Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

Глава 36
ПО ПОВОДУ ЦАРАПИНЫ

Прошло десять месяцев после взятия Парижа; год кончался. Декабрь рассыпал по окрестностям свои черные туманы, свои глубокие снега. Давно уже зима не свирепствовала во Франции с такой суровостью.

Все улыбалось королю. Каждое его желание исполнялось. У него родился сын от мадам де Лианкур, и этого ребенка, родившегося среди побед, собирались крестить в церкви Парижской Богоматери, как только воротится король из Пикардии, где он сражался с де Майенном.

Это известие, быстро распространившееся, повсюду принималось с комментариями, и для всякого, кому известно французское остроумие, легко понять, что оно занимало народ больше, чем холод, голод и война.

Мы не можем сказать, этот ли предмет разговора выбрали два странных человека, которые ехали в декабре к воротам Мелена. Оба были закутаны в большие полосатые плащи, похожие на арабские бурнусы; они ехали рядом по снегу, произнося проклятия на итальянском языке басом и сопрано.

Бас выходил из широкой и могучей груди. Лошадь была маленькая, но всадник великолепный, судя по черным глазам и черной бороде, которых складки плаща не всегда закрывали от холодного ветра.

Сопрано была маленькая женщина, то с меланхолическим, то жгучим, как молния, взглядом. Она дрожала на своем лошаке, думая только о том, как бы защититься от ветра, и ругая то своего спутника, то скользкую дорогу, то эту отвратительную страну, то противные меленские ворота, которых все еще было не видать.

Наконец доехали до этих ворот. Надо сказать, что дорога сделалась не так пуста по мере приближения к городу. Несколько путешественников проехали мимо итальянца, другие остались позади, и все находили странной наружность этих иностранцев. Они также находили странными этих любопытных и насмешливых французов и, вероятно, говорили себе это на своем языке, а если и не говорили, то глаза молодой женщины и ее ироническая улыбка были довольно красноречивы.

У ворот была караульня солдат и сборщик пошлин, который рассматривал приезжих с большим вниманием, чем бы следовало. Наружность иностранцев поразила этого человека, он остановил их.

– Как вы торопитесь! – сказал он. – Надо осмотреть ваши чемоданы.

По его знаку несколько солдат взяли за узду лошадь и лошака.

– Siamo forestieri! – закричала молодая женщина с нетерпением.

– О, о! Испанцы! – сказал сборщик, принявший за испанский этот чистый итальянский язык.

– Испанцы! – повторили вокруг него солдаты, которых привычка к войне дурно расположила к их врагам.

Осмотрели чемоданы, в которых ничего не оказалось подозрительного. Собралась большая толпа. Мнимые испанцы рассуждали между собой с живостью и не могли сказать и двух слов по-французски, чтобы отвечать на вопросы сборщика.

Между тем женщина, которая была более раздражительна, совсем открыла свое лицо, которое было правильно, тонко и запечатлено южным типом. Лукавые глаза, подвижная физиономия, игра губ, показывавших два ряда великолепных зубов, не удовлетворили сборщика, который повторил еще упорнее:

– Испанцы! Испанцы! Ваши бумаги!

Поза спутника дамы была во все время этой сцены чрезвычайно спокойна, невозмутима. Он не давал себе труда пошевелиться. Было ли это действием страха? Часто трусы или люди с неспокойной совестью пользовались неподвижностью как ресурсом. Или он не понимал то, что происходило? Но пока он оставался закутанным в свой плащ и точно жил только одними глазами, зрачки которых быстро переходили от одного присутствующего к другому. Вдруг сборщик тихо заговорил с начальником солдат, а тот закричал:

– Да, это правда! Он закрывал свой глаз.

– Откройте ваш глаз, – сказал сборщик итальянцу, который не понимал.

– Он притворяется, будто не понимает, – шептали присутствующие.

– Ваш глаз, ваш глаз! – повторяло двадцать нетерпеливых голосов.

Растерявшийся итальянец смотрел на свою спутницу и не шевелился. Начальник поста вдруг сдернул плащ, закрывавший голову незнакомца. Он был красив, имел довольно гордое выражение, несмотря на некоторую пошлость, которая не исключает красоту в низших классах восточных пород.

– Его глаз налит кровью, – закричал сборщик, – это он!

– Это он! – повторили присутствующие, которые знали эту тайну.

– Это он! Это он! – закричало сто голосов, не понимавших, в чем дело.

В самом деле, правый глаз итальянца имел под веком красную полосу, доходившую до виска. Солдаты бросились на этого человека, стащили его с его маленькой лошади, и по примеру солдат множество зрителей начали теребить и колотить несчастного, ни имени, ни преступления которого они не знали. Видя это, его молодая спутница начала жалобно и пронзительно кричать.

– Не бейте его, – говорили солдаты, – мы его изжарим.

– Нет, нет, – говорил сборщик, – он должен признаться, кто его сообщники.

– А, злодей испанец! – кричал один.

– А, негодный убийца! – ревел другой.

– О, povero Concini! – стонала маленькая женщина, храбро заступаясь ногтями за своего несчастного спутника.

Но мало-помалу ее самое увлекли к каморке сборщика, которая скоро должна была превратиться для обоих в комнату пытки.

Между тем высокий, белокурый молодой человек на прекрасной турецкой лошади и в сопровождении лакея на такой же прекрасной лошади, как и он, подъехал к Меленским воротам; когда он увидал эту сцену, предвещавшую трагическую развязку, когда услыхал крики молодой женщины, он ударил по плечу солдата, тащившего несчастную, которая цеплялась за руку своего товарища.

– Эй, приятель, – сказал он, – вы разорвете пополам эту несчастную женщину.

– Большой беды не будет, – отвечал солдат с некоторым уважением к величественной наружности незнакомца, – это испанка.

– Pieta! Pieta! Signor! – закричала та при виде заступника.

– Это не испанка, а итальянка, – сказал молодой человек, который поспешно сошел с лошади и так сильно стал трясти солдата, что тот выпустил добычу.

– Итальянка!.. – сказала удивленная толпа.

Солдат, сделавшись почтительным, потому что ощупал твердые мускулы незнакомца, приблизился, говоря:

– Вы хотите защищать убийцу нашего доброго короля!

– О! О! Это другое дело, – отвечал молодой человек.

Но женщина поняла, что к ней подоспел переводчик, и начала говорить по-итальянски с незнакомцем, который отвечал ей на том же языке. Радость бедной обвиненной была так выразительна, что она всплеснула руками с таким торжеством, что толпа растрогалась и сказала:

– Этот господин их знает.

Итальянец, при первом звуке итальянских слов, протянул руки к незнакомцу и закричал:

– Что я сделал? Чего от меня хотят?

Сборщик и солдат принуждены были остановиться. Нашего молодого человека окружили; его прекрасные глаза сияли чистосердечием, мужеством и умом. Он с первого взгляд приобрел расположение всего собрания.

– Милостивый государь, – сказал ему сборщик, – вы понимаете язык этих испанцев?

– Это итальянцы, – отвечал молодой человек, – они говорят на самом чистом тосканском наречии. За что с ними обращаются так жестоко?

– Посмотрите на его правый глаз, – сказал сборщик.

– Он немножко расцарапан.

– Это примета, которую нам передали об одном человеке, который должен проезжать здесь, чтобы убить короля в Париже.

– Я думал, что его величество не в столице.

– Доброго короля туда ждут на крестины его сына.

– Какого сына?

– Сезара, сына прекрасной Габриэли и короля.

Незнакомец побледнел.

– Очень хорошо, – прошептал он, с усилием сжимая свою поднимающуюся грудь. – А, этот человек должен убить короля… Стало быть, опять начинается?

– Каждую неделю угрожают жизни нашего отца; сегодня очередь вот этого злодея.

– Он вам сказал?

– Как бы не так! Сначала он притворился, будто не понимает нас, но мы можем догадаться, слава богу! Однако извините, милостивый государь, – недоверчиво прибавил сборщик, – вы что-то слишком защищаете этих негодяев, уж и вы не лигер ли или испанец? Вы с ними говорили на их языке. Есть с вами бумаги?

– Конечно есть, – холодно отвечал молодой человек, – и я без всякого затруднения покажу их вам.

– Откуда вы?

– Я еду из Венеции, куда ездил прогуляться.

– Куда вы едете?

– В Париж, куда меня зовет кавалер де Крильон.

– Кавалер де Крильон! – воскликнул сборщик пошлин с уважением.

– Кавалер де Крильон! – повторили солдаты, вздрогнув при этом драгоценном имени.

– Вот его письмо; сделайте одолжение, прочтите его, – продолжал молодой человек, подавая развернутое письмо сборщику пошлин.

Тот прочел с глубоким уважением и возвратил письмо молодому человеку, перед которым почти все сняли шляпы, бормоча:

– Друг храброго Крильона!

Между тем оба итальянца могли перевести дух и оправиться. Молодая женщина, схватив за руку своего покровителя, начала с живостью с ним говорить.

– Милостивая государыня, – сказал ей молодой человек по-итальянски, – вас и вашего товарища обвиняют в том, будто вы с дурными намерениями едете в Париж.

Оба итальянца побледнели.

– С какими же? – пролепетала молодая женщина.

– Говорят, будто вы хотите убить короля.

– Мы? – закричала итальянка. – Мы хотим убить его… напротив…

– Кто вы? Старайтесь не колебаться, эти люди наблюдают за вами. Старайтесь не лгать, потому что сам я не прощу вам лжи при таком ужасном обвинении.

– Меня зовут Элеонора Галигай, а моего мужа Кончино Кончини.

– Чем вы занимаетесь?

Она колебалась.

– Мой муж – сын флорентийского нотариуса.

– А вы?

– Я… я его жена.

– Что же вы будете делать во Франции?

– То, что будет делать Кончино.

– Вы отвечаете остроумно, но нечестно. Вы от меня скрываете что-то, и тем хуже для вас, потому что я люблю короля, и, для того чтоб отвратить от него несчастье, я предоставлю вас гневу этой толпы и выпутывайтесь как хотите.

Эта угроза, по-видимому, произвела большое действие на обоих итальянцев.

– Размыслите, – продолжал молодой человек и приблизился к сборщику и солдатам, говоря: – Эти люди, кажется, не злодеи, а скорее авантюристы, которые скрываются. Я их напугал, они совещаются, и мы узнаем истину.

– Зачем у него расцарапан глаз? – приставал упрямый сборщик.

– Это правда, я об этом не подумал, – перебил молодой человек и обернулся к итальянцу.

– Отчего у вас расцарапан глаз? – спросил он.

– Синьор, – с живостью отвечала маленькая женщина, – я ревнива. Кончино – волокита, он вчера перемигивался с какой-то знатной дамой, которая проезжала в носилках, а я ему расцарапала глаза; смеряйте, если хотите, мои ногти.

– Это правдоподобно, – отвечал молодой человек, рассматривая руку итальянки, настоящую птичью лапку с прекрасными розовыми ногтями, загнутыми, как когти. – Вам остается сказать мне, зачем вы приехали во Францию; я дал вам необходимое время, для того чтобы дать мне ответ, примиряющий ваши интересы с истиной. Берегитесь, в комнате сборщика разведен огонь, и железо так скоро нагревается.

– Per che fare! – закричали оба итальянца.

– Чтоб подвергнуть вас пытке, – отвечал молодой человек. – Здесь все любопытны, и, как только я повернусь к вам спиной, вас сумеют заставить говорить.

– Это человек благородный, – шепнул итальянец своей спутнице. – Покажем ему рекомендацию.

– Постараемся еще помедлить, – отвечала итальянка еще тише.

Но молодой человек видел, что присутствующим надоела такая нерешимость и что они начали ворчать. Ему самому наскучило.

– Прощайте, – сказал он, – выпутывайтесь как знаете.

Он повернулся, чтобы взять за узду свою лошадь, которую ласкали солдаты. Итальянка бросилась, чтоб удержать его, и сказала взволнованным голосом:

– Скажите, чтоб вас впустили вместе со мной в такое место, где мы остались бы одни.

– Сколько таинственностей, синьора!

– Вы поймете почему, – отвечала она.

Молодой человек сказал два слова сборщику, который отворил свою дверь. Итальянка вошла, живая, как белка. Кончино остался бесстрастен между солдатами. Молодой человек пошел за Элеонорой в комнату.

– Отвернитесь, – сказала она, улыбаясь.

Он повиновался, но не так скоро, чтоб не приметить, что она вынимает что-то из-под платья. Он увидал красные шерстяные панталоны, ноги несколько тонкие, но грациозные, и все это появилось и исчезло с быстротой молнии. Итальянка подошла к нему с бумагой в руке.

– Вот рекомендательное письмо, которое мне дали во Флоренции, – сказала она. – Оно не запечатано, прочтите, и, когда узнаете, кто мы, обещайте мне честным словом забыть, что вы читали.

– Адресовано господину Замету, – сказал он.

– Вы его знаете?

– Я его видел в Лувре.

– А! Вы бываете в Лувре! – с живостью вскричала итальянка.

– Как все там бывают, чтобы видеть короля, – отвечал молодой человек.

Он прочел в письме эти слова:

«Рекомендую Замету мою Элеонору и Кончино, которые едут по делам в Париж. На них надо положиться; это мои преданные слуги. Мария».

– Какая Мария? – спросил молодой человек.

– Взгляните на этот известный герб.

– Герб Медичи.

Итальянка приложила палец к губам.

– Итак вы в службе Марии Медичи, племянницы великого герцога Тосканского?

– Я ее молочная сестра, дочь ее кормилицы. Я вышла замуж за Кончино; мы бедны и ищем, как бы нажить состояние. Принцесса, которая сама небогата, рекомендует нас синьору Замету, который загребает золото, потому что, как она нам сказала, во Франции можно скоро разбогатеть, когда имеешь хорошие глаза, для того чтобы видеть, и красивые глаза, для того чтобы их видели.

– Хорошо, – задумчиво сказал молодой человек, долго смотря на маленькую женщину, которая вырвала у него письмо и опять спрятала его между панталонами и юбками.

– Что же, убийцы мы? – спросила, смеясь, итальянка.

– Нет, синьора.

– Ну, скажите же этим скотам. Но вспомните ваше слово. Не называйте никого. Вы одни должны знать.

Молодой человек вышел из комнаты.

– Господа, – сказал он сборщику пошлин и начальнику поста, которых он отвел в сторону, – эти итальянцы – купцы с товарами, которые они боятся показать, опасаясь воровства. Я знаю их имена: Элеонора и Кончино. Запишите их в вашем реестре возле моего имени, которое послужит им поручительством. Меня зовут Эсперанс. Я вам оставлю, если вы желаете, письмо кавалера де Крильона как поручительство.

– Благодарю вас, – сказал сборщик податей, – но глаз…

Эсперанс рассказал про супружескую битву, и все засмеялись.

Оба итальянца, примирившись с меленцами, получили даже от сборщика любезный поклон, в котором во всякое время и во всякой стране никогда не отказывают богатому путешественнику. Итальянец сел на свою лошадку, итальянку посадил на лошака Эсперанс, в объятия которого она бросилась со всею фамильярностью старой знакомой. Короткость быстро завязывается при виде красных панталон и хорошенькой ноги. Это обстоятельство заставило итальянку забыть усталость и холод. Позавтракали в хорошей гостинице, и две бутылки французского вина, подогретого и разведенного сахаром, окончательно рассеяли мрачную тучу, нависшую над головой путешественников. Обрадовавшись, что нашли переводчика, они стали расспрашивать Эсперанса, который становился менее общителен, по мере того как допросы умножались.

Маленькая женщина, в восторге от прекрасного дворянина, достоинства которого она расхваливала, наконец возбудила бы ревность в Кончино и, если б он был мстителен, получила бы в возмездие несколько царапин. Имя Эсперанса, которого она называла синьором Сперанца, ласкало ей губы, как говорила она, но она выразилась бы справедливее, если б сказала, что оно ласкает ей сердце.

Кончино, не разделяя этого энтузиазма, не умолкал насчет услуги, оказанной ему Эсперансом.

– Меня разорвала бы на куски эта чернь, – говорил он, – я чувствовал уже их ногти и их зубы… Должно быть, ужасно умирать таким образом! Благодарение ангелу, посланному мне Богом!

И он целовал руки Эсперансу, по итальянскому обычаю, между тем как под столом Элеонора, не менее признательная, прятала свои ножки между ногами спасителя Сперанцы. Правда, что во Франции очень холодно.

Спаситель, более взволнованный, чем хотел казаться, встал, чтобы покончить с признательностью. Он выразил желание приехать в Париж до вечера, и Элеонора тотчас же, отдохнув от усталости, решилась ехать с ним. Велели привести лошадей, которые отдохнули, все закутались потеплее, и караван отправился в путь.

Каждый раз, как нога или плечо могли встретиться, Элеонора, все из признательности, не теряла случая. Она не спускала глаз со своего нового спутника. Кончино философически мечтал и любовался пейзажем. Итальянка спрашивала Эсперанса тысячу подробностей о французских обычаях. Он отвечал с любезной вежливостью благовоспитанного дворянина. Она очень ловко перешла от эстетики к политике, и Эсперанс охладел.

Она заговорила о короле. Он осыпал его похвалами. Она стала расспрашивать о старой жене Генриха Четвертого, брошенной Маргарите Марго. Эсперанс рассказал то, что знал. Она перешла к новой страсти короля, мадам де Лианкур, и внимательнее прежнего направила разговор на ту степень привязанности, которую король мог иметь к этой фаворитке. Эсперанс отвечал только односложными словами. Элеонора хотела знать, продолжится ли эта страсть.

– Не знаю, – отвечал молодой человек, – я только что приехал из Венеции.

– Стало быть, она большая красавица, – спросила итальянка, – если ее называют прекрасной Габриэлью?

– Я ее не знаю, – отвечал Эсперанс и тотчас прекратил разговор.

После тысячи самых ловких изворотов Элеонора ничего не добилась от Эсперанса об этом предмете, который, казалось, более всего ее интересовал. Зато молодой человек сделался любезен и разговорчив, когда хитрая итальянка расточала ему ласки своих взглядов и слов. А так как Кончино, наконец опомнившись, стал наблюдать зорче, с отчаяния начали разговаривать о деньгах Замета.

Таким образом, наступило семь часов ослепительной звездной ночи. Эсперанс хотел проводить путешественников до квартиры Замета за Арсеналом.

– Может быть, это вам не по дороге? – сказал Кончино, растревожившись тем, что колено Элеоноры так часто сталкивалось с коленом Эсперанса.

– Вовсе нет, я еду в Арсенал, – отвечал француз. Он указал им на дверь богатого капиталиста и простился.

– A rivedere, – прошептала Элеонора, – приложив палец к губам.

Эсперанс, приехав в Арсенал, узнал, что Крильон еще не воротился со смотра новых войск. Но приказания были отданы приготовить комнату для человека, который спросил его.

Молодой человек увидал через это, что Крильон его не забыл. Он вошел в старую готическую комнату, где горел огонь в камине. Его камердинер приготовил постель, подал ужин, которым сам насытился, после того как его господин, утомленный усталостью, лег в постель с надеждой хорошо заснуть.

Эсперанс не спрашивал себя, почему Крильон жил в Арсенале. На другое утро, только что он проснулся и одевался, кавалер вошел в его комнату с распростертыми объятиями, со всеми признаками дружелюбной радости.

– Ну, беглец, блудный сын, неблагодарный, вот и вы наконец! – вскричал герой, целуя Эсперанса во второй раз. – Что это у вас за страсть – бегать от тех, кто вас любит? Как! Вы объявили, что уедете на две недели, оставили нас среди празднеств после вступления в Париж и остаетесь в отсутствии десять месяцев! Послушайте, друг мой, вы точно хотели убедить нас, что у вас нет ни сердца, ни памяти, потому что с вами обращались здесь хорошо.

Эсперанс, растроганный этими знаками привязанности и этими справедливыми упреками, пытался сначала отвечать увертками. Он старался преодолеть или, по крайней мере, скрыть истинное волнение.

– Вы знаете, что значит путешествие, – отвечал он, – обещаешь себе сделать сто шагов, а делаешь тысячу. Дорога имеет таинственную привлекательность; деревья как будто протягивают к вам руки и зовут вас, так что едешь далеко, не примечая того.

– Я не знал в вас этой наклонности к передвижению, вы любили удобства.

– Я люблю их, но везде, где нахожу.

– Нашли ли вы их? Мне кажется, что лицо ваше побледнело; вы даже похудели.

– От жара.

– Ведь теперь мороз.

– Во Франции, но не там, откуда я приехал.

– Откуда вы? Из Китая?

– Как! – с удивлением сказал Эсперанс. – Вы не знаете, откуда я приехал?

– Если я вам говорю.

– Но ведь вы мне писали туда, где я был.

– Конечно, я вам писал, но не зная, куда я пишу. Вы получили мое письмо?

– Как это странно! – вскричал Эсперанс. – Вы мне пишете, не зная, в какое место, ваше письмо доходит до меня, а вы его мне не посылали.

– Эти вещи случаются только с вами, любезный Эсперанс – весело сказал Крильон. – Но чтоб не подстрекать слишком долго вашего любопытства, узнайте, как это сделалось. Вы простились с Понти и со мной под предлогом какого-то путешествия. Через две недели вы мне написали, что поедете дальше, чем вы предполагали. В четыре месяца от вас не было известия; это было ужасно, потому что в вас принимают участие.

– Извините, я писал Понти.

– Подождите. Понти рыскал по свету с армией короля. Понти не был в Париже; сегодня дрались здесь, завтра там. Ваше письмо сначала ждало Понти в Париже, в моем доме два месяца, что составляет шесть. Потом, по счастливой случайности, мне прислали его в Авиньон, где я находился. Я хотел отослать его Понти, который был в Артоа, когда я узнал почерк и распечатал письмо. Вы даже не написали вашего адреса.

– Вот почему я удивляюсь, – улыбаясь, сказал Эсперанс, – что вы отвечали мне и что ваше письмо до меня дошло. Но вы так добры, и рука у вас такая длинная…

– Совсем нет, не делайте меня лучше, чем я есть. Я был раздражен и не отвечал бы, когда в ту минуту, как я больше всего досадовал, в прошлом октябре, я получил вот это письмо.

Крильон отпер шкатулку, стоявшую на его буфете.

«Господин кавалер, необходимо вызвать господина Эсперанса из того места, где он находится. Он подвергается там большим опасностям. Благоволите вызвать его письмом, которое я берусь ему доставить. Вы один имеете над ним власть. Назначьте ему свидание в Париже в декабре. Письмо это не имеет другой цели, как участие к молодому господину Эсперансу. Надо во что бы то ни стало оставить его возле вас. Я велю взять письмо завтра из вашего дома».

– Кем это подписано? – вскричал Эсперанс.

– Не подписано. Почерк прекрасный, но несколько дрожит, как почерк старика.

– И вы написали мне, чтоб я воротился…

– Сейчас. Но где же вы были, чтоб подвергаться таким большим опасностям?

– Я был в Венеции, – сказал Эсперанс.

Крильон подпрыгнул на стуле.

– В Венеции? – прошептал он, между тем как кровь прилила к его щекам. – Боже мой! Друг мой, зачем вы поехали в Венецию?

– Для того чтоб путешествовать; в Венецию стоит съездить.

– Эсперанс, вы обращаетесь со мной не как с другом, – сказал Крильон, сердце которого сильно билось, – вы скрытны. Вы уехали без объяснений, затерялись в отсутствии, возвратились расстроенный, печальный, похудевший – вы, самый веселый, самый румяный из молодых людей, известных мне. Я вас расспрашиваю, вы отнекиваетесь; я настаиваю, вы лжете, да! Ну, пожалуй, не говорите мне ничего. Будем говорить о другом. Дружба Крильона… Ба!.. Что такое Крильон? Старый служака, который уже не помнит своей молодости.

– О, какая жестокость! – вскричал Эсперанс. – Вы у меня вырываете тайны сердца.

– Они очень горестны?

– Должно быть, так, потому что я, никогда не знавший скуки, я так скучал…

– Какая же причина этой внезапной скуки? Венеция? Это действительно однообразный город.

– О нет! Я в Венеции не скучал, – медленно сказал Эсперанс. – Я был там счастлив, восхитительно счастлив.

– Действительно, – сказал Крильон взволнованным голосом, – это веселое местопребывание для молодых людей.

– Я там много плакал, – продолжал Эсперанс с очаровательной улыбкой.

– А! Вы меня страшно запутали, мой юный друг, – сказал кавалер. – Вы были счастливы и много плакали, как же это согласить?

– Прежде я никогда в жизни не плакал, – сказал молодой человек, – а это очень большое удовольствие.

– О чем же вы плакали?

– О!.. О многом.

– О мадемуазель д’Антраг, мошеннице?

– Нет, нет! – с живостью вскричал Эсперанс.

– Я говорю это потому, что она бегала за вами к женевьевцам; она хотела опять вас поймать, изменница; а я, зная ваши слабости, – сказал себе: «Он еще ею дорожит и старается освободиться от нее, вот почему он путешествует».

– Было немножко и этого, – сказал Эсперанс, радуясь, что Крильон перетолковывает вещи таким образом.

– Но это не причина, для того чтобы хныкать; в Венеции и без того довольно воды.

– Я плакал не о мадемуазель д’Антраг.

– О чем же?..

– Соображая мою участь, видя себя одиноким на земле, лишенным любви, я почувствовал смертельную скуку. Я выдержал уже много испытаний, видите ли вы. Мое сердце и мое тело получили жестокие удары. Чем мне утешиться? На чьей груди искать прибежища? Вы меня любите, но я был бы осел, если б стал рассыпать мои жалкие шипы по вашему достославному пути. Понти также меня любит, но это ветреник. Знаете ли, что пришло мне в голову?

– Не могу вообразить, – сказал Крильон.

– Я думал о моей матери.

Кавалер вздрогнул и отвечал испуганным взглядом на спокойный и невинный взгляд, устремленный на него молодым человеком.

– О вашей матери… – глухо произнес достойный воин. – Но какая странная мысль, ведь ее нет на свете.

– Именно поэтому-то я и подумал о ней.

– Для того чтобы вам пришла подобная мысль, вы должны были иметь новую причину.

– Я снова прочел ее прощальное письмо. Ах! Счастливый человек мог не понять всего, что было в этом письме, но разбитое сердце тотчас его поняло. Вот почему я ездил в Венецию.

– Не понимаю, – продолжал Крильон, – стало быть, вы имели какие-нибудь сведения, которые связывали с Венецией воспоминания о вашей матери? Мне казалось, что я слышал от вас, что вы ничего не знаете, а в письме, которое вы дали мне прочесть, ничего об этом не говорилось.

– В моем, – отвечал Эсперанс, – но вспомните, что я привез и вам также письмо того же почерка.

– Это правда, ну так что ж?

– Вы держали это письмо в руке в первый день, как я имел честь разговаривать с вами в вашем лагере.

– Может быть; что ж вы заключаете из этого?

– Глаза мои, обратившись нечаянно на это письмо – клянусь вам, нечаянно – прочли эти слова: «Из Венеции, со смертного одра».

Крильон вздрогнул.

– Эти слова я никогда не забывал, потому что они начертаны той же рукой, которая писала ко мне – рукой моей матери!

Крильон молчал.

– Так что, когда мной овладела охота плакать, – продолжал Эсперанс, – я отправился в Венецию и отыскивал глазами тела и души то место, где моя несчастная мать испустила последний вздох. Никто меня не знал. Я не хотел расспрашивать никого. Около этой могилы для меня была священная тайна, но я продолжал искать. Дворцы, церкви, монастыри – все, что безмолвно и мрачно, все, что великолепно и шумно, многолюдную базилику и пустой монастырь, развалины, где вьется плющ, сады, где цветут жасмин и роза – я все осмотрел, все допрашивал в моих горестных излияниях. Я поставил себе законом осмотреть все на площади св. Марка, на Пиацетте, на набережной Эсклавон да Кантиери, в убеждении, что моя мать ходила там, где хожу я. Сколько раз я последний, когда всякий шум затихал, разъезжал в моей гондоле по извилинам лагуны и смотрел на небо, смотрел на дворцы, отражающиеся в воде, смотрел на медного льва, на этот меланхолически смешной предмет, на который смотрела также и моя мать! Сколько раз, проезжая при чудном лунном сиянии по цветистым извилинам соседних островов, говорил я себе, что эти оазисы из пахучего тростника, из гранатовых, алоевых и тамариндовых деревьев – прекрасное место для таинственной могилы; везде, где я видел лампаду перед изображением мадонны, везде, где я видел кипарисы в траве за развалившейся церковью, я говорил себе: «Может быть, эта лампада содержится насчет моей матери; может быть, она покоится под этими большими, мрачными деревьями». И я плакал; я любил мою мать. Так хорошо любить кого-нибудь!

Крильон встал, повернувшись спиной к Эсперансу, и стал ходить по комнате, швыряя ногой, локтем и плечом каждую мебель, которая попадалась ему на дороге.

– Вы смеетесь надо мной, не правда ли? – сказал Эсперанс.

Крильон, не показывая своего лица, не отвечая, пожал три раза плечами и, заглянув в камин, сказал:

– В этой комнате дымно; я просто ослеп.

Он отворил окно. Очевидно, от дыма покраснели веки доброго кавалера. Воздух скоро унес этот дым или воспоминание.

– Я полагаю, вы довольно наплакались, – сказал Крильон, – потому что наконец воротились.

– Я воротился потому, что вы призвали меня.

– Я призвал вас, повинуясь безымянному письму. Но вы ничего мне не говорите об опасностях, которым вы подвергались.

– Я не подвергался никаким опасностям! – вскричал Эсперанс. – И непременно остался бы там, если б две причины не заставили меня ехать.

– Мое письмо, так? А потом?

– А потом причина… самая прозаическая.

– Какая?

– У меня не было больше денег.

Крильон засмеялся.

– Вас, может быть, обокрали?

– Нет, я перестал получать мой доход.

– Как? Этот великолепный доход, которому вы удивлялись каждый месяц…

– Исчез. Вот уже три месяца я не получал ничего. Хотите, чтобы я сказал вам мои мысли?

– Вы напали на второго Спалетту?

– Лучше того. Мое состояние было химерой; старик с седыми волосами умер или отдал мой доход кому-нибудь другому.

– Полноте!

– Разорен в любви, разорен в деньгах, я разорен совсем.

– Вот это прекрасно, – сказал Крильон, дружески потрепав Эсперанса по плечу, – не имея денег, вы будете меньше ветрены, вы останетесь со мной. Но что я говорю? У вас всегда будут деньги, Эсперанс, потому что они у меня есть всегда.

– Милостивый государь…

– Конечно, у меня нет двадцати тысяч экю, как у старика с седыми волосами, но я буду иметь над ним то преимущество, что я сдержу больше, чем обещал. Итак, утешьтесь, ударимте по рукам и берите из моего кошелька.

Говоря эти слова, добрый Крильон отпер свою шкатулку. Эсперанс остановил его.

– Извините, – сказал он, – не сердитесь на меня.

– Зачем мне сердиться? – отвечал кавалер, перебирая свои пистоли.

– Потому что я не приму ваше великодушное предложение, – холодно сказал Эсперанс.

Крильон выпустил пригоршню пистолей и, обернувшись к молодому человеку, сказал, значительно нахмурив брови:

– Вы заходите слишком далеко. Вы обижаете меня отказом.

– Поймите меня. Я не грубиян и не дурак. Конечно, я приму вашу первую пригоршню пистолей…

– Только об этом вас и просят.

– А вторую я не возьму. Жить в лености за счет того, кто платит своею кровью за всякую золотую монету… никогда!

– Это хорошее чувство, но что намерены вы делать? А мне пришла мысль. Вступите в гвардейцы. Через шесть месяцев, я ручаюсь, вы будете прапорщиком.

– Я не люблю войну, а дисциплина меня пугает.

– Я поговорю с Росни; мы достанем вам место при дворе.

– Благодарю, я не хочу служить при дворе.