Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

Глава 16
МЕЛЬНИЦА

Грациенна прибежала на мельницу. Это была молодая и веселая девушка, невысокого роста, пышная, с пронзительным голосом, с пухлыми руками. Она знала короля и любила его. Генрих взял ее за руки и задал ей тысячу вопросов об отсутствии Габриэль. Грациенна отвечала, что ее барышня стыдится, что у нее нет приличного платья, для того чтобы принять великого государя, и что девушки, которые собирались ужинать одни после купанья, не имеют нарядов, стало быть, должны страдать те, кто делает визиты, не дав о том знать заранее.

Разговаривая таким образом, Грациенна зажгла лампу и вынула из шкапа мельника новые панталоны и белые чулки, которые предложила его величеству, указав ему маленькую комнатку, чтоб он переменил свое мокрое платье, пока она приготовит ужин для своей барышни.

– Но что скажет хозяин, – крикнул Генрих из комнаты, где он занимался своим туалетом, – по поводу того, что его новую одежду захватили таким образом?

– Слишком счастлив был бы Дэнис, если бы знал, какая ей досталась честь, – сказала Грациенна. – Но Дэнис этого не узнает, он не должен этого знать, болтун. Притом он сейчас отлучился по делам.

– Надолго?

– Он пошел отнести приору монастыря св. Женевьевы огромную барвену, которая попалась в невод. На это понадобится добрых два часа, если он не станет копаться дорогой.

– Он все-таки воротится и увидит меня.

– Ваше величество будете месье Жан или месье Пьер, какое до этого дело Дэнису? У вас не написано на лице, что вы король.

«К несчастью», – подумал Генрих, не совсем довольный комплиментом и радуясь, что получил его в отсутствии Габриэль.

Но она слышала, она вошла в эту самую минуту и, подойдя к Генриху и подавая ему руки для поцелуя, с улыбкой на губах, сказала:

– Если у него на лице не написано, что он король, Грациенна, то зато он король и в сердце, и в душе!

– О, моя красавица! О, мой ангел! – вскричал Генрих, склоняясь с радостным сердцем над свежими ручками, которые протягивала ему молодая девушка.

Конечно, она была красавица. Народ, видевший ее каждый день, сохранил воспоминание о ее чудной красоте так же, как сохранил с признательностью и уважением воспоминание о доброте короля Генриха. Но наверняка никогда Габриэль маркиза, Габриэль герцогиня не была в бархате и в кружевах, в золоте и в бриллиантах так прекрасна, какой король видел ее в этот вечер: идеальной картиной в рамке двери, с великолепным сиянием луны и посеребренным пейзажем за спиной, когда красноватый свет лампы мельника озарял ее юный облик.

Кто может описать этот стан богини, руки белые, как слоновая кость, белокурые волосы с золотистыми отблесками, волнами падавшие на плечи и тонкую шею? А этот несравненный овал лица с голубыми глазами, лукавыми, насмешливыми, нежными, черные зрачки которых имели что-то странное, волнующее и зажигающее каждое сердце! Это лицо было ясно и кротко, как прекрасный день, оно возбуждало мысль о радости, оно оживляло, оно утешало, малейшая улыбка пурпуровых губ омолодила бы угрюмого старика и подарила бы надежду умирающему.

Мы сказали, что Габриэль была красавица – мало того, она была добра, улыбка шла из ее души, как благоухание из чашечки цветка, она никогда не чувствовала зависти, честолюбия, гнева, не знала лицемерия. Потребовались годы бурь и зараженный воздух двора, ненависть и зависть других, чтобы заставить это благородное лицо прикрываться маской, единственной защитой против смертельного яда.

Но в семнадцать лет Габриэль не умела лгать. Она смотрела на Генриха, лежавшего у ее ног, глазами сестры, с уважением верноподданной и думала искренно, что отдает ему все свое сердце. Она сама не знала своего неоцененного сердца.

Когда король долго прижимал к губам эти бархатные пальчики со скромной и почтительной горячностью (несомненный знак истинной страсти), Габриэль приказала Грациенне затворить дверь и предложила деревянную скамейку королю. Скамейка была только одна и принадлежала по праву французскому королю. Но Генрих весело сел на четверик ячменя, и скамейка досталась Габриэль, девушка села на нее и приняла серьезный вид.

– Еще неосторожность, государь, – сказала она очаровательным голосом. – Отец мой в отъезде, но он может воротиться. Ваше величество ничему не подвергаетесь со стороны ваших верноподданных, но меня будут бранить, мне придется плакать, когда вы уедете.

– Плакать? О, моя милая красавица! – сказал Генрих. – Нет, вы плакать не будете. Притом ваш отец не воротится. Я послал его в Мант.

– Это вы послали его, государь? – вскричала молодая девушка. – О, злой король!.. Бедный отец!

– Конечно, я это сделал, раз уж мне нельзя видеть вас при нем.

– Ни в его отсутствие, ни в его присутствие, государь, – сказала Габриэль печально. – Время настало сказать правду, хотя мне многого это стоит, но я должна говорить, слушайте.

– Какую правду? – воскликнул встревоженный король.

– Мы уже не увидимся более.

– О!

– Никогда… Отец мне приказал… Он растолковал мне мое положение относительно моего короля, потому что здесь вы король в наших сердцах и в наших желаниях.

– Не так, как в Париже, – сказал Генрих, стараясь развеселить Габриэль, которая в самом деле улыбнулась.

– Ну! – воскликнула она. – После поговорим об этом. Бесчеловечно со стороны верноподданной огорчать своего короля, а королю было бы жестоко помешать своей верноподданной ужинать. Государь, мы задержались на купанье: уже одиннадцать часов, и мы умираем с голода.

– И я тоже, моя красавица.

– О государь! Я угощу вас. Какая радость! Я задам пир великому Генриху, и чудный пир, увидите. Грациенна, подай вишни и смородину.

– Черт побери! – сказал король с гримасой. – Не очень сытно.

– У нас есть пирожные, государь, легкие пирожные, какие Грациенна прекрасно умеет делать.

– Пирожные! Чего же еще больше?

– Это лакомство нам надо простить, государь, мы лакомки. Есть скляночка орехового ликера. Как мы вас угостим!

Аппетит короля, как охотника и воина, затрепетал. Его мороз продирал по коже при виде пурпуровых вишен, наложенных на тарелку, а особенно смородины, белые и красные кисти которой блестели при огне, как рубины и топазы.

Стол был накрыт. Генрих предложил кусок пирожного Габриэль и сам взял, вздыхая. Она взглянула на него и поняла.

– Как я глупа, – сказала она, – король голоден, а я ему предлагаю женский ужин!

– Самая прелестная женщина на свете, – отвечал Генрих, – может предложить только то, что у нее есть.

Габриэль с грустью отодвинула пирожное и вишни.

– Надо поискать, – сказала она. – Грациенна, довези меня в лодке до дома. Там мы, наверняка, найдем провизию.

– Нет! Нет! – вскричал Генрих. – Я предпочитаю насытиться, лицезрея вас, я ужинаю, любуясь вами. Я съем ваши крошечные ручки…

– Жалкая пища для желудка, государь. Поищем! Поищем! – сказала Габриэль, легонько отстраняя Генриха, который добирался до ее рук.

– Мне кажется, – сказал он, – сейчас говорили, что в шлюз мельницы попадают огромные рыбы. Не раскинуть ли невод или нет ли удочки? Мельники всегда занимаются этим.

– Не знаю, – сказала Габриэль.

– Я найду. Несколько раз случалось мне ужинать на мельнице постной пищей.

Через несколько минут осмотра король увидел одну из трех удочек, которые Дэнис расставлял каждый вечер и которая тряслась, предвещая удачу. Славный угорь уцепился за нее, и король скоро вытащил добычу, на которую Грациенна с радостью бросилась, а Габриэль с испугом отскочила.

– А где же огонь? Где же приправа? – спросил Генрих.

– Шпек, луковица и вино здесь есть, – отвечала Грациенна, – а через четверть часа я подам это кушанье вашему величеству.

– А я в эти четверть часа брошусь к ногам моей Габриэль и так часто, так нежно буду говорить ей о моей любви, что смягчу ее свирепое сердце.

– О нет! – отвечала молодая девушка, очаровательно качая головкою. – Это невозможно!

– Вычеркните это слово, моя милая.

– Невозможно, государь.

– Стало быть, вы не любите Генриха?

– Напротив, очень люблю. Но если бы он меня любил так, как он говорит, был ли бы он со мной в эту минуту?

– Что это? – с удивлением спросил король. – Но если бы я вас не любил, мне кажется, что я, напротив, не был бы здесь…

– Разве любить – значит огорчать?

– Как, мое присутствие вас огорчает?

– Любить разве значит оскорблять?

– Я вас оскорбляю?

– Любить разве значит губить и бесславить?

– Габриэль! Габриэль!..

– Вы меня огорчаете, вы меня оскорбляете вашим присутствием.

– Какие громкие слова, моя красавица!

– Еще громче дело… Поговорим откровенно. Чего вы хотите от меня? Я не могу быть вашей женой, потому что вы уже женаты. Притом я и не требовала бы этого, я не согласилась бы на это, хотя я девушка благородного происхождения, а вы могущественный король.

– Король, но не могущественный.

– Неужели вы думаете, что отец позволит мне обесславить себя…

– Моя милая…

– Захочу ли я этого сама? Вот по какой причине ваше присутствие меня оскорбляет… Но вас это жестокое слово огорчает. Я скажу тогда, что вы меня губите.

– Докажите-ка мне это…

– Это доказать легко. Отец мне поклялся, что, если я вас послушаю или если вы будете меня преследовать, он запрет меня в монастырь или, что еще хуже, отдаст меня замуж.

Король вздрогнул.

– Ну это мы еще посмотрим! – вскричал он.

– Отцу не нужно позволения короля, чтобы выдать замуж дочь. Замужем я погибну и умру с горя.

Генрих стал на колени.

– Не говорите мне эти зловещие слова, моя Габриэль, – сказал он, – вы погибнете, вы умрете!

– По вашей вине.

– Неужели вы считаете меня таким слабым или таким робким, что я не могу, несмотря на отца, несмотря на весь свет, спасти от отчаяния женщину, которую я люблю, и будете ли вы сами так слабы и так жестоки, чтобы отдаться другому, когда вы отвергнете меня, вашего друга и короля? Имейте волю для меня, Габриэль, а я буду иметь силу для нас обоих. Не я вас гублю, но вы сами можете помочь себе, и я вам помогу. Пусть-ка попробуют вас отнять, когда я вас возьму! Видите, Габриэль, вы зависите от себя одной. Вы должны будете приписать себе одной несчастья, которые вы видите в будущем. Если бы вы меня любили, вы имели бы больше мужества.

– О государь! Я еще ничего не сказала. Оскорблять меня и губить – это ничего, но вы меня огорчаете – вот ваше преступление.

– Как же это? Боже мой, когда я дышу только вами и для вас!

– Это очень важно. Вы сейчас просили меня, чтоб я пожертвовала вам моей честью и моей жизнью, может быть, я обязана это сделать для моего короля, но могу ли я пожертвовать вам моей душой и моим вечным спасением?

– Вашим спасением?

– Конечно. Добрая католичка может ли принять ересь?

– С какой стати нам говорить об ереси?

– Это, однако, необходимо. Я имею к вам дружбу, я хочу вашего спасения, тем более что, спасая вас, я спасаю Францию, которую ваша ересь подвергает опасности.

– Вот вы коснулись политики. Ах, Габриэль! Ради бога…

– Ради бога, государь, будем продолжать или прекратим разговор совсем.

Молодая девушка произнесла эти слова твердым голосом, и это тем более было странно, что глаза ее были наполнены слезами. Король, растроганный и удивленный, схватил ее за руку.

– Вы углубляетесь в мысли, которым никогда не следовало бы наполнять вашу очаровательную головку, – сказал он. – Поверьте мне, предоставьте совесть короля ему самому и имейте дело только с совестью любовника. Клянусь вам, Габриэль, ни ваша совесть, ни моя не находятся в опасности…

– Не все так думают, государь.

– А! Кто же вам это сказал?

– Один праведный человек…

– Месье д’Эстре?

– Нет, нет. Мой отец жалеет, как все честные люди, но он не обвиняет ваше величество, между тем как…

– Между тем как праведный человек меня обвиняет…

– Кто же это? Ваш духовник?

– Мой советник, превосходный человек.

– В самом деле?

– Один из знаменитейших ораторов последнего времени.

– Я знаю их всех по тем оскорблениям, которыми они меня осыпали. Как его зовут? Кто он?

– Это приор Безонского монастыря св. Женевьевы.

– Которому Дэнис понес рыбу. Как его зовут?

– Дом Модест Горанфло.

– Я его не знаю, – сказал Генрих, перебирая в памяти знакомых священников, – однако это имя не совсем мне незнакомо. Этот дом Модест вас исповедует и сказал вам, что вы губите себя, слушая меня?

– Да.

– Ну раз так, Габриэль, – сказал король с серьезным видом, – я вам должен сделать упрек. Вы мне изменили.

– Как это, государь? – спросила она с испугом.

– Вы мне поклялись не говорить моего имени, не открывать моего присутствия никому на свете, а между тем сказали обо мне монахам, моим смертельным врагам.

– Государь, любезный государь, клянусь вам, я ничего не сказала, я ни в чем вам не изменила, я никогда вас не называла!

– Стало быть, у этого дом Модеста есть шпионы?

– Нет, это достойный человек! Но он очень умен, и ничто от него не ускользнет. Притом он вас не ненавидит.

– О! – сказал король с недоверчивой улыбкой.

– Он мне беспрестанно дает советы, совсем непохожие на те, которые вы ему приписываете.

– Какие же?

– Любите короля, говорит он, любите его, потому что он добр, он родился для счастья Франции.

– В самом деле? Какой добрый монах!

– Но вместо счастья он принесет вам несчастье, прибавляет он, если будет упорствовать в ереси.

– Какой злой!

– О государь! Можно ли назвать злым человека, который хочет спасения вашей души? Стало быть, и я тоже зла?

– Вы, Габриэль, ангел!

– Вот ужин короля! – вскричала Грациенна, с торжеством подавая блюдо, на котором лежал аппетитный угорь.

«Я очень голоден, – подумал король, – но ужин не заставит меня забыть этого странного монаха, который подает такие советы Габриэль».

Глава 17
КАКИМ ОБРАЗОМ НА МЕЛЬНИЦЕ ГЕНРИХ ВЗЯЛ ДВОЙНОЙ БАРЫШ

Генрих не был избалован монахами. Во времена смут пена, выходящая на поверхность, составляется из всех порчей, имеющихся на теле общества, больного во всех своих частях. Католическая религия была тогда больна: как армия, как магистратура, как буржуазия и народ. За знаменитыми прелатами, которые с благородной заботливостью рассуждали о серьезных политических вопросах, столь гибельно связанных с вопросами религиозными, за этими знаменитыми начальниками, говорим мы, шла циничная, бурная, низко честолюбивая толпа, которая жила грабежом и ссорами, так как за армиями шатаются бродяги, гнусное отребье самых воинственных народов. Во Франции было тогда множество бесстыдных и корыстолюбивых монахов, публично проповедовавших убийство, и не считая Жака Клемана, Генрих видел много разбойников, прикрывавшихся рясой.

Поедая вкусное кушанье, приготовленное Грациенной, Генрих хотел продолжать разговор об этом благодетельном монахе, советы которого подстрекали его любопытство, именно по причине их доброжелательства.

– Милая красавица, – сказал он, – я не знаю, ел ли сегодня ваш монах более вкусную рыбу и лучше приправленную, но во всяком случае, если у него повар даже лучше, то общество не лучше. Я исключаю те дни, когда вы исповедуетесь у него.

– Я не исповедуюсь у него, – сказала Габриэль.

– Извините, мне кажется, вы сказали…

– Что дом Модест – мой советник, а не исповедник.

– Это различие…

– Очень важное, потому что приор не может исповедовать, и многие добрые католики жалуются на это.

– Я теперь уж совсем не понимаю, – перебил Генрих, – почему же этот приор не может руководить совестью?

– Потому что у него парализован язык, и, следовательно, он не может говорить.

– Вы мне сейчас говорили, что он вам сказал.

– Он велел мне сказать.

– Через кого?

– Через брата говорящего.

Лицо Генриха снова изобразило удивление.

– Это еще что? – спросил он. – Говорящий брат! Это какая же должность?

– Должность говорящего брата. Приор в параличе и не может говорить, но он думает, он знает, судит, и надо же передавать свои идеи, мнения… Это передает говорящий брат.

– Как это странно! – воскликнул король, отталкивая свою тарелку, такой сильный интерес возбудил в нем этот говорящий брат. – Будьте так добры, объясните мне механизм разговора между приором, говорящим братом и тем, кто пришел советоваться с приором.

– Ничего не может быть проще, государь.

– Стало быть, я глуп и опьянел от ваших прекрасных глаз. Я, право, не понимаю.

– Предположим, что я иду в монастырь советоваться с приором. Знайте прежде всего, что это человек необыкновенный.

– Да… Очень хорошо.

– Да, это был, говорят, отличный оратор, один из тех редких гениев, которые управляют словом, он был лигером во времена Генриха Третьего, но ныне исправился.

– С тех пор как онемел?

– С тех пор как согнулся под строгой рукой Господа. Господь послал ему два страшных испытания.

– А второе какое же?

– Страшную толстоту, настоящую болезнь, нечто такое, что сделало бы смешным всякого, кроме этого праведного человека, если бы не уважение, которое ему доставляют его терпение и знаменитая репутация.

– Как, неужто он такой толстый? – удивился Генрих Четвертый, который употреблял все усилия, чтобы сохранить серьезный вид.

– Я не думаю, – прибавила Габриэль, – чтобы достойный приор мог пройти в эту дверь.

– В которую проходят ослы с двумя мешками!.. Черт побери!.. Какая болезнь! – вскричал Генрих. – И вы говорите, что он переносит ее…

– Геройски. Он никогда не жалуется.

– Подумайте, что он нем, а это, не во гнев вам будь сказано, несколько уменьшает его заслуги.

– О! Если бы он жаловался, это можно было бы узнать от брата говорящего.

– Это правда. Ну, продолжайте, сделайте милость. Вы хотели объяснить, как приор сообщает свои мысли переводчику.

– Знаками рук и пальцев. Это условный между ними язык. Часто даже достаточно одного взгляда. У приора глаза еще очень живые. А глаза брата Робера – так зовут брата говорящего – так быстры, как у вольного воробья. Молния не так быстра, как этот размен самых сложных идей между приором и толмачом.

– Неужели?

– Это возбуждает удивление, восторг тех, кто к этому не привык.

– Вы привыкли?

– Конечно, потому что я столько раз советовалась.

– Но вам сначала надо было выучиться. Как к вам пришло желание советоваться с приором?

– Отец мой привел меня к нему, чтобы я послушала хороших советов. Репутация приора предшествовала его приезду в Безон. Он прежде жил в Бургундии, в приорате, отданном ему покойным королем. Там-то с ним и случилось несчастье.

– Паралич или толстота?

– Паралич, но сделайте милость, государь, не смейтесь над бедным приором. Его советы вам самим были бы полезны, несмотря на всех ваших военных и финансовых советников, несмотря на помощь Рони, Морне, Шиверни и других мудрецов.

– Если приор мне посоветует любить вас, как он советовал вам любить меня, я согласен. Но я боюсь, что он станет советовать мне совсем другое.

– О! Во-первых, он предпишет вам повиновение его предписаниям.

– Каким?

– Отречься от заблуждения, признать совершенство католической религии и успокоить всех ваших подданных этим искренним обращением к истинным доктринам.

Мимолетная улыбка появилась на губах короля, который сказал себе, что это уже сделано.

– Не слишком ли отважен дом Модест, вверяя свои политические теории этому болтливому – нет, говорящему брату?

– О! Их взаимное доверие укреплено на прочном основании.

– Пусть так, но вы, рассказывая ваши дела поверенному дом Модеста, не поступаете ли неосторожно? Ваш отец может узнать все, что мы от него скрываем, говорящий брат может поговорить с месье д’Эстре.

– Нет, ведь это он передает мне приказание любить вас и направить вас к истинной религии. Он не скажет моему отцу, я уверена в его скромности, несмотря на дружбу, которая существует между моим отцом и монахами св. Женевьевы. Если бы мой отец узнал, что из меня хотят сделать орудие спасения души, мне оставалось бы только приготовить орудие моего мученичества.

Король, все еще улыбаясь и поглаживая свою широкую бороду, сказал:

– Я дал бы многое, чтобы послушать, как немой отец и говорящий брат подают вам советы, и еще прибавил бы кое-что, чтобы посмотреть, как вы слушаете. Пользуетесь ли вы этим, по крайней мере?

– Слишком много!..

– А не думаете вы, что эти монахи могут вас обманывать?

– Сразу видно, – сказала Габриэль, пожимая плечами, – что вы не знаете ни приора, ни брата Робера. Зачем им обманывать меня? Какая им прибыль?

– Хоть бы для того, чтобы знать, что я делаю. Такая хорошенькая шпионка, как вы, это клад, и Филипп Второй или де Майенн дорого заплатили бы вам за отчет, который вы доставляете даром о поступках короля Генриха Четвертого.

– Я опять говорю вам, что я не пересказываю ничего, – сказала обиженная Габриэль, – говорю вам, что вы не делаете ни шага, ни жеста без того, чтобы приор и брат Робер этого не знали. Должно быть, небо вдохновляет дом Модеста. Вы помните, как таинственно посещали вы сначала моего отца? Вы говорили, что дело шло о государственных тайнах. Конечно, мой отец скорее дал бы себя изрубить, чем изменил бы вам. Однако ваши посещения очень его стесняли. Кто же предупредил меня о ваших намерениях по отношению ко мне, когда я сама еще их не подозревала? Дом Модест. Кто меня предупредил, что вы назначите мне свидание? Дом Модест. Кто меня научил, как мне вести себя на этих свиданиях? Все дом Модест через брата Робера.

– А, – вскричал король, – вам предписывали ваше поведение?

– Конечно.

– Ваша строгость, ваше сопротивление – все это было предписано заранее как порядок церемонии?

– Да, государь, и это было очень благоразумно. Я так неопытна, что, может быть, погубила бы и вас, и Францию, и себя.

– Но эти монахи – мои отъявленные враги! Зачем они вмешиваются в мои дела?

– Затем, чтобы спасти вас и государство.

– И вы продолжаете их слушать, несмотря на мои нежные мольбы?

– Упорно. Я спасу вас против вашей воли.

– Вы не смягчитесь?

– Я полюблю только католика.

– Все это из повиновения глупому приору?

– Дом Модест глуп? Брат Робер не имеет орлиного полета, как его приор, но чтоб передать мысль…

– Достаточно и гусиного пера. Этот брат Робер – какой-нибудь ханжа, какая-нибудь каретная кляча, низенькая и толстая.

– Нет, он высок, сух, тонок, и, когда стоит на своих длинных ногах, бедняжка похож на меланхолическую цаплю. Но он очень добр, и все, что он мне говорит, я слушаю и принимаю… Я его люблю и не хочу, чтобы над ним насмехались или чтобы ему желали зла.

– Ну, вам будут повиноваться, как всегда.

– Вы примете католическую религию, государь?! – вскричала Габриэль, всплеснув своими хорошенькими ручками с пылкой радостью.

– Извините, извините! Я этого не сказал, моя Габриэль! О нет, я этого не сказал. Была бы большая смелость просить меня об этом. Неужели вы думаете, что любовь женщины может вознаградить мужчину за пожертвование его убеждениями и спокойствием его совести?

Король делал коварное ударение на каждом слове и притворно выказывал серьезный вид, который привел в отчаяние Габриэль.

– Все мои труды погибли, – прошептала она, – он никогда не обратится! Как я несчастна! Я знатная девушка и так люблю короля! Мой отец и брат – ревностные слуги его величества, а другого брата я лишилась под вашими знаменами, государь! Не имела ли я право надеяться, что мой повелитель благоприятно выслушает свою рабыню и примет меня как смиренное орудие спасения целого народа? Жанна д’Арк, говорил дом Модест устами брата Робера, спасла Карла Седьмого от англичан своей шпагой. А вы, дочь моя, спасете Генриха Четвертого от испанцев.

– У вас нет шпаги, милая красавица.

Габриэль покраснела и потупила глаза. Она была хороша, выше всего, что может представить себе воображение поэтов.

– Я надеялась, – прошептала она, – что мой король сделает из любви ко мне то, что десять армий не принудили бы его сделать… То, что приманка короны, что вся слава сего мира не могли бы вырвать у него.

– Я ничего не обещаю! – вскричал король вне себя от любви. – О нет!.. Я не могу ничего обещать без продолжительных размышлений. Обращение, моя милая, вещь важная, но поверьте мне, что желание вам угодить и успокоить вашу горесть будет для меня самым сильным побуждением. Однако, милая красавица, что же вы сделали для того, чтобы придать мне мужество? Я находил в вас всегда только недоверчивость. Вы мне признались, что ваши советники предписывали вам приводить меня в отчаяние… Как же вы хотите, чтобы я убедился?

– Нет! Нет! – вскричала Габриэль, попавшая в западню, которую Беарнец расставлял ей с самого начала разговора. – Нет, не отчаивайтесь, напротив, надейтесь, государь, надейтесь и обратитесь!

– Дайте залог, – с торжеством сказал король, – ваша свирепая добродетель сделала меня подозрительным, залог необходим.

– Я предлагаю мое слово, государь.

Генрих приблизился к молодой девушке и нежно посмотрел на нее.

– Конечно, слово девицы вашего звания и вашей честности значит что-нибудь, – сказал он, – но надо определить подробности. Это моя привычка, когда я подписываю договоры с союзниками.

– Я никогда их не подписывала, – сказала Габриэль с очаровательной наивностью.

– Позвольте же мне продиктовать.

– Извольте, ваше величество.

– Разделим договоры на три пункта. Это счастливое число. Первый пункт…

– Первый пункт, – вскричала Габриэль, – король обратится!

– Нет, это не в обычае ставить ультиматум в начале. Пункт первый… Но, милая моя, мы оба ошиблись. Тут может быть только один пункт, чтобы избегнуть пустословий и обмана.

– О государь! – составьте договор как государь, как дворянин, как честный человек!

– Я так и хочу, Габриэль!

– Составьте такой договор, который не обязывал бы меня, не обязывал вас… И девушка моего происхождения сдержит свое обещание, если бы она должна была умереть. Поступайте так же и вы, такой великий король, герой!

– Диктуйте же.

– Благодарю. Да, государь, возможен только один пункт. Вот он: «Между высоким и могущественным государем Генрихом Четвертым, королем французским и наваррским, и Габриэль д’Эстре, благородной девицей, дочерью доброго и честного слуги короля, было условлено следующее: в тот день, когда король торжественно и публично отречется от реформатской религии, чтобы воротиться в лоно католической церкви…»

– Ну! Далее?.. – сказал упоенный король.

– Напишите остальное, государь, – пролепетала Габриэль, закрыв руками лицо.

Ее нежное сердце, это великодушное сердце наполнилось рыданиями, и сквозь ее перламутровые пальцы потекли потоки слез. Генрих бросился на колени перед своим кумиром.

– Вы припишите к договору, – прибавила молодая девушка, – что Габриэль хотела спасти Францию.

– Я припишу в моем сердце, что вы ангел доброты, грации и любви, и запишу так глубоко, Габриэль, что придется вырвать у меня сердце, чтобы изгладить память о вас.

Генрих приподнялся и прижал молодую девушку к груди, испытывая некоторое угрызение совести, что обманул эту прекрасную душу притворной слабостью любви. Обрадованная Габриэль благодарила небо, что оно тронуло сердце великодушного государя, который приносил ей такую жертву. Ах, если бы она могла знать, что час тому назад тот же пункт в таком же договоре передал Париж Генриху Четвертому!

Две такие победы! Габриэль и Париж! Но Генрих обещал себе в глубине сердца искупить этот обман такою нежностью и таким постоянством, что Габриэль ничего не потеряет. Рука об руку оба честным взором заключили договор.

– Не говорите об этом ни приору, ни брату Роберу, – весело сказал король. – И мы увидим, угадают ли они. Хотя они знают все, пусть попытаются узнать и о том, что случилось на мельнице.

– Когда это событие прогремит по всей Европе, – сказала Габриэль, – я с благородной гордостью стану повторять себе: Генрих сделал это для меня!

Смущенный король приискивал ответ, когда к ним поспешно вошла Грациенна.

– Дэнис возвращается, – сказала она.

В самом деле, тяжелые и размеренные шаги раздались по мосткам мельницы. Король встал, ища совета в глазах Габриэль.

– Назовитесь Гильомом, – сказала она с живостью, – вы принесли мне известие от моего брата, маркиза де Кевра.

– Очень хорошо.

Дэнис вошел и изумился, найдя такое прекрасное общество на мельнице. Габриэль рассказала сочиненную сказку о неожиданном приезде месье Гильома. Грациенна в свою очередь рассказала о беде, случившейся с Гильомом, который вымочил свое платье, нечаянно свалившись в воду, и вместо недоверчивости, которую обе ожидали к своим невероятным рассказам, мельник сказал:

– Сегодня день приключений. Сколько приключений, Господи Боже мой!

– А что такое? – спросили три сообщника этой комедии.

– Ничего не случилось с добрыми братьями? – тревожно спросила Габриэль.

– Решительно ничего с ними, но со мною случилось… Я на дороге нашел убитого человека!

Молодые девушки вскрикнули от испуга.

– Где это? – спросил встревоженный король.

– В ста шагах от коломбской дороги, на берегу реки.

Генрих подумал об испанце, но Дэнис скоро вывел его из заблуждения.

– Красивый молодой человек!.. Возможно ли было убить такого красавца с такими чудными белокурыми волосами!

– Что вы с ним сделали? – спросил король, тронутый чувствительностью Габриэль.

– Я отнес его в монастырь вместе с другими.

– С кем это?

– С его товарищами.

– Тоже мертвыми? – воскликнули разом король и Габриэль.

– О нет, живыми! Ведь они несли раненого вместе со мной. Один низенький, другой толстый.

– Теперь мертвый сделался раненым?

– Да, но как! Представьте себе, низенький-то гвардеец короля Генриха.

Король вздрогнул.

– Кто это вам сказал? – вскричал он.

– Он сам. А толстый полковник низенького.

Генрих так круто повернулся, что чуть не опрокинул стол.

– Полковник гвардейцев?

– Ну да! Если гвардеец назвал его полковником.

– Крильон!.. Ты видел Крильона? – спросил король с беспокойством, и это испугало мельника.

– Я не говорю, что это был Крильон, – пролепетал он.

– Полный и хорошо сложенный мужчина?

– Да.

– Брови черные, усы седые, взгляд твердый?

– Взгляд страшный, но этот взгляд становился очень печален, когда устремлялся на бедного раненого.

– Это не может быть Крильон, – сказал король.

– А теперь я думаю, что это он! – вскричал Дэнис. – Судя по уважению всех монастырских и поспешности брата Робера, который обыкновенно почти не трогается с места. Неужели я видел Крильона, великого Крильона? Эти десять пистолей дал мне Крильон!

– Объяснись, – сказал король. – Расскажи по порядку и подробно.

– Да, расскажи, – сказала Габриэль.

Дэнис раскрыл свой широкий рот с удовольствием оратора, когда сухой и звучный голос пронесся через реку в ночной тишине и закричал:

– Габриэль! Габриэль!

Все вздрогнули.

– Голос моего отца, – испуганно проговорила девушка. – Как скоро он воротился!..

«Он, верно, подозревает», – подумал король.

– Это точно месье д’Эстре, – прибавил мельник, смотря в окошко мельницы.

– Я погибла! – прошептала Габриэль.

– Молчите! – сказал король.

– Габриэль, – позвал опять голос, – пришлите лодку, я приеду за вами.