Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

Глава 51
ДЕЛАЙ ЧТО ДОЛЖНО, БУДЬ ЧТО МОЖНО

Это был час, в который утомленные танцоры хотят освежиться, а музыканты отдохнуть. Ужин выставлял все свои обольщения, столы наполнялись проголодавшимися гостями. Эсперанс, устремив на молодую флорентийку пронзительный взгляд, приметил, что она хочет сообщить ему что-то серьезное. Он попросил у нее несколько минут, чтобы показаться за ужином и разместить гостей. Пока он удалялся с обещанием скоро воротиться, Элеонора пошла одна по аллее зеленых деревьев, в конце которой возвышалась стена, которую Анриэтта выбрала обсерваторией.

Но на углу этой аллеи Элеонора вдруг встретила Замета, который, подстерегал ее несколько минут и готов был загородить ей дорогу. Лицо капиталиста обнаруживало беспокойство его ума.

– Элеонора! – вскричал он, приближаясь к итальянке. – Зачем вы здесь и разговариваете по секрету с этим молодым человеком?

– Я могла бы вам отвечать, что это не ваше дело, – сказала она с улыбкой.

– Нет, вы не можете, потому что при малейшем подозрительном поступке вашем в Париже я буду принужден дать об этом знать их высочествам во Флоренцию.

– Так же как и я сама буду принуждена это сделать, – спокойно отвечала Элеонора, – если вы с вашей стороны сделаетесь мне подозрительны; однако я предоставляю вам полную свободу, не правда ли? Вы во все стороны разбрасываете нити ваших дел, а я не нахожу этого дурным.

Замет, несколько оторопев от этой самоуверенности молодой женщины, возразил, что оправдываться нельзя обвиняя.

– Я вас не обвиняю, а защищаюсь. Я пришла сюда потому, что я знаю хозяина дома. Это тот самый молодой человек, которого я встретила у Меленских ворот, когда меня хотели остановить; он защитил меня и спас мою тайну и мою жизнь.

– А! это другое дело. Однако вы могли бы меня предупредить.

– Я не знала, что он наш сосед.

– Вы этого не знали час тому назад, а знаете теперь?

– Да.

– Это странно, сознайтесь сами.

– Сознаюсь, но разве в моей судьбе есть что-нибудь другое, кроме странностей? Я читала у наших старых поэтах, что три богини, которые прядут жизнь смертных, употребляют золотую нить для счастья, а темную для несчастья. Мой моток, должно быть, перепутан самым странным образом.

– Все это мне не объясняет, – упорно продолжал Замет, – каким образом вы узнали в одну минуту, что вы знаете синьора Эсперанса.

Она приняла веселый вид.

– Сперанца! – прошептала она. – Красавца Сперанца! Признайтесь, что он красавец и что так близко от него сердце женщины должно получать быстрые предуведомления.

– Ты влюблена, Элеонора?

– Почему и нет?

– А Кончино?

– Мы еще не обвенчаны.

– Тем более причины, вероломная, чтобы ты его не обманывала.

– Кончино слишком ленив, чтоб заниматься подобными вещами. Я говорю так много глупостей, – продолжала молодая женщина тоном более серьезным, – а Сперанца сейчас придет, и я хочу поговорить с вами серьезно.

– Как! Он придет? Сюда? К тебе?

– Да.

– Он оставит своих гостей для тебя?

– Да.

– Об этом будут говорить. Ты сделаешь вред этому бедному синьору.

– Дерзни! – сказала Элеонора, глаза которой бросили молнии. – Чем я хуже тех, с которыми он разговаривал бы, если б меня не было здесь?

– Конечно, – отвечал Замет, – но…

– А особенно я не хуже той, которая прислала меня с ним говорить.

– А!.. – вскричал Замет. – Тебя послали… кто?

– Синьорина, будущая королева.

– Анриэтта д’Антраг?

– Тише! Не произносите громко это имя, чтобы оно не донеслось вон до той стены.

– Она подстерегает… о, это очень хорошо!

– Возвращаясь домой, не наткнитесь на лестницу; вы свернете шею будущему величеству.

– О, Элеонора, как ты умна!

– В самом деле?

– Как! Антраг послала тебя говорить с Эсперансом?

– Для одной приятельницы, – сказала Элеонора, подмигнув.

– То есть она сама в него влюблена. Хорошо; что же ты должна сказать Эсперансу?

– Множество разных разностей.

– В особенности имея доказательства…

– Предоставьте мне.

– Ах! Элеонора… Эту, когда мы ее посадим туда, куда она хочет сесть, не так трудно будет уничтожить, как маркизу де Монсо!

– Надеюсь.

– Она очень порочна, эта Анриэтта, – с презрением продолжал Замет, – даже не умеет себя держать! В ту минуту, когда она хочет свергнуть женщину, которая держит себя так хорошо! Но берегись, Элеонора, компрометировать ее с Эсперансом слишком рано.

– О! не бойтесь, – улыбаясь, сказала итальянка.

– Видишь ли, минута хороша для нас; король поддается; она его околдовала, несмотря на то что она такая дрянь. Вчера он потихоньку спрашивал Пия о ней; мало того, послал ла Варенна осведомиться о здоровье этих дам. Дело идет, не будем ему мешать.

– Не бойтесь ничего, говорю я вам, синьор Замет. Сперанца слишком очарователен, для того чтобы я позволила этой француженке захватить его. О нет… бедный, милый Сперанца, она не завладеет им.

– Ты его приберегаешь для себя, не правда ли? – спросил старый флорентиец с двусмысленным смехом.

– Это самое большое счастье, какое только может с ним случиться. Но я слышу там хохот…

– О, вино такое славное!

– Такое же, как хозяин. Он идет, он идет!

– Я бегу.

– Напротив, оставайтесь. Я предпочитаю не секретничать.

– Но кто ты для него, я должен это знать.

– Я Элеонора Галигай, жена Кончино, состоящая под покровительством Марии Медичи.

Замет сделал движение ужаса.

– Несчастная! – вскричал он. – Ты сказала ему это имя?

– Надо же было показать ему, что я не испанка и не авантюристка, недостойная его покровительства.

– Но он может догадаться, что ты служишь здесь принцессе.

– Как! Ведь и вы также флорентиец и в то же время добрый приятель короля и маркизы де Монсо, так как вы будете новым приятелем мадемуазель д’Антраг и всех других до тех пор, пока…

– Молчи, он может услыхать.

Эсперанс подходил, отыскивая итальянку. Он увидал ее под руку с Заметом, которого захватила эта хитрая женщина.

– Как! – весело вскричал он. – Синьор Замет, вы уже поймали на лету флорентийскую горлицу.

– Флорентийские горлицы, синьор Сперанца, – перебила Элеонора, оставив руку Замета и взяв за руку Эсперанса, – белые с розовыми глазками, а я черная, с глазами еще чернее. Я ворона.

– Эта девочка, – сказал Замет, – захотела прийти сюда насильно. Она здесь, вы хозяин дома, и я оставляю вас.

– Она в безопасности со мной, – сказал Эсперанс, смеясь. Элеонора бросила на него странный взгляд, как бы упрекая его в этих словах, которые другую успокоили бы. Замет поклонился и ушел.

– Вот я к вашим услугам, – сказал Эсперанс, – но прежде позвольте мне задать вопрос.

– Извольте.

– Замет сказал мне, что вы желали быть у меня, а приметив меня, вы вскричали, как будто не ожидали меня видеть.

– Это правда.

– Когда так, это довольно странно.

– Я не опровергаю. Но вы меня выслушаете, не правда ли? – Говоря эти слова, она нежно пожимала руку молодого человека.

– Я пришла, – продолжала она, – оказать вам услугу или, по крайней мере, избавить вас от неприятности.

– Благодарю.

– Вы не подозреваете, какое участие вы мне внушаете… это признательность.

– Добродетель великодушных сердец.

– Я с нетерпением искала случая заплатить мой долг; случай представился, я пользуюсь им.

– Но вы все-таки мне не объясните, – сказал Эсперанс, – каким образом вы пришли оказать мне услугу, не зная, что вы идете ко мне.

– Не будем слишком распространяться об этом, это повлечет бесполезное рассуждение. Будем смотреть на результат. Однако я хочу быть с вами откровенна, потому-то, видите ли, синьор Сперанца, когда говоришь с вами, начинает ум, потом вмешивается сердце и прогоняет ум.

– Добрая Элеонора!

– Итак, я говорю, что я пришла сюда избавить вас, по всей вероятности, от неприятности.

– А!

– Да, я шла к хозяину этого дома с некоторыми идеями и с некоторым поручением.

– Скучным?

– Конечно. Когда я вдруг увидала Сперанца, лицо которого никогда нельзя забыть, тогда мои идеи переменились; вместо неприятности я приношу услугу.

Элеонора, не довольствуясь тем, что держала Эсперанса одной рукой, оперлась на него обеими руками, такими же красноречивыми, как и ее глаза.

– Мне поручили, – сказала она, – спросить у хозяина этого дома… заметьте, не у Сперанцы.

– Спросить?..

– Какую женщину он любит, – медленно произнесла итальянка, погрузив свой блестящий взгляд в ослепленные глаза Эсперанса.

Он быстро оправился, но его волнение не укрылось от Элеоноры.

– Сперанца, – сказала она с волнением, – ты не принужден мне отвечать.

– Этот вопрос, мой прекрасный друг, изменяет свою важность, смотря по тому, кто делает его. Вы делаете его?

– Я не говорю, что у меня нет на это желания, Сперанца, – отвечала она страстным тоном, – но я слишком вам предана, для того чтобы лгать. Это не значило бы оказать вам услуги. А вы уверены, не правда ли, что я хочу оказать вам услугу и должна.

– Я буду вам признателен, – сказал Эсперанс с волнением, потому что он старался скрывать любопытство, которое этот вопрос возбуждал в нем.

Кто в самом деле старался узнать имя той, которую любил Эсперанс? Кто мог читать и, может быть, уже прочел это сладостное и ужасное имя в глубине его сердца?

– Вы будете мне признательны за это? – спросила Элеонора с неопределимым жаром, который она почерпала, сама не отдавал себе отчета в том, в глазах Эсперанса и в соприкосновениях с ним, – скажите, что вы будете мне признательны за это.

Он взял руку итальянки и поднес ее к губам. Она побледнела, и жгучий ток пробежал по ее жилам и зажег их, как один из тех ядов, которые поражают мгновенно.

– Для меня будет невозможно сопротивляться вам, когда вы мне приказываете повиноваться, – прошептала она, – вы желаете знать, кто меня послал расспросить вас. Клятва не допускает меня произнести ее имени… но сделайте, что я вам скажу, и вы узнаете.

Он с удивлением посмотрел на нее.

– Я немножко ворожея, – сказала она, – не забывайте этого. Вот человек несет факел; это, наверно, один из ваших лакеев?

– Да, и именно неаполитанец; он вас поймет.

– Прикажите ему сделать то, что я скажу.

Эсперанс позвал лакея и шепнул ему несколько слов.

Этот человек почтительно подошел к Элеоноре, которая в свою очередь сказала ему на ухо:

– Пойдите к последней сосне в аллее направо, и когда мы дойдем до двадцати шагов от вас, зажгите как бы нечаянно вашим факелом первую ветвь этой сосны. Потом вы ее отрежьте.

Лакей смотрел на нее с изумлением.

– Повинуйтесь, – сказала Элеонора.

– Я велел вам повиноваться этой даме, – прибавил Эсперанс.

Лакей поклонился и ушел.

– Теперь, – сказала Элеонора Эсперансу, – смотрите хорошенько, где мы.

– В аллее из сосен и лиственниц.

– В конце которой есть стена?

– Заметова.

– На стене что вы видите?

– Мы слишком далеко, а темнота слишком глубока, но я могу различить каменную вазу, из которой падает плющ… Но эта скотина неаполитанец зажжет мои деревья.

– Смотрите все на это место, и приблизимся туда.

Вдруг пламя сверкнуло на смолистой ветви и обдало красноватым отблеском бледное лицо Анриэтты, которая смотрела из-под своего лиственного убежища, и Эсперансу таким образом явилась страшная маска, искривленная ревностью и ненавистью. Он чуть было не вскрикнул; Элеонора сильно сжала ему руку, заставила его повернуться и продолжать прогулку в противоположную сторону с наружным спокойствием беззаботно прогуливающегося человека.

– Анриэтта?.. – прошептал молодой человек. – Вас послала Анриэтта.

Элеонора не отвечала.

– Анриэтта хочет знать имя любимой мной женщины… Стало быть, она подозревает?

– А разве она имеет причины подозревать? – спросила Элеонора.

– Нисколько, – сказал Эсперанс с волнением, которое легко понять.

– Однако вы взволнованы. Что я должна ей отвечать?

– Что вы хотите, Элеонора.

– Я должна ей ответить что-нибудь, Сперанца, и что-нибудь правдоподобное, потому что она не легковерна и ее нелегко обмануть.

– Отвечайте ей… отвечайте ей, – вдруг весело сказал молодой человек, – что я влюблен в вас.

Молния сверкнула из глаз итальянки.

– Вы этого хотите? – сказала она страстно.

Он взглянул на нее. Этот порыв испугал его.

– А вы скоро охладели, синьор.

– Нет… это вы все воспламеняете вашей непреодолимой веселостью.

– Вы называете это веселостью?

– Но…

– Послушайте, Сперанца, будем говорить откровенно. Вид этого лица, который я показал вам на стене, возбудил в вас очень большой испуг.

– Не стану отпираться. Испуг, однако, очень сильное выражение.

– Итак, синьора Анриэтта попала метко. Вы опасаетесь, чтобы она не узнала предмет вашей любви.

– У меня нет любви! – с живостью вскричал Эсперанс.

– Необходимо это доказать этой женщине, Сперанца, потому что я знаю толк в физиономиях, а та, которую мы видели сейчас, очень угрожала вашему спокойствию. Как вы поручите мне доказать Анриэтте, что она ошиблась? Вы колеблетесь. Хотите я вам помогу, – прибавила итальянка с улыбкой, выражение которой ничем нельзя передать, – кажется, мне пришла в голову мысль. Эту услугу я намеревалась оказать вам, как только вас узнала.

– Я согласен.

– Есть только одно средство. Полюбите действительно кого-нибудь, и я скажу синьоре имя этой особы и докажу ей… что я не лгу. Неужели вам так трудно, Сперанца, сказать чье-нибудь имя? Здесь много женщин. Я сейчас смотрела на них, многие очень хороши. Если бы вы захотели выбрать… – Она говорила, задыхаясь.

– Может быть, – продолжала она голосом едва внятным от волнения, – может быть, вам не нужно искать очень далеко, потому что вы должны знать, что Господь создал вас таким образом, что вместо того чтобы дышать, как другие люди, простым дыханием, вы дышите огнем любви; вы обладаете чарами, как говорят у нас. Кто вас видит, разгорячается; кто до вас дотрагивается – горит.

Говоря эти слова, она дрожала и вся ее душа перешла в ее взгляд и в ее голос.

«Опасность велика, – подумал Эсперанс, – для меня и для Габриэль. Вот две женщины сговорились против меня; одна моя смертельная неприятельница, другая меня любит. С этой я разрушу все влияние той; если захочу, я упрочу мою тайну… что я говорю? Я погублю Анриэтту. Что нужно, для того чтобы сделать из Элеоноры непобедимую союзницу? Пожатия руки, поцелуя, обещания; из тысячи мужчин ни один не колебался бы и каждый бы думал, что действует как благородный человек».

Он провел ледяной рукой по лбу.

– Ну что же? – сказала Элеонора, – отвечайте мне одно слово как искреннему другу.

«Неужели я поступлю как подлец?» – подумал Эсперанс.

– Я так и сделаю, Элеонора, – сказал он, – да, я поступлю с вами как с другом. Элеонора, вас послали узнать, люблю ли я кого-нибудь. Вы та женщина, которую я полюбил бы с большой радостью, если б мое сердце было свободно. Но оно несвободно. Я оставил в Венеции женщину, которую я люблю до безумия. Я поклялся ей любить ее всегда и безраздельно. Моя душа так создана, что я скорее умру, чем изменю этой клятве. О! я знаю, что надо мной стали бы смеяться, если б эта нелепая верность отсутствующей была известна свету. Но я говорю с женщиной, сердце которой говорило со мной. Вы меня поймете, Элеонора, когда я вам скажу, что с небольшой ловкостью я мог бы вас обмануть, и на несколько часов, а может быть, и на несколько дней, показал бы вам любовь, не принадлежащую вам. Вы меня поймете еще лучше, когда я прибавлю, что я не скрываю от себя затруднения моего положения, опасности, если вы хотите, которой меня подвергает моя грубая откровенность. Но если бы для отвращения этой опасности я изменил моей клятве, я не простил бы себе никогда, что отдал бы мои губы и мое тело другим, а не той, которая обладает моей душой. И она не простила бы мне этого; мое спасение зависело от моей неверности. Она умерла бы от горести, а я от стыда. Узнает ли она это? Скажет свет, может быть, нет; но я это буду знать и никогда не осмелюсь посмотреть прямо в глаза, каждое движение которых управляет движениями моей жизни. Вот мой ответ, Элеонора. Я не могу любить более одной женщины за один раз; может быть, когда-нибудь я перестану любить ту, которая обладает мной теперь. Кто знает, может быть, это случится завтра! Тогда я стану вас умолять, Элеонора, отдать мне то, чего теперь я не могу от вас принять, то есть самой очаровательной любви, какой только может гордиться честный человек.

Окончив эти слова с нежной вежливостью, он поднес к губам холодную руку итальянки, которая смотрела на него, бледнея, но без гнева и упоения, которое мало-помалу проходило, чтоб уступить место дикому восторгу.

– Хорошо, – сказала она после продолжительного молчания. – Но что ваш друг должен передать синьоре д’Антраг?

Эсперанс смотрел на Элеонору с трогательным выражением великодушной откровенности.

– Когда пользуешься счастьем, – сказал он, – иметь такого остроумного и деликатного друга, как вы, ему не предписывают, что надо делать, а доверяются его уму и сердцу.

Элеонора пожала обе руки молодого человека и, уходя, шептала с мрачной горестью:

– Вот как я хотела бы быть любимой! О, но эта женщина должна быть совершенна… Женщина, достойная Сперанцы!.. Я понимаю, что Анриэтта ревнует и хочет ее узнать. Пусть она ищет со своей стороны, а я пойду со своей!.. Да, найду; даю себе неделю, чтобы узнать имя этой женщины!

Глава 52
УЛИСС И ДИОМЕД

Тотчас после ухода Элеоноры Эсперанс опять погрузился в печальные размышления, которые занимали его при начале разговора.

«Опасность была бы велика, – думал он, – если бы я чувствовал к Габриэль ту обыкновенную любовь, которая неосторожно обнаруживается материальными доказательствами. Но как открыть то, что волнуется в глубине падших сердец? Может ли Анриэтта собрать мои вздохи и передать их Генриху Четвертому? Может ли Элеонора схватить, как улику, улыбку Габриэль, которую она посылает мне, и неуловимый поцелуй, летящий от ее души к моей? Никогда письмо, никогда свидание не обнаружат наших чувств. Пусть-ка мои враги попробуют погубить меня или повредить Габриэль. Вот, – прибавил он с меланхолической радостью, – выгода рыцарской преданности, и не многие понимают ее настолько, чтоб узнать ее и следить за ней. Никто не может настигнуть ее и загрязнить на той высоте, до которой она возвышается. Ни ненависть Анриэтты, ни страсть Элеоноры не помешают мне спать, когда все разъедутся, когда я останусь один и могу весь предаться Габриэль; пусть-ка отгадают ее имя в непроницаемых изгибах моего сердца!»

Думая таким образом, Эсперанс подошел к своим гостям, которые уже приготовлялись к отъезду. Танцы закончились, музыканты замолкли, пламя последних свечей, дрожа от свежего утреннего дуновения, погасло. Случилось то, чего желал Эсперанс: он остался один.

Однако он сожалел, что не простился с двумя друзьями, также уехавшими, без сомнения, а когда управляющий подошел спросить, доволен ли монсеньор праздником, Эсперанс, поблагодарив его, осведомился, в котором часу уехал Крильон.

– Около двух часов тому назад, – отвечал управляющий, – кавалер де Крильон утомился от шума танцев, у него отяжелела голова, и он спросил у меня ключ от вашего кабинета. Он должен еще быть там.

– Отворите мне дверь, – сказал Эсперанс.

Управляющий повиновался. Тогда Эсперанс увидал Крильона на большом кресле, спящего так крепко, как он спал бы на своей постели, если б исполнил один все танцы всех танцоров. Эсперанс не хотел прерывать этого священного сна; на лице храброго кавалера было столько благородной ясности, столько прекрасного спокойствия! Эсперанс тихо затворил дверь и спросил управляющего:

– А Понти хорошо ли веселился?

– Кажется, монсеньор.

– Куда он отправился – к себе домой или в гвардейские казармы?

– Он здесь.

Эсперанс искал глазами в зале. Управляющий, улыбаясь с лукавым видом, приподнял скатерть, под которой Эсперанс приметил две ноги, которые тотчас узнал по смешным кисточкам огненного цвета, которые украшали их. Он не мог удержаться от смеха и потащил к себе за ноги пьяницу, поднял его, посадил и порядком побранил. Понти раскрыл тусклые глаза и пролепетал несколько извинений. Он уверял, что пробовал любезничать с дамами. Он выставлял все обольщения своего ослепительного костюма; но ни алый бархат, ни серизовый атлас, ни разные вещицы, которые он на себя навешал, не принесли ему никаких выгод.

Дамы в этот вечер смотрели только на хозяина дома и улыбались только ему.

– Напрасно я говорил, что я твой друг, – продолжал Понти, – ни одна не оставалась со мной более двух минут. Правда, я танцую дурно, но я все-таки твой друг. Словом, видя, что я не имею ни прибыли, ни надежды, я прибегнул к неизбежному утешению.

– Ты напился!

– Какое славное вино!

– Ты напился чересчур!

– Скряга!

– Вы пьяница и дуралей… вы заставляете меня краснеть за вас перед лакеями.

Понти хотел протестовать, но его ноги отказались принять участие в его гневе. Он опять упал на стул, на который посадил его Эсперанс.

– Завтра, – прошептал он, грозя.

– Да, да, завтра, – прошептал Эсперанс, который не мог удержаться от смеха.

В эту минуту к Эсперансу подошел лакей сказать, что с ним хочет говорить монах.

– Монах? В такое время! Не нищий ли, привлеченный остатками ужина?

– Нет, это не нищий.

– Это, без сомнения, собиратель подаяний, – сказал Эсперанс. – Он сказал себе, что после удовольствия сердце более расположено к благотворительности, и я нахожу его мысль замысловатой. Несмотря на позднее время, пусть он войдет.

– Он уже вошел, – сказал лакей, – и не ожидая ответа, пошел в сад, как будто всю жизнь жил в этом доме.

Эсперанс посмотрел, что у него в кошельке, и пошел навстречу монаху. Тот, предмет любопытства для слуг Эсперанса, спокойно гулял на террасе между кустами и погасающими фонариками. Его высокий рост, закрытый капюшон, движение плеч, походившее на порыв некоторых больших птиц, когда они прыгают, поразили Эсперанса знакомым воспоминанием.

– Женевьевец! – вскричал он. – Брат Робер!

– Я сам, – отвечал он. – Здравствуйте, месье Эсперанс.

– Добро пожаловать, любезный брат… Какой счастливый случай привел вас сюда?

– Я проходил мимо, – сказал тот беззаботно, – как невероятно проходить из Безона мимо улицы Серизе в три часа утра.

– Я предпочел бы, – заметил Эсперанс, улыбаясь, – чтобы вы нарочно пришли ко мне.

– Я, конечно, пришел к вам… и к кавалеру Крильону. Он, кажется, здесь?

– Да, брат мой.

– Я пошел к нему от короля. Мне сказали, что вы даете бал и что кавалер у вас.

Эсперанс велел одному лакею разбудить Крильона, между тем как женевьевец с холодным любопытством смотрел на Понти, который на своем кресле делал отчаянные усилия, чтоб возвратить употребление своих мыслей и ног. Брат Робер указал на него пальцем.

– Да, – сказал Эсперанс, – это Понти, страшный пьяница, который даже вас не узнал, так он напился.

– О!.. – прошептал Понти, вытаращив глаза, которыми он намеревался говорить за недостатком языка.

– Он меня узнал, – спокойно сказал монах, повернувшись к Понти спиной и идя навстречу Крильону, который поспешно вошел.

– Брат Робер здесь!.. – вскричал добрый кавалер.

– Да, меня не пригласили, я пришел незваный.

При этих словах, произнесенных с флегмой, свойственной этому странному человеку, Крильон и Эсперанс обменялись взглядом, который означал: он хочет что-то нам сказать.

– Не сесть ли нам в моем кабинете? – сказал Эсперанс.

– Нам хорошо и здесь, – сказал брат Робер.

– Заприте двери! – закричал Эсперанс своим людям. Все пространство между гостиными и залой осталось свободно и пусто. Понти храпел на стуле.

– Ну, брат Робер, – сказал Крильон, с нетерпением желая приступить к делу, – скажите нам, что привело вас сюда?

– Удовольствие вас видеть.

– Это конечно, а потом?

– Мне кажется, что лицо любезного брата печально, – перебил Эсперанс.

– Я действительно печален, – отвечал женевьевец.

– Почему?

– Я сейчас из Лувра и нашел короля в большом отчаянии.

– В большом отчаянии? – вскричали в один голос и Эсперанс и Крильон.

– Конечно… Неужели вы думаете, что возобновление междоусобной войны во Франции безделица?

– Ах, боже мой! – сказал Крильон. – Где же междоусобная война?

– Теперь в Шампани, кавалер, завтра в Лотарингии, послезавтра везде.

– Но кто ее затеял?

– Новый Валуа.

– Этот мошенник ла Раме?

– Он будет короноваться в Реймсе.

– С ума, что ли, вы сошли, брат мой? – вскричал кавалер так громко, что разбудил Понти. – Ла Раме будет короноваться в Реймсе?

– Ла Раме! – пробормотал Понти, отыскивая шпагу оцепеневшею рукой.

– Сделайте милость, расскажите нам, как это возможно, – просил Эсперанс монаха, который только этого и желал.

– Ла Раме или Валуа, как вы хотите, – отвечал он, – убежал из Парижа. Он нашел в провинции небольшое войско, которое собрала для него герцогиня. К этому войску присоединились испанцы, посланные Филиппом Вторым, потом недовольные; во Франции их всегда много. Вся эта сволочь признала или сделала вид, будто признает нового государя, а он, чтобы придать себе тотчас вид французского короля, идет к Реймсу со своей армией и хочет там короноваться. Вот и все; ничего не может быть проще.

– Черт побери!.. А король? – сказал Крильон.

– Их будет во Франции два, – спокойно отвечал брат Робер.

– А королевская армия?

– Их также будет во Франции две. Что я говорю? будет три, потому что у де Майенна все еще есть войско.

– Надо же сделать что-нибудь, с отчаянием сказал Крильон.

– Что? – спросил монах со своей невозмутимой флегмой.

– Король ничего не придумает! Меня никогда в этом не уверят.

– Король придумал кое-что, но если он не имеет средств привести в исполнение свои планы?

– Ба!.. А может быть, эта коронация просто выдумка?

– Нет, – с твердостью сказал брат Робер.

– А! это другое дело, если вы знаете наверняка… Но откуда узнали вы эти слухи?

– Будет долго вам рассказывать. Довольно вам знать, что я знаю это наверняка.

– Расскажите, тьфу, к черту, это стоит того!

– Нет. Это тайна исповеди.

– Король знает?

– Почти. Но я не хотел огорчать милого государя, он и так уже огорчен без меры. И он прав. Армия в Лотарингии, армия в Пикардии, армия на юге, недостаточно ли этого, для того чтобы истощить Францию? А теперь еще четвертую надо вести в Шампань.

– Не считая того, что в это время могут сделать что-нибудь скверное в Париже, если король тронется отсюда, – сказал Эсперанс.

– Именно, – подтвердил монах.

– Вы оба перечисляете опасности, – вскричал кавалер, – а не скажете ни слова о средствах к спасению!

– К спасению!.. – прошептал Понти.

– Старайся молчать, – сказал Крильон, смотря на него искоса, – а то я выцежу из тебя все вино, которым ты напился.

– Не может ли предложить нам какой-нибудь хороший способ наш брат Робер? – продолжал Эсперанс. – Его мудрость должна внушить ему средства, если я не ошибаюсь.

– Мудрость говорит: уничтожь причину, и уничтожится действие, – отвечал монах.

– Хороша штука; это разумеется само собой! – сказал Крильон. – Уничтожить ла Раме, не будет междоусобной войны. Но как его уничтожить?

– Это трудно, – произнес брат Робер, не показывая ни малейшего волнения. – Его хорошо оберегает его армия, то есть два или три полка лигеров.

Крильон с гневом кусал усы.

– Хороша армия! – продолжал он. – Пусть мне дадут двести человек, и я всю ее перевешаю.

– Вам не дадут двести человек, – сказал монах, – а если и дадут; то эти мятежники вас ждать не станут, они будут отступать перед вами до тех пор, пока увеличатся до такой степени, что будут в состоянии решиться на сражение.

– Ну а после сражения?

– Междоусобная война, – холодно сказал брат Робер. – Этого именно надо избегнуть.

– Уж не хотите ли вы уничтожить армию, не сражавшись с нею? – иронически спросил Крильон.

– Да, я хотел бы, – отвечал монах, устремив проницательный взор на воина.

Эсперанс понял, что у женевьевца есть готовая идея, и сосредоточил все свое внимание на том, чтобы угадать ее.

– Гигант пожрал бы или раздавил этих пигмеев, – продолжал Крильон, – но мы живем уж не в те времена.

– Вы такой же гигант, какими были герои Гомера, – сказал женевьевец, – и вы способны сделать все, что делали они.

– Вы думаете? – добродушно спросил Крильон.

– Кавалер, в продолжение вашей героической карьеры вы делали кое-что побольше того, чтобы входить в лагерь похищать лошадей.

– Лошадей Реза [3]3
  Рез, царь фракийский, приходил на помощь Трое в последний год осады. Город был бы спасен, если бы кони Реза успели напиться вод Ксанфа, но Рез в первую ночь прибытия был убит Диомедом во время сна, а лошади его уведены Улиссом. – Прим. перев.(Из Словаря Ф. Толля).


[Закрыть], – сказал Эсперанс.

– Я учился этому в моих юных летах, – сказал Крильон, – да, Улисс и Диомед среди всей армии, это прекрасно, но трудно.

– Я понимаю, – сказал Эсперанс, – надо размозжить голову этому негодяю среди его армии, и междоусобная война кончится.

– Это правда, – просто сказал Крильон.

– Это правда, – повторил женевьевец, – только убить его будет недостаточно.

– Как это? что вы еще хотите прибавить?

– Я предпочел бы, для безопасности государства, чтоб самозванца представили в суд и судили публично.

– И казнили, – добавил Крильон. – Это правда, черт побери! Я назовусь Диомедом!

– А я Улиссом, – сказал Эсперанс.

Монах встал.

– Я мог бы, если б вы согласились, оказать вам довольно важную услугу, – сказал он. – Я провел бы вас в самый центр этой армии.

– Как это? – закричали Крильон и Эсперанс.

– У меня теперь в монастыре три испанских офицера с хорошими паспортами к новому государю. Они проговорились приору дом Модесту, который, как вы знаете, олицетворенная проницательность. То немногое, что они высказали о своих замыслах, было для него достаточно, чтобы угадать все. Он тотчас отправил меня в Париж уведомить короля. Но я нашел его величество в таком унынии, что у меня недостало сил сообщить ему подробности. Я надеялся укрепиться в разговоре с вами, и Господь послал мне успех.

– Но эти разбойники испанцы не станут вас ждать, и пока вы здесь, они отправятся дальше.

– Они будут меня ждать, – спокойно сказал монах.

– Как вы можете это знать?

– Я их запер.

– Военных! Они шпагами выбьют двери.

– Я велел отнять у них шпаги.

– Они выскочат в окно и унесут свои бумаги.

– Я позаботился, чтобы с них сняли платье. Испанцы люди скромные, они не захотят бегать голые по дороге.

Крильон расхохотался и обнял брата Робера.

– Ну, пойдемте же! – вскричал Эсперанс.

– Поедемте, – сказал кавалер, взяв женевьевца за руку.

Вдруг что-то загородило им путь. Это был Понти, о котором они забыли. Он кричал:

– И я поеду, черт побери!

– А, это ты! Спи! – сказал Эсперанс.

– Прочь! – вскричал Крильон.

– Я… понял… – пролепетал Понти. – Будут драться.

– Мы не берем пьяниц; пьяница – враг. А если ты понял важное дело, которое мы задумали, пусть это будет наказанием, способным исправить тебя навсегда.

– Эспе… ранс… – пролепетал Понти, стараясь уцепиться за своего друга.

– Ступай спать, говорю я тебе! Мы сядем на лошадей, а ты не можешь даже держаться на ногах.

В самом деле, стараясь освободиться, молодой человек заставил пьяницу полететь через всю комнату. Понти стонал и старался сложить руки с умоляющим видом.

– Я тебе запретил, – серьезно сказал Эсперанс, – напиваться до потери рассудка. Ты мне поклялся и не сдержал клятву. Бог наказывает тебя.