Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

Молодая девушка совсем растерялась от страха. Она и Грациенна с испугом бегали по мельнице, как птички, за которыми гонятся. Король хладнокровно сказал им:

– Я перейду на остров, не бойтесь. Притом, если вы поедете к месье д’Эстре, он сюда не приедет.

– Но Дэнис…

– Дэнис будет молчать, – сказала Грациенна.

Дэнис смотрел остолбенев и ничего не понимал.

– Я привез дурные известия о маркизе де Кевре, – тихо сказал ему король, – и их надо скрыть от бедного отца.

– Опять происшествие! Какой день!.. – вскричал Дэнис. – Бедный месье де Кевр!.. О да, не будем говорить отцу.

– Теперь поезжай скорее с мадемуазель д’Эстре, чтобы ее отец не потерял терпения.

– Сейчас, – сказал мельник и бросился в лодку, в которую уже прыгнули Габриэль и Грациенна.

Пока он отчаливал, король приложил палец к губам, а Габриэль в ответ приложила руку к сердцу. Лодка удалилась. Генрих, спрятавшись в тени, следовал за ней глазами и душой.

Как король и предвидел, д’Эстре, как только увидал свою дочь, не думал уже ехать на мельницу. Генрих слышал, как они обменивались вопросами и ответами, в конце которых всегда торжествует женщина, которую уже нельзя застать врасплох. Потом голоса удалились и исчезли в доме.

«Уже поздно отправляться в монастырь, – подумал Генрих, – я заночую на мельнице, а завтра поеду узнать, зачем Крильон провожал с гвардейцем этого раненого молодого человека! Белокурого… Не графа ли Овернского? Он рыжий. Может быть, честный Дэнис спутал цвет волос. Я непременно должен узнать, что случилось. Особенно мне хотелось бы знать, почему огорчен Крильон.

Глава 18
БЕЗОНСКИЕ ЖЕНЕВЬЕВЦЫ

Солнце взошло лучезарно в безоблачном небе. Мягкий свет падал на старые стены Безонского монастыря, лился во внутренние дворы и сады этого счастливого убежища, укрытого его основателем от северного ветра за лесистым холмом.

Хотя было уже пять часов, и в это время летом день давно уже начинался для людей работающих, жизнь еще спала в монастыре, и можно было видеть только двух-трех братьев, которые шли в огород набрать провизии для завтрака.

Эта община была очень спокойна и очень богата. Ограниченная двенадцатью братьями по умной воле своего начальника, но двенадцатью братьями довольно богатыми, она не имела ни элементов к беспорядку, ни причин к разорению, которые доводили тогда до нищеты многие религиозные ордена во Франции. Изобилие и мир господствовали у Безонских женевьевцев.

Женевьевцы не были так учены, как бенедиктинцы или картезианцы, они не были и странствующими пилигримами, как францисканцы или капуцины. Стало быть, надо было помешать им толстеть, как бернардинцам, или заняться сильным моционом якобинцев или кармелитов. Благоразумная дисциплина управляла каждой статьей устава, и двенадцать женевьевцев Безонского аббатства уже два года не имели ни одной ссоры между собой или наказания от настоятеля, который управлял деспотически и безапелляционно для пользы общины.

Не слышно было, чтобы Безонские женевьевцы занимались политикой – обстоятельство весьма редкое в то время, когда в каждом монастыре под каждой рясой висели ружье и кираса. Однако число их посетителей было велико. У них было много знаменитых друзей. Не раз знатные дамы со своей свитой конюших и пажей или же знатные кавалеры, даже принцы, приезжали в Безон насладиться сельским гостеприимством.

Хвалили молочню женевьевцев, у которых стада паслись на берегах рек и на прогалинах в лесах. Хвалили прекрасные кельи в монастыре, где все удобства светской роскоши соединялись с монастырской простотой. Вид из этих комнат был великолепный, воздух чудесный, прислуга ласковая, стол обильный и изысканный.

В публике это прекрасное учреждение возбуждало некоторое любопытство. Все знали, что приор нем, что он неспособен двигаться, и тем более удивлялись дарованиям и благоразумию человека, который, лишенный двух самых важных способностей для надзирателя и начальника, умел, однако, держать себя таким образом, что никакая подробность не ускользала от его проницательности, не говоря уже о том, что любое его приказание незамедлительно исполнялось.

Мы увидим далее объяснение этим чудесам и убавим всеобщий энтузиазм. Пусть читатель пока войдет с нами в этот образцовый монастырь, чтобы подышать мирным воздухом, тишиной и свежестью, которые даровали людям с одной стороны холм, а с другой – река.

К главному зданию вел большой двор, обсаженный вязами. Направо и налево от главного входа возвышалось по квадратному павильону, в одном жил брат-привратник, в другом – конюх. Службы, состоявшие из обширных чердаков, конюшен и хлевов, голубятен и яслей, исчезали налево под каштановыми деревьями и столетними дубами.

Здание, отведенное для общины, было обширно, невысокого, с окнами на все стороны, так что для душ задумчивых или для друзей уединения были очаровательные виды на зеленый и пустынный холм, возвышавшийся над монастырем, а для людей светских – вид на дорогу, на деревню, на веселую равнину, на реку, на эту большую дорогу, на которую всегда весело смотреть.

В нижней части здания была огромная дубовая зала с гигантским камином. Там огонь никогда не погасал. Эта была и приемная, и гостиная. Из нее надо бы сделать кухню, как во многих религиозных общинах, но по благоразумному распоряжению женевьевцы спрятали свою кухню в дальнем углу постройки, уверяя, не без причины, что негостеприимно подставлять под нос неприглашенных к трапезе и саму кухню. Притом в постные дни запах цыпленка или куропатки не должен был объявлять, что в монастыре были больные, что повредило бы репутации целебности, которой он пользовался в окрестностях. В этой большой зале, обшитой дубом, висело несколько прекрасных картин, подаренных приору разными знатными особами. Тут стояли прекрасные стулья, огромная лампа спускалась с потолка, а в большие окна с маленькими стеклами пробивался мягкий свет, который перехватывали широкие брюжские занавески.

Лестница вела из этой залы в комнаты приора. Другая, более обширная, вела в кельи монахов, совершенно отделенные от всех других комнат. Трапезная находилась направо, запертая и натопленная на зиму, свежая и проветренная на лето, по милости архитектурного расположения. Тут видна была вполне практическая предусмотрительность настоятеля, который как будто повсюду написал: чистота, свет, изобилие.

Мы говорим, что было пять часов утра и первые лучи солнца отражались на стенах монастыря. Они освещали в первом этаже прекрасную комнату, обитую кожей, гофрированной и позолоченной на манер кордовской, с изображениями святых и героев, одних с золотыми венцами, других – с золотыми мечами, выдающимися из коричневого грунта.

Большая кровать с балдахином из потертого бархата, но оттенки которого, пунцовые, бледно-розовые и фиолетовые, составили бы радость живописца, стояла около стены под огромными занавесями из такого же бархата, великолепное украшение в ту эпоху, присутствие которого в таком скромном доме, несмотря на ветхость, могло быть объяснено только или подарком, или воспоминанием.

И действительно, это было и то и другое. Кровать эту подарила приору герцогиня Монпансье, сестра герцога и кардинала Гиза, убитых в Блоа по приказанию Генриха Третьего.

Герцогиня, которая в различных обстоятельствах прибегала к обязательности и мудрости приора, прислала по его просьбе во время переселения женевьевцев в Безон, то есть за два года до начала этой истории, кровать, на которой брат ее, кардинал, провел последнюю ночь перед своим убийством, и эта достопамятная кровать украшала одну из парадных комнат Безонского приората.

На ней лежал бледный и с угасшим взором молодой человек, взгляд которого с жадностью искал солнца и жизни. Эсперанс, после нескольких часов сна, проснулся, и память вернулась к нему. Сердце его сильно билось, голова была пуста и болела. Едкая боль словно прижигала каленым железом, раздирала его грудь. Ему захотелось пить. Он приподнялся и стал глазами искать кого-нибудь, чтобы попросить пить. Но сначала он никого не увидал в комнате и только через несколько минут приметил под огромным креслом две пыльные ноги, которые можно было бы принять за ноги трупа, если бы не храпенье, показывавшее усталость спящего.

Эти ноги принадлежали бедному Понти, который сам хотел сидеть возле раненого и после двухчасовой борьбы со сном поддался усталости, бороться с которой было выше человеческих сил, и, мало-помалу соскользнув с кресла, наконец совершенно исчез под ним. Эсперанс уважал отдых своего охранителя, но жажда терзала его горло, боль грызла мускулы, он застонал. Понти, которого не разбудила бы пушка, не услыхал этой жалобы, нежной, как голос сильфа. Эсперанс хотел кричать, но тотчас боль в груди сказала ему, что он должен переносить жажду и молчать.

Пока он с унынием положил голову на изголовье, дверь бесшумно отворилась, большая тень скользнула между солнечным окном и кроватью и сделала знак Эсперансу молчать. В то же время эта благодетельная тень протянула руку, и Эсперанс почувствовал на своих сухих губах свежий и душистый сок апельсина, который пальцы призрака выжимали у его губ. Ощущение невыразимого наслаждения разлилось по всему существу его, он пил, не будучи принужден делать ни малейшего движения, и, воротившись к жизни, силился рассмотреть своего благодетеля и поблагодарить его, но тень уже повернулась и уходила к двери, бросив взгляд на ноги Понти. Эсперанс увидал под капюшоном седую бороду, а под рясою монаха стан, показавшийся ему гигантским. Призрак, дойдя до двери, обернулся взглянуть на раненого и снова сделал знак, предписывающий молчание и неподвижность, но Эсперанс увидал только два пальца, затерянные в большом рукаве, как видел только бороду в капюшоне.

Вдруг Понти, которому, вероятно, снился дурной сон, вздрогнул под креслом и ушиб себе голову. Это было смешное зрелище, и Эсперанс, без сомнения, засмеялся бы, если бы не больно было смеяться. Храбрый гвардеец, выпутавшись из бахромы, вылез из-под кресел, как еж из норы, весьма гневаясь на кресло и на себя самого. Он тут же подбежал к больному, глаза которого были открыты и показались ему хороши.

– Ах! – сказал он. – Я заснул. Как вы себя чувствуете? Говорите тише! Тише!

– Лучше, – отвечал Эсперанс.

– Правда ли это?

– Понти, – прошептал Эсперанс, – подойдите ко мне поближе, я имею многое вам сказать.

– Много! Это уж слишком! Ведь вам запретили говорить!

– Я скажу вкратце, – прибавил раненый слабым голосом, тяжело дыша. – Отвечайте мне только как солдат, как дворянин.

– Но…

– Клянитесь сказать правду.

– О чем же идет дело?

– Вчера рассматривали мою рану?

– Да.

– Умру я или не умру? А! Вы колеблетесь. Говорите правду.

– Брат, перевязывавший вашу рану, сказал: если не случится ничего особенного, он будет спасен.

Эсперанс пристально посмотрел Понти в глаза. Он понял, что Понти не солгал.

– Есть большая надежда, девяносто девять против одного.

– Это много. Во всяком случае есть одна возможность умереть, и этого для меня довольно. Когда меня принесли сюда, кто был с вами?

– Крильон, который нас встретил в лесу. Он пришел в отчаяние и чуть меня не убил.

– Где он и что он делает?

– Он спит.

– Вы исполнили то, о чем я вас просил, когда вы меня увидали раненым?

– Не говорить ничего о вашем приключении?

– Да.

– Я ничего не сказал, но Крильон знал о вашем отъезде к Антрагам и о вашей вероятной встрече с ла Раме. Он много меня расспрашивал. Не мог же я, не подвергая опасности вашу тайну, уверять его, что вы ранили себя нечаянно.

– Что же вы ему сказали?

– Что вы воротились из Ормессона, что ла Раме ждал вас за стеной и ранил вас ножом.

– Хорошо. Все ли это?

– Решительно все, тем более что я сам знаю очень мало.

– Что же вы знаете?

– Я был около павильона и слышал, как вы ссорились с женщинами. Вдруг из окна выскочил человек – почти на мои плечи, я сначала думал, что это вы, хотел вас схватить и увезти, как вдруг узнал негодяя ла Раме. Я уцепился за него всеми десятью пальцами, он разорвал свое платье и убежал, я погнался за ним, он исчез между деревьями, и я потерял его после бешеного бега, где я двадцать раз царапал себе ноги и сделал себе двадцать шишек на лбу. Вдруг я вижу кровь на моей одежде, на том месте, где я прижал ла Раме. Я подумал, что или вы его ранили, или он вас. Я оставил погоню, воротился к павильону, шум прекратился, страшная, как будто смертельная тишина стояла кругом. Потом я услыхал печальный голос, заставивший меня вздрогнуть. Это был ваш голос, почти что безжизненный. Я забрался на ветку, с ветки на балкон, вижу вас на полу, в крови, хватаю вас и уношу к лошади. Я держал вас на руках, как ребенка, с намерением добраться до первого жилища, чтобы перевязать там ваши раны. На углу леса я слышу бег, это был ла Раме. Увидев меня, он закричал, я тоже. Раздался выстрел, пуля свищет сзади, я пришпориваю лошадь, скачу как сумасшедший и доезжаю до берега воды. Там я нахожу Крильона, который помог мне привезти вас сюда.

Эсперанс слушал и горестно припоминал каждую зловещую подробность всех своих страданий.

– Вы видели кого-нибудь вместе со мною в павильоне? – спросил он.

– Да, бледную, испуганную женщину, прислонившуюся к стене, как статуя ужаса.

– Молчите… Останусь я жив или умру, не говорите, что вы видели там эту женщину… Слушайте, Понти, вы имеете ко мне дружбу?

– О!.. К моему спасителю!

– Ну, клянитесь мне, что никогда ни одно слово об этой женщине не сойдет с ваших уст. Эта женщина не виновата, я не хочу, чтобы ее обвиняли.

– Вы меня уже просили молчать. Я молчал с Крильоном, несмотря на его настоятельные вопросы. Но я вам скажу, что эта женщина была злодейка. Видя, что вы ранены, умираете, не позвать никого, не помочь вам?! Ее надо наказать…

– Довольно, вы ничего этого не знаете, забудьте обо всем, Понти. Я даже должен просить вас об одной милости.

– Я к вашим услугам, любезный месье Эсперанс.

– Несмотря на девяносто девять возможностей к моему выздоровлению, я, вероятно, умру.

– О!..

– Дайте мне кончить. Поищите в моем кошельке или лучше возьмите весь кошелек. В нем лежит записка, которую вы сохраните для меня, я вверяю ее чести дворянина, признательности друга.

– Тише! Тише! – сказал взволнованный Понти, дружески сжимая холодные руки раненого.

– Возьмите эту записку и, если я умру, сожгите ее немедленно после того, как я испущу последний вздох, если я останусь жив, возвратите ее мне, вы поняли?

– Я вам клянусь повиноваться вашей воле. Но вы останетесь живы, – сказал Понти голосом, прерывающимся от горести.

– Тем более причины, возьмите поскорее мой кошелек, для того чтобы ни Крильон, никто другой не увидал того, что я хочу скрыть.

– Если так, сожжем записку сейчас.

– Нет, я могу остаться жив, и в таком случае эта записка мне понадобится.

– Понимаю.

– Ни за золото, ни за кровь, ни завтра, ни через двадцать лет, ни живой, ни умирающий, вы не отдадите этого письма никому, кроме меня.

– Клянусь, – сказал Понти, схватив кошелек, – и я умру за этот священный залог, как клянусь умереть за вас, если мне представится случай.

– Вы славный человек, благодарю. Спрячьте скорее кошелек, кто-то идет.

Глава 19
ВИЗИТЫ

Только что Понти спрятал кошелек под своим полукафтаном, как в комнату Эсперанса вошел Крильон с братом-хирургом общины, который уже осматривал рану.

Крильон был растревожен, взволнован. Но как человек, привыкший страдать и видеть страдания, он выказывал глубокое удовольствие и находил прекрасным все – погоду, лицо раненого, комнату, ее убранство. Достойный кавалер начал фразой, обнаружившей все волнение его ума, потому что она показалась бы глупа от постороннего:

– Как счастлив этот молодой человек, получив эту царапину! Она доставила ему прекрасный приют в лучшем французском аббатстве. Ночлег у безонских женевьевцев и кардинальскую кровать! Если бы я находил это каждый раз, как было истерзано мое тело, я радовался бы моим пятидесяти ранам.

Он искал и нашел слабую улыбку на побледневших губах Эсперанса. Между тем брат-хирург приготовлялся осмотреть рану. Крильон, чтобы занять больного, хотел заставить разговориться Понти и хирурга. Последний отвечал, пока занимался первоначальными приготовлениями, но, снимая перевязку, он замолчал, и Крильон остался ни с чем.

Пока брат-хирург осматривал внимательно рану, где уже благодетельная природа начала свой чудный труд, несколько женевьевцев, привлеченных любопытством, тихо отворили дверь и смотрели издали на это трогательное зрелище. Хирург, не говоря ни слова, окончил свое дело и хотел выйти из комнаты, но нетерпеливый Крильон остановил его, говоря с веселым лицом:

– Этот человек спасен?

– Если будет угодно Богу, – отвечал брат-хирург, глубоко поклонившись и ускользнув после этого уклончивого ответа.

– Вы слышите? – вскричал кавалер, подходя к Эсперансу. – Он говорит, что вы спасены, мой юный товарищ.

– Если будет угодно Богу, – прошептал Эсперанс, от проницательности которого не укрылась двусмысленность этого ответа.

– Я был в этом уверен, – продолжал Крильон. – Я знаю толк в ранах, видал их и имел на своем теле в великом множестве. Теперь моя старая кожа не выдержала бы, но в ваши лета человек бессмертен.

Это красноречивое преувеличение не успокоило Эсперанса, но чувство, внушившее его, было так дружелюбно, что заслуживало награды – Эсперанс протянул руку, чтобы сжать руку Крильона.

– Теперь, когда я спокоен насчет вашего положения, – сказал Крильон, садясь возле кровати, – совершенно спокоен, – он сделал ударение на этих словах, – я сообщу вам, что король ждет меня в Сен-Жермене, верно, по какому-нибудь делу. Я оставлю вам Понти на… на столько времени, сколько вам понадобится, чтобы выздороветь окончательно. Понти научится ремеслу сиделки. Я считаю его добрым малым, хотя я не прощаю ему, что он опоздал, я этого никогда ему не прощу.

– Я так скакал, полковник! – вскричал Понти.

– Кориолан – такая лошадь, что вы должны были опередить месье Эсперанса четвертью часа, а вы поехали через полчаса после него. Кориолан!.. Видно, что у дофинцев нет лошадей! Кто учил вас ездить верхом? Какой-нибудь мужик. Когда едешь на такой лошади, как Кориолан, можешь приехать, куда хочешь и когда хочешь. Но оставим это, зло уже сделано. Я говорю, что вы останетесь здесь с месье Эсперансом, которому я вас отдаю, слышите ли вы? Месье Эсперанс – очень знатный барин, с которым я прошу вас обращаться почтительно и с большим вниманием.

– Полковник, – пролепетал Понти со слезами на глазах, – вы меня наказываете, хотя я невиновен, вы меня обижаете…

– Так ли это?

– Вы видите, что я нежно люблю месье Эсперанса, следовательно, к чему же предписывать мне уважение, это чувство не так сильно, как моя дружба.

– Ответ довольно хороший, – сказал Крильон, обернувшись к Эсперансу. – Мальчик, кажется, добрый. Только чтобы эта дружба была под дисциплиной! Я полагаю, вы и ко мне имеете дружбу, Понти?

– Конечно, полковник.

– Это, однако, не помешает вам слепо повиноваться мне?

– Напротив.

– Вот мы теперь понимаем друг друга. Вы будете служить месье Эсперансу так, как служили бы мне.

Понти почтительно поклонился.

– Какой же будет приказ? – спросил он с комической серьезностью, разгладившей лоб Эсперанса и заставившей улыбнуться Крильона.

– Постоянное пребывание в этой комнате. Безукоризненное поведение в монастыре. Повиновение приказаниям приора, который, как говорят, человек с большим умом и добрым сердцем.

Понти снова поклонился.

– Это все?

– А!.. По одной бутылке вина в день!

Гвардеец покраснел.

– Наконец, – продолжал Крильон, подходя к Понти, – ни слова о короле, о военных или религиозных делах. Мы находимся на нейтральной территории, и неприлично раненому, перевязанному своим врагом, мучить своего хозяина.

– А мы разве у врагов? – слабым голосом спросил Эсперанс.

– Это никогда неизвестно, если находишься у католических монахов, – сказал Крильон. – Только не надо забывать глядеть на фасад дома. Там виден крест, не правда ли?

– Да, – отвечал Понти.

– Это значит, что мы находимся в доме Господнем. Мир и доброжелательство – вот вам приказ.

Крильон взял прекрасную руку Эсперанса, нежно пожал ее и сказал твердым голосом:

– Теперь я стану думать, как отмстить за вас, преступление стоит того.

– Отмстить за меня…

– Как вы удивляетесь! Девушка, что ли, вы? А как же! Разбойник поджидает вас у стены, ранит вас ножом… убивает, потому что вы бы умерли, если бы вас не унесли, и вы не хотите, чтобы я называл это преступлением?

– Я думаю, что это дело касается меня, и когда я выздоровею…

– Вы сведете меня с ума! Но я не хочу говорить так громко. Дело касается вас! Это что значит?

– Что я заплачу ударом шпаги за удар ножа.

– Если бы я это знал, я, пожалуй, оставил бы вас валяться, как паршивую лошадь. Это что за понятия? Шпагу вместо ножа? Вам драться с убийцей? Я вам это запрещаю!

– Надо рассмотреть все обстоятельства. Этот ла Раме, может быть, был вызван…

– Вызван молодым человеком, который ехал глазеть на балкон? Вызван! Но зачем же тогда прятаться за стеной?

– Я повторяю, что подробности, может быть, были не таковы.

Крильон с живостью обернулся к Понти.

– Ты, стало быть, мне солгал?

– Я этого не говорю, – прибавил Эсперанс.

– Да, да! Подробности верны, – вскричал Понти с ожесточением, – это убийство! Со всякими страшными обстоятельствами, от которых волосы станут дыбом на голове христианина.

Побежденный Эсперанс молчал.

– Ты согласен со мной. Это хорошо. Я поеду в Сен-Жермен. Я расскажу королю обо всем. Король любит истории. Это его заинтересует. Я постараюсь рассказать ее подробно.

– По крайней мере окажите мне одну милость, – сказал Эсперанс умоляющим голосом.

– Я знаю, что вы хотите сказать. Вы будете просить пощады этим негодяйкам.

– Не называйте имен!

– Злодейкам, которые есть первая причина всего зла, которые, может быть, сами не чужды этому преступлению!

– Преступлению!.. Очень хорошо, – сказал Понти, потирая руки.

– Засада! Я утверждаю, что это была засада! – продолжал Крильон, все больше раздражаясь.

– Да, засада!.. – сказал обрадованный Понти.

– И вы просите, чтобы щадили подобных тварей после того, что я рассказал вам про них!

– Сделайте милость, – сказал Эсперанс, – прошу вас: не заводите мое мщение дальше, чем хочу я сам.

– Почему же и нет? Каждый день слабое сердце прощает, но правосудие не простит.

– Правосудие, прекрасно! – сказал Понти.

– Каждый день такой добрый христианин, как вы, прощает своему убийце, а палач не простит!

– Палач, прекрасно! – закричал Понти, подпрыгнув от радости.

Эсперанс сложил руки, глаза его помутились. Усилие, которое он делал, чтобы умолять, утомило его. Он наклонил голову, как бы лишаясь чувств. Испуганный Крильон обнял его, оживленно принялся ласкать, как ребенка.

– Не будем говорить о женщинах, – сказал он, – вы их защищаете, вы им прощаете, пусть так! Об них не будет речи.

– Никому? – прошептал Эсперанс.

– Даже королю. Довольны ли вы?

– Благодарю, – слабым голосом сказал раненый со вздохом нежной признательности.

– Я надеюсь, что вы делаете из меня что хотите, – продолжал Крильон. – Итак, женщины устранены, их можно найти после. А мужчина – другое дело, его я вам не уступлю; я пошлю за ним, когда ворочусь в Сен-Жермен.

Эсперанс хотел сделать знак.

– А! Не будем спорить, – сказал Крильон, – ни слова более, я вас понимаю. Вы желаете потушить это дело, вы боитесь шума уголовного процесса против убийцы, вы боитесь его признаний?

Утомленный Эсперанс отвечал «да» движением головы.

– У нас не будет ни судей, ни писарей, – прибавил Крильон. – Мы не будем производить следствия, я сам тайно устрою это ла Раме. Понти, вели оседлать свою лошадь. Кстати, что сделалось с бедной лошадью Эсперанса?

– Моя бедная Диана! – прошептал раненый.

– Вероятно, она осталась привязанной к дереву, где я видел ее вчера, – сказал Понти.

– Там, где убивают, могут и красть. Но за лошадь заплатят так же, как и за удар ножом. Прощайте, Эсперанс, мужайтесь, не думайте ни о чем, кроме меня. Лошадь, Понти!

Гвардеец побежал, но наткнулся на пороге на женевьевца, который входил с письмом в руке.

– К месье де Крильону, – сказал монах.

– Что это такое? Почему узнали, что я здесь? – с удивлением спросил Крильон.

– Какой-то незнакомец отдал эту записку брату-привратнику, к кавалеру де Крильону, – отвечал монах.

Крильон взял письмо и поспешно сжал его в руке, как только узнал почерк.

«Король здесь! – подумал он с беспокойством, – что такое случилось?»

Он с жадностью прочел. Лоб его тотчас прояснился.

– Очень хорошо, – сказал он Понти со спокойным видом, – я не поеду. Попросите у приора, – обратился он к монаху, – позволения войти в монастырь одному моему другу, который нечаянно узнал, что я здесь, и хочет сообщить мне что-то важное.

– Я не могу идти к приору, – отвечал монах, – но я обращусь к брату говорящему.

– К брату говорящему? – с удивлением сказал Крильон, потому что это странное название всегда производило свое действие.

– Он один имеет сношения с нашим приором, и он один может передать ему вашу просьбу.

– Что это за говорящий брат? – спросил Крильон Понти, когда монах вышел. – Вы знаете?

– Нет, – отвечал гвардеец. Оба посмотрели на Эсперанса.

– И я не знаю, – прошептал он.

Монах почти тотчас воротился.

– Как скоро! – вскричал кавалер.

– Келья брата говорящего в двух шагах от этой комнаты, – отвечал монах, – и достойный брат сказал, что он немедленно пойдет просить позволения у приора. Вот он смотрит в окно, выходящее на большой двор. Без сомнения, он видит незнакомца, который ждет вас у ворот, и долго не заставит его ждать.

«Надо мне посмотреть, что это за говорящий брат», – подумал Крильон и наклонился взглянуть на человека, на которого ему указывали.

– Какой он высокий! Какой худощавый!

– Достойный брат действительно иногда бывает очень высок, – отвечал женевьевец.

– Как – иногда? – спросил Крильон. – Разве он иногда бывает мал?

– Когда сгибается.

Крильон недоверчиво посмотрел на женевьевца и подумал, что он насмехается над ним.

– Это случается со всеми, – сказал он, – и я тоже, когда согнусь, бываю не так высок, как в то время, когда держусь прямо. Вы не сообщаете мне ничего нового, брат мой.

Женевьевец отвечал чрезвычайно кротко:

– Никто не походит на брата говорящего; у него часто бывает подагра, которая сгибает его надвое, и тогда он делается так мал, как ребенок. В дни здоровые он выпрямляется и чуть не достает до потолка.

– Он теперь здоров, – сказал Крильон. – Я очень этому рад.

Послышался звонок в соседнем коридоре.

– Вот наш брат входит к нашему отцу, – сказал женевьевец, – меня зовут за ответом. Позвольте пойти, – прибавил он со вздохом.

– Какие странные эти женевьевцы! – сказал Крильон Понти. – Говорящий брат! Какой он высокий! Я знал только одного такого высокого человека… Но тот теперь был бы привидением. Бедный Шико!

– Должно быть, это он сейчас, когда все спали, а я плакал от жажды, – сказал Эсперанс слабым голосом, – вошел и дал мне напиться. Этот сострадательный брат показался мне гигантом, и я приписывал лихорадке это расширение моего зрачка и то, что его рука показалась мне длиннее двух обыкновенных рук.

Женевьевец воротился.

– Позволение дано, – сказал он Крильону, – и господин, которого вы ждете, может войти. Угодно вам, любезный брат, чтобы его привели сюда?

– Нет, нет, в мою комнату. Я сам туда иду, – прибавил Крильон, который боялся излишним уважением выдать звание посетителя, в записке которого предписывалось строжайшее инкогнито.

Брат вышел, чтобы привести незнакомца в комнату, где ночевал Крильон, и кавалер, отведя Понти в сторону между дверью и коридором, чтоб Эсперанс не слышал, сказал:

– В кармане месье Эсперанса есть записка.

Понти вздрогнул.

– Возьми и принеси ее мне, – сказал Крильон, – но так, чтобы он об этом не догадался.

Растерявшийся Понти приискивал ответ.

– Когда будешь искать в его полукафтане, остерегайся, чтобы он не приметил; воротись скорее и сделай то, что я тебе приказал, как только представится случай.

Сказав эти слова гвардейцу, он послал прощальный поцелуй раненому, подошел к женевьевцу, ждавшему его в коридоре, и бросил в келью брата говорящего такой любопытный взгляд, который непременно проник бы в дверь, если бы она не была из хорошего дуба с крепкими петлями.

Эта комната, впрочем, была не плотно заперта, потому что, когда Крильон прошел, она отворилась, вероятно, от воздуха и заперлась совершенно, только когда незнакомец был введен в комнату Крильона и заперся там скорее, чем можно было ожидать. Мы можем прибавить, что в эту полурастворенную дверь Крильон, если бы он обернулся, мог бы увидать два глаза, способных осветить всю лестницу, хотя их скрывал гигантский капюшон.