Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

– Эсперанс? Этот очаровательный господин, который все охотится?

– Да, на земле его величества. Отправляйтесь же скорее предупредить короля.

– Маркиза уехала с Эсперансом? – сказал ла Варенн. – Король навострит ухо!

– Пусть он навострит оба! – вскричала Анриэтта. – Ступайте, ступайте!

Ла Варенн не заставил повторить приказание и отправился со всею скоростью своих маленьких ножек.

– Теперь, – сказала Анриэтта Элеоноре, – что надо делать?

– Ждать, – отвечала итальянка.

– Ты думаешь, что король настолько ревнив к Габриэль, чтобы отправиться к ней в Монсо? – спросила Анриэтта с очевидной горечью.

– Да, думаю; но даже если бы он не поехал в Монсо из ревности, он поедет из опасения, чтобы маркиза не застала его. Он захочет успокоить ее своим присутствием. Словом, он поедет, а нам только этого и нужно, и приедет сегодня вечером именно в благоприятную минуту.

Анриэтта кипела нетерпением.

– Жалкая роль для такой женщины, как я, ползать как земляной червяк!

– Червяк делается бабочкой. Но расстанемся. Не оставайтесь долго в этом квартале, – сказала итальянка, провожая Анриэтту, которой она повелевала все более и более, так что предписывала ей каждый поступок и каждое движение.

Анриэтта повиновалась и поспешно воротилась домой. Тогда Замет, ждавший окончания всех этих переговоров, вышел из своих комнат к Элеоноре.

– Подвигаемся ли мы? – спросил он. – Судя по тому, что сказал мне Кончино, у нас должен быть какой-нибудь результат сегодня же.

– Надеюсь, – отвечала флорентийка.

– Достаточно будет хорошей огласки. Только бы король приехал вовремя, а один из его друзей, усердный, такой, какого нам надо, прострелил бы голову этому Эсперансу; эта огласка навсегда уничтожит маркизу.

– Потише, – сказала Элеонора, нахмурив брови, – маркизу я оставляю вам, а Сперанца заметил меня, спас, и я не хочу тронуть ни одного волоска на его голове.

– А, ты также сентиментальничаешь, щадишь врага, потому что он красив!

– Что вам до этого за дело, если я успею!

– Успевай же скорее!

– Я успею ловкостью скорее, чем насилием. Мне уже удалось узнать через Понти о каждом поступке Сперанцы. Предоставьте действовать флорентийке Элеоноре и индианке Айюбани.

– Мы подвигаемся. Только я требую, чтобы Сперанца остался здрав и невредим, кроме необходимости. Я этого требую. Вы слышите?

Глава 63
ТРИ ЗОЛОТЫХ МЕДВЕДЯ

Габриэль, жаловавшаяся, когда была девушкой, что она не имеет свободы, испытывала после своего возвышения все неприятности неволи. Король не был подозрительным тираном, но он любил находиться вместе с любимой женщиной, он избегал этикета и всегда приходил к Габриэль в такую минуту, когда она менее всего его ожидала.

Но не в этом состояла мука. Габриэль любила легкий и веселый характер короля, любила порывы его великодушного сердца. Общество короля не могло ее утомлять, но после отъезда короля являлись придворные, женщины, толпа, потом поставщики, просители и, наконец, слуги, которые были любопытнее всех других.

А так как Габриэль чувствовала потребность иногда свободно пользоваться своим временем, так как она должна была скрывать свои поступки, даже невинные, из опасения, чтобы их не сблизили с поступками Эсперанса, часто случалось, что, обескураженная, усталая, она сожалела о своей буживальской цепи, о длинных родительских нравоучениях; всякая неприятность очень скоро огорчала эту кроткую и чувствительную душу. Генрих ничего не мог сделать для этого. Никто столько, как он, не любил независимости. Он искал все способы развлечь Габриэль, по большей части из нежности и немного из эгоизма, потому что, делая ее свободнее, он делал длиннее и свою цепь; а мы знаем, что у него были тайны, требовавшие свободы. Вот почему Генрих с удовольствием согласился на желание маркизы съездить в Монсо на несколько дней.

– У вас много работы, государь, и я мало вас буду видеть, – сказала Габриэль, – мне надоели окрестности Парижа. Мне хотелось бы, чтобы Сезар подышал воздухом не таким пронзительным и таким чистым, как сен-жерменский, от которого он кашляет и тревожится. Монсо в своей веселой равнине даст отдых моим глазам, ослепленным огромными перспективами Сен-Жермена. Мне очень бы хотелось съездить в Монсо.

– Поезжайте, милая красавица, – отвечал король, который имел свои причины, чтобы остаться одному. – Я должен организовать армию, чтобы покончить с де Майенном, новые угрозы которого не дают мне спать ни днем, ни ночью. Вам надоедят эти нищие солдаты, которым я делаю смотр каждый день и которых я должен одевать, осматривать с ног до головы, как настоящий вербовщик. Поезжайте в Монсо и возвращайтесь скорее с нашим Сезаром, выросшим и румяным.

Габриэль приготовилась не торопясь, как всегда. Она послала своих женщин и своего сына вперед с лошаками с приказанием ждать ее на половине дороги. Для своего сына она попросила у короля провожатых, а сама, предпочитая уединение, взяла двух верховых, которым было приказано ехать за ее каретой.

Заметили, что накануне своего отъезда маркиза имела продолжительный разговор с приором женевьевцев, к которому ездила в Безон. Потом она гуляла в саду с братом Робером, который предложил ей ее любимые цветы и фрукты. Зоркие глаза, а их всегда много около вельмож, приметили, что разговор женевьевца и Габриэль был серьезен, что маркиза слушала его с чрезвычайным вниманием, что брат Робер настойчиво повторял свои советы, а в наружности Габриэль выказывалась покорность послушной ученицы. Единственные слова, какие могли уловить аргусы, были перед отъездом:

– Еще раз благодарю, друг мой, за них обоих и за меня.

Нечего спрашивать, было ли много толков об этих словах. Кто эти двое, обязанные признательностью брату Роберу? Может быть, мы это узнаем, если последуем за Габриэль в Монсо.

Она отправилась в путь, простившись накануне с королем. Она хотела уехать на рассвете. Как только солнце взошло на горизонте, ее женщины уехали с маленьким Сезаром. Через полчаса тяжелая карета Габриэль проехала Париж, еще спавший. Габриэль могла насладиться несравненным видом огромного города, который был живописен в то время со своими хижинами и монументами, странно стоявшими рядом, когда еще не было видно ни одного жителя.

Скоро Габриэль доехала до ворот, около которых столпились крестьяне и телеги, привозившие провизию в город. Она проехала мимо ослов и корзин, загородный запах которых заставлял ее улыбаться, между тем как видя эту даму в ее карете, любуясь этим несравненным лазурным взором и этой свежей красотой, которая осталась популярной, все эти поселяне повторяли:

– Прекрасная Габриэль!

Скоро, когда карета проехала дальше и теплый воздух Парижа уступил место свежему ветерку равнины, Габриэль вздохнула свободнее, почувствовав детскую радость. Первый раз в жизни она была одна на дороге, могла выйти из кареты, ходить, бегать. Ее конюшие, двадцатилетние молодые люди, воспользовавшись позволением, срывали орехи с кустов. Кучер занимался лошадьми, а Габриэль стала смотреть по сторонам, как будто старалась подстерегать чей-то приход или стараться открыть шпионов.

Она ждала Эсперанса, которому накануне, через Грациенну, как мы знаем теперь, назначила свидание, так давно требуемое. Но Эсперанс показался только в Вожуре среди леса в охотничьем костюме. Он нес карабин в правой руке, а левой вел чудную лошадь, всегда неспокойную. При въезде в лес, молодые конюшие исчезли и являлись только изредка, гоняясь друг за другом. Эсперанс мог подойти к карете, не примеченный никем, кроме кучера.

Но известно, как тогдашние кареты были высоки, длинны и широки. Выпуклые бока этого ящика не допускали голосам изнутри доходить до ушей кучера. Эсперанс, как искусный тактик, воспользовался этим прекрасным устройством кареты и, держась несколько назад, наклонившись во внутренность, он скрыл совершенно свои слова и себя самого от кучера, при том же и нелюбопытного.

Другие глаза видели издали эту сцену. Кончино, осторожный и ленивый, дорого заплатил бы за право слышать фразы, которыми обменивались под сводами кареты.

– Знаете ли, обожаемая Габриэль, что вы очень не осторожны!

– Знаете ли, мой возлюбленный Эсперанс, что вы очень трусливы сегодня!

– Стало быть, вы имели важные причины, чтобы выехать так рано и потребовать меня днем перед глазами шпионов?

– Они нас увидят, может быть, но не услышат, я полагаю. Посмотрите, видите ли вы многих конюших?

Эсперанс высунул голову из кареты и осмотрел дорогу, повертывавшую в лес.

– Я вижу одного, – сказал он, – он гонится за другим и хлещет его сорванными ветвями. Они на десять минут впереди от нас.

– Стало быть, ничто вам не мешает пожать мне руку. Пожмите хорошенько эту руку, потому что каждая из ее фибр доходит до моего сердца, которое тает от удовольствия, когда я вас вижу, когда я вас касаюсь.

Эсперанс взял теплую руку Габриэль и прижал ее к своим глазам, к своим губам, лаская ее продолжительным поцелуем.

– Теперь вы спокойнее, – сказала Габриэль, щеки которой приняли перламутровый оттенок белых роз. – Довольно, Эсперанс, довольно! Нам нужен рассудок, мне – чтобы говорить, вам – чтобы слушать.

– Вы едете в Монсо? – продолжал послушный молодой человек, медленно кладя руку Габриэль на ее колени.

– В Монсо, да, сегодня вечером. Приезжайте ко мне туда.

Эсперанс вздрогнул, и пламя, сверкнувшее в его глазах, и обрадовало и огорчило Габриэль, которая угадала смысл, приданный любовником этим неблагоразумным словам.

– Вот, – сказала она меланхолически, – эти простые и естественные слова воспламеняют мозг моего друга и заставляют его забывать, что между нами не может быть и речи о мечтах, разжигающих воображение.

– Это правда, – отвечал Эсперанс тем же кротким и печальным тоном, – от вас ко мне слово «ночь» значит только темнота, а слова: «приехать ко мне» значат только разговаривать о делах и улыбаться. Я это забыл на минуту, простите мне. Ваши глаза так красноречивы, что всегда хочется им отвечать!

Габриэль потупила голову с волнением, которого благородство ее характера не позволяло ей скрывать.

– Да, – прошептала она, – я напрасно смотрю на вас таким образом, но как помешать глазам отражать каждое движение сердца? Я постараюсь, однако, если вы этого требуете.

– Все, что вы делаете, все, что вы говорите – прекрасно, Габриэль, и я благодарю вас за все. Это я виноват, что желаю более, когда должен бы считать себя счастливым! Но вот, кажется, конюшие приметили меня и приближаются.

– Когда так, сократим наш разговор, – с живостью сказала Габриэль, которая оторвалась от приятного оцепенения тела и души. – Я призвала вас, Эсперанс, чтобы попросить услуги, которую, с вашей преданностью, скромностью и храбростью, вы один можете мне оказать.

– Приказывайте.

– Я еду в Монсо, куда жду одного человека.

– Короля?

– Нет; человека, присутствие которого у меня может подать повод к опасным предположениям, к серьезным событиям.

Эсперанс посмотрел на нее.

– Вы меня поймете, когда посмотрите на этого человека. Вы знаете Жуарра?

– Проезжал. Ла Марэ налево, а лес направо.

– На ружейный выстрел от города есть гостиница, которая называется «Три золотых медведя». Вы войдете и увидите в садике человека, крестьянина, очень толстого и белого лицом. Скажите ему только ваше имя – Эсперанс, и он пойдет за вами.

– Все это легко.

– Но не так легко будет привести его в Монсо, чтобы вас никто не видал. В конце парка идет дорога, до того изрытая рытвинами, что немногие отваживаются по ней ходить. Напротив самого глубокого места на этой дороге вы найдете пролом в моей стене. Войдите туда с вашим товарищем. Грациенна приведет вас обоих.

– Я уверяю, что все это, как оно ни таинственно, сделать не трудно, – сказал Эсперанс.

– Я забыла одну подробность, друг мой, я забыла, потому что она терзает мое сердце. Может быть, на дороге будут поставлены шпионы, вооруженные, которые захотят схватить человека, которому вы будете служить проводником. В таком случае, мой возлюбленный, вы молоды, мужественны, ловки, надо спасти этого человека с опасностью вашей жизни и не допускать, чтобы ему сделали малейшее насилие, малейшее оскорбление.

– Хорошо, – просто отвечал Эсперанс, – вот ваши конюшие в двадцати шагах, любопытство овладело ими, они нас услышат.

– Я кончила… Окажите мне эту услугу; она огромна и сохраните себя для меня, я буду вам признательна.

– Заплатите мне заранее таким взглядом, каким вы смотрели на меня сейчас. Благодарю. В котором часу быть мне сегодня у пролома в стене?

– Как только наступит ночь.

Конюшие стали на свое место, с удивлением смотря на Эсперанса. Он почтительно поклонился Габриэль и, осмотрев дорогу быстрым взглядом охотника, повернул лошадь направо и поехал по равнине. Там на открытом месте Эсперанс часто осматривался, не виднеется ли позади него голова шпиона. Он увидал только одного всадника далеко на горизонте, который не следовал за ним, а ехал к Парижу.

От Вожура до Жуарра далеко, особенно по проселочной дороге. Эсперанс, очень утомленный, приехал к трем часам к тому маленькому городку, куда отправила его Габриэль. Там он отдохнул, рассчитав, что от Жуарра до Монсо всего два часа езды и что ему оставалось еще довольно времени выполнить данное ему поручение.

Освежившись, отдохнув, Эсперанс начал думать серьезнее о поручении, данном ему Габриэль. Кто такой был этот человек, жизнью, свободой которого так дорожили? Габриэль не имела семейных тайн, которые были бы неизвестны Эсперансу; ее никогда не обвиняли во вмешательстве в политические интриги. Она не принадлежала к числу тех сварливых характеров, которые назначают и сменяют министров. Кто же мог быть этот человек и что же выйдет из его приезда в Монсо?

Но так как Эсперанс не принадлежал к числу тех мечтателей, которые ломают себе голову, чтобы выдумывать разные бредни, так как, напротив, он любил во всем ясные идеи и светлый ум, он сказал себе, что Габриэль должна знать, что она делает, и что прекрасных, ясных глаз женщины достаточно, чтобы успокоить даже слепца во всех возможных опасных местах.

Он весело пошел к городу, размышляя о слове «признательность», которым Габриэль кончила разговор, и парк Монсо превратился для него в сады Армиды, в которых не будет недостатка ни в очарованиях, ни в очаровательнице. Он бредил наяву и был очень счастлив.

Он уже примечал направо от дороги золотых медведей на вывеске, качавшейся на заржавленном треугольнике. Он остановил свою запыхавшуюся лошадь, бросил поводья конюхам, которые в это время всегда были готовы хорошо принимать путешественников, потом прошел двор, как будто всю жизнь жил в этой гостинице, и вошел в указанный сад.

Это была маленькая загородка, где красовались между морковью и салатом розы, гвоздика и жимолость. Турецкие бобы с красными цветами вились вокруг длинных жердей, виноградные лозы с зелеными кистями покрывали развалившуюся стену. Собаки залаяли, большой ручной еж свернулся в комок под сапогом Эсперанса, который, отыскивая своего крестьянина, смотрел везде, кроме своих ног.

Наконец шелест листьев привлек внимание молодого человека в угол этой маленькой загородки, которую Габриэль удостоила именем сада. Под чащей хмеля и виноградной лозы, возле бочки, зарытой в землю, вроде цистерны, где зеленые лягушки ныряли в грязной воде, Эсперанс приметил человека, очень дородного, голову которого покрывала крестьянская шляпа, совершенно закрывавшая лицо. Этот странный поклонник красот природы показался бы безжизненным, его можно было бы принять за пугало, если бы в его тонкой и белой руке не шевелился хлыст, мутивший воду в бочке, чтобы пугать лягушек.

Эсперанс, внимательно рассмотрев этого человека, наружность которого согласовалась с описанием Габриэль, отважился, так как незнакомец настойчиво скрывал свою голову, произнести каббалистическое имя, которое должно было возбудить доверие этого недоверчивого крестьянина.

– Эсперанс! – прошептал он, срывая испанскую вишню с соседнего куста.

Тотчас дородный человек поднял голову и показал решительное и приметное лицо, при виде которого Эсперанс не мог не подумать: «Я понимаю».

Довольно продолжительный осмотр незнакомца, очевидно, послужил к выгоде Эсперанса, потому что этот охотник за лягушками тонко улыбнулся и, встав с дерновой скамейки, сказал:

– Когда вам будет угодно?

– Я к вашим услугам, – отвечал Эсперанс.

Толстяк провел своего проводника к калитке этого сада, указал ему на двух лошадей, ждавших там, и вежливо попросил помочь сесть на седло. Эсперанс поднял эту массу с силой мускулов, которая вызвала новую улыбку у незнакомца.

– Я вижу, – сказал он, – что мне выбрали хорошего спутника.

– Считаю за честь оказать вам услугу, – с уважением отвечал Эсперанс.

– Ну, поедем, – прибавил толстяк.

Эсперанс, не отвечая, поехал вперед, положив левую руку на карабин, а шпага находилась под его правой рукой. При наступлении ночи оба прошли в пролом в стене Монсо, и Грациенна, ждавшая внутри, проводила их до очаровательного грота, находившегося в самой густой части парка, и сказала толстяку:

– Сюда, монсеньор.

А Эсперансу:

– А вы ждите у этой двери и хорошенько караульте.

Глава 64
ВАННЫ ГАБРИЭЛЬ

Среди парка в Монсо, в долине, увенчанной амфитеатром из каштановых, яворовых и дубовых деревьев, возвышался грот из мшистых скал, которые Екатерина Медичи с большими издержками велела привезти из Фонтенебло. Вода соседнего источника, теплого от продолжительного течения по солнцу на песке, лилась в грот, в широкий и глубокий бассейн. Туда-то, под зубчатый свод плюща и диких цветов, Габриэль в жаркие дни лета приходила освежаться и отдыхать. Не раз, подобно Диане, охраняемой нимфами, она купалась в бассейне с песком, мягким, как бархат, и чтобы после ванны не встречать в парке любопытных и не тотчас подвергаться жару и яркому дневному свету, она возвращалась в замок, не будучи видимой, по галерее, вырытой под амфитеатром, которая дверью, ключ от которой был у одного короля, соединялась с гротом ванн из большой соседней аллеи.

Украшенный или испорченный, лучше сказать, мрамором и архитектурными украшениями, этот грот, ныне разрушенный, еще называется «ваннами Габриэль».

Этот грот составлял большую и высокую овальную залу, куда открывалась та потайная дверь, о которой мы говорили. Перед залой со стороны парка была передняя, изгибы которой мешали видеть внутренность и даже слышать слова, поизносившиеся в зале.

Внутренность грота освещалась факелом из душистого воска. В зале находились стулья и стол. В свежей воде бассейна торчали бутылки с длинными шейками, назначенные к вечернему полднику, а чудные фрукты, выложенные пирамидой в большой корзине, издавали из своего темного угла упоительный запах.

Грациенна приподняла длинную колонну плюща, висевшего со скалы, как дрожащая занавесь, впустила незнакомца и ушла, оставив свою госпожу одну с этим таинственным человеком.

Габриэль, в белом платье, со своими прекрасными светло-русыми волосами, сиявшими при свете восковых свечей, пришла навстречу своему гостю, взяла его за руку и довела до стула.

– Добро пожаловать, ваше высочество, – сказала она, – извините, что я принимаю вас в таком мифологическом месте, но я слышала, что великие полководцы любят открытые позиции, где их движения свободны, и я не имела притязания запереть герцога де Майенна, чтобы держать его в моей власти.

Майенн – это был он – отвечал на этот комплимент с любезностью, которая была ему свойственна и которую вызывала очаровательная улыбка Габриэль.

– Вы видите, маркиза, – сказал он потом, – что я не боялся отдаться в вашу власть, а под этими скалами величайший воин на свете был бы пойман так же легко, как птица, влетевшая в клетку, особенно когда дверь караулит такой человек, как тот, которого вы мне послали, Геркулес с головой Адониса.

Габриэль, чувствуя, что она краснеет, предложила герцогу стул и сама села.

– Вы здесь в большей безопасности, чем среди вашей армии, – сказала она, – король в Париже; мое слово ручается вам за безопасность. Что касается вашего проводника, если б во Франции существовал более благородный и храбрый дворянин, я выбрала бы его в ваши провожатые в этом посещении, великодушное доверие которого я умею ценить.

– Вы мне подали пример, маркиза, когда, две недели тому назад, приехали ко мне в Жуарр, где я скрывался и где вы могли бы застать меня врасплох. Вы начали таким образом совещания, и я должен отплатить вам взаимностью.

– Ах, герцог! я хотела бы ценой моей крови примирить двух принцев, которые держат в своих руках счастье Франции.

– Это зависит не от меня одного, – сказал Майенн, – король меня ненавидит.

– Вы ошибаетесь, – с живостью вскричала Габриэль, – король вас боится.

Эта лесть заставила проясниться лоб герцога.

– Если б это была правда, – сказал герцог, – все было бы кончено; но ваша деликатность не может помешать мне видеть неприязнь, с какой ведут со мной войну.

– Герцог, – отвечала Габриэль, – если бы я могла, не огорчая вас, назвать одну особу из вашей фамилии… особу, имя которой еще покрыто трауром…

– Мою сестру… – прошептал Майенн.

– Да, герцогиню Монпансье; это единственная особа вашего дома, заслужившая неприязнь короля.

Майенн молчал.

– Всем известно, – прибавила очаровательная дипломатка, – как король добр и как скоро он забывает обиды.

– Однако он теперь вооружается, и вместо того чтобы мало-помалу прекратить войну, он приготовляется истребить мои последние ресурсы.

– Вы не такой противник, которого можно щадить.

– Если бы вы знали, маркиза, как меня утомили эти распри, – сказал герцог, вытирая себе лоб, с которого струился пот, несмотря на ночь и свежесть грота, – если бы вы знали, как, особенно после смерти моей сестры, я чувствую ничтожность этих притязаний! Я никогда не хотел быть королем, я только родился герцогом и принцем и хочу умереть в моем звании.

Габриэль промолчала в свою очередь. Она предложила Майенну вина, бисквит и фруктов.

– Мой поступок доказал вам, – продолжал он, принимая рюмку, – что я желаю вступить в переговоры, но не как побежденный мятежник. У меня есть еще армия; и если бы во мне осталась хотя бы одна капля той честолюбивой мечты, которая воодушевляла мой несчастную сестру, я выговорил бы себе лучшие условия. Ах, маркиза! сохрани вас Бог понять когда-нибудь, чего стоит заслужить имя великого полководца! Король имел счастье прославить себя, опираясь на свое право. А я мятежник. Я показываю хорошее расположение испанцам, которые меня ненавидят и которых я ненавижу. Каждый раз, как дерутся, мои союзники хотели бы видеть меня мертвым, а я хотел бы видеть их убитыми. Все мои друзья падают один за другим или, утомленные, оставляют меня. Я скоро останусь один. Наступает старость. Я толст, тяжел, и, для того чтобы приехать сюда, ваш проводник должен был посадить меня на лошадь. Когда я найду доброе согласие, которое возвратит мне спокойствие, общественное уважение и друзей? Увы! все это я должен приобретать войной, и я буду уважаем и спокоен только в тот день, когда пуля положит меня на поле битвы. – Говоря таким образом, Майенн отирал пот с лица, а Габриэль удивлялась, что он так грустен и уныл.

– Как бы мне хотелось, – вскричала она, – чтобы король вас услыхал; мир скоро был бы заключен! Несчастный враг для него почти друг.

Майенн встал со сверкающими глазами.

– Если б это случилось, если б король услыхал мои слова, я умер бы, кажется, от стыда и горести. Но король меня не слышит, не правда ли, маркиза? – сказал герцог, бросая вокруг тревожный и мрачный взор. – Вы не расставили мне эту засаду, чтобы подвергнуть меня сарказму моего врага?

Он сделал уже шаг к выходу из грота.

– Ах, герцог! – сказала Габриэль, взяв его за руку. – Вы меня оскорбляете. Разве вы приехали сюда не по данному вам слову, разве у меня вероломная душа?.. Успокойтесь, я одна слышала ваши слова, я одна знаю вашу тайну, и вы можете вверить мне условия мира, которые я предложу королю от вашего имени.

Только что она окончила эти слова, как поспешные шаги раздались в трех шагах от нее, потайная дверь отворилась и явился король, со свечой в руке, с изменившимся лицом, с глазами, сверкавшими гневом.

– С кем вы здесь, Габриэль? – спросил он, стараясь узнать лицо около себя.

– О, измена! – пробормотал Майенн и отступил, положив руку на шпагу.

– Герцог де Майенн! – сказал Генрих, до того изумившись при виде лотарингца, что из его трепещущей руки выпала свеча.

– Герцог! герцог! – вскричала Габриэль, протянув руки к Майенну. – Не обвиняйте меня, я невинна! Если есть измена, так в этом виноват король.

– Понимаю, маркиза, – отвечал Майенн с презрительной улыбкой. – Сцена разыграна прекрасно. Вы не ждали короля. Король приехал неожиданно. Он нашел вас случайно с герцогом де Майенном, а так как также случайно его величество, без сомнения, провожает целая свита, мятежника схватят, и война кончена. Прекрасно сыграно, маркиза!

– О государь! – сказала Габриэль, проливая горькие слезы. – Этого оскорбления я не забуду во всю мой жизнь. Вы правы, герцог, все обвиняет меня. Вы имеете право называть меня низкой и вероломной. Да, вы справедливо обращаетесь со мной таким образом.

Майенн, удивляясь даже среди своего гнева, молча смотрел на странную сцену, представлявшуюся его глазам. С одной стороны Габриэль, вся в слезах, ломала себе руки с самым искренним выражением сильной горести; с другой – Генрих Четвертый – бледный, пораженный, потупив голову, более походил на побежденного, чем на победителя, и на лице которого обнаруживались стыд и сожаление в слабости, которая его унижала, в собственных глазах.

– Скажите, по крайней мере, государь, – вскричала Габриэль, – что я не участвовала в засаде, жертвой которой сделался герцог… Возвратите мне честь, государь, мне, потому что я хотела доставить вам дружбу этого благородного человека!

Король понял при этих словах всю обширность своего проступка. Своим неожиданным появлением он разрушил здание, с таким трудом воздвигнутое Габриэль. Какой стыд и какое несчастье!

– Я это и сделаю, – прошептал король прерывающимся голосом. – Я один виноват. Мне дали знать, что маркиза назначила свидание в Монсо; я почувствовал ревность и отправился сюда. Я приехал несколько минут тому назад, все мне здесь показались сконфуженными, никто не хотел мне сказать, где скрывается маркиза. В комнатах не было никого. Я стучу, зову – нет ответа. Мне пришло в голову, что маркиза ищет уединения в своих ваннах. У меня есть ключ от потайного выхода. Я побежал сюда; шум голосов заставил меня отворить дверь…

Майенн сохранял свою спокойную и презрительную позу; принужденная улыбка сжимала его губы; шпагу он вложил в ножны.

– Вы не должны сомневаться, герцог, – кротко сказал король, – вы видите мое волнение, мое огорчение; убедитесь, что я не умею лгать. Я должен прежде всего извиниться перед маркизой, которую, по избытку привязанности, я безумно и недостойно подозревал. А так как вы до некоторой степени имеете право подозревать ее искренность и мою, я вижу только одно средство доказать вам несправедливость ваших обвинений. Сцена происходила между нами без свидетелей; вы приехали свободно, вы свободно должны воротиться, и я предлагаю вам не только моих лошадей, но и конвой с моим королевским словом. Я прибавлю к этому мои извинения, кузен, потому что я виноват и хотел бы ценой королевства искупить мнение, которое я заставил вас иметь о моей любовнице и обо мне.

При этих словах, которые Генрих произнес со всем величием своей души, Габриэль отерла слезы, а герцог с трепетом смотрел на это открытое лицо, на эти ясные глаза, в которых дышало благородство.

– То, что случилось, освобождает вас от всего сказанного, – вскричала Габриэль, подходя к Майенну, – можете взять назад ваши слова, герцог; никто, кроме меня, не узнает их никогда.

Это чистосердечие и порыв этой деликатной и честной души оказали на Майенна глубокое впечатление. Он потупил голову, в свою очередь, и стал вертеть в руках свою шляпу, как настоящий крестьянин, смущенный добротой своего помещика. Ожесточенная борьба происходила в этой надменной душе между гордостью и признательностью. Он оставался неподвижен, бессилен и к хорошему и дурному. Генрих принял эту нерешимость за остаток недоверчивости. Преодолев огорчение, которое это возбуждало в нем, он сказал:

– Может быть, вы боитесь засады вне замка. После того, что случилось, вы имеете право всего бояться, кузен. Я сам вас провожу, моя особа будет отвечать за вашу, и если этого аманата вам достаточно, сделайте знак – я к вашим услугам.

– Вы слишком церемонитесь со мной, государь! – вскричал Майенн, увлеченный благородством подобного предложения. – Я ваш подданный и чувствую, что надо вам служить. Притом, меня почти победили доброта и красноречие маркизы. Вы довершили дело, государь; это я прошу прощения у вашего величества, и вот я у ваших ног, только не знаю, буду ли в состоянии приподняться.

При этих словах, он встал на колени, дрожа от волнения.

– Отлично! Я беру это на себя, – сказал Генрих с глазами, полными слез.

Он действительно приподнял Майенна и обнял его так нежно, что самые жестокие сердца растрогались бы при подобной сцене.

– Какая для меня великая радость, кузен! – вскричал король, беспрестанно обнимая де Майенна. – В королевстве не будет более междоусобной войны, а у меня одним добрым другом больше.

– Как надо благодарить Бога! – сказала Габриэль, с упоением сложив руки.

– Разве вы думаете, что о вас надо забыть? – сказал Генрих, оставляя де Майенна и подбегая к Габриэль, которую он принял к своему сердцу. – Вот, кузен, ангел милосердия и примирения! Вот мой гений-хранитель, самая совершеннейшая женщина во Франции!

– Не я стану это опровергать! – с жаром вскричал де Майенн.

– И ее оклеветали! – продолжал король. – И я приехал к ней неожиданно, чтобы оскорбить ее!

– Я благодарю за это Бога, – сказала Габриэль.

– Я очень страдал, милая душа, но теперь все кончено. После этого горестного испытания мы слишком счастливы, чтобы обвинять друг друга.

– Я попрошу награды для моих доносчиков, – сказала Габриэль, улыбаясь, – потому что они причиной успеха, которого я не могла бы получить одна. Чего вы ищете около вас, государь?

– Я ищу, с кем приехал герцог…

– Я приехал один, государь, – отвечал де Майенн, – я доверяю ангелам, которых я встречаю.

– Мало того, – сказала Габриэль, – герцог принял проводника от меня.

Габриэль вывела короля из грота и указала ему на Эсперанса, прислонившегося к скале со шпагой в руках.

– Так вот любезник, на которого мне донесли! – прошептал король, узнав своего соперника. – Вот тот, который должен был приготовлять вам сменных лошадей, чтобы застигнуть меня врасплох в Париже! Вот тот, кого вы мне предпочитаете! А, ла Варенн! Я должен краснеть…