Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

Ничто не могло отвлечь Генриха от его созерцания. Вместо того чтоб отвечать приору, он подошел к Роберу, посмотрел на него с дружелюбным и печальным видом и, положив руку на его сухощавое плечо, сказал:

– Посмотрите на меня опять так, как смотрели сейчас, прошу вас.

Палочка Горанфло судорожно зашевелилась, описывая фестоны и параболы.

– Преподобный отец, – вскричал брат Робер голосом раздраженной кошки, – спрашивает, разве господин кавалер пришел сюда терять время на то, чтобы насмехаться над бедным монахом, обиженным природой? Это негуманно и неприлично.

Он сопровождал эти слова косвенным взглядом, состроив физиономию до того смешную и безобразную, что король пришел в уныние и не стал уже настаивать.

– Меня надо извинить, – сказал он, садясь позади брата Робера. – Меня надо простить за то, что я нарушил на минуту спокойствие преподобного приора моими угрозами. Качество друга герцогини де Монпансье не может не служить предметом подозрений и гнева для друга французского короля, а Крильон – верный друг этого государя.

– И я также, – отвечал переводчик от имени Горанфло, который мало-помалу успокоился.

– Ничто этого не доказывает, – кротко сказал Генрих, – а все доказывает противное. Вы управляете совестью молодой девушки, которую король очень любит, и вместо того чтоб предоставить этой молодой девушке уступить благоприятным чувствам, которые ей, может быть, внушил король, вы отговариваете ее, употребляя ее как политический рычаг, чтоб сбить с толку намерения короля. Это не дружеский поступок. Нет, у короля нет друзей в этом монастыре, и это жаль. Окруженный засадами, подстерегаемый неумолимыми врагами, мало любимый даже друзьями, он должен иметь много мужества, много упования на Бога, чтобы продолжать предпринятую им борьбу. О нет! У него нет друзей.

Брат Робер, посоветовавшись с расстроенным лицом дом Модеста, сказал:

– Вы клевещете на многих честных людей и забываете самого себя. Вы сейчас называли себя верным другом Генриха Четвертого.

– О! Я не считаюсь, – сказал король, возвращаясь к своей роли.

– Крильон не считается!.. А Рони, а Морнэ, д’Обинье и Санси!

– Рони имеет большие качества, но он любит короля, для того чтобы им управлять. Морнэ – человек жестокий и не снисходительный. Санси оказал огромные услуги его величеству, но такие огромные, что он чувствует их вес и заставляет короля чувствовать его; а д’Обинье любит Генриха Четвертого, как ребенок любит свою собаку или своего воробья, чтобы вырывать у него перья или теребить ее за уши.

– Кто любит, тот и наказывает, – сказал брат Робер глухим голосом.

– Из всех друзей, которых имел этот бедный король, – продолжал Генрих Четвертый растроганным голосом, – я помню только одного. О, вот был редкий друг! Друг также наказывавший, но со смехом таким веселым, с бархатистой лапкой, так остроумно вооруженный невинными когтями!.. Я никогда его не забуду.

Говоря таким образом, Генрих наклонялся к капюшону брата Робера.

– Кто же был этот Феникс? – прошептал голос, который можно было назвать растроганным, до того он был взволнован.

– Это был гасконский дворянин, соотечественник короля, храбрец, мудрец, душа Брута в теле Терсита, честность Аристида и холодное мужество Леонида.

– Господин кавалер учен, – сказал брат Робер, голос которого дрожал, как его капюшон.

– Брат Робер, вы сами учены, – сказал король, увлекаемый к этому человеку порывом души, которого он не мог преодолеть.

Говорящий брат тотчас схватил таблицу, лежавшую в ногах приора, и своими длинными, крючковатыми пальцами указал королю на следующую фразу: «Необходимо, чтобы посетители проникнулись идеей, что они говорят с приором. Голос заимствован, но мысль собственно его».

Генрих прочел и отвечал, смотря на безжизненную массу, лежавшую на кресле:

– Это правда. Но вы согласитесь, что можно ошибиться. Я возвращаюсь к моему другу, я хочу сказать, к другу короля. Но он был также и моим другом, и вы не удивитесь, если я в разговоре буду употреблять местоимение «я», как наш добрый говорящий брат.

Палочка заговорила.

– Продолжайте, – загнусил Робер. – Панегирик этого дворянина, который, по вашим словам, был так предан королю, интересует меня в высшей степени. Дружба! Rara avis in terris!

– Птица действительно очень редкая, – сказал король. – Но она была главной добродетелью этого храбреца, о котором мы говорим. Он сначала имел к покойному королю Генриху Третьему такую преданную дружбу, какую, может быть, ни один король никогда не внушал: постоянную заботливость, просвещенные попечения, бдительность для сохранения короны, часто угрожаемой, бдительность, еще более высокую, для защиты драгоценных дней своего короля.

Хриплый смех, похожий на надгробный стон, раздался на минуту под капюшоном, как бы в глубине пещеры. Лицо приора покрылось смертельной бледностью, и на этот раз его физиономия выражала идею.

– К чему послужила эта заботливость, эти попечения и эта бдительность? – прошептал говорящий брат.

– Господь сосчитал дни бедного короля, – сказал Генрих с торжественной радостью. – Преданность одного человека ничего не может сделать против преодоления судьбы; но я забыл, – вскричал он вдруг с вдохновением гения, – что я утомляю ваш слух рассказом о горестях не ваших! Я забыл, что я говорю с друзьями герцогини Монпансье и что смерть покойного короля не причинила большой печали во французских монастырях!

Строгое лицо говорящего брата вдруг приподнялось, как будто хотело протестовать криком против этого обвинения. Генрих ждал с нетерпением последствий своей хитрости. Но брат Робер медленно сел, не произнеся ни слова, а палочка Горанфло начертала несколько сигналов, и переводчик прибавил:

– Не будем говорить о политике, господин кавалер.

– Это не политика, а история, – возразил король. – История гасконского дворянина, который интересовал вас сейчас, тесно связывается с историей королей Генриха Третьего и Генриха Четвертого. Служа первому из этих государей, наш друг повиновался личному интересу Он служил своей собственной ненависти.

– А! Ненависти… – перебил капюшон. – Стало быть, этот совершенный человек имел тоже земные страсти?

– Много, и вот почему он был так велик и так добр. Слабости души – это мягкие подушки, которые природа положила около жил и мускулов. Они смягчают слишком большую силу движений, которые без этого сделались бы грубыми, и предохраняют самые пружины от трения, от которого они скоро износились бы. Притом слабости доставляют душе удовольствия и заставляют ее соглашаться обитать на земле, скучном обиталище, если б иногда в нем не встречалось разнообразие.

Капюшон сделал одобрительный знак.

– Я повторяю эту фразу, потому что я нашел ее прекрасной, – сказал король. – Она не моя. Наш друг часто произносил ее. Ну, так как его слабости известны, признаемся, что их можно было оправдать. Он смертельно ненавидел одного человека, который оскорбил его, оскорбил без причины и жестоким образом. Может быть, если бы предмет этой ненависти был простой дворянин, за обиду было бы заплачено несколькими ударами шпаги. Но враг нашего друга был знатный человек, очень знатный и очень могущественный принц и, по странности судьбы, страшный враг короля Генриха Третьего, так что, исполняя свои личные дела, гасконец исполнял и дела своего властелина. Я сказал бы вам имя этого принца, который сделал столько зла Генриху Третьему, но у вас здесь в доме стоит кровать, которая закрывает мне рот.

– Все-таки говорите, господин кавалер, – перевел говорящий брат.

– Этот принц был из знаменитого дома Гизов, брат Гизов, убитых в Блоа, и герцогини Монпансье, вашей приятельницы. Он назывался и называется еще и теперь герцог де Майенн. Он прежде составлял заговоры против Генриха Третьего, а теперь воюет против Генриха Четвертого. Против этого-то врага сражался наш друг гасконец. Этот верный, этот храбрый, этот остроумный человек… Постарайтесь вспомнить, преподобный приор; вы должны знать, о ком я говорю, а если ваши воспоминания изменят вам, спросите брата Робера; может быть, он даст вам сведения о несравненном человеке, который, как я сказал, был единственным другом Генриха Наваррского, ныне французского короля.

При этих словах, произнесенных со всею ловкостью и со всем жаром этого великого ума, глупое удивление Горанфло было доведено до крайней степени. Его растерявшиеся глаза горячо допрашивали брата Робера и умоляли его поспешить на помощь в таком жестоком затруднении. Тот долго размышлял, несмотря на все повороты палочки.

– Я еще не знаю, – сказал он, – о ком говорит господин кавалер. Это множество похвал заставило меня сбиться с пути. Если б человек, о котором говорят, был смиренный слуга короля, неизвестный по жизни и по поступкам… и очень скоро забытый, может быть, я скорее бы его узнал.

– Неизвестный!.. – вскричал король. – Неизвестный! Тот, который в то время, когда жила бедная графиня де Монсоро, любил и служил Бюсси д’Амбоазу против герцога Анжуйского!.. Достопамятная и трогательная история, которую никогда не забудут знавшие ее! Неизвестный! Тот, который убил своею рукою Николая Давида и капитана Борромэ, двух страшных сподвижников Гизов! Забыт! Тот, которого память возбуждает и ныне вздохи в груди его короля и который, если бы находился здесь, мог бы видеть, как его любили, как его любят и как его оплакивают!

Король произнес эти слова с разбитым сердцем; слезы навернулись на его глазах. Говорящий брат украдкой обернулся и уловил на лице Генриха благородное и славное волнение, потом, потупив снова голову, отвечал прерывающимся голосом:

– То, что вы сказали, господин кавалер, объяснило мне все. Человек, о котором идет речь, именно тот, которого я подозревал сначала. Его, кажется, звали…

– Шико! – вскричал король громко.

Капюшон не дрогнул, но Горанфло при этом имени задрожал на своем кресле, как бог Джагренат, сбитый со своего подножия.

– Да, – сказал холодно говорящий брат, – таково было имя того, о котором вы говорите, и мы совершенно понимаем друг друга. Похвалы, которыми вы его осыпаете, приятны мне от великого кавалера де Крильона, потому что я также пользовался дружбою месье Шико.

Ничто не может передать выражения, которое приняло это имя, выходя из губ говорящего брата.

– Вы были его другом? – спросил король. – Помню… Вы этот монах, его товарищ… Но извините, кажется, прежде вас называли Панюрж.

– Панюрж был не я, а наш осел, – перевел Робер, – и он умер, умер, как Шико, потому что ведь Шико умер, это известно. Мне об этом говорили многие военные годы, да и кто может это знать лучше вас, кавалер; ведь вы почти никогда не оставляли короля, а Шико умер возле короля.

– Да, – сказал король.

– Вы, может быть, были при том, – спросил брат Робер.

– Был.

Глубокое молчание последовало за этими словами. Брат Робер прервал на минуту свою работу с воском и задумался, потом, повинуясь палочке, продолжал:

– Я охотно воспользуюсь представившимся случаем, чтобы узнать несколько подробностей о смерти бедного Шико. От очевидного свидетеля эти подробности будут драгоценны для его прежнего друга. Не будете ли вы так обязательны, чтобы рассказать мне эту историю, кавалер?

– Охотно, преподобный приор. Шико последовал за королем Генрихом Четвертым в то время, когда все колебались, и его предложение услуг тем было приятнее новому королю, что он знал всю их важность, так как сам испытал, каким опасным противником становился Шико, когда преследовал кого-нибудь, чтобы защищать своего повелителя. Только Шико не был для Генриха Четвертого сиюминутным товарищем, застольником, другом, ночевавшим в комнате, обедавшим за столом и разделявшим все тайны жизни. Шико привык к великолепной жизни короля Генриха Третьего. Постель Генриха Четвертого была жестка, его серебряная посуда часто отдавалась в заклад и заменялась глиняной.

Генрих этим косвенным и несправедливым обвинением, горьким намеком на свою бедность надеялся заставить противника открыться, но брат Робер флегматически отвечал:

– Правда, что Шико был жаден, скуп, лаком. Эти слабости извинительны в людях пошлого характера и ничтожного звания. Притом он был избалован сношениями с его величеством Генрихом Третьим, этим государем великодушным, роскошным, великолепным, щедрым, признательным. Покойный король всегда лишал себя самого, чтобы обогатить своих слуг; он всегда сам ел сухой хлеб, а своим друзьям предлагал фазанов на золотом блюде; покойный король был храбр и мужествен; он забывал о себе, как все люди с великим сердцем… Он избаловал своего друга Шико. Этот дворянин, без сомнения, сделался эгоистичным и практическим; простите монарху и его смиренному служителю.

Горанфло потупил голову; брат Робер соскользнул со своей скамейки и стал на колени. Уважение охватило Генриха. Удар, который он хотел нанести с похвальным намерением, был нанесен ему самому прямо в сердце.

– Я скорее думаю, – отвечал он с живостью, – что гасконский дворянин не хотел вступать в фамильярные отношения с Генрихом Четвертым, чтобы не ослабить своих воспоминаний, чтобы не заменить свою нежность к покойному королю новой нежностью.

– Может быть, – отвечал переводчик, – но вы обещали несколько слов о последних минутах Шико.

– Он сражался при Бюре, как храбрый солдат, когда с горячим желанием мстить де Майенну он взял в плен его друга, его родственника, графа де Шалиньи, и с торжеством привел его ко мне.

– К вам, месье де Крильон, или к королю?

– Я стоял так близко к королю, что он привел его к нам обоим: «Посмотри, – весело сказал он, – Генрих, это я делаю тебе подарок». Он толкнул Шалиньи к моим ногам.

– Он говорил «ты» королю?

– Он говорил «ты» только королю. Эти слова возбудили смех. Взбешенный граф де Шалиньи обернулся и своей шпагой, которую великодушный Шико оставил ему, разрубил ему голову.

– Я не что иное, как монах, незнакомый с военными законами, – прошептал брат Робер, – но мне кажется, этот поступок был низок.

– Он был гнусен.

– А… раненый?

– Шико упал. Я велел его перевязать, поручил хорошим хирургам.

– У вас?.. В вашей палатке, не правда ли, господин кавалер? – спросил Робер.

– В моей палатке? – сказал король со смущением. – У меня всегда бывала палатка.

– Словом, в квартире короля… король жил же где-нибудь? Когда король Генрих Третий был в походе, Шико, он говорил мне, часто был ранен возле него, и всегда его лечили у короля. Он лежал у его ног… это преимущество верных собак.

Король покраснел. Его честные, блестящие глаза смутились. Угрызение, возбужденное этими простыми словами, медленно поднялось из его сердца к губам, и он пролепетал:

– Это правда… Я забыл велеть перевязать Шико у меня и велел послать его в надежный дом; я узнал, что он слабеет каждый день, и наконец меня уведомили, что он при смерти. Я бросился к нему… Он уже умер.

– С вашей стороны это было естественно, кавалер, но со стороны короля Генриха Четвертого?.. О, если бы Шико лежал у ног короля, – продолжал брат Робер раздирающим душу голосом, – он, по крайней мере, имел бы счастье испустить последний вздох, благословляя своего повелителя, и все его услуги были бы вознаграждены.

Король наклонил голову с волнением, которого, может быть, он никогда не чувствовал.

– Наконец, – продолжал Робер торжественным тоном и устремив глаза на дом Модеста, – Шико умер, мир его душе!

Говоря таким образом, брат Робер поднял в руке почти оконченную восковую фигурку. Король увидал ее и был поражен. Фигурка представляла его самого в церемониальном костюме, с его широкой бородой и с длинным, знаменитым носом. Это был его стан, его воинственная и развязная наружность. Он стоял на коленях и держал в руке служебник, на котором виднелось слово «обедня». Король, пораженный изумлением при виде этой чудесной работы, исполненной в промежутках разговора, сложил руки и, наклонившись к фигурке, чтобы поближе ее рассмотреть, вскричал:

– Это мой портрет! Вы видите, что вы знаете меня!

Брат Робер не оборачиваясь быстро написал острием стеки:

Crillon – Eques – MCLXXXXIV.

Король замолчал, еще раз отброшенный далеко от цели этим неизменным присутствием духа. Но он приготовлялся отплатить тем же, когда дверь комнаты отворилась, ребенок, который привел Генриха к дом Модесту, прибежал впопыхах и шепнул несколько слов приору. Горанфло посинел, точно с ним сделался апоплексический удар. Брат Робер, нисколько не смутившись, сделал вид, будто советуется с приором, и сказал королю:

– Может быть, кавалеру де Крильону неприятно встретить особу, которая посещает нас. Войдите на эту лесенку, она ведет в комнату брата Робера. Я велю проводить туда в другую дверь друга, ожидающего вас. Ступайте и старайтесь убедить себя, что у короля здесь есть друзья.

Король вздрогнул и посмотрел на обоих монахов, как бы спрашивая их, не намерены ли они захватить его в ловушку. Положив руку на свою шпагу, он поднялся на лестницу задом, не спуская глаз с приора и его товарища. Он скоро дошел до комнаты, заперся там и почти тотчас увидал Крильона, входящего в другую дверь из коридора.

– Государь! Как вы бледны! – сказал Крильон. – Разве вы уже знаете об ее приезде в этот дом?

– О чьем приезде?

– Герцогини Монпансье.

– Она здесь?.. Ты ее видел?

– С четырьмя испанцами, с двумя дворянами, со своим конюшим и с низеньким неизвестным молодым человеком. Будем остерегаться, государь, в ожидании Понти и нашего отряда.

– Неужели он хочет отмстить за мою неблагодарность? – прошептал Генрих, предаваясь воспоминанию о таинственном брате Робере.

– Отмстить вам?.. Кто, государь?

– Молчи! – закричал Генрих. – Слушай этот голос.

В комнате внятно слышалось каждое слово, произносимое у приора.

Глава 22
ГЕРЦОГИНЯ ТИЗИФОНА

Действительно, к приору женевьевцев приехала герцогиня, знаменитая в то время.

Крильон не ошибся. Она имела свиту довольно многочисленную для того, чтобы внушить уважение, и в бойницу, пробитую в алькове приора, брат Робер заметил испанцев и низенького молодого человека, о котором Крильон говорил Генриху Четвертому.

Двери в комнате Горанфло отворились настежь, словно для королевы; брат Робер неприметно приподнял на потолке опускную дверь, которая уменьшала толщину потолка, для того чтобы голоса проходили в верхний этаж, и герцогиня вошла к дом Модесту.

Екатерина-Мария Лотарингская, герцогиня Монпансье, имела сорок один год и сохранила мало остатков красоты, которой она так гордилась. Черные глаза, глубокие и злые, густые брови, сходившиеся над тонким и длинным носом, тонкие, хитрые губы, лоб маленький, как у ехидны, – такова была эта женщина. Она скрывала неровность своей хромой ноги припрыгиванием, может быть, грациозным в молодой девушке, но очень странным в женщине, волосы которой седеют.

Ее нравственный портрет был еще безобразнее. Смертельная неприятельница Генриха Третьего, который, как говорили, оскорбил ее тайным презрением, она воспользовалась убийством Гизов, ее братьев, убитых в Блоа, и с этой минуты преследовала короля, раздувая огонь Лиги и вооружив фанатика Жака Клемана. После убийства Генриха Третьего она вскричала:

– Какое несчастье, что он перед смертью не узнал, что удар был направлен мною!

Наконец, это она, призвав испанцев во Францию после смерти Генриха Третьего, поддерживала междоусобную войну, чтобы доставить французскую корону своему дому. Эта фурия стоила целой армии по деятельности своей жгучей ненависти и адской хитрости своих соображений, не отступавших ни перед каким преступлением. Она подстрекала Майенна, часто ленивого и холодного; она пожертвовала бы им самим; и так как этому пламени всегда была нужна новая пища, Генрих Четвертый заменил Генриха Третьего. Он сделался мишенью, на которую направлялось все.

Она вошла к дом Модесту с поспешностью, обнаруживавшей ее беспокойство и нетерпение. Можно было видеть в конце коридора возле большой залы ее испанских телохранителей и лигеров, которые прохаживались вокруг нее.

– Заприте двери! – сказала она повелительным голосом, которому брат Робер поспешил повиноваться.

Заперев двери, он воротился смиренно и со всеми знаками глубокого уважения сел к ногам своего приора, с воском и со стекою в руках. Герцогиня ходила по комнате, опустив голову и хлопая хлыстом по мебели, а когда ее не встречалось, то по своей суконной амазонке, которая тащилась по полу за нею. Горанфло вытаращил глаза на своего переводчика, который успокоил его, мигнув глазами неприметно ни для кого другого, кроме этих двух человек, привыкших понимать друг друга. Говорящий брат, видя, что палочка зашевелилась, сказал герцогине, что она дорогая гостья и что ее присутствие доставляет честь и радость всей общине. Она дрожала, как тигрица в клетке.

– С моей стороны совсем не так, – сказала она, – я приехала не затем, чтобы говорить вам комплименты, господин приор.

– Почему же? – спросил переводчик.

– О! Это до того важно, – сказала герцогиня, скрежеща зубами, – что я спрашивала себя, должна ли я приехать сюда или вызвать вас к себе.

– Вам известно, герцогиня, что я не могу двинуться с места, – сказал брат Робер.

– Вы тяжелы, это правда, господин приор, но я шевелила массы еще тяжелее и не знаю, почему мне кажется, что десять человек моих людей могут унести вас, как перышко, ко мне в Париж или в Бастилию.

«В Бастилию?» – закричали испуганные глаза Горанфло, но голос брата Робера холодно сказал:

– Зачем же в Бастилию, герцогиня?

– Потому что там объясняются насчет обвинений в измене.

Холодный пот выступил крупными каплями на огромных висках Горанфло.

– Я не понимаю, – сказал брат Робер спокойным тоном.

– Во-первых, – вскричала раздраженная герцогиня, – невозможно разговаривать посредством этого дуралея!

Она указала на брата Робера, скрывавшегося под своим капюшоном.

– Этот бездельник, этот осел, – продолжала она с бешенством, – передает мне ваши слова с глупой флегмой! Стало быть, этот скот не чувствует ничего! Вы, по крайней мере, дом Модест, вспотели от страха!.. Но он – это бревно, это камень, это скелет, который годилось бы привесить к потолку колдуньи, как ящерицу! Смерть моей жизни! Я велела бы содрать с него кожу, если бы была уверена, что на его костях найдется кожа.

Брат Робер, нисколько не смущаясь, отвечал:

– Упреки, которыми вы осыпаете моего переводчика, несправедливы. Он в точности передает мою мысль. Он говорит, как я чувствую.

– Вы не боитесь?

– Нисколько.

– И у вас не выступил крупными каплями пот?

– Это мой жир тает от жару.

– Вы не дрожите объясняться со мною?

– Я не умею дрожать, когда чувствую себя невиноватым. Притом моя сила нисходит свыше, я не боюсь могущественных земель.

Ничего не могло быть страннее этой невероятной передачи волнений, терзавших приора. Брат Робер говорил о спокойствии и мужестве Горанфло, а Горанфло был готов свалиться со стула, и все его черты заметно расстраивались. Герцогиня подошла к Роберу, схватила его за капюшон и начала бешено трясти.

– Говори ты сам, – сказала она.

– Мне это запрещено, – отвечал он, спокойно смотря на нее.

– Я приказываю тебе.

Брат Робер надвинул капюшон и молчал. Герцогиня то бледнела, то краснела. Молчание обоих женевьевцев раздражало ее, и она не видела способа прекратить это молчание. Горанфло, оправившись от страха, по примеру неустрашимого Робера как будто сам шел наперекор герцогине, и ироническая улыбка появилась на его широком и толстом лице.

– Вы, кажется, угрожаете мне пыткой! – вскричал переводчик голосом звучным, как труба. – Ну! К пытке! К пытке! Мы весело пойдем на пытку, как брат Давид, которого вы велели убить! Как брат Борромэ, которого вы велели убить! Как брат Клеман, которого вы…

– Довольно!.. – перебила герцогиня. – Довольно, говорю я вам!.. Кто говорит о пытке?..

– Вы назвали Бастилию.

– Я была рассержена.

– Это смертельный грех.

Герцогиня пожала плечами.

– Я знаю, что это вам все равно, – сказал переводчик, – но на кастрюлях в аду вы заговорите иначе!

– Вы хотите читать мне проповедь?

– Это мое ремесло, это мое призвание. Гнев – смертельный грех.

– Дом Модест!..

– Я служу Господу, а вы оскорбляете его; тем хуже для вас.

– Еще раз, – закричала герцогиня вне себя от бешенства, – вы читаете нравоучение и не отвечаете мне!

– А вы меня оскорбляете и не расспрашиваете.

При этих словах, которые заставили задрожать с головы до ног Горанфло, от имени которого они были сказаны, герцогиня вдруг обернулась. На нее страшно было смотреть. Ее волосы, готовые развязаться, как будто свистели, как змеи Тизифоны.

– Вы забываетесь! – прошептала она свирепым тоном. – Неужели вы думаете, что у вас не найдется уже шеи, за которую можно повесить вас?

– Вот мы опять воротились к пытке, – холодно сказал Робер. – Вешайте же скорее, но перемените разговор, он однообразен.

Это презрительное спокойствие вдруг сбавило бешенство герцогини. Она подошла, скрестив руки, к Горанфло и медленно, как бы взвешивая каждое слово, сказала:

– В какой день я приезжала советоваться с вами о новом затруднении, которое поставили Лиге генеральные штаты?

– Три недели тому назад, – отвечал переводчик.

– Что советовали вы мне делать?

– Вы это знаете так же точно, как и я, герцогиня.

– Вы мне советовали оставить моего брата де Майенна, основываясь на том, что он имеет слишком мало возможности царствовать.

– Это правда, очень мало, – сказал Робер.

– Послушная вашим советам, как всегда, потому что, надо признаться, вы замечательно проницательны, вы дали мне доказательства, вы угадали Жака Клемана…

Горанфло посинел.

– Послушная, говорю я, я бросила моего брата и предложила Испании брак инфанты с моим племянником Гизом.

– В этом нет ничего, кроме самого естественного, – перебил переводчик, – король испанский хочет выдать свою дочь за французского принца, а месье де Майенн женат.

– Притом французская корона, по милости вашего замысловатого совета, не выйдет, таким образом, из дома Гизов. Конечно, это совет превосходный, и я еще раз благодарю вас за него.

– Может быть, поэтому-то вы предлагали сейчас повесить меня? – сказал Робер.

– Подождите, я еще не кончила. Кто сочинял предложение об этом браке испанскому королю? Вы, не так ли?

– Да, я вам продиктовал, хотя долго не соглашался, припомните это. Я не доверяю испанцу, я вам это повторял.

– В какой день приезжала я сообщить вам ответ короля испанского, то есть его согласие?

– Третьего дня, и насмехались над моей недоверчивостью.

– Сколько человек знали эту тайну?

– Этого я не могу вам сказать.

– А я могу. Об этом знали только трое: король испанский, я и вы. Я не говорю об этом монахе… вы уверяете, будто он не считается.

– Он действительно не считается, – отвечал брат Робер. – Ну, к чему же клонится вся эта речь?

– А вот к чему: вместо трех человек нашу тайну знают пятеро, и знаете ли, кто эти новые два?

– Нет. Но я это узнаю, если вы мне скажете.

– Одного зовут де Майенн, мой брат, когда именно ему не должна быть известна эта тайна.

– Де Майенн это знает? – вскричал брат Робер. – Когда так, все погибло.

– Я не говорила, что все погибло.

– Ваш заговор не удался.

– Да, дом Модест, я поссорилась с моим братом, в нашем лагере водворился раздор, в нашем семействе начинается война, но это еще ничего… Угадайте, от кого де Майенн узнал о нашем заговоре?

– Ах, герцогиня…

– От короля наваррского, от Беарнца, который вчера вечером отослал к нему копию с договора между Испанией и мною насчет брака инфанты.

– Это невероятно! – вскричал брат Робер с невыразимой гримасой. – Как! Беарнец знает все! Кто же ему сказал?

– Вот об этом-то я приехала вас спросить, – отвечала герцогиня мрачным голосом. – Вот почему мой нетерпеливый гнев начал угрозами, вот почему наконец вы видите меня готовой на все, если не затем, чтобы загладить страшный вред, который мне сделала эта измена, то по крайней мере, чтобы открыть и наказать изменника так жестоко, чтобы ужас наказания передавался в самые отдаленные века. Вы согласны со мною, дом Модест?

– Совершенно, – отвечал переводчик с развязным видом.

– Имеете ли вы какую-нибудь мысль насчет казни, к которой можно бы его присудить?

– Мы возьмем, если вы хотите, все пытки персиян и карфагенцев; у меня есть об этом толстая книга с комментариями и фигурами. Некоторые из этих пыток так замысловаты, что превосходят всякое воображение.

– Мне нравятся ваши слова, – сказала герцогиня с бешенством. – Но сначала…

– Я знаю, что ваше высочество желаете сказать; сначала надо узнать виновного, во-вторых, захватить его, в-третьих, уличить.

– Это будет нетрудно, господин приор.

– Начнем же, – сказал брат Робер. – Кто же он?

– Вы или брат Робер! – закричала герцогиня.

Переводчик обернулся к герцогине и сказал ей холодно:

– Я не думаю.

– Как?

– Я думаю скорее, что это вы или король испанский.

– Какие выгоды могу я иметь? – сказала герцогиня, оторопев от этой смелой самоуверенности.

– А какие выгоды можем иметь мы? – сказал брат Робер.

– Это неизвестно: душа женевьевца – пещера.

– Душа королей и герцогов – бездна, – гордо сказал переводчик. – Притом – докажите… А так как вы не можете доказать, так как женщина имеет ум слабый, буйный, всегда ищущий крайности, когда так благоразумно и легко оставаться в центре, я вам докажу, что у вас есть изменники.

– Испанская депеша всегда была при мне.

– Когда так, Испания насмехается над вами и послала дубликат своей депеши или королю наваррскому, или де Майенну. Испания хочет царствовать во Франции без вашего племянника и без вас. Она считает вас слишком сильной и хочет вас ослабить, укрепив на время вашего врага Генриха Четвертого.

Герцогиня подумала, пораженная этой мыслью.

– Это может быть, – прошептала она.

– Это наверняка, и я советую вам четвертовать испанского короля, если вы не предпочитаете казнить вероломную Екатерину Лотарингскую, герцогиню Монпансье, чтобы наказать ее за то, что она сама себе изменила, приняв посредничество Испании.

– Вы правы, дом Модест.

– Надо делать свои дела самим.

– Это всегда мне удавалось, я так и буду делать.

– Это правда, что теперь вы поставили себя в большие затруднения.

– Я выйду из них.

– Я не стану спрашивать вас – как из опасения, чтобы вы завтра не обвинили меня опять, что я предупредил Беарнца… Беарнца, который поклялся колесовать и сжечь живьем всех тех, которые участвовали в смерти покойного короля! Беарнца, торжество которого будет моей погибелью, так же как и вашей!

– Простите меня, горе сбивает с толку…

– Даже до того, чтоб оскорблять друзей, таких как я, угрожать им, подозревать их! Я часто говорил вам, герцогиня: разойдемся! Разойдемся! Между людьми, не доверяющими друг другу, дружбы не может быть.

– Вы разве не доверяете мне?

– По причине ваших ошибок не доверяю, герцогиня; вы делаете такие ошибки, которые погубят ваших друзей.