Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

Росни еще колебался.

– А! у вас нет сострадания, – сказал он, – король ждет и плачет.

Росни, кусая усы, вышел.

– Да, – продолжал Крильон, взяв за руки маркизу и отводя ее к окну, – он в отчаянии, это раздирает сердце; разве вы допустите это? Король французский с красными глазами!

– А у меня разве сухие глаза?

– Ба! Вы женщина; и отчего вся эта комедия, вся эта огласка? Оттого что король был в маскараде, оттого что он вас обманул, что он, может быть, обманывал вас уже тридцать раз, и вы не сердились за это… Хорошо, славные глупости я говорю, – продолжал он, увидев, как помрачилось лицо Габриэль, – это чистая выдумка. Король никогда вас не обманывал, даже третьего дня. Он рассказал мне все подробно. Не стоит даже нахмуривать брови. Черт побери! Разве ваш сын вырастет и не будет обманывать женщин, а вы станете смеяться? Смейтесь же.

Габриэль пролепетала несколько слов с прерываемыми вздохами. Это были те же жалобы, те же намерения, запечатленные кротким упорством, которое отличает добрые сердца, несправедливо оскорбленные.

– Если вы уезжаете из самолюбия, – сказал Крильон, – это напрасно. Что сделал король? Он сам просил вас, посылал других вас просить; ваше самолюбие выгорожено, но берегитесь, вы преувеличиваете!.. Как! Этот любезный король имеет ребенка, прекрасного ребенка, только что окрещенного; он привык уже к его ласкам, а вы отнимаете у него этого ребенка, его крошечного собеседника!.. Это жестоко, это дурно! Не делайте этого, потому что я скажу, что у вас злое сердце.

– Любезный месье де Крильон, не увеличивайте моего огорчения. Не заставляйте поколебаться мою решимость. Мне остается только мой ребенок и Бог.

– А я? – вскричал добрый кавалер, растрогавшись. – Я обещал королю, что вы останетесь, и если бы мне пришлось лечь поперек двери, вы не уедете.

Крильон еще говорил, когда на лестнице раздался запыхавшийся голос, кричавший:

– Я хочу говорить с кавалером де Крильоном!

– К черту скота! – пробормотал Крильон, остановленный в своем красноречии.

– Скажите, что я его гвардеец.

«Мне-то что до этого?» – подумал Крильон.

– Что меня зовут Понти и что я пришел сюда по случаю очень большого несчастья.

– У этого негодяя всегда бывают несчастья, – сказал Крильон Габриэль, – но пусть его великое несчастье ждет.

– Прибавьте, – ревел голос, – что я пришел от месье Эсперанса.

Крильон бросился к лестнице, наклонился через перила и закричал громовым голосом:

– Иди сюда, дуралей!

– Эсперанс! – прошептала Габриэль, в голове которой, утомленной слезами, промелькнуло невинное и свежее воспоминание.

Крильон и Понти уже стояли лицом к лицу.

– Полковник, – сказал дофинец, красный, дрожащий и задыхающийся на каждом слове, – где Эсперанс?

– А я почем знаю?

– Как, вы не знаете? Но ведь вчера вечером к нему приходили полицейские.

– Полицейские? Это для чего?

– Полицейские? – повторила Габриэль, подходя.

– Да, полицейские от имени короля.

– Ну? – спросил Крильон.

– Они увели Эсперанса.

– Куда? – закричал кавалер.

– Я спрашиваю об этом вас, полковник.

– Но ведь ты осведомлялся? – продолжал Крильон, тряся гвардейца.

– Еще бы!

– У людей, у соседей, у Замета?

– Он сосед Замета? – спросила Габриэль.

– Да, на улице Серизе.

«В улице Серизе!» – подумала молодая женщина, пораженная внезапной мыслью.

– Но к чему же приходили эти полицейские, чего они хотели, что он сделал? – продолжал Крильон.

– Ничего.

– Кого он видел и принимал?

– Никого… кроме человека, закутанного в плащ, которого он приводил третьего дня из сада на двор в половине десятого вечера.

Габриэль вздрогнула.

– В то время, когда я разъезжал в его карете, – продолжал Понти.

– Кто же этот человек?

– Кто его знает!

– А я думаю, что знаю, – перебила Габриэль с нервным трепетом. – Дом, в котором живет месье Эсперанс, красив?

– Да.

– Новый?

– Совершенно новый.

– Большой двор и сад, сообщающийся…

– С садом Замета…

– Там-то месье Эсперанс провожал вчера человека?

– Там.

– Этот человек был король!

– А! понимаю, – вскричал кавалер, – король вышел от Замета через пролом в стене.

– И король, – сказала Габриэль, – вообразил, что бедный месье Эсперанс предупредил меня, и отомстил ему.

– Я не понимаю.

– Вы поймете после.

Крильон хотел отвечать, когда в комнату вбежал лакей, подал Габриэль конверт странной формы и сказал ей на ухо:

– Поскорее рассмотрите; говорят, что от этого зависит жизнь короля.

Габриэль наскоро разорвала конверт, в котором лежала гипсовая фигурка, к которой была привязана записка. Габриэль прочла ее, бледнея.

– Ах, месье де Крильон, – сказала она, – скорее, скорее бегите в Лувр к королю!

– Что мне ему сказать?

– Я остаюсь в Париже и не оставлю его, что я сейчас буду у него… Ступайте, ступайте, я следую за вами!

– Король перестанет плакать и скажет мне в то же время, куда девался Эсперанс! – вскричал кавалер, спускаясь с лестницы с проворством молодого человека.

Глава 43
В ЛУВРЕ 27 ДЕКАБРЯ 1594 ГОДА

Зала короля в Лувре была полна людей, озабоченных, растревоженных, военных, статских, которые разговаривали, расхаживая в галерее, о печали короля после его разрыва с Габриэль.

Это событие приняло размеры катастрофы. Ходила тысяча слухов об отъезде маркизы и о скором утешении короля. Вдруг Росни прошел по этой зале в кабинет его величества. Его холодную и непроницаемую физиономию с любопытством разглядывали, но никто не мог прочесть на ней истину. Сюлли сам затруднился бы сказать, что он думал в эту минуту. Он не полагал, чтобы Крильону удалось удержать Габриэль, но ему не хотелось также сообщить Генриху окончательный отказ его любовницы. В таком недоумении он шел медленно, чтобы дать себе время найти двусмысленный ответ.

Но король не дал ему времени. Только что он приметил его из-под портьеры своего кабинета, как подбежал к нему, и голосом, глазами, душой стал его расспрашивать об успехах его посольства.

– Она вам отказала! – вскричал он, увидев угрюмое лицо министра.

– Должен признаться, государь, – отвечал тот.

Генрих с отчаянием опустил руки.

– Этот удар будет для меня смертелен, – прошептал он, – я нежно любил эту неблагодарную. Что я говорю! Это я был неблагодарен. Она мстит за мою измену. Она делает хорошо.

«Все это идет не слишком дурно и вспышка рассудительна, – подумал Сюлли. – Я сказал не слишком много, не слишком мало. Если маркиза непременно захочет ехать, это сообщено. Если она послушается Крильона, я не настолько подался вперед, чтобы постыдно отступить. Но, для того чтобы избегнуть первого потрясения, удалим короля».

– Государь, – сказал он, – имейте мужество. Вашему величеству не следует оставаться в таком унынии.

– Конечно, нет, – отвечал Генрих, – и мое намерение принято.

– В самом деле? – сказал Росни с некоторой радостью.

– Да, я сейчас пойду сказать маркизе все, что у меня на сердце.

– Но, государь, вы подвергаете королевское достоинство урону. Это не важно, что не удалось мне, что не удастся Крильону…

– О, мне удалось! – вскричал кавалер, устремляясь в кабинет за камер-лакеем, который докладывал о нем.

При виде Крильона, услышав эти приятные слова, король вскрикнул от радости и обнял счастливого посланника, между тем как Росни закусил себе губы.

– Она остается, мой Крильон, она остается? – спросил добрый король в восторге, который трудно описать.

– Она делает более, она идет сюда!

– А! – сказал король вне себя от счастья. – Пойдемте к ней навстречу. Пойдем, Крильон, пойдемте, Росни.

– Государь, сделайте милость, будьте умеренны, – сказал гугенот, удерживая Генриха за руку.

– Позвольте, государь, – сказал кавалер, удерживая его за другую. – Маркиза де Монсо будет в Лувре через несколько минут, и я исполнил ваше поручение добросовестно; не правда ли?

– Да, да, мой Крильон.

– Исполните же и мое.

– Чего ты хочешь?

– Вы послали арестовать молодого человек на улице Серизе.

– Да, негодяя, который поссорил меня с Габриэль, изменника, которому я доверился, чтобы выйти неприметно от Замета, и который донес на меня маркизе.

– Это невозможно, – сказал Крильон.

– Как?

– Это более чем невозможно, это несправедливо. Этот юноша человек благородный, а не изменник.

– Ты его знаешь?

– Еще бы! Знаю ли я Эсперанса!

– Да, правда; помню теперь больного у женевьевцев, этого раненого красавца. Я знал, что это лицо мне знакомо. Ну, мой Крильон, твой протеже мне изменил, а я пожимал ему руку! Видишь ли ты, если бы я был, как он, простой дворянин, я заставил бы его проглотить свое вероломство с острия моей шпаги, но я король и должен был отмстить по-королевски.

– Ваше величество, – сказал Крильон, бледный от гнева, – находите мое поручительство негодным?

– Твое поручительство?

– Я ручаюсь, что этот молодой человек также мало изменил вам, как и я, и требую, чтобы его обвинители доказали мне это в глаза…

– Ты будешь доволен, потому что мне это сказала Габриэль, и когда она придет, она повторит тебе.

– Видано ли когда подобное коварство! – вскричал кавалер. – Сейчас она мне говорила, что он не виноват. Право, двор – это логовище лживых и злых людей.

– Вот она! – вскричал король, приподнимая рукой портьеру, чтобы скорее увидеть маркизу, которую лестный говор придворных встретил при входе ее в галерею.

Габриэль, которой волнение удваивало красоту, шла быстро, и на пути ее все перья на шляпах касались земли.

Король не мог удерживаться более. Он протянул ей руки, потом привлек в кабинет с физиономией, где радость обнаруживалась смехом и слезами. Сюлли вышел, подавив вздох. Крильон дал королю наслаждаться видом своего кумира, дал излиться нежным упрекам Генриха, его вздохам, уверениям и обещаниям, потом взял за руку Габриэль и сказал:

– Пока вы счастливы, невинный страдает по вашей вине. Будьте откровенны, маркиза: вы обвинили Эсперанса, вы еще продолжаете уверять в этом?

– Боже мой! – сказала Габриэль. – Я забыла. О! Это извинительно при волнении, в котором я нахожусь, и при всем том, что я имею сказать королю. Но я вспомню.

– Вы мне говорили, – продолжал король, – что вы узнали все от этого молодого человека.

– Я вам сказала, государь, то, что женщина может сказать, когда ей лгут и когда она сама лжет. Дело в том, что меня уведомил письмом о вашем выходе человек, которого я не знаю. Я спряталась на улице Серизе и сама собственными глазами видела, как вы вышли. Я должна обвинить только себя. Я только сегодня узнала, что месье Эсперанс живет на улице Серизе и что ваше величество говорили с ним третьего дня вечером.

– Я вам говорил, государь! – вскричал кавалер, целуя руку Габриэль. – Теперь скажите, что вы сделали с этим бедным мальчиком, честным, невинным и оклеветанным?

– Стыдно сказать, – отвечал король с замешательством, – я велел запереть его в Шатле.

– Черт побери! – сказал Крильон. – В тюрьму, как злодея, моего доброго Эсперанса! Ах, маркиза! Он мог от этого занемочь, даже умереть. В тюрьму! Вот оно что! Женщины лгут и всегда на кого-нибудь!

– Я в отчаянии, – сказала Габриэль.

– Освободим его, – прибавил король.

– Это будет не долго, – отвечал кавалер, и убежал как стрела, оставив вместе любовников.

– Государь, не имеете ли вы так же, как и я, угрызения, – сказала Габриэль, руки которой Генрих страстно пожимал.

– У меня в душе только нежность и радость с тех пор, как я вас увидел. Ах, боже мой! – вдруг сказал король.

– Что такое? – спросила Габриэль с испугом.

– Этот сумасшедший Крильон убежал от меня, не взяв приказа, а губернатор Шатле не отдаст ему пленника, несмотря на то что он Крильон.

– Напишите поскорее этот приказ, государь; мы пошлем его с пажом, потом ваше величество выслушаете, что я пришла вам сказать.

Король начал писать. Он держал еще перо, когда явился Сюлли, стараясь улыбаться Габриэль.

– Государь, – сказал он, – галерея полна народа, и я принес вашему величеству приятные известия.

– Это действие возвращения гения хранителя, – любезно сказал король, подписывавший приказ освобождения, с которого Габриэль не спускала глаз. – Но какого рода это известие?

– Раньи и Монтиньи, пикардийские дворяне, принесли покорность. Это экономия пушек и пороха. Они ждут минуты, чтобы обнять колени вашего величества.

– Мятежники?.. Но, любезный Росни, со мной находится мятежница, которая также покорилась; я обязан посвятить ей несколько минут, для того чтобы сделать условия.

– Покоренным кажется ваше величество, – серьезно отвечал министр.

– И следовательно – я должна делать условия, – также серьезно перебила Габриэль. – О, вы можете их слышать, месье де Росни.

– Маркиза…

– Во-первых, король не выедет из Лувра… без меня.

– Вы, маркиза, становитесь ревнивы, – сказал Сюлли, – а ревность преувеличивает свои торжества.

– Я ревнива только к спасению короля, а так как жизни его угрожает опасность, если он выедет из Лувра…

– Кто это говорит? – сказал, улыбаясь несколько презрительно, министр.

– Вот это, – отвечала Габриэль, показывая письмо, которое она получила у себя.

– От кого?

– Прочтите подпись.

– Брат Робер… я его не знаю.

– А я знаю! – вскричал король, схватив записку, которую прочел вслух.

«Любезная дочь, не оставляйте короля, не выпускайте его из Лувра и не допускайте приблизиться к нему вот этого человека в случае, если он встретится вам».

– Вот эта фигурка, – прибавила она, вынимая из-под мантильи глиняную статуэтку, сделанную с удивительным искусством.

– Мой бог! – вскричал король. – Брат Робер уже показывал мне эту фигуру.

– Вооруженная ножом, – сказал Сюлли, – но это чучело – чистая выдумка монаха.

– Монах, выдумавший это, – сказал король, – не из тех, которых пугают или которые стараются напугать.

Росни неприметно пожал плечами.

– Хорошо, – сказал он, – ваше величество не выедете из Лувра, а за этой фигурой будут наблюдать. Но пока, маркиза, у короля есть дела, не терпящие отлагательства. Много людей требуют его присутствия в галерее. Галерея в Лувре; мы не выйдем из ваших условий, отправляясь туда.

– Иду, – перебил король. – Росни, приложите печать к этому приказу, который я написал губернатору в Шатле; маркиза его возьмет.

– Я его жду, – сказала Габриэль.

– А я обойду галерею.

– И воротитесь?

– Сейчас.

– Вы мне клянетесь, что вы не выйдете из Лувра?

– Я слишком заинтересован тем, чтобы вам повиноваться, – сказал король, прижимая молодую женщину к своему сердцу, между тем как министр флегматически приготовлял сургуч и печать.

Генрих приподнял портьеру. Дежурный камер-лакей топнул ногой, по обыкновению, чтобы предупредить гвардейского капитана, который при этом сигнале закричал:

– Король, господа!

Генрих вышел с улыбкой на губах, с лучезарным лицом, с глазами, сияющими счастьем, как в день победы. Он подошел к придворным, число которых увеличилось и которые скоро окружили его с почтительной фамильярностью. Габриэль следовала за ним глазами. Она видела, как он направился к группе пикардийских дворян, о покорении которых объявил ему Сюлли. Один из них обратился к королю с короткой речью от имени своих друзей. Генрих отвечал несколькими словами забвения и прощения. Сцена была трогательная, и заинтересовала Габриэль, которая издали смотрела на нее. Сюлли в кабинете приложил печать к приказу и подал его маркизе, внимание которой было на минуту отвлечено. Но как только она взяла конверт, она воротилась к своей обсерватории. Дворяне благодарили короля, поникнув головой, преклонив колено. Собрание благодарило Генриха за великодушие словами признательности.

Вдруг из глубины залы раздался крик и явился монах, протянув руки.

– Берегитесь! Он здесь! – кричал он зловещим голосом, мрачно раздававшимся под сводами.

– Брат Робер! – вскричала Габриэль, и глаза ее искали Генриха.

Но король наклонился, чтобы поднять просителей, и над ним, над самой его головой, сверкнул нож в руке бледного молодого человека. Габриэль громко вскрикнула. Она узнала в убийце фигуру, присланную женевьевцем. Жан Шатель проскользнул в толпу и, воспользовавшись случаем, ударил короля ножом.

Удар, направленный в горло короля, попал выше, около рта. Он приподнялся, раненный, оглушенный, среди толпы, бледной и онемевшей от ужаса при виде крови, омочившей лицо короля.

Габриэль упала без чувств на пол. Убийца, воспользовавшись суматохой, хотел убежать. Брат Робер схватил его за шею, поднял сильной рукой и бросил к гвардейцам, шпаги которых уже были обнажены.

– Берегитесь убивать его, – сказал он, – он должен говорить!

Между тем Сюлли, дрожащий и бледный, велел отнести короля в кабинет. Общество сетовало, суматоха, горесть, бешенство были невыразимы. Брат Робер вошел в кабинет, куда Сюлли в своем волнении готов был впустить всех.

Генрих старался успокоить своих друзей. Он спрашивал о маркизе, которую привели к нему. Он улыбался бедной женщине, которая, опомнившись, плакала, видя, как течет кровь. За дверьми слышался ропот взволнованной толпы. Брат Робер, сторож мрачный и неумолимый, велел запереть двери отряду гвардейцев и омывал рану короля, дрожащими руками соединяя разрезанное тело.

– О, статуйка! – прошептала Габриэль. – О брат Робер!

– Я не мог поспеть вовремя, – отвечал женевьевец глухим голосом.

– Что это за рана? – спросил Генрих, который видел, что никто вокруг него не смел задать этот вопрос.

– Легкая, не правда ли? – сказал Сюлли со слезами на глазах.

– Да, – отвечал женевьевец.

– Ну, надо поспешить объявить это везде! – вскричал министр.

Сказав эти слова, он убежал в дверь. Брат Робер остановил его и схватил своей железной рукой.

– Вы с ума сошли, брат мой! – сказал Росни, не привыкший, чтобы ему шли наперекор.

– Останьтесь! – холодно сказал монах.

– Но, государь! – вскричал Росни. – Вы слышите голоса, которые стонут, весь город в тревоге, промедлить секунду, чтобы провозгласить короля здоровым, значит подвергать опасности государство. Занимайтесь вашими молитвами и компрессами и предоставьте нам заниматься публичными делами.

– Я вам говорю, – отвечал монах, – что зловещие слухи должны ходить по городу; я вам говорю, что государство подвергнется опасности, если будут думать, что король не при смерти. Я говорю вам, что рана опасна, что нож был отравлен.

Говоря это, он нежно сжимал руку короля и улыбался ему и Габриэль, которые понимали оба смысл пожатия руки и улыбки.

– Этот человек с ума сошел! – сказал Росни в пароксизме гнева.

– Это вы сошли с ума; вы кричите так громко, – возразил вполголоса и поспешно брат Робер. – Как! Вы государственный человек и не понимаете, что происходит! Вы не понимаете, что герцогиня Монпансье сыграла свою вторую партию и что вы помешаете ей сыграть третью и последнюю! Посмотрите на короля, он ничего не говорит, он закрыл глаза; вы видите, что он умер.

Эта мрачная фигура, освещенная огнем гения, не имела в эту минуту ничего человеческого; точно это был один из тех великих пророков, мысли, слова которого освещали, как молния, и потрясали, как гром, толпу, остолбеневшую перед их зловещими открытиями.

Сюлли посмотрел на короля, который, приложив палец к своим окровавленным губам, предписывал ему покорность и молчание. Потом он тихо опустился на руки Габриэль. Тогда женевьевец отворил дверь, которую служители Генриха заперли за ним. Он вошел в галерею; вся толпа бросилась к нему навстречу, чтобы узнать о здоровье короля.

– Что говорят?.. что такое?.. Король!.. король!.. как здоровье короля?.. – спрашивали сто голосов.

– Говорят, что король умер, – прошептал женевьевец тоном отчаяния, который вызвал трепет ужаса во всем собрании.

– Король умер!.. – повторила толпа со стоном и со слезами.

В то же время гвардейцы заставляли выходить из галереи дворян и народ, обезумевших от отчаяния. Под балконом и на улице раздался горестный крик:

– Король умер!

Брат Робер, молча закутавшись в свой капюшон, вышел из Лувра, следуя с жадностью за печальными следами, расстилавшимися перед ним на каждом шагу по огромному городу.

Глава 44
ОТБОЙ

Мы оставили Марию Туше и ее дочь в трудном положении. Может быть, не бесполезно будет воротиться к ним и посмотреть, как их находчивость помогла им выйти из него.

Сначала они не видали никаких способов. Ла Раме поставил их или в необходимость молчать, или в противном случае обесславить себя безвозвратно и покончить навсегда с честолюбивыми мечтами. Выйти из этого круга было первым условием; но ни мать, ни дочь, одна с бешенством отчаяния, другая с флегмой мстительного размышления, не могли до этого достигнуть. Они видели, что действительно дом их караулили, что побег был невозможен; притом, если бы они и бежали, то их гонитель отыскал бы их рано или поздно и им опять пришлось бы начинать снова.

Мысль об огласке и о признании, которые обратили бы внимание короля на них, они не могли перенести ни одной минуты. Мария Туше через час борьбы и прискорбных попыток ощупью в этом лабиринте призналась со стыдом своей дочери, что она ничего не придумала, что положение не имело исхода и что единственный способ, не отразить удары врага, но притупить их, состоял в том, чтобы признаться во всем графам д’Антраг и Овернскому, когда они воротятся от Замета и из Лувра.

Новый источник отчаяния для Анриэтты. Но в крайних обстоятельствах крайняя горесть становится неизбежна. Все в самых слабых организациях поднимается тогда до могущества, до тех пор неизвестного. Гордая Анриэтта склонила голову перед этой необходимостью.

Когда приехали отец и сын, жертва была решена. Мария Туше начала речь и с самыми замысловатыми тонкостями своего красноречия, с самыми ловкими смягчениями рассказала изумленным мужчинам предложение ла Раме и причины этой неслыханной дерзости.

Во время этого рассказа, который, разумеется, был краток и приписывал Анриэтте только ветреность молодой девушки, та, закрыв голову руками, рыдала и старалась растрогать слушателей этой пантомимой, которую Цицерон рекомендует оратору, как одну из самых действительных аргументов защитительной речи.

Между тем как Мария Туше говорила о гугенотском паже и о нормандском незнакомце, граф д’Антраг, разочарованный в невинности дочери, ходил большими шагами по комнате, с гневом грызя ногти. Граф Овернский, нахмурив брови, смотрел на черные, блестящие локоны, украшавшие белую и круглую шею Анриэтты. Он говорил себе, что его сестрица порядочно навострилась в карьере приключений.

Мария Туше кончила свою речь. Молчание, более жестокое, чем гнев, последовало за речью. Анриэтта, которая поняла это молчание, удвоила свои вздохи и слезы, все более скрывая свое лицо.

– Из этого выходит, – сказал граф Овернский, – что ла Раме хочет воспользоваться дурным положением мадемуазель д’Антраг.

– Да, сын мой.

– Так этот ла Раме знает все. Вы доверились этому негодяю?

– Мы были принуждены, – торжественно сказала Мария Туше.

– Принуждены! – повторил граф Овернский, пожимая плечами. – Как будто можно принудить людей сделать глупость!

– Слова были и не сыновние и не братские, но в важных случаях что такое значит чувство?

– Это была не глупость, – сказала Мария Туше, – когда дело шло о мщении.

– Это другое дело, – продолжал граф, – что же сделает этот ла Раме?

– Я уже боюсь его меньше с тех пор, как я имела мужество во всем вам признаться! – искусно вскричала Мария Туше. – Потому что мое главное огорчение происходило от неведения, в котором вы находились насчет того, что касалось Анриэтты.

– Я предпочел бы никогда этого не знать, – прошептал д’Антраг мрачным голосом.

– Ради бога, не огорчайте виновную, которая раскаивается, – отвечала мать, бросив умоляющий взгляд на сына.

– Это правда, – сказал граф Овернский, – выслушаем затруднения этих женщин. Вы боитесь, не правда ли, что, если вы откажете этому негодяю, он все расскажет королю и в короле это произведет отвращение.

– Вот все.

– Когда так, способ легок! – вскричал граф д’Антраг. – Надо повесить этого негодяя или убить его как собаку, не правда ли, граф?

– Боже мой! Я вижу только это, – сказал граф Овернский. – Мертвый он ничего не расскажет королю.

– Этот ла Раме ловкий, – прошептала Мария Туше. – Он, вероятно, устроил так, чтобы его тайна пережила его. Он и верно отдал подробную записку с доказательствами какому-нибудь сообщнику, который явится показать ее после его смерти.

– А! Если вы боитесь этого, – сказал граф Овернский, потеряв несколько бодрости.

– Но, – решился сказать отец, – бумага ничего не доказывает, когда человека нет в живых, чтобы подтвердить ее. Я стою на своем. Отвязаться от ла Раме – это значит, во-первых, уничтожить врага, а во-вторых, уничтожить того, кто хочет жениться на мадемуазель д’Антраг. Его сообщники, если они останутся после него, будут не женихи, они потребуют денег или чего-нибудь другого, их удовлетворят, между тем как удовлетворить ла Раме, отдав ему Анриэтту, – это чудовищно.

– Хорошо, пусть его убьют, – спокойно отвечал граф Овернский, – притом это устроит всех на время.

Мария Туше приняла вид еще более отчаянный.

– Э! Господа, даже это средство нельзя употребить, – сказала она.

– Почему же? – спросили оба графа.

– Потому что ла Раме знает это средство, знает его хорошо.

– Он знает, что вы хотите его убить? Вы ему объявили?

– Я забыла вам сказать, – пролепетала Мария Туше, – что в двух гибельных обстоятельствах, о которых я вам сообщала, этот ла Раме нам помогал.

– Как! – вскричал граф Овернский. – Гугенотский паж и нормандский дворянин… оба… – Его движение докончило фразу.

– Да, – скромно сказала мать.

– Смерть моей жизни! – прошептал молодой человек, с восторгом смотря на семейную картину, представившуюся его глазам. – Вы прекрасно устраиваете дела, милостивые государыни.

– Все для чести, – возразила Мария Туше выразительно.

Д’Антраг вертелся, как змея на горячих угольях.

– Я понимаю, – продолжал граф после минутного размышления.

– Что этот ла Раме не доверяет. Он знает ваш образ действия, черт побери! Но у вас опасный противник.

Мария Туше подняла глаза к небу.

– Такой опасный, – продолжал граф, охлаждаясь заметно, – что я не очень ясно вижу исхода из подобной борьбы.

– Ба! – вскричал д’Антраг. – Как ни доверяешь смерти, как ни знаешь своих врагов, а все равно придется пасть.

– Это не мое мнение, месье д’Антраг, и клянусь вам, что если бы я не доверял кому-нибудь, как ла Раме не должен доверять этим дамам, этот кто-нибудь убил бы меня.

– Что же вы сделали бы, позвольте спросить?

– Во-первых, я не приехал бы сам за моей невестой в ее дом. Я призвал бы ее запиской в капеллу, где я должен с ней венчаться, и она должна была бы приехать. Так что если меня убьют, так, по крайней мере, после свадьбы. И поверьте, это сделает ла Раме.

– Он сказал, что он придет, – прошептала Анриэтта.

– Он сказал, а сделает так, как я вам говорю.

– Но Анриэтта не поедет в эту капеллу, – вскричал д’Антраг, – и ла Раме должен будет приехать сам.

– О! когда так, сколько шуму, огласки, размена писем, и тайна разгласится, а я не стану вмешиваться в этот хаос.

– О, граф! – вскричали обе дамы, в глубоком отчаянии протягивая к графу умоляющие руки.

– Граф, не бросайте нас, – сказал д’Антраг смиренно.

– Непременно вас брошу! Что скажет король, узнав обо всей этой любви, о всех этих убийствах?

– Король не узнает ничего, – сказала Мария Туше, – если мы будем иметь вас руководителем и опорой. О, не доводите до крайности молодую девушку, более легкомысленную, чем виновную!

– Два человека убитых и третий осужден на смерть, какое легкомыслие!

– Для фамилии, граф, для вас самих помогите нам!

– А! для меня, это другое дело. Да, для меня, я не говорю, потому что я рискую компрометировать себя, и, сказать по правде, я вижу во всем этом деле интересным только себя самого. Но способ?

– Ла Раме придет, – сказала Анриэтта, – я ручаюсь за это; он меня любит и даже за цену своей жизни он не потеряет случая видеть меня. Притом он не думает, чтобы мы осмелились сказать вам правду; он думает, что мы без опоры и без средств.

– Это правда, потому что когда он умрет, я не могу помешать, чтобы тайна дошла до короля.

– Зачем его убивать? – сказала Анриэтта. – Он меня любит; говорю я вам, и увидев, что вы соединились с нами… Послушайте, граф, позволите ли вы мне, бедной недальновидной девушке, сообщить вам одну идею?

– Говорите, говорите! Ваша идея должна быть хороша. Знайте, что я с нынешнего дня буду иметь величайшее уважение к вашему уму.

– Посмотрим вашу идею, – сказал д’Антраг.

– Я осмелилась бы предложить, господа, чтобы вместо того, чтобы угрожать ла Раме, когда он придет, принять его вежливо; вместо того, чтобы приводить его в отчаяние, ему оказать доверие; вместо того, чтоб убивать, его удалить.

– Это очень благоразумно, – сказала колко Мария Туше, – но как его удалить?

– Я слышала, – прошептала Анриэтта, – что всякий брак, заключенный насильно, можно уничтожить; а уж тем более когда насилие было так явно, как в этом случае.

– Но, моя милая, – сказал граф с циническим смехом, – если вы выйдете замуж, воротить прошлого будет нельзя.

Анриэтта покраснела.

– Браком в капелле ла Раме довольствуется, – сказала она.

– Совсем не это ему нужно, – возразил граф, еще громче засмеявшись. – Черт побери! Я не довольствовался бы этим! Нет, совсем не это надо сделать.

– Послушаем, – сказал д’Антраг.

– Вы говорите, что он придет за вами, – продолжал молодой человек, – ни граф д’Антраг, ни я не выйдем. Будьте обе одни; сделайте вид, будто вы его ждали и приготовились.

– Хорошо, – прошептали три слушателя.

– Я пришлю к вам четырех гвардейцев, которые подхватят негодяя.

– Позвольте мне вас перебить, – сказала Мария Туше. – У него агенты спрятаны около нашего дома, шпионы, подстерегающие каждый наш шаг. Они увидят, как войдут гвардейцы, и не пустят ла Раме войти, а если он войдет, то будет борьба, а борьба – это шум и случайность, которая может быть неблагоприятна.

– Я пришлю двадцать, тридцать, пятьдесят гвардейцев, которые войдут в то время, когда ла Раме уже будет здесь и против которых ему нельзя будет сопротивляться. Дайте мне кончить. Он попробует сделать огласку, он будет обвинять. Тогда мы увидим. Этот ла Раме – протеже герцогини Монпансье, говорите вы, мы отправимся к герцогине Монпансье. Будет объяснение, но не брак.

– Я придумала лучший способ, – сказала Мария Туше.

– Посмотрим.

– Шпионы ла Раме на улице. Сделаем в стене, отделяющей нас от соседнего дома, пролом, в который войдут гвардейцы графа Овернского. Ла Раме слишком влюблен, для того чтобы не бояться смерти или чтоб не привязаться к жизни, если ему подадут надежду обладать Анриэттой. Гвардейцы графа Овернского займут наш дом через этот тайный проход. Они схватят ла Раме, когда он появится. Тот вдруг увидит себя лицом к лицу со смертью, со смертью бесполезной, и, может быть, пойдет на условия или, по крайней мере, даст нам возможность выиграть время.