правда, – отвечал король, – но я чувствую, что скука удаляется по мере того, как приближаетесь вы.

– Кавалер, – продолжала незнакомка с легкой иронией, – которому, без сомнения, надоело совершенство.

– Увы! – сказал Генрих. – Разве существует совершенство, о котором вы говорите?

– Не мне отвечать на это.

– Однако вы можете отвечать больше чем кто-нибудь.

– Я имею только одно достоинство, твердо желать то, чего я желаю. Если я беру за руку кого-нибудь, я держу ее твердо; если беру его ум, я оставляю его у себя.

– А его сердце?

– Не будем говорить об этом. Руку можно схватить, ум пленить, а сердце-то где же?

– Сердце, – сказал Генрих, опуская свой пылающий взгляд, – должно находиться под этим бантом из лент, вышитых золотом, которые дрожат на вашем левом боку; атлас волнуется, стало быть, под ним бьется что-нибудь; назовем это сердцем.

Незнакомка, взволнованная этим любовным нападением, потупила голову, и банты ее зашевелились больше прежнего.

– Вы мне бросили вызов, – продолжал король, – вот моя рука. А мой ум вас слушает.

– Я беру вашу руку, – сказала незнакомка с каким-то торжеством. – Но чтобы говорить свободнее, уйдем из этой залы в цветочную галерею, примыкающую к ней. Я, кажется, скажу моему кавалеру много вещей, интересных для него.

– Дай бог, чтобы вы не солгали.

Они вошли в галерею, в которой было очень мало гостей.

– Прежде всего, – перебила эта женщина с взглядом, который заставил трепетать Генриха, – как мне называть этого кавалера? если называть его милостивым государем, он будет смеяться.

– Нет, я смеяться не буду.

– Если я назову его государем, я не осмелюсь говорить откровенно.

– Я узнан, – сказал король, – пусть так. Притом и я вас знаю. Оставим титулы и притворство, под маской должно говорить правду.

– Мне бы следовало броситься к ногам короля и благодарить его за милость, которую он мне дарует.

– Если б мы были одни, я бросился бы к вашим ногам. Только, вместо того чтобы благодарить, я стал бы просить.

– Государь, прежде всего скажите мне, отчего вы меня ненавидели? Кто-нибудь повредил мне в мнении вашего величества?

– Уверяю вас… – сказал король с замешательством.

– О, вы меня ненавидели! Вы отворачивались от меня; эта суровость продолжалась бы еще и теперь, если бы человек, которому я поверила свое горе, если бы месье Замет не рассказал вашему величеству, что ваша несправедливая жестокость убивает меня.

– Я должен был заметить столько прелестей…

– О, не это надо было замечать! – с живостью вскричала замаскированная женщина. – Мое глубокое уважение и мое пылкое желание угодить моему государю. Однако вы не давали мне случая выказать вам это.

– Если бы это было так, – возразил Генрих, искусно обойдя это щекотливое положение, – я не заслуживал бы прощения; но этого не было. Дом Антраг считался союзником Лиги, а вы знаете, что теперь лиги нет даже в моем воспоминании.

– О, государь! я не прощения прошу; вы должны любить ваших верных друзей, государь.

– В самом деле! – вскричал король, подчиняясь жгучему влиянию этой женщины. – Вы хотите, чтобы я считал вас другом? Вы думаете о короле Генрихе?

– Я мечтала о нем, и сегодня прекраснейший день моей жизни, потому что я открыла ему мое сердце. Для того чтобы приехать сюда, я подвергалась величайшим опасностям. Если настанет теперь горестная разлука, если настанет изгнание, к которому ваше величество непременно меня присудите…

– Я? Я присужу вас к изгнанию?

– Если не вы, по крайней мере, мои враги. Если настанет, говорю я, мое вечное изгнание, я унесу с собой воспоминание, которое превратит все мои часы в празднества и торжества.

– О, я не изгоню этот очаровательный ум, эти божественные глаза, это нежное сердце!

– Разве у меня есть сердце? Ах! это правда, государь, вот я в первый раз чувствую его!

Она оперлась на Генриха и пожирала его своими пламенными глазами. Благоухание этой ослепительной красоты начало приводить короля в упоение, когда вдруг прибежал Замет, взволнованный и дрожащий.

– Д’Антраг! – вскричал он таким тоном, как будто хотел сказать: «Спасайтесь!»

– Отец мой! – сказала молодая девушка, прижимаясь к королю, вместо того чтобы бежать.

Но Генрих высвободился от нее и сказал:

– О! о! зачем он приехал сюда?

– Он спрашивает дочь; он знает, что она здесь. Он раздражен.

– Мне изменили, – вскричала Анриэтта, – но король защитит меня!

– Я? – пролепетал Генрих, вздрогнув от испуга.

– Король властелин, – продолжала высокомерная девушка, – он сумеет меня защитить.

– Король никогда не вмешивается в права родительской власти, – возразил Генрих, – спрячьтесь, по крайней мере.

Анриэтта не шевелилась, она как будто вызывала грозу.

– Эти люди хотят огласки, – шепнул Генрих флорентийцу.

– Как мне убежать, государь? – сказала опять Анриэтта, видя, что добыча ускользает от нее. – Не оставляйте меня гневу моего отца.

– Перед испанцами я остался бы, но перед отцом – прощайте!

– Через сад, государь, – сказал Замет, указывая путь королю.

Генрих исчез. Между тем слышался голос д’Антрага в передней, и Замет одним ударом по полу приподнял перегородку, которая вдруг отделила галерею от залы. Освещение, музыка, танцующие, игроки – все исчезло как бы от прикосновения волшебницы. Анриэтта осталась одна, приведенная в отчаяние, пристыженная, на скамье, впотьмах.

– Напрасно я погубила себя, – сказала она, срывая свою маску, – я не могу сказать, что привело меня сюда.

Замет, вместо ответа, отворил дверь в обоях и указал Анриэтте на молодую женщину, бледную, с черными глазами, которой он сказал несколько слов по-итальянски. Эта женщина села возле Анриэтты, не говоря ни слова.

Тогда явился д’Антраг, растрепанный, величественный. Он остановился на пороге комнаты, приметил дочь, а когда не увидал возле нее того, кого надеялся найти, на лице его выразилось самое простодушное разочарование. Уже он раскрыл рот, чтобы закричать: «Где король?», но проблеск здравого смысла, какой-то остаток стыдливости пробился в его голову, взволнованную низким честолюбием; он только скрестил руки трагическим образом и спросил торжественно:

– Что вы здесь делаете, когда вас ищут у вашей матери?

Анриэтта не отвечала.

– Я у месье Замета принужден требовать отчета, – прибавил д’Антраг.

– Мне шестьдесят лет, – отвечал тот, – и я не могу внушить вам подозрения. Вы серьезно спрашиваете меня, зачем ваша дочь приехала сюда?

– Как же мне не спрашивать! – пролепетал отец.

– Когда так, я буду отвечать, что я решительно не знал о присутствии вашей дочери. Мои гости приехали в масках, а дочь ваша не находилась в числе приглашенных мной гостей, и я не знал бы об этом, если б она не сняла маску.

– Для чего она приехала сюда?

– Спросите ее саму. Но это излишний труд, когда вы видите возле нее Элеонору.

– Это эта Элеонора?

– Знаменитая итальянка, ворожея, которая предсказывает будущее всем придворным дамам.

Элеонора холодно раскладывала на столе засаленные карты и своими смелыми глазами как будто возбуждала мужество и жизнь на бледных чертах Анриэтты. Та воспользовалась этим предлогом; она была спасена.

– В самом деле, – пролепетала она, – я желала иметь мой гороскоп.

Д’Антраг также удовольствовался этим предлогом.

– Для того чтобы удовлетворить такую невинную прихоть, – сказал он, смотря вокруг с подавленным вздохом, – вы не должны были бояться предупредить вашего отца. Я не лишил бы вас этого гороскопа.

– Это было бы жаль, – сказал Замет, указывая на карты, разложенные хитрой итальянкой, – потому что он предсказывает вашей дочери удивительное счастье.

– Какое?

– Этот господин спрашивает, какое счастье предназначено его дочери? – сказал Замет Элеоноре.

– Корона! – сказала итальянка, бесстрастная, как сивилла.

После этого магического слова она ушла в потаенную дверь; д’Антраг увел дочь, говоря ей шепотом:

– Признайтесь, по крайней мере, что король был здесь и говорил с вами.

– Может быть, король клал корону на мою голову, – возразила Анриэтта с глухим бешенством, с иронией, – но добродетель и семейная мораль ворвались сюда, и корона упала на пол.

– Я тебе объясню, как я был принужден сделать эту огласку, – сказал с отчаянием придворный.

Они исчезли. Между тем Замет бежал отыскивать короля, которого он предполагал застать в саду, ожидающего, пока ему отворят маленькую дверь. Но за этой дверью караулил человек, присутствие которого испугало Замета. Капиталист поспешил воротиться, чтобы расспросить слуг и найти следы Генриха Четвертого.

Король, взволнованный возможностью огласки и совершенно охладевший к такой победе, добежал до самой темной аллеи сада. Он очутился перед разрушенной стеной, пролом которой казался обширным отверстием, ведущим к свободе. Он, сам того не зная, находился у соседа. Едва сделал он шагов двадцать, как был остановлен Эсперансом, который загородил ему дорогу. Король был замаскирован. Эсперанс, видя человека, не отвечавшего на вопросы и старавшегося бежать, спросил, по какому праву к нему входят в маске, как разбойник, и грозил позвать на помощь. Луна вышла из-за облаков и осветила лицо Эсперанса; король вскрикнул от удивления.

– Боже мой! – сказал он. – Мне кажется, я вас знаю. – Он сорвал свою маску.

– Король! – прошептал Эсперанс, остолбенев.

– Да, король, который бежит со всех ног и не хочет, чтобы его видели. Есть у вас безопасный выход?

– Есть, государь, – отвечал Эсперанс, – если бы мне пришлось даже сломать все стены.

– Благодарю. Куда надо идти?

– Пожалуйте за мной.

Они дошли до огромного двора, освещенного лунным сиянием.

– Я только возьму шпагу, – сказал Эсперанс, – и сейчас приду к вашему величеству.

Генрих остановил молодого человека.

– Не следуйте за мной, – сказал он, – ваше уважение заставит меня узнать. Не сохраняйте и таинственности. Прикажите только, чтобы мне отворили дверь. Вот и все.

– Я повинуюсь. Но какая неосторожность! Выходить одному и подвергаться кинжалам… Ах, государь! А люди, которые вас любят!

– О! пусть они не знают моего сегодняшнего сумасбродства, – сказал король, вздыхая, – вот все, чего я желаю.

– Не я буду говорить, – отвечал Эсперанс, поклонившись. Король протянул ему руку с благородной и дружеской улыбкой.

– Благодарю, – сказал он, – и прощайте.

– Отворите ворота! – закричал кучер, возвращавшийся с пустой каретой.

Король быстро прошел двор, стараясь закрыть свое лицо. Ворота отворились, он пролетел их стрелою, но в окно павильона его узнали.

– Это он! – сказала маркиза, сжимая руку своей спутницы, которая вела ее к носилкам. – Грациенна, отец мой справедливо проклял меня, и вот мой бедный ребенок – сирота!

Глава 38
НЕЖНЫЕ И ПРОНЗЕННЫЕ СЕРДЦА

Король благополучно дошел до Лувра и на другой день, после крепкого сна под королевским балдахином, встал, по обыкновению, при свечах, чтобы исполнить свой ежедневный и огромный труд преображения.

Он уже несколько раз спрашивал о Габриэль и маленьком Сезаре. Ответ был, что маркиза, уставшая от вчерашней церемонии, легла рано и спала еще крепко. Генрих потирал себе руки с улыбкой и охотно принялся за работу.

Замет также явился. Король приказал принять его, и капиталист, довольный веселым лицом короля, начал осведомляться о подробностях побега короля. Генрих со своей стороны рассказал о проломе, о счастливой встрече с молодым человеком в саду, об его угождении, об его деликатной сдержанности, когда дежурный доктор, приподняв портьеру, доложил королю, что маркизе, когда она встала, сделалось дурно и что она желает говорить с королем не теряя времени. Генрих встал растревоженный, отпустил Замета и приказал прислать к маркизе Сюлли или Крильона, ожидаемых для утренней работы, как только они придут.

Дорога была недлинная, из Лувра к отелю маркизы; ее можно пройти было по переулкам, закрытым для публики. Генрих в сопровождении двух служителей скоро был возле Габриэль.

Молодая женщина, бледная и со следами глубокого расстройства на своем очаровательном лице, ждала короля на левых ступенях. Грациенна и горничные в нескольких шагах находились тут, как бы, для того чтобы поддержать госпожу, которая шаталась подобно тростнику в бурю. Король подбежал, увидал этот омраченный лоб, эти глаза, обведенные синими кругами, и тотчас, схватив за руку Габриэль, отвел ее в комнату с трогательной заботливостью.

– Ждать меня таким образом на холоде, стоя, когда вы страдаете!

Она почтительно поклонилась.

– Пожалуйста, поменьше уважения ко мне, моя Габриэль, и побольше внимания к вам, – прибавил он, – вы страдаете?

Она знаком отпустила Грациенну и горничных.

– Да, государь, я страдаю, но не это занимает меня всего более. Я отправилась бы в Лувр сегодня, если бы мои слабые ноги могли донести меня; но, – прибавила она с бледной улыбкой, – они отказались от этой услуги.

– Вот я у вас, моя обожаемая красавица; что вы хотите мне сказать? О, мы скоро воротим вам здоровье! Счастье и здоровье не расстаются.

– Вот почему я больна, государь, – сказала Габриэль, – позвольте мне сесть; приблизьтесь и выслушайте меня не прерывая; я дурная ораторша, а моя бедная голова очень расстроена.

Сказав эти слова, она села, с усилием сдерживая слезы. Это предисловие смутило короля. Он протянул руки, чтобы прижать к сердцу свою огорченную возлюбленную, она тихо оттолкнула эти руки своей ледяной рукой.

– Боже мой, что случилось, Габриэль? – сказал Генрих, сам побледнев.

– Государь, я имела счастье узнать вас, когда вы боролись еще для поддержания вашей короны; вы меня удостоили вашим вниманием, вы мне внушили нежную привязанность, которую в то время мои ожесточенные враги не могли считать смешанной с честолюбием. Тогда вы разделяли ваши минуты между войной и этой любовью, которой я гордилась, и я царствовала над вами, я могу это сказать, и я могла сделать вас несчастным, отказавшись вам принадлежать.

– Это действительно было бы несчастьем моей жизни. Но вы были добры и благородны; ваше слово, свободно данное, вы мужественно сдержали.

– Не правда ли? Я перенесла упреки, гнев, ненависть моего отца. Я допустила покрыть презрением человека, имя которого носила, сделать смешным. Наконец, я записала имя д’Эстре между теми, которых народ не произносит никогда без оскорбительной улыбки.

– Милая моя, вы стоите выше оскорбления.

– Бесполезно утешать меня, государь. Я решилась покориться всем этим несчастьям. Быть другом, поверенной моего короля, смягчать его горести, его страдания моей улыбкой, моим постоянным старанием нравиться ему, делать добро в ответ на зло, делаемое мне – вот какова была роль, которую я себе начертала с непоколебимой волей не изменять ей.

– Но к чему все эти речи, Габриэль?

– Позвольте мне похвалить себя немножко, – продолжала молодая женщина, лоб которой прояснился. – За меня никто не заступится, кроме меня самой.

– Я вас не понимаю.

– Вы поймете, государь; но прежде чем я приступлю к главному предмету, позвольте мне заметить вам, что я не раздражаюсь, что я не жалуюсь. Мне сказали, что ваше отречение, которое я приписывала моим слабым достоинствам, было решено вами прежде, чем я просила вас, и что, следовательно, отдавшись вам, как выкуп за эту жертву, я была обманута. Но быть обманутой своим сердцем, это достославно, и я никогда не тревожила вас на этот счет. Мои глаза оставались для вас ласковы и веселы; мои капризы никогда вам не досаждали; мое общество было всегда любезно и кротко, не правда ли, государь?

– Увы! увы! Вы меня пугаете этой меланхолией, – сказал король, которого намек, сделанный на его обман в отречении, взволновал как упрек совести, – вы говорите все это только, для того чтобы перейти к упреку более серьезному.

– Да, государь, и вот он. Несмотря на всю мою надежду сохранить вашу любовь моим добрым поведением, я должна вас лишиться. Вы меня обманываете.

– Я?

– И это дурно. Я не имею ни недоверчивости, ни ревности, я верю тому, что вы мне говорите. Как верная собака, я почерпаю каждое из моих чувств в ваших глазах. Печальная, когда вы страдаете, веселая, когда вы улыбаетесь, всегда преданная вам, я имела право требовать взаимной привязанности.

– Вся моя любовь принадлежит вам, Габриэль, – сказал Генрих с сердцем, полным тоски.

– Нет, государь.

– Клянусь вам!..

– Напрасно; король не должен унижать себя до лжи; я, нижайшая слуга вашего величества, одна должна страдать от туч, появившихся на нашем небе. Король поступает по своей воле, по своему вкусу. Его прихоти должны быть священны для всех и для меня первой; я слишком хорошо знаю мои обязанности, для того чтобы осмелиться сделать упрек моему властелину, и Бог мне свидетель, что мой язык не скрывает ничего из того, что происходит в моем сердце.

– Но откуда к вам пришла эта роковая идея?

– Истина – не идея, государь.

– Посмотрим эту истину. По крайней мере, рассмотрим ее оба.

– Если вы делаете мне эту милость, охотно. Вчера, государь, вы ушли к себе рано?

– Ну да… вы видели.

– И легли в постель?

– Немедленно.

– Только вы встали скоро, потому что через час ваше величество вышли из Лувра.

Король был как на иголках.

– Кто это говорит? – спросил он.

– Ваше величество назначили свидание у Замета.

– Маркиза…

– Куда вы отправились… О государь! Не отпирайтесь, умоляю вас!

– Надо все вам сказать. Да, я должен был говорить с Заметом о разных делах.

– У вашего величества сердце золотое, вы удостаиваете еще щадить меня, бедную женщину, и я тем сильнее чувствую горесть, что лишилась этого великодушного сердца.

– Вы ничего не лишились, моя кроткая Габриэль.

– Ваше величество должны были найти у Замета женщину…

– Кто мог сказать?..

– Ваше величество, вместо того чтобы выйти от Замета, вышли украдкой, через соседний дом.

– За мной подсматривают? – вскричал Генрих, обижаясь, что его унизили.

– Избави боже! – прошептала Габриэль. – Но правда ли это?

– Кто вам пересказал?

– О! человек, которому хорошо известно это.

– Только один мог знать…

– Именно этот, – сказала Габриэль, которая ни за что на свете не призналась бы, что подстерегала короля сама.

– Молодой человек, не правда ли? – сказал Генрих с гневом.

– Положим, что так, – перебила Габриэль, желая прекратить объяснения, стеснявшие ее.

– Это гнусная измена, – прошептал король.

– Государь, в измене вы виноваты передо мной, я ее не заслужила. Вы разбили мое сердце, из которого доверие и нежность изливались при одной мысли о вас. Вы не только обманули меня, государь, вы навсегда уничтожили спокойствие моей жизни. Что я говорю? Моя совесть неспокойна.

– Как! – сказал король, вне себя от гнева и горести. – Ваша совесть?

– Да, вы принуждены скрываться, для того чтобы меня обмануть, будто я подстерегаю вас; вы украдкой бежите из Лувра, один, без защиты, по этому мрачному Парижу, где столько ожесточенных врагов хотят вас убить, где столько убийц! Ваша жизнь в опасности, государь, из-за меня, потому что вы принуждены скрываться от моего надзора. Ваша драгоценная жизнь зависит от произвола первого разбойника, который, для того чтобы вырвать кошелек, пронзит сердце короля, это сердце, которым дышит вся Франция.

Говоря эти слова, Габриэль с истинной горестью плакала и рыдала и почти без чувств опрокинулась на подушки кресла.

– Ах, негодный доносчик! – пробормотал король. – Я узнаю даже его выражения, Габриэль, моя жизнь, моя душа, приди в себя. Прости!

Молодая женщина не могла говорить. Король встал на колени, обнял ее, согрел горячими поцелуями ее руки, дрожавшие от лихорадки.

– Ты хочешь, чтобы я умер от сожаления, от стыда, – говорил он, – я обвиняю себя, я прошу у тебя прощения. Глупая гордость увлекла меня. Я сумасброд. Меня все прельщает, умоляющий взгляд, обещающая улыбка. Я жалко тщеславен, я представляю собой молодого человека. О, если бы ты знала глубину моего сердца, если бы ты знала, как я тебя люблю! Есть ли женщина нежнее тебя, веселее, достойнее моей любви? Ты обладаешь ею без раздела, верь мне. Мое воображение, может быть, заблудилось, но я клянусь тебе, что это нежное сердце не было тронуто даже слегка. Габриэль, моя жизнь, приди в себя, выслушай меня!

– О государь! Сколько милостей, но удар слишком глубоко поразил меня.

– Ты забудешь, я сам забыл.

– Рана не залечится.

– Это невозможно. Я даже не был виновен по намерению. Я ушел без цели, стремясь за прихотью, и не могу упрекнуть себя ни в одной дурной мысли против вас.

– Послушайте, государь, другая женщина, а не я, поблагодарила бы вас и сказала, что она вам верит и прощает. Но я слишком правдива, чтобы скрыть от вас мою неутешную горесть.

– Неутешную?

– Да, то, что вы говорите, сделали по прихоти, без цели и без размышления, вы сделали по вашей натуре, государь, а великий король, занятый гигантскими интересами, не может стараться исправить свою натуру. Притом, как я вам сказала, вы властелин, и ничто не должно мешать на земле исполнению вашей воли. Вы мне обещаете сегодня исправиться, вы будете даже стараться сделать это, а завтра, видя насколько жертва выше прибыли, вы опять примитесь за эти неверности, которые меня убивают, а вас подвергают величайшим опасностям.

– Что же вы заключаете, Габриэль? – сказал король, очень взволнованный этой настойчивостью ума, обыкновенно не упорного и не злопамятного. – Вы хотите, чтобы я исправился; укажите мне средство.