Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)

Сердце старого воина трепетало. При мысли о новом торжестве, которое он получит перед сыном венецианки. Понти, думая о взятии Парижа, прыгал, как молодой лев.

– Да, – сказал он, – да, выздоравливайте скорее, месье Эсперанс.

– Вы все еще довольны этим негодяем? – спросил Крильон раненого.

Эсперанс, улыбаясь, взял за руку Понти.

– Он не кричит? Не пьет? Скромен, как девушка?

– Если бы я был скромен, как некоторые девушки, – вскричал Понти, – это было бы мило!

Эсперанс заставил его замолчать взглядом, который уловил и Крильон.

– Мои гвардейцы, как кажется, имеют секреты между собой, ну что ж, посмотрим… Итак, все идет хорошо, прощайте, Эсперанс, до свидания. Пойдемте, Понти, вы поможете подержать мне стремя. Со мной приехал ла Варенн по приказанию короля; но он без сожаления остановится где-нибудь в другом месте. Пойдемте.

Понти пошел за Крильоном, понурив голову: он подозревал, по какой причине его уводит полковник.

– А мое поручение? – спросил Крильон.

– Какое поручение, полковник?

– Записка, которую я тебе велел взять.

– Ах да! В платье месье Эсперанса я ее не нашел.

– Ты лжешь!

– Уверяю вас, полковник…

– Ты лжешь!

– В дороге это записка могла потеряться.

– Говорю тебе, что ты лжец и бездельник! Ты раз сказал Эсперансу, о чем я приказал тебе молчать. Великодушный Эсперанс взял с тебя обещание сбить меня с пути, как старую ищейку.

– Но, полковник…

– Довольно! Я не люблю людей, которые идут мне наперекор и изменяют мне.

– Чтобы я изменил вам, полковник, я!

– Конечно, потому что ты рассказал то, что я тебе доверил; ты вдвойне должен был мне повиноваться: как твоему полковому командиру, как твоему покровителю; ты обязан был отдать мне свою жизнь, если бы я ее потребовал; а я считал тебя довольно храбрым человеком, для того чтобы расплатиться за свой долг.

– Ах, полковник! Пощадите меня.

– Если бы мы были в лагере, – сказал Крильон, постепенно разгорячаясь и крутя свои усы, – я велел бы тебя расстрелять. Здесь же, как дворянин дворянина, я тебя осуждаю; как господин слугу, я тебя прогоняю! Собери свои вещи, если они у тебя есть, и уходи!

– Ах, полковник! – сказал Понти, бледный и расстроенный. – Сжальтесь над бедным, беззащитным человеком.

– Я готов. Подай мне эту записку.

Понти потупил голову.

– Подай, или ты лишишься не только доверенного поста, который я назначил тебе здесь, но лишишься и звания гвардейца. Я твой полковник и прогоняю тебя. Ты уже не находишься больше на службе короля.

Понти поклонился, черты его были расстроены отчаянием.

– Записку! – опять потребовал Крильон.

Понти молчал.

– Господин Понти, – прибавил Крильон, взбешенный этим сопротивлением, – я даю вам неделю, чтобы воротиться в вашу провинцию. Я даю вам пять минут, чтобы оставить монастырь.

Слезы брызнули из глаз молодого человека; он с трудом прошептал:

– Позвольте мне, по крайней мере, обнять в последний раз месье Эсперанса.

Крильон не отвечал.

– Я ворочусь через минуту, – сказал Понти, направляясь к комнате раненого.

Он вошел со сжавшимся от горя сердцем и наклонился над кроватью своего друга.

– Что с тобой? – спросил Эсперанс.

– Ничего… ничего… – сказал Понти прерывающимся голосом. – Спрячьте вашу записку, спрячьте ее скорее.

– Зачем? – спросил Эсперанс, приподнимаясь.

– Полковник Крильон меня прогоняет, – сказал Понти, вдруг зарыдав, как ребенок.

Эсперанс вскрикнул и сжал Понти дрожащими руками.

– Нет, дуралей! – вдруг сказал кавалер, отворив дверь ударом кулака. – Нет, я тебя не прогоняю. Оставайся… ты честный малый. Вот они теперь оба расплакались, дураки. Оставьте у себя ваши записочки, если это вам нравится. Как глупы эти мальчики! – И он убежал, стыдясь, что чувствует влажность на своих ресницах.

После того как Эсперанс заставил Понти рассказать все, оба друга долго обнимались.

– Да, я скоро выздоровею, – сказал Эсперанс, – во-первых, для того чтобы любить тебя, во-вторых, для того чтобы присутствовать при осаде.

– И чтобы отмстить женщинам! – сказал Понти.

Глава 25
МЕСЬЕ НИКОЛЯ

На другой день Понти, находившийся в задумчивости и в странной озабоченности, спросил брата Робера, когда тот пришел навестить Эсперанса, нельзя ли переменить комнату в первом этаже на другую в нижнем жилье, так чтобы раненому, которому скоро позволят делать несколько шагов по саду, не приходилось бы спускаться с лестницы.

Брат Робер отвечал, что именно под этой комнатой в нижнем жилье есть спальная, не такая красивая и не с яростной коварностью, но эти господа найдут в ней то удобство, которое желают.

День был истрачен на перенесение Эсперанса в эту комнату. Вечером Эсперанс лег в постель, проведя несколько часов на кресле; это была первая милость его доктора. Он немножко устал. Ему нужен был покой, и ни могущественное очарование вечера, такого прекрасного и прохладного, ни привлекательность полдника, приготовленного Понти, не отвлекли его от сна.

– Ужинай один возле моей кровати, – сказал он своему товарищу, – и расскажи мне какую-нибудь хорошую историйку, во время которой я засну. Ну, садись же за стол и сделай честь монастырскому вину; ведь тебя не ранил ла Раме.

Понти приложил палец к губам.

– Молчите! – сказал он. – Теперь, когда мы в нижнем жилье, надо говорить тихо. Нет, я ужинать не стану, благодарю.

Эсперанс с удивлением посмотрел на него.

– Я даже у вас попрошу, – прибавил Понти, – позволения остаться у окна и, следовательно, отворить это окно.

– Я не понимаю, любезный Понти.

– После, после! – сказал гвардеец.

– У тебя со вчерашнего дня какие-то таинственные ухватки, которые меня удивляют! – вскричал Эсперанс, приподнимаясь. – Вчера вечером ты также смотрел из окна нашей прежней комнаты, вдруг я видел, как ты наклонился, стал примечать, потом вдруг погасил лампу и опять стал наблюдать.

– Это правда, – сказал с волнением Понти.

– А сегодня ты отказываешься ужинать, просишь отворить окно…

Понти взял лампу и спрятал ее в альков Эсперанса, так что комната сделалась темна, а свет все-таки оставался на случай.

– Ты опять принимаешься за свои проделки… Это что-нибудь да значит, Понти!

– Значит, – отвечал Понти. – Но некоторые вещи не касаются раненых, которым волнения могут быть вредны.

– Стало быть, это что-нибудь ужасное?

– Может статься и так.

– Так ты для этого просил брата Робера перевести нас в другую комнату, потому что предлог лестницы показался мне странен.

– Из первого этажа придется выше прыгать в сад, чем из нижнего жилья.

– Ах, боже мой! Прыгать в сад? Скорее расскажи мне, в чем дело!

– После.

– Ты видишь, что, оставляя меня в неведении, ты делаешь мне гораздо более вреда. Нетерпение – это лихорадка.

– Ну, извольте, месье Эсперанс.

– Прежде всего мы условимся: так как я называю тебя Понти, ты должен меня называть просто Эсперансом.

– Это было из уважения… Но, если вы хотите непременно, я стану рассказывать скорее.

– Что такое?

– Вот уже два дня каждый вечер какой-то мужчина пробирается в цветник.

– Какой мужчина?

– Если бы я это знал, я не чувствовал бы ни этой дрожи, ни этого недоумения.

– Надо предупредить братьев…

– Как бы не так! Чтоб я пропустил случай, нет! Нет!

– Какой случай?

– Человек этот появляется вон там, на конце маленькой стены. Вы знаете?

– Да. Я провел целый день у окна и любовался этим чудным садом.

– Вы знаете, что перед нами находится новое здание.

– Где ссорятся?

– Да, эти злые птицы, которых называют женщинами. Ну, это здание совершенно отделено от монастыря стеной, а стена эта покрыта прекрасными персиками…

– Однако в этой стене есть дверь, сообщающая двор с новым зданием.

– Дверь заперта со стороны жителей павильона. Не оттуда входит этот человек. Нет, он приходит справа, как будто через монастырь.

– Боже мой, ты понапрасну мучишь себя. Повсюду, где есть женщины, приходят мужчины. Где есть женщины, там есть и интриги, а мужчины все мотыльки, ночные бабочки. Если в этом новом здании сияет свет в глазах одной из этих женщин, сейчас является ночная бабочка и любуется им, пока не обожжется.

– О! Я уже все это говорил себе, – отвечал Понти, – и с вариантами, не очень лестными для женщин. Но надо же верить очевидности. Если бы этот человек приходил для тех, кто живет в этом здании, он ходил бы туда, не правда ли?

– Я думаю!

– Ну а я видел его вчера под нашими окнами.

– А!

– Он смотрел, ходил, как собака, которая чует дичь, и прятался за кустами сирени и померанцев.

– Это странно.

– Вы думаете, что этот человек приходит к новому зданию, а я думаю, что он приходит к нам.

Эсперанс приподнялся.

– Подумайте, – сказал Понти, – не интересно ли кому-нибудь знать, что сделалось с месье Эсперансом после его странного исчезновения с балкона под каштановыми деревьями?

– Ты прав.

– Подумайте также, не интереснее ли еще кому-нибудь кончить здесь то, что так хорошо было начато там, то есть расстроить все труды добрых женевьевцев и заменить воскресшего Эсперанса молодым человеком, навсегда положенным в гроб?

– Понти, – прошептал Эсперанс, – в таком случае ты имел не очень удачную мысль поместить нас так близко к этому негодяю.

– Я хотел сделать так, чтоб он был близко ко мне. Вот моя мысль: если этот ночной бродяга – ла Раме, как я полагаю, или его сообщник, он воротится, станет на прежнее место, даже как-нибудь улучшит свой план, чтобы приблизиться к нам. Вдруг я упаду к нему на спину из этого окна, которое только в трех футах от земли. Прекрасное будет зрелище, любезный Эсперанс, зрелище, которое, конечно, не будет стоить зрелища Крильона на проломе, но всякому свое. Вы с вашей постели будете иметь это удовольствие. Вы сделаете мне одолжение оставаться тихо и спокойно и не ускорять биение вашего сердца. Я не подвергаюсь ни малейшей опасности и не буду наблюдать ни малейшей вежливости. Когда имеешь дело с подобным убийцей, не для чего надевать дворянские перчатки. Я прыгну, схвачу его за горло, чтоб удостовериться в его личности, и проткну ему тело шпагою до рукоятки. Я прошу у вас на это всего четверть минуты. Притом, – прибавил Понти, – надо все предвидеть. Если в этой битве, к несчастью, я буду побежден – это трудно, это невозможно, но с пошлецами надо всегда опасаться какой-нибудь измены, нога может у меня поскользнуться, я могу наткнуться на какой-нибудь нож, который у этих негодяев всегда торчит в кармане, – в таком случае возьмите мой кинжал; у вас все-таки достанет настолько сил, чтобы держать его в ваших руках, как гвоздь. Разбойник, победив меня, придет вас доконать, он наткнется на острие и кончит свою судьбу, как говорится, в ваших руках. Если я еще буду дышать, уведомьте меня криком, и мое последнее дыхание будет веселым хохотом.

– Какое воображение! – хотел сказать Эсперанс.

В эту минуту девять часов пробило в капелле монастыря.

– Шш! – сказал Понти. – Молчите, настал час.

Понти стал на колени перед открытым окном, прежде закутав Эсперанса занавесками и вложив ему в руки кинжал. Ночь была великолепна; окна нового здания сверкали от первых лучей луны; весь сад, примыкавший к монастырю, был погружен в глубокую темноту. Голова Понти высовывалась за подоконник, но он спрятал ее за большой фаянсовой вазой с растениями.

Эсперанс также высунул любопытную голову из занавесок и протянул свою вооруженную руку. Понти, как браконьер, подстерегающий дичь, протянул назад свою правую руку, что означало для Эсперанса: я вижу кое-что.

В самом деле, человек, длинные ноги которого шли по тропинке возле стены, а толстая спина сгибалась, перешел через цветник в аллею, обрамленную померанцевыми деревьями. Он остановился в двадцати шагах от того окна, где подстерегал Понти.

Можно было слышать, как хрустел песок под его ногами. Сердца обоих молодых людей бились так сильно, что, несмотря на все предосторожности Понти, здоровье Эсперанса не могло поправиться от этого.

Незнакомец присел за померанцевым деревом, большая кадка которого скрывала его всего, потом, осмотревшись спереди и сзади, и к зениту, и к надиру, как делают воробьи, боящиеся быть застигнутыми в воровстве, он приблизился к дому на расстоянии шести шагов от окна.

Понти, горя нетерпением и гневом, всеми свирепыми страстями, которые разжигают в человеке жажду крови, свойственную тиграм, не ждал долее. Взяв в зубы обнаженную шпагу, он вспрыгнул почти на спину к таинственному гостю, схватил его одной рукой за горло, по своей программе, другою за пояс, и, подняв в воздух, принес и бросил его, как массу, в комнату Эсперанса. В один миг он запер окно и, приблизив свои пылающие глаза к лицу врага, сердцу которого угрожала его шпага, он прошептал:

– Мы захватили тебя, разбойник!

Эсперанс поспешно вынул лампу из алькова, и тогда глазам их представилось очень любопытное зрелище.

– Это не он! – закричал Эсперанс, приметив тощую и странную фигурку, отвратительно бледную и испуганную, с согнутой спиной, с кривыми коленями, дрожавшими от страха.

– Это горбун, – сказал Понти.

– И без оружия, – прибавил Эсперанс.

– Да, без оружия, господа, и без дурных намерений, – слабо произнес козлиный голос, между тем как человек приподнялся, и оба друга смотрели на него, готовые расхохотаться перед этим кузнечиком, который им попался вместо гидры.

Понти взял шпагу под мышку, поправил свои взъерошенные волосы и сказал незнакомцу:

– Кто вы такой?

– Честный дворянин.

– Мне кажется, что честные дворяне не прогуливаются ночью ползком в садах. Вы мне кажетесь скорее похожим на вора.

Незнакомец вынул из кармана огромный кошелек, объемность и металлическая звучность которого заставили сказать Понти:

– Это действительно кошелек не вора, однако вы не за хорошим делом шатались под нашими окнами.

– Под вашими окнами? – возразил незнакомец. – Ах! Я добирался не до ваших окон.

– Однако вы были под нашими окнами.

– Потому что оттуда было виднее то место, за которым я подсматривал.

– Какое место?

– Маленькая дверь вон того здания.

– Нового здания? – спросил Эсперанс, первый раз вмешиваясь в разговор. – Где есть женщины?

– Именно, – отвечал незнакомец, вежливо поклонившись больному, который отвечал ему таким же учтивым поклоном.

– Я тебе говорил, – прибавил Эсперанс, смотря на Понти.

– Ба!.. – грубо перебил Понти, потому что ему не хотелось тотчас бросить свои планы мщения. – Он не заставит нас поверить, что добирался до нового здания. Любовник с этой спиной и с этими ногами!

– Понти!.. – сказал Эсперанс.

Незнакомец сделал гримасу, стараясь весело принять шутку, и отвечал:

– Я пришел не как любовник, а как муж.

– А! – закричали оба молодые человека. – Ну так сразу бы и сказали.

– Вы подстерегали вашу жену? – прибавил Понти.

– Мою будущую жену.

– Ту самую, которая намедни так кричала на человека, довольно старого?

– На моего будущего тестя, графа д’Эстре. А я, господа, не вор, как вы могли убедиться, меня зовут Николя д’Амерваль де Лианкур.

– Очень хорошо! Очень хорошо! Не угодно ли вам садиться, – сказал Понти, подавая незнакомцу стул.

– И примите наши сожаления, – прибавил Эсперанс. – Мы вас приняли за вора.

– И задумали вас убить, – сказал Понти. – Мне очень приятно видеть вас здравым и невредимым. Еще секунда, и вы умерли бы.

Николя д’Амерваль де Лианкур, улыбаясь, потер себе колени и спину.

– Вы, может, ушиблись? – спросил Эсперанс.

– Боюсь, что да, но это пройдет. Мне останется, господа, вечное удовольствие, что я познакомился с вами. – И он еще сильнее стал себя тереть.

– Месье де Понти, – сказал Эсперанс, представляя своего друга, – гвардеец его величества и любимец кавалера де Крильона.

Николя д’Амерваль встал и поклонился.

– Месье Эсперанс, один из благороднейших дворян во Франции, – сказал Понти в свою очередь.

– Который сожалеет, что его рана не позволяет ему поклониться вам стоя, – прибавил Эсперанс со своей улыбающейся и пленительной физиономией. – Но теперь, когда мы лучше знаем друг друга, не можем ли мы сделать что-нибудь приятное для вас?

Де Лианкур попеременно обратился к обоим друзьям.

– Да, господа, вы можете оставить мне спокойно продолжать принятую на себя обязанность.

– Подстерегать вашу будущую жену, – сказал Понти, – извольте, извольте и поймайте ее на месте преступления, желаю вам от всего сердца.

Д’Амерваль любезно поклонился.

– Но я не вижу, что вы могли подстерегать за этой померанцевой кадкой, – сказал Эсперанс. – Здание, в котором живет ваша будущая жена, далеко, а издали видно дурно.

– Господа, вы мне кажетесь такими милыми молодыми людьми, что я чувствую к вам полное доверие. – И он с гримасой потер себе плечо.

– Мы оправдаем ваше доверие, – сказал Понти.

– Надо прежде вам сказать, что граф д’Эстре и я очень желаем этого брака, но невеста не очень восхищается.

– Молодые девушки имеют иногда капризы, – сказал Эсперанс.

– Но знаете ли вы, почему мадемуазель д’Эстре отказывает мне?

Эсперанс и Понти окинули де Лианкура с ног до головы и обменялись взглядом, который означал: мы угадываем.

– Она отказывает, – продолжал будущий муж, – потому что за ней ухаживает очень знатный человек, который посылает к ней записки.

– Точно ли вы в том уверены?

– Я намедни видел посланного, человека слишком известного, господа, так что его нельзя не узнать.

Де Лианкур вздохнул.

– Де ла Варенна, – сказал он.

– Поверенного короля? – вскричал Понти.

– Его самого, – жалобно сказал жених.

– Стало быть, любезник…

– Шш! – перебил Лианкур, обернувшись к саду. – Что такое?

– Пока мы разговаривали, то, чему я хотел помешать, совершилось.

– Что же такое, любезный месье де Лианкур? – спросил Эсперанс.

– Мадемуазель д’Эстре сказала посланному: «Завтра в половине десятого мой ответ у калитки!»

– Ну-с!

– Ну-с, я решился спрятаться и застигнуть ла Варенна. А теперь уж половина десятого, калитка затворилась, и ответ дан; я пропал.

– Успеете в другой раз, – сказал Понти. – Уж не хотели ли вы убить ла Варенна?

– Нет! О нет. Убить офицера его величества! Нет, я этого не сделаю!

– Понимаю, – сказал Эсперанс, – вы хотели воспользоваться этим случаем, чтобы разойтись с вашим будущим тестем.

– О, вовсе нет! Разойтись с графом д’Эстре – лишиться мадемуазель д’Эстре, такой очаровательной девушки, такой прекрасной партии!

– Что же хотели вы сделать? – спросил Понти, видя, что Эсперанс нахмурил брови.

– Я хотел узнать… узнать наверняка, это послужило бы мне впоследствии…

Молодые люди переглянулись.

– Я опять примусь за мою попытку, – сказал д’Амерваль, – а теперь, когда мы друзья, вы мне поможете.

– Я на все готов, чтобы сделать неприятности женщине, – сказал Понти.

– Благодарю, благодарю, а вы, месье Эсперанс?

– Я ранен и не могу встать с постели, – отвечал Эсперанс.

– Итак, я могу ходить по саду ночью, сколько хочу, и вы мне препятствовать не станете?

– Нисколько, – отвечал Понти.

– Ну, я ухожу на этот раз, но завтра буду счастливее. Прощайте, господа, прощайте! Желаю вам здоровья, месье Эсперанс, вы сохраните мою тайну, не правда ли?

– О, клянусь! – сказал Понти.

– А я нет, – прошептал Эсперанс, между тем гвардеец выпроваживал де Лианкура из окна.

Понти воротился, потирая руки.

– Прекрасное дело! – прокричал он. – Вот уже мы и мстим!

– Поди сюда, Понти, – сказал Эсперанс, – ты говоришь как негодяй, как бездельник, как д’Амерваль, а не как дворянин; сядь возле меня, и я докажу тебе это в двух словах.

– Неужели? – сказал удивленный Понти и сел у изголовья Эсперанса.

Глава 26
ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА

Понти, казалось, не понимал, почему Эсперанс перетолковал иначе, чем он, предыдущую сцену.

– Мы решили, – сказал он, – пользоваться всеми случаями, чтобы отмстить женщинам за то, что они наделали нам.

– Что сделали женщины тебе? – спросил Эсперанс.

– Они чуть не убили моего друга.

– Это основательная причина, но не все женщины совершали это преступление, и в тот день, когда я им прощу, ты тоже должен будешь им простить.

– Итак, вы прощаете! – вскричал Понти с гневом. – Скажите же это сейчас, и тогда вместо того, чтобы сохранять в нашей душе воспоминание о зле, которое делает мужчину твердым и уважаемым, мы примемся писать рондо, триолеты, вирелэ в честь этих дам, мы будем плести для них гирлянды, будем вышивать вензель Антрагов вместе с вензелем ла Раме и с ножом крест-накрест!

– Ты смешон, мой бедный Понти, – сказал Эсперанс, – и мы всегда переходим к крайностям. Да, я ненавижу женщин, да, они мне надоели; да, я им отмщу, когда представится случай, но случай хороший, слышишь ли ты? А чтобы загладить вред, который одна из них сделала моей коже, я не стану портить мою честь, мою совесть. Притом узнай одно, а ты этого не знаешь, дворянин позволяет женщинам бить себя, но бьет только мужчин.

– А! – заворчал Понти. – Эту теорию эти дамы введут в моду, если вы ее провозгласите. Безнаказанность! Очень хорошо!

– Кто тебе говорит о безнаказанности? Разве безнаказанна та женщина, которую презирают? О, ты увидишь, как жестоко наказана та, о которой мы говорим!

– Если она сделала то, что она сделала, это значит, что она вас не любила. Вы с этим соглашаетесь?

– Хорошо. Но что ж из этого?

– Если она вас не любит, какое ей дело, что вы ее презираете?

Эсперанс тихо ударил Понти по плечу.

– Побьемся об заклад, – сказал он, – что в твоей провинции ты знал только горничных.

Понти надулся.

– Ну, стало быть, швей, – прибавил Эсперанс, – я сделаю эту уступку твоей справедливой гордости. Милый мой, некоторые женщины похожи на лошадей. Чтоб обуздать лошадь, ты берешь самый толстый бич, самую тяжелую палку, но попробуй-ка прибить ту лошадь, которую у меня украли, Диану. Мне стоило только сказать: «Какая ленивая скотина, я ее продам». Диана обошла бы тогда вокруг света. Это потому, что она благородной породы и чувствует оскорбление. Соразмеряй всегда наказание с существом. Хорошо существо – эта ормессонская особа! Мы решили никогда не говорить о ней, – сказал Эсперанс с надменностью, показывавшей сильное неудовольствие, – итак, ни слова более. Будем говорить о женщине, которая живет в новом здание и которой горбун расставляет ночные засады, что гадко и недостойно мужчины. Я никогда не любил засад даже на охоте; мне нужна борьба. Я хочу, чтобы мой враг, хоть бы это был вепрь, видел меня лицом к лицу и выбирал между возможностью на спасение или на оборону ту, которая кажется ему лучшей. Здесь женщина безвредна, а мужчина – чудовище с безобразной душой, партия неравная между этими двумя противниками. Восстановим равенство.

Понти хотел раскричаться, размахивать руками, Эсперанс схватил его за руки.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, я вижу слова на твоих губах. Этот горбун женится, а его обманывают.

– Именно.

– Но ведь он хочет жениться насильно; невеста не идет за него.

– У нее есть любовник.

– Тем более есть причина, чтобы она отказывала тому горбуну.

– Она отказывает ему из тщеславия, из честолюбия, потому что, между нами, король не красавец: у него огромный нос, сухие ноги, смуглая кожа и он сед, как еж. Ему сорок лет…

– Я дал бы сто экю, чтоб кавалер де Крильон притаился в углу! – вскричал Эсперанс. – Он содрал бы с тебя кожу, и ты заслуживаешь этого, Искариот, изменяющий своему господину!

– О, – сказал Понти, испугавшись и сконфузившись, хотя тон Эсперанса не показывал гнева, – это не измена, это насмешка; сердце у меня доброе, если язык злой.

Обои затрещали, как мимолетный хохот. Испуганный Понти вскочил. Эсперанс, которого забавлял этот страх, с трудом убедил гвардейца не осматривать все углы и закоулки.

– Это тебя научит, – сказал он, – произносить ругательства, которые возмущают даже стены. Каждый раз, как говорят дурно о женщине или короле, непременно кто-нибудь услышит. Ты говорил дурно о девице в новом здании, и она, может быть, тебя услыхала.

– Невозможно, – сказал Понти с наивным страхом. – Я скорее сказал о короле то, чего вовсе не было в моих мыслях.

– Ну вот и прекрасно! – вскричал Эсперанс, смеясь. – Успокойся, я доставлю тебе случай загладить все это. Завтра утром ступай в новое здание.

Понти вытаращил глаза.

– Попроси позволения говорить с мадемуазель д’Эстре. Ты человек умный, и все люди в твоей стране ораторы. Расскажи ей просто всю вчерашнюю сцену. Не называй де Лианкура, не говори, что он горбат, не делай никакого намека на Фуке ла Варенна и, следовательно, на того, кто посылает его.

– Но когда так, что же я буду говорить, если вы запрещаете мне все?

– Ты не можешь назвать де Лианкура, потому что невежливо показывать, что знаешь дела девицы, которая выходит замуж. Ты не можешь сказать, что он горбат, потому что, если она за него выходит, стало быть, она не приметила этого до сих пор. Что касается ла Варенна и короля, если ты будешь о них говорить, ты решительно докажешь, что ты не дорожишь твоей головой.

– Когда так, месье Эсперанс, – перебил обиженный Понти, – продиктуйте мне, что я должен сказать.

– Вот что: «Милостивая государыня, я живу в этом монастыре с одним дворянином, моим другом; мы заметили, что каждый вечер один человек приходит наблюдать за тем, что вы делаете, и все его внимание направляется особенно на эту калитку. Этот человек небольшого роста, спина у него несколько сгорблена, и он обходит своим дозором ровно в половине десятого. Я думал, что эти сведения могут быть вам полезны. Удостойте их принять милостиво и считайте меня, государыня, вашим почтительнейшим слугой». Затем ты поклонись и уйди.

– Почтительнейшим, – пробормотал Понти, – почтительнейшим. На месте де Лианкура! Я хочу лучше предоставить им самим распутывать свой моток.

– Почтительнейшим в сто тысяч миллионов раз к женщине, которую твой государь удостаивает своей дружбы. Разве ты не понимаешь, сколько ужасных катастроф зависят от твоего молчания? Если король приезжает в этот монастырь, если его подстерегают, если горбун, который показался тебе дураком и мне также, изменник? Если под предлогом наказания соперника религиозный и политический дух, эта фурия, жаждущая крови, вооружит руку убийцы? Понти, разве у тебя нет ни сердца, ни ума? Разве ты не любишь и не угадываешь ничего? Мне хотелось бы иметь две здоровые ноги, мне хотелось бы, чтоб был день и чтоб слова, которые я тебе продиктовал, дошли уже до ушей этой девицы!

– Это правда! – вскричал Понти. – Король…

– Ну, если ты убежден, заметь, что всегда выиграешь что-нибудь, не притесняя женщин. Пожелай мне спокойной ночи, и поскорее заснем, чтобы завтра, как только ты будешь на ногах, ты мог исполнить это поручение.

– Как только рассветет, – сказал Понти.

– Как только проснется эта девица, – отвечал Эсперанс, засыпая тихим сном.

Благодетельная природа продолжала этот сон до девяти часов утра; раненый раскрыл блестящие глаза, и все вокруг него пело – птицы, зефиры, каскады, когда он приметил Понти возле окна, на которое померанцы стряхивали пахучий снег со своих слишком зрелых лепестков.

У Эсперанса цвет лица был такой свежий, румянец так оживлял его поэтическую физиономию, что Понти закричал, увидев его:

– Который из нас был ранен?

– Мне хочется есть, – сказал Эсперанс, – мне хочется пить. Мне хочется гулять. Я охотно стал бы петь с зябликами и жаворонками. Душа моя легка и плавает в этом чудном голубом небе!

Понти отворил дверь, в которую два женевьевца принесли стол с завтраком, который позволяли больному.

Эсперанс с жадностью ел, сожалея, что не может более наполнить свой раздраженный желудок, когда вошел говорящий брат, молча посмотрел на раненого и вынул из рукава бутылку, довольно длинную и довольно круглую для того, чтобы прельстить взор выздоравливающего; он сделал знак одному из женевьевцев подать ему рюмку.

Рюмка была из тонкого и граненого хрусталя. Тонкая, расширявшаяся кверху, как колокольчик, она имела одну ножку, которая вилась тонкой спиралью. Уже солнце поглощало ее грань, зажигая призматический огонь, когда говорящий брат налил в хрусталь желтое, бархатистое вино, превратившее опал в рубин, и подал рюмку Эсперансу. Глаза Понти засверкали, как карбункулы, но говорящий брат старательно закупорил бутылку, спрятал ее в свой рукав и вышел, полюбовавшись действием своего старого бургундского на щеки выздоравливающего.

– Я заключил бы условие с говорящим братом, – сказал Понти, – рюмку моей крови за рюмку этого чудесного нектара.

– Это вино старше вашей крови, брат мой, – отвечал, улыбаясь, один из женевьевцев.

– А если оно так редко, как слова говорящего брата, – прибавил Понти, – мне нет надежды попробовать его когда-нибудь. Какую странную мысль имели в монастыре назвать говорящим человека, который никогда не раскрывает рта!

Женевьевцы убрали завтрак, и наши друзья остались одни.

– Ну, – вскричал тотчас Эсперанс, – что сказала тебе невеста?

– Она ничего мне не сказала. Я пришел именно в ту минуту, когда она ссорилась со своим отцом. Должно быть, это у них привычка. Так что я видел только камеристку.

– Хорошенькую?

– Да, она очень хорошенькая, негодная, – отвечал Понти. – Надо заметить, что слишком много женщин, которые хороши. Это приманка, которую представляет нам дьявол.

– Непременно. И эта камеристка?..

– Меня спрятала при первых словах, которые я сказал. Эти камеристки так привыкли к интригам! Она меня сейчас спрятала под лестницу, чтобы разговаривать свободнее, и когда я сказал, от кого я пришел… Представьте себе, они нас знают!

– Нас?

– Разве женщины не знают всего?

– «Ах! – вскричала эта хорошенькая злодейка. – Вы пришли от раненого? Очень хорошо!.. И вы говорите, что дело важное?» – «Очень важное. Бродит человек, наблюдает за вами, расставляет засады». Словом, я так ее напугал, что она отвечала: «Теперь и целый день невозможно разговаривать с барышней, ее стережет отец, но в половине десятого…» Это, должно быть, их час.

– Ты можешь опять идти туда?

– Ни к чему, сами придут.

– Как придут? Камеристка?

– Только бы недоставало, чтобы сама барышня пришла. Впрочем, я за это не поручусь.

– Ты сошел с ума!

– В половине десятого подойдут к окну, будет темно, выслушают, что ты имеешь сказать, – и вот мое поручение исполнено.

Эсперанс потупил голову.

– Ты находишь это очень любезным, не правда ли? – иронически сказал Понти. – Эти девицы сами беспокоятся, чтобы не беспокоить нас.

– Я нахожу это очень любезным и очень осторожным, – сказал Эсперанс сухим тоном. – Эта девица знает, что я ранен и не могу тронуться с места; она не хочет, чтобы скромное письмо компрометировало ее. Я, право, не знаю, – вдруг сказал он, – зачем я защищаю эту девицу? Ей этого не нужно. Кто назначил тебе свидание? Она? Если ты находишь этот поступок необдуманным, кто в этом виноват? Не камеристка ли говорила с тобой? Это выдумка камеристки… Ведь это камеристка придет? Какая строгая натура, боже мой!

– Вот теперь виноват я, – прошептал Понти.

Они провели день, пробуя силы Эсперанса то в комнате, то в доме, то под цветущими померанцами. Опыт был удачен; садясь каждую минуту, вдыхая воздух глубоко, посвящая несколько минут сну, когда силы истощались скоро, они дошли таким образом до вечера. Головная боль, неразлучная с первыми силами выздоравливающего, почти исчезла. Эсперанс почувствовал себя довольно свежим и крепким, чтобы растянуться на двух креслах перед окном, вместо того чтобы лечь в постель.