Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

Глава 71
РАЗЛУКА

На другой день Эсперанс, разбитый усталостью и горестью, потому что он был все-таки человек, отдыхал головой и телом в тишине своей уединенной комнаты, когда управляющий пришел спросить его угодно ли ему принять Понти, несмотря на строгое приказание, которое Эсперанс отдал своим слугам, не впускать к нему никого. Эсперанс колебался с минуту, потом, нахмурив брови, сказал:

– Хорошо, приведите его.

Управляющий побежал исполнить это приказание. Эсперанс встал и начал ходить по комнате, повторяя сквозь зубы ту знаменитую греческую азбуку, которую римский император читал всегда семь раз между вспышкой гнева и своим первым словом.

Понти вошел. Эсперанс успокоился. Он посмотрел на своего друга спокойно и увидел вместо замешательства, которого он ожидал, вместо изменившейся физиономии, веселую улыбку и какой-то развязный вид. Греческая азбука так далеко улетела из головы Эсперанса, что потребовалось бы новое успокоительное средство.

– Друг мой, – непринужденно сказал Понти, – я должен сказать тебе известие, которое сначала тебя рассердит, потому что я знаю твою щекотливость на этот счет, но минутное размышление заставит тебя передумать и ты будешь смеяться вместе со мной.

– Послушаем, – отвечал Эсперанс, – это известие, которое заставит меня смеяться.

И Понти остановился с некоторым замешательством.

– Прежде скажи мне, что с тобой? – спросил он.

– Со мной? Ничего. Я жду, что ты скажешь.

В этом-то и состояло затруднение. Понти в ту минуту, когда приходилось говорить, сделался менее самоуверен.

– Ты кажется колеблешься? – сказал Эсперанс вовсе неодобрительным тоном.

– Я должен прежде извиниться.

– В чем?

– Ты был прав, друг мой.

– Когда?

– Вчера.

– Насчет чего?

– Насчет ревности, столь опасной в женщинах. Ах! ты был прав, я смиренно в этом сознаюсь.

– Я жду, – сказал Эсперанс, – ведь ты пришел сегодня, конечно, не за тем, чтобы сказать мне только, что я был прав вчера?

– Случившееся происшествие оправдало твои слова, – с замешательством сказал Понти.

– Какое происшествие? Ну, Понти, старайся говорить, как говорят мужчины, а не как дети, которые боятся, что их разбранят.

Понти приосанился; тон оскорбил его еще больше слов.

– Милый мой, – сказал он, – у меня было вчера назначено свидание с индианкой Айюбани. Она привезла с собой надзирательниц, которых навязал ей Могол, но как умная женщина, она заняла этих женщин музыкальными инструментами, так что мы провели упоительный вечер.

– Все это не доказывает, что я был прав вчера, – заметил Эсперанс.

– Конечно, если бы было только это… Но среди моего бреда, от усталости ли, от избытка ли счастья, это должно быть скорее, я заснул.

– А! – сказал Эсперанс глухим тоном, который сделал это слово похожим на звук заряжаемого ружья.

– А во время моего сна, – продолжал Понти несколько дрожа, но с притворным смехом, – эта негодная индианка захотела поближе взглянуть на медальон.

– На медальон?..

– На наш медальон… знаешь…

– Конечно. Она его увидала?

– Негодная унесла его, чтобы помучить меня. Это женская шалость. О! Но будь спокоен, она не далеко с ним уйдет, мы у нее отнимем, а я предоставляю себе наказать ее за любопытство тем неуважением, которого заслуживает такой упрямый, такой порочный, такой фальшивый пол.

Эсперанс в это время взял розу и вырывал шипы без малейшего трепета в своих белых и тонких пальцах. Понти, который в свои последние слова старался вложить всю убедительность, на какую только был способен, с беспокойством ждал результата своего красноречия.

– Таким образом, – холодно сказал Эсперанс, – медальон украден.

– О! украден…

– То есть его у тебя нет уже более?

– Нет, но я получу его обратно, когда захочу, потому что…

– Ты отыщешь Айюбани, не правда ли?

– Еще бы!

– Где это?

– Но… где я обыкновенно вижусь с нею.

– А если ее зовут не Айюбани?

– Индианку-то?

– Если она такая же индианка, как мы оба?

– Вот еще!

– Если эта женщина есть орудие наших врагов?

– Полно! – сказал Понти, еще более растревожившись.

– Если она расставила самую грубую, самую нелепую ловушку, засаду глупейшую, в уверенности, что поймает в нее тщеславие, чванство и упрямство?

– Эсперанс!

– В уверенности, что она легко восторжествует с помощью чувственности, лености, пьянства?

– Что значат эти слова?

– Что ваша индианка интриганка, что вы попались в ловушку, несмотря на мои предостережения, что вы забыли обещание, клятвы, честь!.. что мой залог, порученный другу, находился в руках безумца, гордеца и пьяницы!

– О!..

– Что вы дали себя обокрасть не в сладострастном сне, которым вы осмелились хвалиться, потому что индианка не сделала вам даже этой печальной чести, но в оцепенении опьянения, постыдного порока, который затмевает в вас очень небольшое количество хороших качеств.

– Эсперанс, – сказал Понти, побледнев, – вы слишком часто оскорбляете меня…

– Молчите! – закричал Эсперанс громовым голосом. – Ваша индианка называется Элеонора Галигай; она друг и поверенная Анриэтты д’Антраг; ее отправили к вам со стаканом в одной руке, с бутылкой в другой.

– Клянусь Богом…

– Не клянитесь, не прибавляйте богохульства к вашему бесчестию, не клянитесь, говорю я вам, из опасения, чтобы я не назвал вас лжецом, назвав уже пьяницей. Я видел вашу Айюбани, я держал ее в этой руке с ее погремушками и тряпками. Я и вас держал также, тяжелого, мертвого, пьяного.

– Я не пил!

– Вы лжете! Рюмки были еще наполнены на столе, под которым вы валялись, и во время этого сна ложная индианка вас обокрала, медальон, который я вверил вам, перешел из рук Элеоноры в руки Анриэтты д’Антраг.

– Анриэтты? – пролепетал пораженный Понти. – Медальон у нее… О!

И несчастный опустил руки в самом горестном унынии. Вдруг он приподнялся и сделал шаг к двери.

– Я сумею умереть, – сказал он, – для того чтобы вырвать его у нее!

– Успокойтесь, это уже сделано, – возразил Эсперанс с холодной улыбкой. – Богу было не угодно, чтобы мне изменили таким низким образом, чтобы все столь драгоценные интересы, обеспечиваемые этой запиской, были навсегда погублены человеком без чести и без мужества. Я явился вовремя и со шпагой в руке отнял мою собственность. Я мог погибнуть и спасся только чудом. Было сто возможностей против одной, чтобы сегодня утром, проснувшись от вашего тяжелого сна, вы узнали о моей смерти и о торжестве моих врагов. Слава богу, если у меня нет друзей, у меня есть ангел-хранитель!

– Эсперанс! – вскричал Понти с волнением, дрожа и сложив руки. – Клянусь всем, что есть священного на свете, я не был пьян!

– Ведь вы валялись на полу?

– Я не был пьян, я не пил.

– Вы это забыли.

– Ни одной рюмки!.. Клянусь честью…

– К чему это? – возразил Эсперанс с холодным достоинством. – Вы не обязаны извиняться передо мной. Я рассказал вам успех моего предприятия только, для того чтобы избавить вас от извинения. Отняв записку у Анриэтты д’Антраг, я уничтожил действие вашей измены, Это нельзя назвать иначе, как изменой, потому что если она невольна или в ней участвовали только ваши физические чувства, преступление осталось то же, на него указывает результат. Не отпирайтесь же, не оправдывайтесь, это будет бесполезно.

– Но нельзя позволить подозревать себя таким образом, когда человек не виновен, а несчастен.

– Называйте это таким именем, каким хотите.

– Я никогда не позволю, – горячо сказал Понти, – обвинить меня, что я даже по заблуждению физических чувств изменил дружбе.

– Кто вам говорит о дружбе, месье де Понти? – сказал Эсперанс, выпрямляясь с неумолимой гордостью. – Я полагаю, вы употребляете это слово не о вас и не обо мне. Оно сделалось так же непонятно, как и невозможно. Я уже вас предупреждал, я уже вам прощал. Теперь все связи уничтожены между нами. Человек, который вас любил, не существует более, вы его убили в нынешнюю ночь. Я никогда не буду вас ненавидеть, только между нами ничего уже не будет общего. Кроме дружбы, ее обязанностей, ее прав, вы заслуживаете все мое уважение, потому что вы имеете качества, внушающие его. Вот и все. Раскланяемся как следует честным людям, но со шляпой, а не с сердцем в руке. Прощайте!

Понти во время этих ужасных слов переходил постепенно от холода к жару, от пота к дрожи. Его бледность, потом его пылающие щеки, трепет всего тела и тотчас же мертвенная неподвижность возбудили бы сожаление во всяком, кто находился бы при этой раздирающей сцене.

Время от времени он старался собраться с мыслями. Губы его шевелились, рука протягивалась. Потом, пораженный в сердце неумолимой логикой Эсперанса, а еще более голосом своей совести, испуганный воспоминанием об опасности, которой подвергался его друг, он снова опустил голову и снова собирался с мыслями.

Гнев, это вдохновение демона, влил яд в его сердце, раздираемое раскаянием и угрызением. Понти хотел приподняться, защищаться, обвинить. В обвинениях, которыми его осыпали, была некоторая несправедливость, которую демон советовал ему опровергнуть. Мало-помалу этот черный яд вылился наружу.

– Милостивый государь, – сказал Понти, сжав кулаки, дрожащими губами и изменившимся голосом, – конечно, я виноват, но только в неосторожности, виноват в глупости, в легковерии, в упрямстве, может быть; но вы сказали, что я вам изменил будучи пьян, а это неправда. Я не изменник и вчера не пил. В этих двух обвинениях, по крайней мере, я требую от вас удовлетворения.

Эсперанс посмотрел на него со спокойным состраданием.

– Только недоставало, – сказал он, – чтобы вы меня вызвали как трактирный забияка или разбойник. Дурная мысль, месье де Понти, потому что если вы умеете мужественно держать шпагу, то я еще искуснее вас в этом отношении. Часто я давал вам блистательные доказательства этому, сверх того, на моей стороне справедливость, которой будет достаточно, для того чтобы одержать верх над вами, если во время дуэли ваши глаза будут пытаться выдержать взгляд моих глаз. Но дьявол, внушивший вам этот дурной совет, потеряет свой труд сегодня. Я не стану с вами драться. Вы сделаете благоразумнее, если обдумаете мои упреки и извлечете из них пользу, для того чтобы ваши будущие друзья могли воспользоваться опытностью, которая так дорого стоила нам обоим. Я очень вас любил, месье де Понти, я вас любил как брата, посланного мне Богом; соображаясь с неровностями моего характера – увы! далеко не совершенного – я старался быть другом любезным и не думаю, чтобы в продолжительное время нашего сближения вы могли сделать мне хоть один упрек. А если я ошибался, если вы имеете какую-нибудь причину сердиться на месье, я прошу у вас прощения с искренней горестью, потому что дружба есть для меня чистый луч божественного милосердия и мне не хотелось бы ценой моей жизни помрачить его невольно. Если до нынешнего дня я оскорбил вас или сделал вам вред, говорите.

Понти, едва дыша, вне себя, вдруг приложил обе руки к сердцу, как бы, для того чтобы вырвать из него грызущую его змею, потом горькие, жгучие слезы наполнили его глаза, и, желая скрыть это отчаяние, он закрыл лицо дрожащими руками и убежал из комнаты с невнятными рыданиями.

Эсперанс остался один. Горесть Понти, конечно, растрогала бы его при других обстоятельствах. Но в сравнении со своими собственными страданиями Эсперанс считал очень легкими страдания других. Человек не отказывается без ужасной битвы от сладостных грез своей молодости, он не хочет состариться в два часа, он призывает к себе сколько может свои жизненные силы.

«Нет более друга, нет более любви, – думал Эсперанс, – это должно было случиться. Один не помог мне сохранить другую. У меня было два отдельных счастья; страшное дело, два громовых удара похитили их у меня в одно время. Ничего не осталось в жизни, так богато наполненной еще вчера. В какую сторону ни поверну глаза, я вижу только погибель, разрушение! О Габриэль! нежный и благородный друг… У меня остается, по крайней мере, утешение оплакивать тебя. Погибла ты для меня во всем цвете твоей красоты, без пятна, без упрека…

Он остановился, потому что страшная буря била ему в голову и в сердце.

«Будем мужчиной, как говорят утешители, – продолжал думать он, – то есть будем мужественны; разве человек мужествен? разве он даже благоразумен? Иметь мужество не значит ли не иметь памяти и души? Я любил Габриэль, я любил Понти, она была во всех моих мыслях, она сопровождала каждое биение моего сердца. С тех пор как я ее знаю, не прошло и минуты, во время которой воспоминание о ней не заставляло бы звучать во мне фибр, отдававшихся с головы до ног так, как в бронзовом автомате. Теперь фибр разбит, пустой автомат не будет более звучать. Понти, очаровательный товарищ с черными, блестящими, искренними глазами, с белыми зубами, всегда голодными, храбрый друг, который любил меня и остроты которого столько раз заставляли меня смеяться, он также для меня потерян, я не увижу его более! Это вина этой роковой любви. Если бы я не должен был скрывать мою жизнь, я сделал бы Понти моим поверенным; он понял бы, до какой степени драгоценно свидетельство записки, посредством которой я держу Анриэтту в страхе, и он возвратил бы мне эту записку по недоверчивости к самому себе, и теперь я еще верил бы Понти и не произнес бы тех горьких слов, которые жгут как едкий яд даже последние следы десятилетней дружбы!.. Но нет! Так было предназначено. Всего лишь надеяться, всего лишиться – вот моя участь. Имя мое пагубно, оно приносит несчастье моей жизни. О, мать моя, мать моя! Прости!

Говоря таким образом, молодой человек упал на колени перед аналоем, и его мать наверняка бросила на землю взгляд, смешанный с горечью, видя, как ее обожаемый сын борется с неизлечимой горестью.

Глава 72
АНТРАГИ И ИНТРИГИ

Король гулял в Сен-Жерменском цветнике. Он держал в руке бумаги и, по-видимому, читал их с большим вниманием. Но это было притворством, чтобы обмануть того, кто мог наблюдать за королем из окон замка. Генрих не читал, а разговаривал с ла Варенном, который, идя по левую его сторону и скромно опустив глаза, не терял ни одного из слов короля и отвечал ему, хотя никак нельзя было бы угадать разговора между ними.

– И ты говоришь, что этой бедной Анриэтте лучше? – сказал король, перевертывая лист.

– Да, государь; у нее был жестокий припадок; я думал, что она умрет.

– Это было бы очень жаль. При моем дворе нет более прелестной нимфы. И она чахнет от горя?

– Есть от чего, государь; она любит вас до безумия и вдруг узнает о вашем предстоящем браке с другой.

– Что мне рассказывали о какой-то странной сцене, которая разбудила ночью всех жителей в ее квартале?

– О какой-то сцене? – спросил ла Варенн с простодушным видом, потому что король намекал на знаменитую историю отнятой записки, а покровителю Антрагов было нужно совершенно отвлечь подозрение короля.

– Да, слышали крики, угрозы, видели Антрага в халате и с топором в руке. Говорили о какой-то записке.

– Я знаю теперь, о какой записке ваше величество изволите говорить. Точно, дело шло о записке.

– О записке отнятой.

– Ваше величество знаете всё, – сказал ла Варенн с лакейским восторгом, – какая полиция!

– Довольно хорошая, ла Варенн, довольно хорошая. Что это была за записка?

– Вот вся правда, государь. Мадемуазель д’Антраг писала к вам страстно, по своему обыкновению, отец пришел и отнял у нее записку. Он хотел убить свою дочь.

– Ах, боже мой!

– Она чуть не умерла от стыда и горя.

– Разве этот Антраг дикарь?

– Государь, он защищает свою честь. Вы опасны для отцов и мужей, потому что вам стоит только показаться, чтобы понравиться.

– Чем же это кончилось? – спросил Генрих, польщенный в глубине сердца, хотя он был слишком умен, для того чтобы это показать.

– О, ужасное происшествие! Он угрожал запереть ее в монастырь, в тюрьму.

– Но Анриэтта мужественна, разве она не защищается?

– Сколько может, но как же победить отца?

– Я знаю таких, которым это удалось.

– Эти, государь, имели вас опорой. Если б вы только протянули руку этой бедной девице, она имела бы силы справиться с целым светом. Вот отчего происходит ее печаль, она чувствует себя брошенной.

– Осторожнее! – сказал король на повороте аллеи. – Ты подходишь слишком близко. Иди позади. Я вижу, как шевелятся занавески, на нас смотрят.

Ла Варенн стал завязывать шнурки своего башмака.

– Эта женщина стоит мне больших хлопот, – продолжал король.

– Она стоит того, государь. Не дайте умереть от горести такой красавице. Ваше величество не можете знать, до какой степени совершенна эта красота.

– Что же делать?

– Помогите.

– Отец грубиян, а я хочу тишины, мне уже надоели такие отцы.

– Он просит только, чтобы ему отвели глаза. Сделайте это.

– Что же я должен сделать?

– О, очень немного! Вчера еще эта бедная девица говорила: «Как жаль, что король не считает меня достойной нескольких пожертвований, потому что если б он хотел, я завтра бы имела много свободы, чтобы повиноваться влечению моего сердца».

– Э! Я готов на пожертвования, но какие? Этот Антраг такой жадный.

– Как человек бедный, государь.

– Если только нужны деньги, немного найдется. Я много тружусь для моего народа и, по совести, думаю, что имею право развлекаться. Я скоро пополню эту сумму.

– Разве вся Франция не принадлежит вашему величеству?

– Эта бедная девушка должна очень страдать, что ею торгуют таким образом.

– Она просто мученица. «Пусть король только покажет вид, – говорила она мне, – что он обращается со мной, как с благородной девицей, пусть обещает мне…»

– Что же такое, боже мой?

– Некоторую прочность в своей нежности.

– Это легко.

– Обещать, это правда, государь.

– Ну, если она требует обещания…

Ла Варенн молчал.

– Я полагаю, что она не ждет обещания на ней жениться, потому что я женюсь на герцогине де Бофор.

Ла Варенн начал молча смеяться, и король увидел его страшную улыбку.

– Ты над чем смеешься? – спросил он.

– Над тем, что ваше величество из бесполезной деликатности делаете совершенно противное тому, что следует сделать, чтобы иметь скорый успех.

– Я не понимаю.

– Ваше величество, позвольте мне высказать мои мысли?

– Говори.

– Эти Антраги тщеславны и, если надо признаться, жадны.

– Я так думаю.

– Они мучат свою дочь, потому что она не дает довольно удовлетворения их гордости и скупости.

– Скупость можно насытить не разоряясь, я надеюсь.

– И гордость также, государь. Вот пример: герцогиня де Бофор ведь думает, что вы на ней женитесь, не правда ли?

– Конечно, и она права.

– Она права. Хорошо. Однако ваше величество уже женаты. Стало быть, герцогиня должна верить вашему величеству, чтобы не дать разрыва первого вашего брака. Почему же Антраги, если ваше величество обещаете жениться на их дочери, не будут верить этому так же, как герцогиня?

– Во-первых, я им не обещаю. Или ты принимаешь французского короля за такого бездельника, как ты, ла Варенн?

Ла Варенн согнул спину.

– Обещание обещанию рознь, – прошептал он.

– О! если они удовольствуются малым, – сказал Генрих весело, – то дело возможно.

– Но, государь, еще раз, дело идет не о них. Их можно обмануть, даже прибить… но помогите бедной девице, государь, или бросьте ее совсем, дайте ей умереть от горя, она будет страдать меньше от преследований своих родных.

– Сохрани бог, чтобы такое совершенное существо умерло от моего бесчеловечия!

– Подайте же ей притворную помощь. Пусть она имеет для своих гонителей какую-нибудь причину, чтоб действовать. Обещание, данное ей, это ее спасение, это ее свобода, это право лететь в объятия своего короля. Когда после придется сводить счеты с родными, она поможет вашему величеству расхохотаться им под нос. Тем более что долг нельзя будет заплатить, потому что ваше величество будете уже женаты на другой.

– Это не совсем глупо, – сказал Генрих, задумавшись.

– Стало быть, я могу пролить несколько капель бальзама на раны этой влюбленной красавицы? О, государь! она способна упасть в обморок от радости.

– Не обещай слишком многого от меня.

– Напротив, она, государь, надает вам обещаний, и вы увидите, с какой пылкостью…

– Уйди, демон-искуситель, уйди скорее; я вижу, Росни входит в сад. Кто это с ним? Мое зрение слабеет.

– Замет, государь, а там, на эспланаде, кавалер Крильон говорит с гвардейцем.

– Суровая компания, – сказал король, перелистывая свою корреспонденцию прилежнее прежнего.

Ла Варенн проскользнул, как ласка, между боскетами. И Генрих ждал приближения Росни, который размеренными шагами шел по той же самой аллее, где гулял король.

Министр всегда имел озабоченный и строгий вид. Но в этот день лицо его имело еще более мрачный оттенок, поразивший короля с первого взгляда. Генрих весело вскричал:

– Вы идете как вестник несчастья, друг наш! Что нового? Или деньги в моих сундуках превратилась в листья, как в арабской сказке?

– Нет, государь, деньги вашего величества добротные и накопляются, слава богу, каждый день. Я позволил себе обеспокоить короля, чтобы получить решительный ответ.

– Насчет чего, Росни?

– Да все насчет этого великого события, – сказал министр со вздохом.

– Моей женитьбы? Вы опять за свое?.. Неужели вы никогда к этому не привыкнете?

– Никогда, государь, – с важностью отвечал гугенот.

– Это необходимо, друг мой, иначе вы не привыкнете видеть меня счастливым.

Росни остался неподвижен.

– Я мечтал о другом союзе для вашего величества, – сказал он наконец, – о союзе богатом и знаменитом.

– Друг мой, я столько раз повторял вам мои доказательства в пользу этого брака. Я прибавлю, что теперь он сделался необходим, потому что все о нем говорят.

– Если только это…

– Довольно, Росни, ты меня огорчаешь. Ты не можешь говорить против этого брака, не оскорбляя герцогиню де Бофор.

– Нет, – с живостью сказал Сюлли, – я нападаю не на невесту, а на брак.

– Пощади и того и другую. Я решился. Я знаю, что вы скажете и что все скажут, но мне это все равно. Я знаю также, что в Европе есть незамужние принцессы и что политика могла бы заставить меня склониться к той или к другой. Ну а теперь слишком поздно. Я буду счастлив без принцессы.

– По крайней мере, государь, не женитесь, не сковывайте вашей свободы.

– Полно, я сделаюсь свободен, когда женюсь. Мне нужны дети, герцогиня даст мне таких же прекрасных и милых, как она. Если я не женюсь, все женщины передерутся за меня, О, не улыбайтесь, Сюлли! Меня любят, а если вы не верите, что меня любят, верьте, по крайней мере, что они добиваются моей короны. Вокруг меня столько интриг и распрей, от которых ослабевает моя власть. Десять мужчин, соединившихся против моего могущества, десять Майеннов, каждый со своей армией, не могут сделать столько вреда государству, сколько две женщины, которые перессорятся из-за меня – меня, старика с седой бородой, над которым вы смеетесь. Я знаю силу женщин и опасаюсь их. Я не хочу, чтобы их честолюбие нарушало спокойствие моего народа. Когда я женюсь, честолюбие такого рода не будет уже невозможно. Я знаю себя; мне нужны развлечения, прихоти, среди самого полного блаженства я ищу любовных интриг. Теперь Габриэль делает меня таким счастливым, как я не был никогда, а я обманываю ее для мошенницы. Это мой порок. Сделавшись королевой, она будет, по крайней мере, защищена от моих проказ. У меня будет щит для отражения стрел всех этих амазонских эскадр, которые метят в мое слабое сердце. Вы часто слышали, как я развивал перед вами мою политику как государь; я теперь анализирую вам мое положение, как человека; поймите его, уважайте его, не огорчайте меня, потому что ваш ум серьезен, ваше мнение имеет для меня вес и всякое сопротивление с вашей стороны мне неприятно.

– Государь, – возразил Сюлли, очевидно расстроенный этой откровенностью своего государя, – если б говорил только человек, я позволил бы себе отвечать, и мог бы привести также хорошие теории. Но я понимаю, что со мной говорит король, и воздержусь, несмотря на все мое желание заботиться об интересах государства.

Король нахмурил брови.

– Увы! – продолжал Росни. – Как суров путь к истине! Сколько у него шипов! сколько затруднений представляет он для честного служителя, который хотел бы вести по нему своего властелина! Мои мнения, говорите вы, государь, имеют некоторый вес для вас. Однако вы не советуетесь с ними.

– Я знаю слишком хорошо, что они мне скажут, Росни.

– Может быть, вы также осуждаете и ваши, – мужественно продолжал министр.

– Согласен, но я решился, я люблю герцогиню и не найду никогда, даже на первом троне в Европе, женщину, которая лучше бы заслуживала мою любовь своею кротостью, своей несравненной красотой, своим бескорыстием и добрыми услугами, оказанными мне. Слушать, что мне скажут против нее, было бы изменой, потому что она безукоризненна. Еще раз, перестанем говорить об этом; поверьте, Росни, что ваше усердие выкажется более молчанием, чем спором.

– Не все согласятся покориться воле вашего величества.

– Кто же это? – спросил Генрих.

– Ваше величество не забыли, без сомнения, что на свете существует королева Маргарита?

– Моя жена? Конечно, я этого не забыл, я имею слишком много причин, чтобы помнить об этом.

– Ее согласие на развод необходимо, государь.

– Ну?

– Королева Маргарита не захочет дать согласия на брак, который…

– Который?

– Который не доставит королю больших успехов в его карьере или благоденствия государству.

– Это что такое? – спросил Генрих с волнением. – С каких пор королева Маргарита вмешивается в государственные дела? Пусть она знает, слышите ли вы, что я этого не позволю. Но все эти интриги направлены против герцогини, ей делают препятствия, препятствия жалкие.

– И которыми вашему величеству не следует пренебрегать, – холодно сказал Сюлли, – если королева Маргарита будет упорствовать в своем отказе, ваше величество не можете жениться, потому что папа не разрешит.

– Какая злая женщина! – пробормотал король. – Что сделала Габриэль этой…

– Королева уверяет, – перебил Сюлли, – что она уступит свое место только женщине своего звания.

– Черт побери! – вскричал король. – Это моя вина, если я слышу подобные глупости! Ее звания! Двадцать раз должен был бы я лишить ее этого звания, в случаях у меня не было недостатка. Вот будьте добры, и волк вас съест. Я деликатничал с этой французской принцессой, я не запер ее в монастырь за все ее гадости, за весь ее разврат, я не погасил в сырой тюрьме эту старую кровь Валуа, вечно кипящую – и вот как меня вознаграждают за это! Довольно! Я сделаю это!

– Может быть, это будет опасно.

– Право, стыдно вас слушать, – возразил король. – Я уничтожу ваши опасности, если будет нужно, и если требуют огласки, я сделаю ее! Старуха Маргарита злится на молодую и свежую Габриэль, она завидует ее цветущей молодости. Черт побери! Я заставлю сгнить эту злую женщину в четырех стенах смирительного дома.

– Я согласен с этим, государь, – проворчал гугенот, – но вы не сделаетесь через это свободным.

– Зато я овдовею, – возразил король. – Отправляйтесь ко всем чертям с вашими французскими принцессами!.. И если вы сговорились с моими врагами, ждите, что я стану защищаться против вас. Ступайте, сударь, ступайте! О, Крильон, приди хоть ты! Порадуй мне сердце, которое все эти люди вырвали у меня!

Сюлли, недовольный, пристыженный, опустил голову и после церемонного поклона медленными шагами пошел ко дворцу, подойдя к Замету, который ждал его с беспокойством и спрашивал у него известий, он отвечал:

– Нет никакой надежды для вашей тосканской принцессы, герцогиня де Бофор будет королевой. О! Гримасничайте сколько хотите; если у вас имеются только гримасы, для того чтобы допустить до этого несчастья, наклоните голову.

Сказав эти слова, он ушел угрюмый, как кабан. Что-то дико зловещее сверкнуло на мрачном лице Замета, который, удаляясь в другую сторону, пробормотал:

– Мы увидим.

Между тем Генрих уцепился за руку Крильона, как утопающий за доску спасения.

– Ах, мой храбрец! – сказал он. – Как меня мучат!

– Кого же не мучат, государь?

– Разве и тебя также?

– Еще бы!

– Знаешь, все эти злые французы опять составляют лигу против меня.

– Ба!.. почему же это? – спросил честный кавалер.

– Потому что я хочу жениться на моей любовнице.

– Это, конечно, глупость, – сказал Крильон.

– Что?

– Но так как это касается вас, а вы уже перестали носить курточки, так как вы этим довольны, женитесь, черт побери, женитесь!

– Вот это прекрасно! – вскричал Генрих, обнимая кавалера. – Вот это умные слова!

– На той или на другой женитесь вы, – прибавил Крильон, – все выйдет дурное дело, черт бы побрал всех женщин!

– Зачем ты это говоришь с таким сердитым видом?

– Потому что… потому что я взбешен, государь. Видите вы там этого гвардейца?

– Там? Подожди, – сказал Генрих, оттеняя глаза рукой.

– Славный солдат, негодяй, который стоит золота.

– Ну?

– Ну, он подал в отставку.

– Чего же ты хочешь?

– Я этого не хочу. Это ваш лучший гвардеец.

– Как его зовут?

– Понти.

– Ах да! Храбрец. Зачем же он оставляет мою службу?

– Потому что он поссорился со своим другом из-за женщины. Он весь иссох, весь пожелтел, его трясет лихорадка. Из-за женщины! Черт побери! Проклятые твари! Но я не хочу, чтобы он бросал службу! Сделайте мне удовольствие, призовите его, государь.

– Охотно.

– И прикажите ему остаться в гвардейцах.

– Если ты этого хочешь…

– Непременно.

– Призови его, я это устрою в двух словах.

Крильон сделал знак, и гвардеец был приведен к королю. Понти не походил на прежнего Понти. Глаза его потускнели от горя, румянец сбежал с лица, он похудел.

Он остановился в нескольких шагах от короля, который несколько времени благосклонно на него смотрел.

– Я хочу, чтобы ты остался у меня на службе, – сказал Генрих, – тебе будет хорошо служить у меня, я ручаюсь за это. Я найду тебе случаи отличиться.

Понти хотел отвечать.

– Я приказываю, – сказал король, ударив его по плечу и в то же время сунув ему в руку горсть пистолей.

В то время для дворянина было почетно получать деньги от короля. Понти замолчал и не подумал бы зажать деньги в руке, если б Генрих сам не закрыл ему ладонь.

– Этот мальчик болен, – сказал король, смотря на него с участием, – тебе надо позаботиться о твоем здоровье.

Он ушел, а Крильон приблизился к Понти.

– Если ты дезертируешь, упрямая голова, я велю изрубить тебя на куски! – сказал он.

– Мне это все равно, – отвечал Понти с красными глазами.

– Уж не хочешь ли ты расплакаться, теленок? Хорошо. Я еду в Париж и поговорю обо всем этом с Эсперансом… Черт побери! Ведь он действительно плачет, – сказал Крильон, растрогавшись, – какой осел!

Кончив это утешение, он в свою очередь ударил по плечу гвардейца; но бедный скелет не имел уже сил вынести подобную ласку: ноги его подогнулись и он как одурелый сел на траву.