Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

– Довольно, довольно! – перебил де Рони, в котором кипел гнев. – Не нужно столько фраз и бешеных взглядов, я терпелив, но до некоторой степени.

– О! Вы мне угрожаете! – сказал де ла Раме со своей зловещей улыбкой. – Прекрасно! Это довершает все, угрожать истцу! Да здравствует перемирие и слово короля!

– Милостивый государь, – поспешно возразил Рони, теребя бороду, – вы употребляете во зло ваше преимущество. Я вижу, с кем я имею дело. Если бы вы были слугой короля, вы не имели бы ни этой колкости, ни этой жажды мщения. Вы лигер, вы друг испанцев…

– А если бы и так, – возразил де ла Раме, – вы тем более обязаны оказать мне покровительство. Неделю тому назад ваши враги могли защищаться оружием, а теперь они имеют только ваше слово и вашу подпись.

– Вы правы. Вы получите защиту. Вы сейчас говорили, что можете узнать виновных; вот все гвардейцы, обойдите ряды и попробуйте.

– Можно бы избавить меня от этого труда, – злобно пробормотал взбешенный истец, – честные люди сами признались бы.

– Я полагаю, вы этого не ожидаете, – сказал де Рони. – Если вы ссылаетесь на перемирие, вы знаете его статьи, и наказание, определенное против такого насилия, на которое жалуетесь вы, должно предписывать молчание тем, чья совесть побуждала бы говорить.

– Я знаю это наказание, – вскричал молодой человек, – и ожидаю его строгого применения!

– Что ж, узнавайте виновных, и пусть они будут уличены.

– Хорошо, это займет не так много времени.

Сказав эти слова с радостью, засиявшей на его бледном лице, де ла Раме устремил взор на круг гвардейцев, которые машинально отступили и стали неправильными рядами, посреди которых мстительный лигер начал ходить медленно, как будто делал смотр. Рони, взволнованный тысячью противоречивых мыслей, боролся со своей возмущенной гордостью и чувством природной справедливости, подкрепляемой еще правилами дисциплины и правом собственности. Он взял под руку капитана, раздражение которого дошло до крайней степени, и сказал:

– Скверное дело!.. И я здесь один… Почему же нет здесь маршала Крильона, ведь на нем лежит ответственность за гвардейцев!

– Если бы предоставили мне, – отвечал капитан, сжав зубы, – я скоро устроил бы это дело.

– Молчите, милостивый государь, – сказал гугенот, которого эти неблагоразумные слова офицера окончательно заставили склониться в пользу общего права. – Молчите! Вы не должны и впредь обращаться так легкомысленно с условиями и актами, подписанными королем. Какова будет будущность нашего дела, если, обвиненные в грабеже и насилии, мы оправдаем истцов, загладив убийством воровство наших офицеров!

– Но, – пролепетал капитан, – этот де ла Раме – злодей, ехидна.

– Я это знаю. Однако ему причинили насилие, у него произвели пожар. Ему будет оказано правосудие. Я старался отдалить наказание или сделать его невозможным, принудив этого молодого человека самому узнать виновных. Я оставил им эту возможность на спасение. Но, кажется, это не спасет их; вот негодяй остановился и устремил на эту небольшую группу такие радостные взоры, что, кажется, скоро мы должны будем произнести приговор. Пойдемте же, исполним нашу обязанность.

Во время этой сцены Эсперанс с жадностью и самым сильным волнением слушал все это. Но когда он услыхал разговор Рони с капитаном и офицером, он почувствовал глубокое сострадание к бедным гвардейцам, которых он видел такими веселыми за несколько минут перед тем, и сильнейший гнев к истцу, которого вид, тон – словом, вся наружность, возмущала его, несмотря на справедливость жалоб де ла Раме. Эсперанс подошел к Фуке де ла Варенну, который смотрел на эту сцену стоически, как человек, мало интересующийся солдатами.

– Извините, милостивый государь, – сказал он, – что говорится в этой знаменитой статье перемирия насчет насилий, совершенных военными?

– Э-э! Молодой человек, – отвечал фактотум короля, – смерть!

Глава 3
КАКИМ ОБРАЗОМ ДЕ ЛА РАМЕ ПОЗНАКОМИЛСЯ С ЭСПЕРАНСОМ

Де ла Раме осмотрел уже часть рядов гвардейцев и вдруг остановился, когда Рони разговаривал с капитаном. Стоя перед гвардейцем, которого он подозревал, де ла Раме минуту пристально глядел на него, затем, обернувшись к Рони, закричал:

– Вот один!

Он указал на Вернетеля и почти в ту же минуту указал рукой на Кастильона, говоря:

– Вот второй.

– Почему вы узнаете этих господ, вы говорите, что видели их только сзади? – просто спросил Рони.

Де ла Раме, не отвечая, указал на каплю крови, едва заметную на мундире Вернетеля, к которой прилипло несколько рыжих шерстинок. У Кастильона на правом плече был слабый след сырого песка из погреба, в котором стояли бутыли. В самом деле, Вернетель принес кролика, Кастильон – бутыль. Этих доказательств было достаточно для людей уже убежденных. Никто не стал протестовать, даже обвиненные. Но де ла Раме на этом не остановился. Он прошел мимо еще нескольких гвардейцев и, приметив Понти, который ждал его твердо, хотя и слегка побледнев, взял его за руку. Понти оттолкнул его, говоря:

– Не дотрагивайтесь до меня, а то перемирию конец!

– Вот третий, – сказал де ла Раме, – и самый виновный. Это тот, который взял горящие головни. Посмотрите на его руки, они пахнут дымом.

– Уж не думаете ли вы, – перебил капитан, – что ваших доказательств для нас достаточно?

– Если так, то пусть приведут этих людей в замок и устроят им очную ставку с моими людьми.

– Это не нужно, – вскричал Понти, – это не нужно! Унизительно краснеть или бледнеть перед подобным обвинителем. Уже десять минут весь гвардейский корпус терпит оскорбления от подобного негодяя из-за каких-нибудь двух уток и кролика. Это унизительно!

– Что это значит? – спросил Рони. – Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что это я ходил в замок, если этот домишко стоит называть замком. Я думал, что имею дело с добрыми слугами короля, и хотел просить позволения занять место за их столом, что делается везде между добрыми дворянами, которые путешествуют. Я скажу более: у нас в Дофинэ владелец замка встречает гостей и насильно тащит их к себе. Но если мы здесь находимся перед дурно воспитанным французом, испанцем, скрягой, и перемирие связывает нам руки, то, видимо, суждено отвечать за последствия. Это я, так как мне отказали слуги этого господина, счел долгом достать провизию.

– Купить! Купить! – закричал Вернетель.

– Да, мы купили, – сказал Кастильон.

– Вы лжете! – в гневе воскликнул де ла Раме.

– Я бросил серебряную монету в кухне! – прошептал Кастильон.

– Вы лжете! – возразил дерзкий обвинитель.

– Ну да! – кротко сказал Вернетелю и Кастильону Понти, дружески взяв их за руки. – Да, этот господин прав, мои бедные, милые друзья, мы не купили. Разве у нас есть деньги? Но у нас есть честь, и я это докажу так называемому дворянину. Это я, Понти, придумал этот план. Я увлек моих двух друзей, не говоря им о моих намерениях, я против их воли сделал их моими сообщниками. Это я бросил головни, не думая, однако, что они произведут пожар, но все-таки я их бросил, виноват один я. Я выдаю себя.

– Не верьте ему! – закричали Кастильон и Вернетель. – Мы виноваты также!

– Еще бы! – надменно сказал де ла Раме.

– А! Вы требуете три жертвы, – возразил Рони, возмущенный духом мщения, который так свирепо распалял этого молодого человека.

– Я требую правосудия!

– Изложите же ваши заключения.

– Они очень просты. Перемирие было нарушено. С этим вы согласитесь?

– Это правда, – сказал Рони.

– Но ведь это решено, – вскричал Понти, – мы повторяем одно и то же! Угодно этому господину по куску моей кожи взамен каждой его утки?

– В новом предписании сказано, – произнес де ла Раме голосом резким и язвительным, – что нарушение перемирия, то есть грабеж, насилие и поджоги будут наказываться смертью. Ваш король подписал это или нет?

– Смертью? – прошептал Понти, изумленный свирепой настойчивостью этого молодого человека.

– Это написано, вы должны это знать, – повторил де ла Раме.

– За две утки?! Это было бы слишком! – вскричал взбешенный Вернетель.

– Надо посмотреть, – проговорил де ла Раме, захлебываясь от злобы, – что значит «клятва»! И раз уж статьи перемирия имеют так мало веса, что их можно нарушать безнаказанно, то вся страна должна узнать, что не словами нужно встречать королевских солдат, когда они являются в наши дома, а мушкетами, в которых, слава богу, у нас недостатка нет. И тогда войной будут называть регулярное сражение, а миром все убийства, которые будут производиться в окрестностях. И в таком случае, – продолжал он, увлеченный своим красноречивым бешенством, – все средства будут хороши для уничтожения этих клятвопреступников. Им позволят красть провизию, но эта провизия будет отравлена. Вот что производит несправедливость, господа. Приходите нас грабить, как крысы, и мы вам дадим, как им, мышьяк. Они хотя бы только грызут, а не поджигают!

Де Рони, голова которого была постоянно опущена во время этой речи, вышел из своей задумчивости.

– Милостивый государь, – сказал он, – так как вы настойчиво требуете выполнения статей договора, ваше желание будет исполнено. Это не по-христиански, но вы правы.

Де ла Раме поклонился, он успокоился, черты его разгладились, и теперь красота его была очевидна: великолепное, благородное, дышащее отвагой и гордостью лицо.

– Я принужден, – обратился де Рони к Понти, – выдать вас профосу, который будет держать вас в аресте, пока суд не решит вашу участь.

Понти кивнул в знак согласия. Его безропотная покорность не поколебала де ла Раме.

– Что касается других, – ответил тот, как будто он был и судьей, и палачом, – мне будет достаточно нескольких дней ареста в тюрьме.

– Другими распоряжаюсь я, а не вы, – перебил де Рони, покраснев от гнева, – с других я снимаю всякую ответственность, они свободны, их товарищ заплатит за все. Итак, вы можете удалиться, месье де ла Раме, разгласите везде, что король французский правосуден даже со своими врагами.

Говоря эти слова, Рони указал де ла Раме на дорогу. Но тот, не шевельнувшись, спокойно продолжал:

– Позвольте, мы, кажется, не понимаем друг друга.

– Что? – спросил де Рони, законная гордость которого не была более способна терпеть настойчивость подобного человека.

Он искоса посмотрел на де ла Раме, что предвещало бурю. Этот взгляд Рони был очень известен, и его очень опасались. Но де ла Раме этого не знал, и потому его не мог испугать этот взгляд.

– Нет, – возразил он, – мы не понимаем друг друга. Я знаю наизусть статьи перемирия, а вы постоянно их забываете. Там не сказано, что преступник должен быть отдан профосу своей партии, что его будут судить судьи его партии; нет, напротив, там сказано, что он будет выдан тем, кого он оскорбил, чтоб с ним поступили по закону. Итак, вы должны выдать виновного мне, чтобы его судил местный бальи. Но здесь дело идет не о суде. Преступление доказано, вина признана. Наказание определено, перейдем к казни.

Гром возмущения и ярости раздался во всех рядах. Этого человека разорвали бы, если бы тут не было высокопоставленных уважаемых начальников, чтоб сдерживать гвардейцев.

– Негодяй! – прошипел Понти, грозя кулаком де ла Раме. – Ты прав, что стремишься меня расстрелять, потому что, если бы я был свободен или если я случайно освобожусь…

– Сделайте мне удовольствие, отойдите, – сказал Рони де ла Раме, – а то я не отвечаю за вашу жизнь. Месье де Крильон сейчас прибудет и, конечно, велит исполнить все по закону. Он неограниченный начальник гвардейцев; подождите его возвращения, а пока будьте осторожны, потому что может случиться вот что: сапог месье де Понти, которому нечем более рисковать, проткнет вас своей шпагой, ведь быть расстрелянным можно только один раз, или один из его товарищей вызовет вас… Вы понимаете, между этими господами есть немцы.

– Благодарю вас за ваши благоразумные советы, – отвечал де ла Раме с колкой улыбкой, – но я не боюсь никого в вашем лагере. Месье де Рони не позволит убить человека, жалоба которого справедлива.

Сказав эти слова, он поклонился знаменитому гугенотскому барону, не стараясь даже сдержать дерзкую иронию своего тона и взгляда.

Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча, он обернулся. Это была рука Эсперанса, который был свидетелем этого отвратительного спора и, не в силах более сдерживаться, уступил искушению выйти на сцену и играть роль в свою очередь. Во все это время он нетерпеливо топтался на месте и теперь, резко сделав несколько шагов вперед и пройдя мимо разъяренных гвардейцев, сменил де Рони в этом неприятном разговоре.

Он положил, как сказали мы, свою красивую, мускулистую и белую руку на плечо де ла Раме, который обернулся с рассерженным видом кошки, которой помешали есть рыбью кость.

– Позвольте на два слова, – сказал Эсперанс с любезной улыбкой.

Их лица оказались друг напротив друга. Оба красивые, одно своей матовой бледностью, под которой кипел гнев, другое свежим румянцем, без которого нет настоящей доброты и настоящей силы.

При первом звуке голоса Эсперанса де ла Раме вздрогнул, инстинкт подсказал ему, что это голос сильного противника.

– Что вы хотите? – спросил он сухо.

– Доставить вам средство кончить ваше дело, милостивый государь. В затруднительных обстоятельствах часто бывает приятно встретить долго отыскиваемое разрешение.

Эсперанс говорил громко, так что сначала Рони, а потом и несколько гвардейцев услыхали и подошли, любопытствуя узнать, о каком разрешении идет речь.

Эсперанс видел, что Понти окружен солдатами профоса. Безвыходное положение гвардейца побудило Эсперанса как можно скорее попытаться примирить врагов. Однако де ла Раме, оскорбленный этим возвращением к вопросу, который он считал уже оконченным, хотел отделаться как можно скорее от этого докучливого примирителя, чья вступительная речь привлекла к ним новый круг любопытных и недоброжелательных людей.

– Если бы вы хотели сделать мне удовольствие, – сказал он Эсперансу, – вы занялись бы вашими делами, а не моими.

– Милостивый государь, – отвечал молодой красавец, – все, что я слышал, нисколько меня не расположило сделать вам удовольствие. Но мне кажется, что это дело несколько затрудняет вас. Вы так кричали, так стонали, что преувеличили себе самому вашу обиду и ваше страдание. Это часто бывает. Притом вы боялись пристрастия тех, кому вы жаловались. Поэтому вы потребовали как можно более, чтоб получить что-нибудь. Я объясняю это таким образом.

– А я не имею никакой нужды в ваших объяснениях, – дерзко возразил де ла Раме, – и избавляю вас от них.

Он повернулся к Эсперансу спиной. Но тот, нисколько не смущаясь, подошел к нему с другой стороны и опять встретился с ним лицом к лицу с такой спокойной твердостью и таким изящным пируэтом, что внимание зрителей сменил восторг.

– Я говорил, – продолжал он тем же тоном, – что, если бы вы были хладнокровны, вы обнаружили бы, что краденных уток и сгоревшей соломы недостаточно, для того чтобы убить человека. Это написано в перемирии, пожалуй, но в глубине вашего сердца, вашего ума вы находите эту статью варварской и достойной людоедов. Эта мысль делает вам честь, я читаю ее в ваших глазах.

Де ла Раме, бледный, как привидение, рассудил, что Эсперанс насмехается над ним. Страшная молния сверкнула в его налившихся кровью глазах.

– Я пришел вам помочь, – продолжал Эсперанс, – изменить свирепые условия, которые вам предписал сначала гнев, и тут-то хочу представить вам свое разрешение. Для всех ясно, что были нанесены убытки, и эти-то убытки следует восполнить.

– Что же, вы адвокат или проповедник? – вскричал де ла Раме, задрожав от гнева, когда каждое слово противника было встречено с восторгом у публики.

– Ни то, ни другое, но все вообще находят, что я говорю легко. У меня был превосходный учитель, венецианец, теолог и законовед. От него я и слышал эту латинскую поговорку, которую я скажу вам по-французски, чтоб не показаться педантом: «За денежный убыток платят деньгами». А что стоит утка, чего стоят пятьсот вязанок соломы? Конечно, очень дорого, когда их грабят и сжигают во время перемирия. Но в обыкновенное время это дело устроилось бы за два пистоля. Вы протестуете. Ах да, я забыл, что вместе с соломой сожгли и ригу. Это важнее. Это стоит, по крайней мере, двадцать экю!

Громкий хохот присутствующих разъярил де ла Раме до такой степени, что он сжал кулаки и искал глазами нож, который у него забрали.

– Не смейтесь, господа, – серьезно сказал Эсперанс, – вы заставите забыть месье де ла Раме, что дело идет о жизни человека!

– Я нахожу постыдным, – пролепетал де ла Раме, обезумев от бешенства, – я нахожу бесчестным искать двести помощников против одного врага.

– Я ваш враг? Я ваш лучший друг! Напротив, я хочу избавить вас от вечного угрызения.

Дикий оскал, исказивший черты де ла Раме, дал понять Эсперансу, что это слово, «угрызение», не для всех имеет смысл. При этом де ла Раме сделал презрительный жест и, резко прервав разговор, бросил только:

– Мы увидимся.

Он хотел было удалиться и отвернулся от Эсперанса, но молодой человек потерял терпение. Он резко схватил де ла Раме за ремень, и, несмотря на то что тот был весьма высокого роста, с легкостью повернул его к себе, словно это был не живой человек, состоящий из мяса и костей, а деревянный манекен, набитый перьями. Де ла Раме зашатался, и слова возмущения, произнесенные им, были заглушены рукоплесканиями толпы.

– У меня иссякли и просьбы и вежливые рассуждения. Приступим к делу. Вы хотите, чтоб этот молодой человек умер? – Эсперанс указал на Понти и продолжал: – А я этого не хочу. Вы говорите, что сожгли вашу собственность, это неправда: сгоревшая рига не ваша, она относится к мызе месье де Бальзака д’Антраг, чей отец ваш друг. Действительно, он имеет должность чуть ли не управляющего, но все-таки рига не ваша. А! Вас удивляет, что я так хорошо знаю ваши дела, – я, проезжий путешественник! Подождите, я вам скажу еще больше. Вы гордец, один из тех добродетельных католиков, которые всосали с молоком матери желчь и уксус Лиги. Ваш отец еще болен вследствие раны, которую он получил, сражаясь против короля, за испанцев… Француз!.. Вы были бы не прочь повесить нескольких солдат Беарнца, раз уж не можете убивать их из-за куста, как это было в прошлом году, не позже, в окрестностях Омаля… А! Что? Вы удивлены? Ну что ж, да, я действительно столько знаю о вас! И хотя я не гвардеец короля, и меня перемирие никаким образом не касается, я могу рассказать вам еще множество маленьких секретов о вас при этих господах. Потому повторяю вам мои заключения: за уток, украденных у вас, и за вторжение в ваше жилище вам, я полагаю, следует получить двадцать пистолей. Или, раз уж дело идет о спасении одного из наших ближних, получите восемьдесят пистолей. Конечно, оценивать благородного человека в восемьдесят пистолей – значит мало его ценить, но все, что у меня есть в кошельке, это сто пистолей. Получите их и подпишитесь, что берете свою жалобу назад.

Говоря эти слова, Эсперанс вынул прекрасно вышитый кошелек и показал его де ла Раме. Тот онемел от удивления и ужаса. Этот незнакомец, который откуда-то знал его и, уличив во лжи, изобличал самые тайные его мысли, его твердость, его красота, его уверенность, страшный крик всеобщего негодования и порицания лишили его способности думать, говорить, двигаться.

Что касается Эсперанса, его рыцарские слова, его ум, его смелость, а более всего магический кошелек, набитый золотом, превратили его в глазах гвардейцев в кумира. Все наперерыв спешили обнять его, а Понти, удерживаемый уважением и скромностью столько же, как и солдатами профоса, отирал слезу.

Де ла Раме еще повторял себе с упорством помешанного: «Откуда он знает все это и кто он?»

Глава 4
КАК ДЕ КРИЛЬОН ПЕРЕТОЛКОВАЛ СТАТЬЮ IV В ДОГОВОРЕ О ПЕРЕМИРИИ

Однако, так как изумление – не умиление, так как молчание – не согласие, несмотря на пословицу, дела Понти не подвигались, и ему не оставалось другой возможности на спасение, как быстрое возвращение Крильона. Де ла Раме не мог преодолеть терзавшего его любопытства.

– Вы знаете месье де Бальзака д’Антраг? – спросил он.

– Знаю, – отвечал Эсперанс.

Так как физиономия де ла Раме вдруг засияла странным блеском, Эсперанс прибавил:

– Я знаю его очень мало.

– Однако все эти подробности, которые вы так дерзко рассказываете, показывают, что вы знаете его довольно коротко… Или его, или…

– Кого? – спросил Эсперанс, решительно посмотрев прямо в глаза де ла Раме, который отвернулся, как бы боясь, что сказал слишком много. – Очевидно, – продолжал Эсперанс, пользуясь молчанием своего врага, – я говорю о том, что знаю, и я почерпнул мои сведения о вас из хорошего источника.

– Вы сказали так много, что должны кончить, – возразил бледный молодой человек. – И эти подробности, – прибавил он, понизив голос, – были вам вверены не для того, чтобы вы употребляли их во зло, как вы делаете это.

Эсперанс, вместо того чтобы вступить в объяснения по этому весьма интимному вопросу, тотчас возвысил голос и сказал:

– Что же, отказ или согласие?

– Я подумаю.

– Даю вам десять минут.

Этот резкий тон пробудил гордость де ла Раме, который тотчас вскричал:

– Хорошо! Я обдумал. Вор будет предан смерти, а мы после поговорим.

– Совсем нет. Мы поговорим сейчас. Мне надоели ваше фанфаронство и ваша свирепость. Тот, кого вы называете вором, для меня только голодный молодой человек. Вы требуете его смерти, вы требуете принести в жертву его жизнь, а так как для того, чтобы достигнуть вашей цели, вы испробовали уже всевозможные пути, даже наименее достойные дворянина, я в свою очередь употреблю все средства, которые в моей власти. Итак, я предупреждаю вас, что я считаю вас бесчестным и злым негодяем, которого я сейчас положу на землю ударом шпаги, если Бог справедлив. А так как мне может не посчастливиться в этом поединке, я прежде хочу постараться отнять у вас всякие средства к побегу. Если вы меня убьете, я хочу, чтобы вы были повешены. Это для меня очень легко. Слушайте же. – И он наклонился к уху де ла Раме и заговорил шепотом: – Я скажу этим господам, что в прошлом году близ Омаля, вы раздобыли на охоте перстень, который, конечно, вы нашли не на зайце, потому что это перстень дворянина, и если его хорошенько рассмотреть, то можно увидеть гербы на гнезде этого перстня.

Де ла Раме вздрогнул и отпрянул.

– Если я и принес перстень, – сказал он, испуганно глядя в спокойные и ясные глаза Эсперанса, – отчего же меня могут повесить за это, как вы говорите?

– Если этот перстень принадлежал какому-нибудь гугеноту, убитому или, лучше сказать, умерщвленному ружейным выстрелом, когда он проходил близ Омаля по дороге, обрамленной двойной изгородью из терновника…

Де ла Раме побледнел.

– На войне все носят ружья, – сказал он, – и стреляют из них в неприятелей.

– Очень хорошо. Но того, кто попадет в руки этих неприятелей, вешают. Вот что я хотел вам сказать.

– Вы, стало быть, докажете, – сказал дрожащим голосом растерянный де ла Раме, – что я…

– Убили гугенотского дворянина? Это было бы трудно. Но я докажу, что вы сняли с его пальца этот перстень.

– А!

– Да, и еще скажу, кто дал этот перстень этому дворянину и кому вы его отдали. Может быть, тогда догадаются, почему этот дворянин был убит; может быть, тогда откроется то, что заставит повесить вас… Вы видите, что я все возвращаюсь к тому же, стало быть, я говорю правду.

Де ла Раме, вне себя от испуга, судорожно кусал пальцы и дергал свои рыжие усы.

– Хорошо, – прошептал он отрывистым голосом после минутного размышления. – Вы знаете мою тайну, я уступаю, вор останется жив. Но после этой уступки, если вы не трус, вместо того чтоб допустить всех этих солдат, которых вы возмущаете против меня, убить меня, вы сойдетесь со мною на повороте дороги. Я знаю одно место в чаще, пустынное, годное для разговора, в котором мы можем поучаствовать и для которого мне недостает только моей шпаги. Я схожу за ней и принесу ее через десять минут.

– Хорошо, принесите вашу шпагу, – отвечал Эсперанс, – но предупреждаю вас, что ружью я не доверяю и что у меня к седлу прикреплен штуцер.

Прежде чем де ла Раме успел ответить на это жестокое нападение, послышалось имя Крильона, повторенное несколько раз.

В самом деле под липами шел, в сопровождении Рони и офицеров, знаменитый Крильон, которого три короля прозвали храбрым и у которого не было соперника в Европе в мужестве и великодушии.

Крильону было тогда пятьдесят два года, он был бодр, высоко держал голову, маленькую сравнительно с обширными размерами его тела. Без огня, сверкавшего в его больших глазах, его приняли бы, с его густыми серыми усами, свежим румянцем и полнотой щек за квартального надзирателя. Но если эти усы подергивались, а эти щеки трепетали от бури битвы, то являлся Крильон истинный, во всей своей красе: в этом коренастом теле обнаруживались изящные мускулы, божественное пламя вдохновляло эту благородную плоть, и из оболочки квартального надзирателя выходил великий герой.

Множество гвардейцев следовали на почтительном расстоянии за обожаемым начальником. Крильон слушал рассказ Рони о сцене обвинения и ожесточения обвинителя.

– Где обвиняемый? – спросил он.

– Это я, – жалобно отвечал Понти.

– А! Это ты! Ты дурно дебютируешь, дофинский кадет. Притеснять бедных запрещено.

– Я был голоден, и я взял контрибуцию не с бедных, а с богатого дворянина, который должен бы был предложить мне обедать.

– А где же этот дворянин? – спросил Крильон.

Рони указал рукою на де ла Раме, возле которого стоял Эсперанс.

– Который из двух? – прибавил Крильон.

– Не я, – сказал Эсперанс, отступая.

– А!.. Это вы?..

Крильон окинул обвинителя взором с ног до головы с той холодной повелительностью, перед которой всякая гордость умолкает.

– Что у него взяли?

– Дичь, – отвечал Понти.

– И ригу сожгли, – вмешался Рони.

– За которую этот великодушный дворянин предложил заплатить сто пистолей! – вскричал Понти с поспешностью, как будто не хотел допустить своего начальника следовать неблагоприятной мысли.

– Сто пистолей за дичь и ригу, – это очень неплохо, – сказал Крильон.

– Не правда ли?

– Молчи. Ну, пусть дадут сто пистолей истцу, и пусть он поблагодарит.

– Истец хочет другого, – перебил Рони.

– Чего же?

– Он хочет выполнения статьи перемирия.

– Какого перемирия?

– Кажется, перемирие только одно, – колко сказал де ла Раме, который счел благоразумным до тех пор молчать и который, по условию с Эсперансом, хотел оставить жизнь Понти, но только так, чтобы его отблагодарили за это.

– Это вы говорите со мною? – спросил Крильон, широко раскрыв свои большие черные глаза, которые метнули молнии в несчастного де ла Раме.

– Да.

– Если так, то надо было снять шляпу.

– Извините. – Де ла Раме снял шляпу.

– Вы говорили, – продолжал Крильон, – что этот молодой человек хочет не денег за свою дичь и ригу?

– Он хочет, чтоб привели в исполнение статью о перемирии, – закричал Понти, – то есть, чтоб меня расстреляли.

Крильон вздрогнул от этих слов, и очевидно было, что к содержанию этой статьи он уважения не испытывает.

– Чтобы расстреляли?! За кур? – проговорил он.

– За уток. Как изволите видеть, профос уже арестовал меня, – сказал Понти.

– Кто это приказал? – спросил Крильон, осматриваясь по сторонам.

– Я, – отвечал Рони, несколько смутясь.

– Вы с ума сошли! – закричал Крильон.

– Надо же было уважить подпись короля.

– Вот вы, статские господа! – вскричал Крильон. – Вы воображаете себя воинами, потому что смотрите, как мы воюем. Отдать человека профосу за то, что он унес уток!

– И сжег… – перебил было Рони.

– Ригу, мы это знаем. – Крильон повернулся к де ла Раме. – И это ты требовал такого наказания моему гвардейцу?

– Я, – отвечал де ла Раме, очень смутившись от того, что Крильон вдруг начал говорить ему «ты», но гордость заговорила еще громче инстинкта самосохранения.

– И тебе предлагали сто пистолей выкупа?

– Да, – отвечал де ла Раме еще тише.

– Что ж, – сказал Крильон, подходя к нему, заложив руку за спину, с улыбкой такой же сердитой, как сердито вздернулись его усы, – я сделаю тебе другое предложение и бьюсь об заклад, что ты не станешь требовать ничего, когда выслушаешь его. Месье де Рони – философ, человек искусный в словах и в статьях. Он, как кажется, имел терпение выслушать тебя, и вы с ним сошлись, он ссудил тебе моего профоса, потому что это профос мой. А я совсем отдам его тебе. Посмотри на эту прекрасную липовую ветвь, через три минуты ты будешь на ней висеть, если через две не воротишься в свою берлогу.

– Я дворянин! – вскричал испуганный Раме. – И вы забываете, что над вами есть король.

– Король? – повторил Крильон, уже не владевший собою. – Король? Ты говоришь, кажется, о короле. Хорошо, я велю обрезать тебе язык. Здесь нет другого короля, кроме Крильона, король не командует гвардейцами. Я дал тебе две минуты, берегись, негодяй, минута уже прошла!

Де ла Раме сделал было какой-то протестующий жест и собирался возмутиться, но все его попытки затерялись в страшном шуме, поднявшемся в ответ на слова Крильона. Гвардейцы не помнили себя от радости, они хлопали в ладоши и подбросили шляпы в воздух.

– Веревку, профос, – продолжал Крильон. – И крепкую!

Де ла Раме стоял с пеной бешенства у рта перед профосом, в руках которого по требованию капитана тут же появилась веревка.

– Возьмите же деньги, – сказал Эсперанс несчастному владельцу замка, – они ваши.

– Я беру с собой кое-что получше денег, – возразил Раме с зубами до того сжатыми, что едва можно было расслышать его слова, – я уношу воспоминание, которое будет долго жить.

– А наш разговор в знаменитой безлюдной чаще?

– Вы ничего не потеряете, если подождете, – сказал де ла Раме.

Он ушел. Громкие свистки провожали его. Им овладел стыд, этого было уже слишком много в один час. С глухим, отчаянным криком мщения и ужаса он бросился бежать и вскоре исчез из вида.

– Да здравствует наш Крильон! – ревели в упоении обе роты.

– Да, – сказал Крильон, – но чтобы этого не повторялось, потому что этот мошенник был прав; вы все – негодяи, годные на виселицу.

Толпа целовала обе руки Крильона. А он обернулся к Рони, который надулся и ворчал.

– Не сердитесь. Вы видите, что ваша совестливость совершенно излишняя с подобными разбойниками.

– Закон должен оставаться законом, – отвечал на это Рони, – и вы напрасно становитесь выше его. Умы, разгоряченные вашей сегодняшней слабостью, не сумеют сдерживать себя в другой раз, и вместо одного человека, которым надо было пожертвовать для примера, вы пожертвуете десятью.

– Я ими пожертвую, когда это будет нужно, а сегодня это было бы бесполезной жестокостью.

– Я действовал таким образом только для того, чтобы заставить уважать оружие короля, – холодно сказал Рони.