Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

Глава 73
ПРИЗНАНИЕ

Крильон сдержал свое обещание. В тот же вечер он приехал к Эсперансу. Кавалер не терял времени на то, чтобы примечать, что происходило вокруг него; он не видал слуг, переносивших мебель и багаж, этого движения, неразлучного с близким отъездом, ни печального и взволнованного вида в доме, потому что дом носит в своем облике верный отпечаток впечатления хозяина. Крильон, оставив лошадь и людей своих во дворе, прямо пошел в сад, где должен был находиться Эсперанс.

Свежий, туманный вечер обещал бурную ночь. Быстрый вихрь поднимал в аллеях кучи сухих листьев, которые летели, как солдаты при трубном звуке.

Этот прекрасный сад, истощив все цветы, жил только вечной зеленью хвойных деревьев. Вода уже не текла с веселым журчаньем лета. Черные безмолвные птицы прятались на обнаженных вершинах; даже песок хрустел с каким-то зловещим звуком под ногами.

Эсперанс задумчиво ходил по пожелтевшим листьям, когда кавалер приметил его и позвал. Молодой человек с поспешностью обернулся при звуках этого дружеского голоса.

– Ах, кавалер! Добро пожаловать, а я собирался ехать к вам.

Крильон остался неподвижен от удивления при виде опустошения, которое такое краткое отсутствие произвело в свежей молодости его фаворита. Эсперанс, бледный, с волосами, растрепавшимися от ветра, с впалыми щеками, улыбался с болезненной приятностью тени, вызванной на минуту на землю.

– И он также! – закричал кавалер. – Это, верно, эпидемия! Почему и вы также похудели и приуныли, как этот бедный Понти?

Мимолетная краска выступила на лбу Эсперанса, но он не отвечал ничего.

– Это уж не от огорчения ли, что вы поссорились? – спросил кавалер. – Может быть! Ну, когда так, примиритесь же скорее.

– Это невозможно.

– Как! За женщину вы останетесь в ссоре, врагами? Вот что невозможно, черт побери!

Краска Эсперанса сделалась пламенем, яркий блеск которого отражался в его глазах.

– Кто вам сказал, кавалер, что причина моей ссоры с Понти – женщина?

– Он, черт побери!

– И… он назвал ее? – прибавил молодой человек с беспокойством, которое Крильон заметил.

– Нет. Понти – человек благородный. Он мне не сообщил никаких подробностей. Я чувствую сильное любопытство узнать, какая женщина на свете заслуживает, чтобы два друга расстались из-за нее. Понти умирает там от горя, а вы здесь. Пора это прекратить, Вы худеете оба, так что жалко смотреть. Полно, вы не злы, не упрямы, вы не можете быть виноваты, вы выше его, сделайте же первый шаг.

Эсперанс молчал с упорством принятого намерения. Крильон не мог удержаться от легкого движения нетерпения.

– Я обязался, – продолжал он, – примирить вас; я говорил об этом при короле.

Эсперанс вздрогнул.

– К чему? – с живостью прошептал он. – Разве у короля не довольно своих забот, чтобы обращать внимание еще и на наши? Зачем говорить королю о ссоре Эсперанса с Понти? Какое дело до этого королю? Какую мысль подали вы ему? Что скажет двор?

Тон молодого человека удивил Крильона, в богатом воображении которого подозрения находили легкую пищу, быстрое развитие.

– Как вы это говорите! – сказал он медленно, проницательно рассматривая лицо Эсперанса, на котором бледность и румянец сменялись беспрестанно, как морские волны во время бури. – Если б я мог угадать, что вы так старательно скрываетесь от короля, мой язык не так болтлив, чтобы я не мог его удержать.

– Я не скрываюсь, но…

– Дела молодости до меня уже не касаются, – перебил Крильон, – не правда ли? Тайны молодых людей должны быть для меня ныне, как то оружие, которым старик не может управлять, не раня себя или других. В этом обстоятельстве, по крайней мере, я выказал добрые намерения, и это надо простить.

Говоря таким образом, кавалер отвернулся, чтобы не выказать, до какой степени оскорбил его упрек Эсперанса.

– Вы меня огорчаете, – вдруг сказал взволнованный молодой человек, – предполагая во мне недоверие к вам, которого не существует.

– Вот уже целый век, как вы меня не видали, как не охотились и не являлись при дворе. Об этом говорят, этому удивляются.

– Я убежал от всех.

– Из-за ссоры с Понти; стало быть, эта ссора очень важная?

– Очень.

– Зачем вы скрывали ее от меня?

– Я сейчас к вам ехал, чтобы сообщить, – отвечал Эсперанс взволнованным голосом, выражение которого огорчило кавалера.

Глаза Крильона обратились с большим вниманием от изменившегося лица Эсперанса на окружающие предметы. В первый раз приметил он, что слуги укладывали вещи с поспешностью, не предвещавшей ничего хорошего.

– Вы ехали ко мне, Эсперанс? А кажется, скорее выехали в Иерусалим, в Америку, на Луну, со всей этой поклажей, – сказал кавалер, стараясь засмеяться, в надежде рассмешить молодого человека.

Но тот отвечал с серьезным видом:

– Я действительно еду, и главная цель моего визита к вам состояла в том, чтобы сообщить о моем путешествии.

Крильон сделал движение беспокойства. Множество признаков показывали ему нечто важное. Подозрения начинали обрисовываться более резкими чертами.

– Это шутка, не правда ли? – спрашивал он, взяв за руку Эсперанса.

– Нет, нет, друг мой! Это действительность, я еду.

– Опять в Венецию?

– Нет, – отвечал Эсперанс с глубокой меланхолией, – я все потерял в Венеции и найду в ней только горести; я туда не поеду.

– Э, боже мой! куда же вы поедете?

– Не знаю, куда я поеду, мой любезный покровитель, но далеко и надолго.

– Позвольте, позвольте! – возразил Крильон после тягостного молчания, во время которого он напрягал все способности ума и сердца, чтобы угадать причины такого намерения. – Если б вам предстояла сомнительная, опасная битва, я полагаю, вы накануне приехали бы ко мне просить совета, если не помощи?

– Кавалер!..

– Вы не забыли, вы не можете забыть, – прибавил кавалер голосом слегка дрожащим, – что когда вы приехали в Париж, я предлагал вам мою дружбу, мою помощь, что я был к вам предупредителен, а это не часто случается со мной.

– Это воспоминание остается для меня единственным утешением, – сказал Эсперанс, взволнованный переменой, вдруг совершившейся в тоне и глазах кавалера.

– Единственным утешением, которое вам остается? Но что же такое случилось с вами? отчего вам нужно утешение? О, во всем этом скрывается какое-то несчастье! Разорвем скорее покрывало, под ним рана, я хочу ее видеть, я имею на это право.

– Кавалер… я сам не знаю…

– Извороты, увертки! У вас самый ясный ум и твердая воля, какие я только знаю, несмотря на маску Аполлона. Когда человек, такой как вы, закусывает губы, то это не затем, чтобы делать гримасу, это значит, что он страдает. Ни слова более, кроме решительного ответа. Я расспрашиваю, отвечайте: отчего вы переменились, отчего вы прячетесь, отчего вы поссорились с Понти? Зачем вы уезжаете? О, не царапайте себе руки ногтями, не отворачивайтесь, не сжимайте рот! Я здесь, я вас не выпущу, я жду!

Сказав эти слова со всем самовластием своих лет, своего возраста, своей славы, Крильон остановил Эсперанса на углу аллеи, возле скамейки, вдали от всех глаз, посадил его не без некоторого насилия и сам сел возле.

– Зачем вы уезжаете? – повторил он.

Эсперанс сделал усилие и отвечал:

– Потому что мне скучно в Париже.

– Это невозможно. Вы богаче всех нас, обладаете хорошим здоровьем, любимы всеми, вы не можете скучать.

– Если б я не скучал, уехал ли бы я?

– Я вижу, что неправильно задал вопрос; вы очень искусно стараетесь увернуться. Это мне доказывает, как вы мало имеете дружбы и уважения ко мне.

– Я уже вам говорил, что у меня никого нет на свете, кроме вас.

– Э! Если вы меня любите, покажите мне это. Вы очень молоды, я очень стар; я должен подавать пример мужества, однако если б я страдал, я закричал бы вам: помогите!

– Ах, не всегда пользуешься счастьем иметь возможность кричать, когда страдаешь!

Эти слова вырвались у него с горестным вздохом.

– Другим может быть, но мне можно все сказать, я Крильон.

– Это правда. Ну, зачем мне скрывать? Вы видите слишком хорошо, что я несчастен.

– Ты, дитя мое? – сказал храбрый воин тоном исполненным нежности. – Эсперанс несчастен, но с которых пор?

– О! время не значит ничего, кавалер.

– Еще недавно ты сиял радостью.

– Это время прошло; но не будем об этом говорить. Горести составляют часть жизни. Жизнь предписана нам, хорошую или дурную, ее надо принимать. Когда я был счастлив, я не кричал от радости, зачем же теперь мне иметь шумную горесть? Нет, только припадки могут находить меня слабым, и я не хочу представлять из себя зрелище ни для кого. Вот причина моего отъезда.

Крильон печально покачал головой.

– Эсперанс, – прошептал он, – причина не та.

– Что хотите вы сказать?

– Не та, говорю я вам. Вы умеете оставаться взаперти, вы независимы и вас в Париже мог не видать никто, притом было бы достаточно поездки в какую-нибудь провинцию. Но не забудьте, что вы мне сказали: я еду далеко и надолго.

– Чтобы притупить горечь, кавалер.

– Горечь любви, может быть? – с участием сказал Крильон.

Эсперанс покраснел, но сумел воздержаться и отвечал:

– Я в этом признаюсь, если б вы даже стали насмехаться над этой слабостью.

– Я не стану, я сумею сочувствовать всяким горестям. Я был молод, я любил, – прибавил он с дружеской улыбкой, – однако для любовных горестей есть лекарство.

– Отсутствие, не правда ли?

– Нет. Отсутствие, напротив, есть самое жестокое мучение, после смерти. Но можно вылечиться, приближаясь к любимой женщине; вы, напротив, как будто бежите от этой женщины, потому что уезжаете.

– Это правда.

– Я не могу предполагать ни минуты, чтобы она вас не любила; это предположение нелепое. Не умерла ли она?

– Не расспрашивайте меня, прошу вас, – сказал Эсперанс, – уже вы знаете более, чем мое сердце хотело сказать. Не настаивайте.

Крильон, не слушая его, продолжал мечтать.

– Я не знаю никакой женщины, известной красоты или известного звания, которая умерла бы недавно в Париже, – прошептал он, как бы говоря сам с собой. – А! мы забываем еще одно мучение… замужество той, которую любят. Но я не знаю также женщины, которая выходила бы замуж, разве только прекрасная Габриэль.

Эсперанс побледнел и поспешно отвернулся, когда Крильон без всякого намерения поднял на него глаза, которые были потуплены во время его рассуждения.

«Ах, боже мой!» – подумал Крильон, пораженный внезапно мыслью при виде страшного волнения, возбужденного его последними словами.

– Кавалер, – сказал Эсперанс, поспешно вставая, – становится поздно и холодно. Не угодно ли вам, чтобы я приказал слугам поставить лошадей в конюшню?

– Пожалуй, – рассеянно отвечал Крильон, рука которого дрожала, разглаживая усы.

Эсперанс увел его к дому; он шел вперед, он бежал, каждое его движение было лихорадочно, голос как будто раздирал губы. Крильон оставил его отдавать бессвязные приказания и вошел в дом, где поджидал его. Когда молодой человек явился, освежив свой лоб и восстановив спокойствие на своем лице, он почувствовал, как рука кавалера проскользнула под его руку. Крильон увел в большую венецианскую залу несчастного Эсперанса, которого все эти приготовления довольно тревожили, и заперся там с ним. Из рук храброго Крильона не так легко было вырваться. Он имел время обдумать, утвердиться во всех своих подозрениях, и принял решительное намерение.

– Эсперанс, – сказал он резко, – я знаю вашу тайну и причину вашего отъезда. Женщина, которую вы любите, выходит замуж.

– Право, вы удваиваете мою муку, – сказал молодой человек слабым голосом. – Я еду, чтобы бежать от смертельной мысли, а вы преследуете меня ею безжалостно. Ну да, я люблю женщину, которая выходит замуж, женщину, которая выходит за короля. Угадываете вы? Довольны вы? Буду я иметь счастье, по крайней мере, заставить вас признаться, что я несчастнейший из людей?

– Бедный Эсперанс! – отвечал Крильон с унынием. – Вы были правы. Для вашей горести нет лекарств. О, несчастный, несчастный Эсперанс! Сохрани меня Бог увеличивать ваше несчастье!

– По крайней мере, вы пожалеете обо мне, друг мой, не правда ли?

– Если бы дело шло о женщине обыкновенной, – продолжал старый воин, – я не хотел бы погасить в вас надежду, я ободрял бы вас преодолеть все препятствия. Вы увидали бы, что я с пылкостью молодого человека оспаривал бы для вас эту женщину даже у ее мужа, потому что я люблю вас, Эсперанс, и не остановился бы ни за какими сумасбродствами, чтобы вас утешить. Но здесь что делать? Я могу только умолять вас не думать больше об этой женщине.

– Да, – с живостью прошептал Эсперанс, – это образ без тела, химерическая мечта, и вы слишком благоразумны, для того чтобы поощрять мое безумие. Не будем больше об этом говорить, я смиренно вас прошу.

– Эта женщина, мое бедное дитя, любима королем, моим королем, который для нее пожертвует всем, даже жизнью. Я не могу вам помогать против короля. Я не могу думать иначе как с ужасом о горести, которую возбудит в нем подобная попытка. Нет… сейчас еще он говорил мне о ней, он защищал ее, он открывал мне свое сердце, и я советовал ему пренебречь всем, чтобы жениться на герцогине. Я знаю, что раздираю вам душу, милый мой, но это необходимо. Путь начертан… надо принести горестную жертву.

– Я уже ее принес, вы видите, – перебил Эсперанс, – потому что я сообщил вам о моем отъезде.

Крильон сложил руки. Холодная безропотность молодого человека, его грустная улыбка, сжатие губ показывали сильное отчаяние, преодолеваемое мужеством, способным убить человека, подавив горесть.

– Делать нечего, – продолжал Крильон. – Если б даже дело шло не о счастье короля, если б даже мне возможно было вам помочь, захочет ли этого она? Отвергнет ли она честолюбие, которое ведет ее к трону?.. А против честолюбия что может сделать любовь в женщине?

– О! что говорите вы о любви? – вскричал Эсперанс, приведенный в себя несправедливым обвинением, который, сам того не зная, не подозревая, сделал Крильон, – о любви между герцогиней и мной? Ах! Разве эта благородная женщина знает о моем безумстве? Подозревает ли она мою смелость?

– Как… вы не говорили?

– Никогда, – сказал великодушный молодой человек, – никогда я не говорил и даже не думал при ней. Моя страсть никогда не имела отголоска. Габриэль слишком любит короля, и он заслуживает этой любви. Она отдалась ему так благородно, а он теперь также благородно называет ее своей женой! Что буду я делать между ними – я, неизвестный, бесполезный, праздный человек? Я буду отравлять их счастье моими виновными мыслями… Вы говорите, что она честолюбива. Что может быть достойнее уважения? Не о чести ли ее, не о счастье ли ее сына идет дело? Боже мой! но эта страсть, которую вы угадали, потому что мое сердце прозрачно для вас, это безумие сделалось бы гнусным преступлением, если б герцогиня могла подозревать его существование. Я еду, говорю я вам; но если б я мог думать, что кто-нибудь проник в мою тайну, я не уехал бы, а убил себя.

Крильон встал, подошел к Эсперансу и обнял его.

– Да, уезжайте, – сказал он, – но не отчаивайтесь и не торопитесь. Не все погибло для ваших двадцати лет, для вашего мужественного сердца. Кто знает, какие сокровища хранит для вас будущее! Дитя, не возмущайтесь!

– О, окажите мне милость верить, – вскричал Эсперанс вне себя, – что я не утешусь никогда! Нет, друг мой, никогда! Такую женщину найти нельзя. Вы хотите, не правда ли, чтобы это жалкое сердце при вас выказывало свою рану? Неизреченная радость! Я могу говорить с кем-нибудь! Я поражен в моей жизни, я не имею более сил, не имею более мужества. Моя обязанность исполнена, я чувствую, что душа вырывается от меня… я так давно жил этим фибром, который порвался. Я любил уже Габриэль, когда я уехал, знаете… Ну, я опять уезжаю; но у меня нет даже слез. Не утешайте меня, это бесполезно. Могу ли я огорчаться? могу ли я страдать? Я мертв.

Крильон закрыл руками свое печальное лицо.

– Дитя, – сказал он, – вы меня выслушаете, потому что во мне говорит сердце. Я понимаю, что вы не любите Париж. Оставьте его.

– И я буду иметь еще огорчение вас лишиться! – вскричал Эсперанс.

– Зачем? – сказал кавалер спокойным тоном. – Напротив, вы будете гораздо ближе ко мне после этого отъезда, потому что я поеду с вами.

– Вы?

– Конечно, я стараюсь, король заключил мир, я уже ему не нужен в счастье. Вы будете иметь меня спутником; хотите?

– Но, кавалер, – сказал молодой человек, смотря на Крильона с восторгом, смешанным с изумлением, – для чего мы хотите сделать для меня подобную жертву, когда вас ждет блестящая будущность, награда за достославные услуги, вы прошли только половину вашей почетной карьеры, каким образом предпочитаете вы меня славе?

– Неужели вы думаете, что у меня каменное сердце? – отвечал Крильон. – Я вам говорю: страдайте с мужеством, но с условием, что я помогу вам страдать.

– Что я сделал, для того чтобы вы удостаивали меня такой драгоценной дружбой? Вы мне предлагаете оставить для меня величайшего короля на свете, и я уверен, что вы не оставите меня ни для какого короля.

– Это правда, – сказал Крильон, смущенный наивным вопросом молодого человека, – вы спрашиваете у меня причину моей привязанности к вам; она очень проста. Как вас не любить? Знайте себя лучше, Эсперанс; вы добры, вы благородны и прекрасны. Глазам приятно на вас смотреть, душа радуется в соприкосновении с вашей душой. Сколько королей не стоят вас! Ах! я полюбил вас не вдруг. Нет. Несмотря на рекомендацию вашей матери… ведь ваша мать прислала вас ко мне… хоть по одной этой причине вам следует меня любить, Эсперанс. Вам надо очень меня любить и убедить себя в том, что вы сейчас сказали из деликатности, то есть, что у нас нет никого на свете, кроме меня. А если б я думал, что не могу утешить вас со временем… если б я сомневался в вашей дружбе… если б я считал вас неблагодарным… Нет, обнимите меня! Мое сердце тает, когда я обнимаю вас.

Эсперанс повиновался. Он положил свою голову на эту мужественную грудь и усыпил свою горесть у сердца, которое никогда никому не изменяло.

Глава 74
ПРОРОЧЕСТВО КАССАНДРЫ

Время шло. Все силы, соединившиеся против Габриэль, увеличивались в молчании. Эсперанс ждал, чтобы Крильон приготовился к отъезду. Кавалер заставил своего молодого друга обещать вооружиться терпением и безропотностью до благоприятного случая.

Эсперанс не хотел обнаруживать своих страданий ни перед кем. Около него говорили о путешествии очень продолжительном, очень приятном, которое он предпринимал с Жаном Моке для чести науки и для славы прибавить несколько колоний к французскому королевству.

А пока молодой человек сосредоточивал в себе свою горесть и питался ею. Запершись у себя или делая вид, будто отлучается на охоту в отдаленные леса, он исчезал мало-помалу от света и от двора. Его видели только раза два на веселых празднествах карнавала.

Он старательно избегал встречи с Понти. Решившись разойтись с бедным гвардейцем, потому что его отсутствие должно быть вечным, он обещал себе, однако, поехать к нему накануне своего отъезда, обнять его и простить ему, потому что эта дружба не угасла в сердце Эсперанса; он знал по верным рассказам о горе Понти после их разлуки. Ничто не могло утешить гвардейца. Мрачный, раздражительный, молчаливый, Понти не вставал с постели во все время, которое не был на службе, и эти молодые люди, прежде столь блестящие, столь шумные, исчезли из общества.

Дома Эсперанс вел такую же жизнь. Пост кончался, а так как король обыкновенно в это время жил в Фонтенебло, оттуда молодой человек получал каждое утро ежедневный подарок Габриэль. Род подарков переменился: они состояли только в увядших цветках, трогательной эмблемы жизни, остановившейся в своем развитии. Эти свидетельства постоянства не удивляли Эсперанса. Он знал сердце этой великодушной женщины. Но чем более она старалась увековечить в нем память о любви, тем более он считал себя обязанным отвечать ей таким же великодушием.

Обязанность Габриэль, говорил он себе, беспрерывно протягивать мне руку, а моя обязанность убегать от Габриэль. Каждый из нас трудится таким образом для счастья другого.

И он продолжал оставаться в уединении и ускорял приготовления к отъезду. Согласие Габриэль на эту разлуку, казалось ему, приобретено молчанием, которое ничто не прерывало после их последнего свидания в Буживале.

В начале Страстной недели все было кончено. Наступала весна. Разрешение Рима на развод и, следовательно, на новый брак короля находилось в дороге, в чемодане королевского курьера. Эсперанс велел приготовить лошадей на завтра, и по согласию с Крильоном, который должен был после соединиться с ним, он уезжал один. В последний раз бедный изгнанник захотел пройтись по своему дому и проститься с ним навсегда.

Он был так счастлив в этом приятном уединении; оно было наполнено воспоминаниями об его любви. Повсюду сувенир Габриэль представлялся его глазам, ласкал его руку. Его неутомимый друг день за днем наполнил своею мыслью целый дом, от передней, где красовались померанцевые деревья, подаренные ею, до этажерок, наполненных прихотями ее фантазии, до клеток, населенных болтливыми птичками, до жардиньерок, насаженных растениями, до стен, увешанных оружием, до медальных шкафчиков, набитых диковинами, до полок, наполненных книгами, из которых каждая, даже книга отвлеченной науки или трактат о теологии, представляли для Эсперанса мысль о любви.

Лань повсюду бегала за своим хозяином, терлась своим мохнатым лбом об его руку, которую лизала время от времени.

«Увы! – думал Эсперанс. – Этот отъезд есть образ смерти. Умерший не уносит с собой своих любимых сокровищ. Перстень, любимый портрет, какая-нибудь вещица – вот все, что может поместиться с ним в могиле. Остальное предоставляется посторонним. Все, что он любил живой, о чем он заботился своими руками, что он обожал, эфемерные кумиры, он оставляет после себя людям, которые будут грубо обращаться с этими святынями и осквернят их двусмысленной улыбкой, если могут угадать, какую цену приписывал им их бывший хозяин. Я один, обладавший таким множеством этих драгоценных богатств, что с ними сделаю? Потащу ли их с собой в повозках, на кораблях, стану ли укладывать и растюковывать, смешной путешественник, предметы моей любовной жизни? Однако я научился жить среди этих безделиц, я сделал из них мой горизонт и моему зрению будет больно обходиться без них. Оставить ли их, когда я уеду, как мертвец, о котором я говорил сейчас? Но тогда найдутся люди, которые станут касаться без уважения до вещей, которых касалась Габриэль. Нет, я буду подражать мудрецу, который все носит на себе. Я выберу самую маленькую вещицу, самое тонкое кружево, самый последний цветок, запечатленный ее дыханием, я спрячу их на моем сердце, и когда мои лошади выедут, когда я отпущу моих слуг, когда останусь один дома, совсем готовый к отъезду, я сожгу все мои сокровища. Металлы растаяли, вместе с хрусталем, деревья сгорят, выпущенные птицы улетят, книги, мебель, матери распадутся пеплом, а дом исчезнет в этой огненной бездне, и через несколько дней все, до чего я касался, все, что я любил, употреблял, изгладится, как хозяин, из памяти людей. Я сделаю из всего этого огромную могилу, где кое-что мое будет покоиться неразлучно с кое-чем принадлежавшим Габриэль».

Когда он кончал эту мысль скрепя сердце и со вздохами, очень позволительными в подобном несчастье, легкий шум заставил его вздрогнуть; он обернулся, перед ним стояла запыхавшаяся Грациенна, которая сказала:

– Слава богу! Опасность прошла!

Тот никогда не любил, если не понял бы действие, которое произвело ее присутствие на молодого человека, еще дрожавшего от болезненных воспоминаний. Какую приятность имеет для любовника лицо, часто пошлое, поверенной! Грациенна была совсем не красавица; однако имела счастливое и улыбающееся лицо. Сколько раз сердце молодого человека дрожало при шуме ее шагов, как будто это была Габриэль, но никогда, однако, он не находил ее такой доброй и прекрасной, как в это утро. Он вскрикнул от радости и побежал к ней с распростертыми объятиями. Грациенна спросила его, не слушает ли кто-нибудь, и выслушав уверения Эсперанса, прибавила:

– Я принесла письмо от герцогини; но, для того чтобы получить его, вам надо оставить меня одну в этой комнате.

Она покраснела. Эсперанс посмотрел на нее, не понимая.

– Так как меня часто преследовали, останавливали, даже обкрадывали, когда я ходила в домик предместья, – сказала Грациенна, – я спрятала это письмо под платьем. На этот раз, чтобы отнять у меня письмо, надо было бы меня убить, а враги герцогини еще не смеют убивать днем на улице.

Эсперанс поблагодарил мужественную девушку и запер ее.

Переходя в соседнюю комнату, он спрашивал себя с невыразимым волнением, что могло заключаться в этом письме, первом, какое к нему писала Габриэль.

«Она довольно честна и довольно мужественна, – думал он, – что хочет дать осязаемое доказательство своей любви ко мне. Благородная неосторожность! Габриэль неспособна изменить долгу своего сердца, ей было бы стыдно не отдаться мне так, как я отдался ей!»

Эта мысль воспламенила его на минуту, но последствия были печальны.

«Она посылает мне последнее прощание, – подумал он, – прощание вечное. Стало быть, все кончено!..»

Грациенна отворила дверь; голова Эсперанса была потуплена, глаза его были мутны.

– Вот, – сказала она, подавая ему маленькую ладанку, вышитую шелком и пропитанную тем таинственным благоуханием Востока, которое заставляет мечтать о женщинах и цветах.

Эсперанс открыл ладанку и вынул бумагу, лежавшую в ней. Грациенна подошла к окну и скромно отвернулась, чтобы Эсперанс мог читать свободно.

«Друг, – писала Габриэль, – я знаю, что вы хотите ехать, я знаю, что ваш отъезд назначен на завтра. Крильон сказал это при мне с убеждением, которое меня пугает. Однако я этому не верю, но меня пугает все. Нет, я не поверю никогда, что вы уедете, не поговорив со мной в последний раз. Но вы настолько великодушны, что будете иметь это печальное мужество. Вы любите меня настолько, что готовы пожертвовать собой таким образом. Я дрожу, когда пишу к вам это. Не делайте оттого, ради бога, потому что вы доведете меня до такого отчаяния, что я отправлюсь на край света за последним прощанием, которое вы обязаны мне дать.

Завтра большая охота в Фонтенебло; вы можете приехать. Мы будем одни. Тайно ли вы приедете, или покажетесь, я вас жду, Грациенна вам объяснит, где и как. Подумайте, что я не приму никаких извинений. Через час после вашего отказа я приеду к вам».

Перечитав письмо несколько раз, Эсперанс впал в глубокое недоумение. Никогда честная любовь не выражалась яснее, никогда приказание более решительное не было дано более законным властелином. Ослушаться значило компрометировать женщину, мужество которой в минуты экзальтации не знало границ; повиноваться – не значило ли рисковать еще больше?

Таков был тезис, который несчастный Эсперанс внимательно обдумывал в продолжительные минуты, показавшиеся часами Грациенне. Он говорил себе, что Габриэль имела право требовать этого последнего прощания, что средство, предлагаемое ею, было легко, что не скрываясь можно было иметь свидание без опасностей, даже в глазах самых жестоких врагов Габриэль. С другой стороны, какое значение имело публичное свидание? К чему искать горести, которые не имеют права выказываться? С какой целью Габриэль приказывала своему любовнику подвергаться пытке, не испуская ни вздоха, не проливая слезы? Разве она до такой степени была уверена в самой себе, что захотела подвергнуться подобному страданию? Отказаться от подобной женщины, когда она сама предлагает себя нам, умолять ее забыть любовника, чтобы думать только о своем богатстве, о своем сыне, не достаточно ли этого для исполнения долга? Неужели надо еще прибавлять к этому горесть, видеть эту женщину в объятиях другого? Однако, это зрелище Эсперанс увидит в Фонтенебло.

В другом предположении, то есть если он откажется от свидания, что случится? Габриэль компрометирует себя. Может быть, ждут только одного ее неосторожного поступка, чтобы погубить ее. Любящая, мужественная, способна на все, она в самом деле приедет к Эсперансу, а если ее застанут на подобном свидании, она действительно погибнет. Нет, говорил ему рассудок, она этого не сделает. Притом зависит от меня, чтобы она этого не сделала. Я предпочитаю умереть, чем отправиться в Фонтенебло, холодно обращаться с ней при свидетелях смешным прощанием. Что касается тайного разговора, в конце его, может быть, будет смерть. Я не поеду в Фонтенебло; но неужели я буду так глуп и так низок, чтобы сказать ей, что я не поеду? Неужели я вызову фанфаронством безумное великодушие, результат которого погубит благородное создание? Нет, вместо того чтобы уехать завтра, я уеду сегодня. Только Грациенна уйдет отсюда, я уеду вслед за нею. В эту минуту, когда она будет отдавать свой ответ Габриэль, я сделаю уже пятьдесят лье; в ту минуту, когда Габриэль будет ждать меня в Фонтенебло, я уже выеду из Франции; в ту минуту, когда она приедет ко мне сюда, как она говорит, дом превратится в груду пепла, уже холодного, хозяин сделается тенью, басней, Габриэль не найдет даже предлога, чтобы повредить себе. Вот как может действовать мужчина, вот как можно спасти женщину! Это решено, это сделано!

– Грациенна! – сказал он.

Грациенна подошла с сердцем, сжатым от этого продолжительного ожидания, которое казалось ей дурным знаком поспешности Эсперанса исполнить желание ее госпожи.

– Моя добрая Грациенна, ты говорила правду сейчас. Опасности велики около нас, но мы к ним привыкли. Я поеду в Фонтенебло. Я поеду завтра. В котором часу герцогиня предпочитает меня видеть?

– Если вы приедете на охоту, то утром, и когда вы воротитесь, мы сумеем найти минуту устроить вам разговор с герцогиней.

«Вечером у меня будет больше времени», – подумал Эсперанс и сказал:

– Я предпочитаю вечер, Грациенна.

– Герцогиня тоже предпочтет. После ужина она скажется нездоровой и уйдет; она будет совершенно свободна.

– Но как я войду в замок?

– Это мое дело. Будьте через час после наступления ночи у витой лестницы на Овальном дворе. Будут ужинать, и никто не может вас заметить в эту минуту. Я отведу вас на место, которое назначит герцогиня.

– Хорошо, – сказал Эсперанс. – Ночь наступает в шесть часов, я буду в семь у витой лестницы.

– Я ухожу с радостью; мне гораздо веселее, нежели было, когда я пришла.

– Ты ничего не говоришь мне о герцогине, – грустно сказал Эсперанс. – Она по-прежнему прекрасна, не правда ли?

Грациенна покачала головой.

– Если б вы видели, как она писала это письмо, – отвечала она, – вы не так медлили бы дать мне ответ.

– О! не думай, чтобы я колебался, – сказал Эсперанс, тронутый до глубины сердца. – Неужели ты не понимаешь всех моих опасений? Дитя, знай, что ее жизнь зависит от неосторожности, которую я позволил бы ей сделать.