Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

Глава 48
ОДИН ИЗ ТЫСЯЧИ КУПЛЕТОВ СЕРДЕЧНОЙ ПЕСНИ

Эсперанс и Габриэль смотрели друг на друга молча, предаваясь оба непреодолимому влечению красоты, которую ни тот, ни другая никогда не находили столь совершенной. Молодой человек увидал Габриэль серьезнейшей женщиной, оставив ее совершеннейшей девушкой. Ничто не могло быть нежнее линий ее лица, выражение которого облагородили мысль и заботы. А фигура, прежде небезукоризненной грации выиграла, развившись, то сладострастное очарование, которое изменяет в любовнике меланхолию любви в страсть. Эсперанс при виде этих золотистых волос с богатыми шелковистыми косами, этой белой и мягкой кожи, под которой виднелись длинные лазурные жилки голубых глаз, томность которых очаровывала, губ красных, груди, трепетавшей под кружевами, – Эсперанс отступил, как мы сказали, и прижал обе руки к груди, где зажигалась тройная любовь: воображения, души и чувства.

Габриэль также любовалась в пленнике кротким благородством лица, его красноречивой бледностью, выражением горькой печали, сжавшей углы его нежного рта. Изящная сила этой мужественной молодости напоминала ей изображение древних богов, один вид которых обнаруживал небесное происхождение.

Эсперанс отбросил назад великолепные волосы, оттенявшие его лоб, и это гордое движение взволновало сердце Габриэль, точно так, как дрожал Олимп в поэме Виргилия при родном движении Юпитера. Молодой человек прервал молчание.

– Вы здесь, маркиза, в тюрьме?

– Это был мой долг, – отвечала она с живостью. – Если бы я просто послала вас освободить, если бы я не дала вам объяснений сама, может быть, ошибку, сделанную мной, можно было бы назвать по справедливости другим именем… а вы и без того уже имеете довольно причин сердиться на меня.

– Я, маркиза?

– Вина моя все-таки существует, но я надеюсь, что вы мне простите.

– Я решительно не знаю, о какой вине говорите вы.

– Я заслуживаю эту сдержанность, но не преувеличивайте, прошу вас, потому что вы уязвите сердце дружеское, несмотря на то что вы можете думать.

– Я ничего не думаю, клянусь вас.

– О! ваши глаза говорят совсем другое. Я знаю, как откровенно выражают вашу мысль эти глаза… Вы на меня сердитесь. Уверяю вас, однако, что отвечая королю, я не знала, что вы поселились в этом доме на улице Серизе; я не знала даже вашего возвращения в Париж, не знала даже и вашего отъезда – отъезда странного, неожиданного, таинственного; но эти дела касаются только вас, итак, я настаивать не стану.

– Боже мой! уверяю вас, что я не понимаю ни слова из того, что вы мне говорите! – вскричал Эсперанс. – Вы обвиняете себя в вине, в которой я никогда не думал вас упрекать. Я попрошу вас даже объяснить мне эту вину, если только она существует.

– Но, – сказала Габриэль со смущением, потому что она считала это неведение притворным, – я говорю о вашем аресте.

– Я полагаю, не вы причиной его; король, вероятно, имел свои причины, которых я не знаю, но которые должны быть совершенно чужды вам.

Габриэль рассказала молодому человеку недоразумение, раздражившее короля и побудившее его к мщению. Она обвинила себя, что не разъяснила это недоразумение, источник неприятного приключения для Эсперанса.

– Но, – прибавила она, – с той минуты, как ваше имя было произнесено, как я узнала, что король говорил с вами, с этой минуты мне не в чем упрекать себя, даже в замедлении. В самом деле, я приехала бы ранее, если б не ужасное происшествие, которое чуть не лишило Францию короля.

– Я не знаю даже этого происшествия, – сказал Эсперанс, – пленнику неизвестно ничто.

Габриэль рассказала про покушение на жизнь короля, но слегка упомянула о претенденте, самозванце Валуа. Это была политика, а Габриэль, по-видимому, искала другого предмета для разговора.

– Вот каким образом, – сказал Эсперанс, печально качая головой, – живешь ли в тюрьме, или объезжаешь отдаленные страны, время проходит и изменяет счастье, существование, привязанности, а мы не знаем этого!

Он подавил вздох и, приняв равнодушный вид, продолжал:

– Будем благодарить Бога. Король спасен, а вы счастливее и прекраснее прежнего.

Она не отвечала. Она наклонила свою очаровательную головку. Одной рукой она опиралась на спинку высокого стула, другая томно висела.

– Вы произнесли слова, которые я нашла горькими, – сказала она.

– Я?

– Да, смысл от меня не ускользнул. Вы сказали, что в отсутствии сердца, на которые рассчитываешь, переменяются.

– Я это сказал?

– Я слышала. Не ко мне, я полагаю, относится этот упрек?

– О!.. зачем мне иметь смелость делать вам хоть тень упрека? По какому праву? С какой целью? Упрек!.. Я имел к вам полное уважение, а с тех пор, как я знаю вашу доброту ко мне, полную признательность.

– Мне недостает времени пускаться в тонкости, – сказала она с ангельской кротостью, – притом я большой враг уверток, употребляющихся при дворе. Посмотрите, солнце закатывается и бросает на нас свои последние лучи; оно предупреждает меня, что мне остается здесь провести несколько минут и что потом я, может быть, никогда не буду иметь случая убедить вас.

– В чем?

– В моем сожалении, что я была причиной таких неприятностей для вас.

– Они забыты, – сказал Эсперанс, – вашим поступком остался бы доволен принц, король, а я, бедный, неизвестный иностранец, ослеплен радостью и гордостью.

Он вложил в эти слова колкость, которая ее удивила, потому что тотчас, воздерживаясь с обычной скромностью женщин, которые позволили сердцу увлечь себя, она отвечала:

– Я обязана была для кавалера де Крильона увидеть вас и извиниться перед вами. Он упрекал меня в моей неосторожности; он приезжал уже сегодня утром за вами, но не нашел губернатора, и в эту минуту принужденный по службе оставить вас пока без внимания, он будет мне признателен, что я не забыла дружбу, которую он имеет к вам. Вы свободны. Весь воздух этого города принадлежит вам. Воротитесь в ваш маленький дворец; будьте счастливы… Вы колеблетесь? Неужели вы уже похожи на тех пленников, о которых я слышала, которые сожалеют о своей тюрьме и отказываются от свободы?

Этот тон притворной веселости заставил Эсперанса нахмурить брови. Он сделался мрачен.

– Вот вы уже раскаиваетесь, что были слишком добры со мной, однако я не хотел употребить во зло вашу доброту. Я вас слушал. Каждое слово, сходившее с ваших губ, платило мне за печальные часы, проведенные здесь. Но если вы приказываете, я готов выйти.

Она становилась веселее по мере того, как Эсперанс терял свою веселость. Задумчивая, улыбающаяся, с лицом, освещенным розоватым отблеском заходящего солнца, она сделала несколько шагов к балкону, перешла за порог и села на каменную скамью, на которой за несколько минут перед тем сидел Эсперанс. Потом ее лицо постепенно изменило выражение. Оно побледнело, глаза потускнели.

Молодой человек, следовавший за нею, как будто она была душа, а он тело, остановился возле нее и стал на колено на пороге, смотря на нее со сложенными руками.

– Не правда ли, вы говорите себе, что можно быть счастливым в тюрьме?

– Да, я именно думала это, – отвечала она.

– И эта мысль к вам пришла…

– Когда я смотрела на мою тюрьму…

Она указала ему на Лувр, отражавший в воде свою черную колоннаду, оставленную солнцем.

– Вы выйдете из этой тюрьмы, – сказала она, – а я ворочусь в ту…

Он горестно вздохнул и сказал:

– Нельзя быть королевой, не будучи отчасти невольницей.

– Я не королева, – вскричала она с горечью, – но я невольница – о да!

– По вашей собственной воле, – прибавил он с трепещущим сердцем.

– Это правда.

– Надеюсь, вы не раскаиваетесь?

– Нет, – сказала она так тихо и таким отрывистым голосом, что одни губы говорили. – У вас восхитительный дом, месье Эсперанс, – продолжала Габриэль, оправляясь с усилием.

– Вам говорили?

– Я видела.

– Вы?

– Я ведь вам объясняла сейчас, что я входила к вам, чтобы караулить короля.

– Я не хорошо понял.

– Я вам говорила, что я застала короля в вашем доме.

– То есть, когда он выходил от меня?

– То есть он выходил через ваш дом, потому что он вошел через улицу Ледигьер.

– Я не знаю, откуда шел его величество.

– Пожалуйста без деликатности; он сам признался. Он был у Замета, чтобы видеться с женщиной.

– Ах! Маркиза, если вы впустите в ваше сердце стрелу, которую называют ревностью!

– Я не ревную! – вскричала она.

– Зачем же вы хотели караулить короля?

– Вы правы, – сказала она холодно.

Ее блуждающий взор искал Арсенал, как бы, для того чтобы приметить за деревьями улицу Серизе.

– Я ищу ваш дом, – сказала она, – его видно отсюда?

– Нет.

– Вы будете там очень счастливы, не правда ли? Ваш дом так богат, так очарователен.

– Говорят.

– Сад хорош?

– Очень.

– Не хуже женевьевского? Знаете… в Безоне?

Эсперанс вздрогнул.

– Со своими лилиями, которые ночью кажутся большими свечами, с розами и жасминами, которые наполняют воздух благоуханием на солнце, с упоительными гвоздиками, которые окаймлены тимьяном, где в полдень жужжало столько пчел. Вы помните этот прекрасный сад?

– Помню, маркиза, – отвечал Эсперанс, дрожа.

– Я забыла большие померанцевые деревья в аллее возле монастыря; я не гуляла с той стороны, чтобы не быть осыпанной их цветами. Однажды вечером, возвращаясь в мою комнату, я нашла померанцевые цветы в моих волосах. Это было в тот вечер, когда вы оказали мне услугу. Вы тогда были очень нездоровы; я нашла вас очень добрым для меня и очень деликатным.

Эсперанс прислонился к углу двери; он сделался так бледен, что сам это чувствовал, и не хотел, чтобы видели его бледность.

– Я была счастлива в то время, – прошептала Габриэль.

– А теперь разве вы несчастливы? – прошептал он. – Говорят, у вас есть сын, такой же прекрасный, как и вы.

– Маленький ангелочек! – сказала она, покраснев.

– Это более чем нужно, для того чтобы быть счастливой.

– Вот уже три раза, как вы повторяете мне одно и то же слово, – сказала Габриэль, обернувшись к Эсперансу, – а между тем вы знаете, что огорчаете меня.

– Я?..

– Неужели вы считаете меня счастливой?.. Возможно ли это? Положите руку на сердце и отвечайте.

– О маркиза! Я не знаю.

– Если вы не знаете, не говорите, что я счастлива. Если я говорю вам о вашем счастье, я думаю, что оно не помрачено ни малейшим образом; это потому, что я знаю…

– Что же знаете вы, позвольте вас спросить?

– Что вы путешествовали так весело, беззаботно, так что даже забыли всех, кто беспокоился за вас в Париже. Кавалер де Крильон часто говорил это при мне. Возвратившись, вы нашли готовым дом, который вы велели для себя выстроить. Вы богаты, молоды, свободны, чего же вам недостает? Свободы? Я вам возвращаю ее, и если мне придется проходить мимо вашей двери, я скажу с уверенностью: тут живет счастливый человек!

– Вы говорите так, как я говорил сейчас, – сказал Эсперанс, – и ваши расчеты очень расстроятся, маркиза, потому что если вы пройдете мимо моего дома, вы скажете не то.

– Почему?

– Потому что, во-первых, я не стану там жить.

– Это что значит?

– Я буду ночевать там сегодня в последний раз.

– Я вас не понимаю. Какой более очаровательный дом найдете в Париже?

– Завтра я оставлю Париж. Мне скучно здесь. Да, маркиза, счастливый человек скучает.

– А!.. и… может быть, опять отправитесь путешествовать?

– Вероятно.

– Надолго?

– Навсегда.

Она сделала движение, исполненное волнения и беспокойства.

– В ваши лета, – сказала Габриэль, – разве бывают такие серьезные дела, которые занимают всю жизнь?

– У меня нет дел.

– А! понимаю… Извините, я как будто допрашиваю вас. Но я любопытна из дружбы. Мы когда-то заключили с вами договор о дружбе; вы это, без сомнения, забыли?

– Конечно, нет, – прошептал Эсперанс.

– Я хотела сказать, что это вечное отсутствие не может иметь другой причины, кроме… вашей женитьбы, – прибавила она резким тоном.

– Нет.

– Это правда, что и без женитьбы можно соединиться с любимыми особами, с тем чтобы никогда с ними не расставаться.

– Особу, с которой я хочу соединиться, действительно я люблю, – сказал Эсперанс, – но это моя мать, и она умерла.

– О! – сказала Габриэль, взяв его за обе руки. – Тогда вы не можете уехать, потому что ничто вас не принуждает к этому, а все вам запрещает это.

– Кто же может принуждать меня остаться в городе, где каждый звук, каждый голос приносит мне новое страдание? Я вам сказал, что я несчастен, что я умру здесь от горести. Для чего же мне здесь оставаться?

– Но ведь вы воротились сюда, вы были здесь вчера?

– Вчера, это было возможно… сегодня нет.

– Но у вас здесь есть друзья.

– Крильон и Понти, покровитель и протеже, два эфемерных воспоминания.

– А других нет?

– Те, которые думали обо мне вчера, забудут завтра.

Она потупила голову с глубокой меланхолией.

– Вы правы, – сказала она. – Надо уметь обходиться без опоры на этом свете. Урок ваш жесток, но спасителен.

– Вы говорите это не о себе, маркиза; вы всемогущи, к вам обращаются с просьбами все, а вам не нужен никто.

– Ах! – вскричала она с разбитым сердцем. – Назовите мне хоть одного друга… назовите! Даже сын мой мне еще не друг, потому что глаза его еще закрыты для меня, так же как и его сердце. Все на меня нападают, все меня ненавидят. Никто меня не защищает, никто даже не может сделать усилия, чтобы вежливо солгать и предложить мне дружбу. Вы поклялись мне в дружбе – и берете назад вашу клятву!

– Ах, маркиза, – сказал Эсперанс слабым голосом, – есть клятвы, которые связывают нас выше нашей воли, и человек иногда слишком слаб, для того чтобы сдержать то, что он обещал.

– Так, вы меня бросаете! вы увидите, как я буду страдать, и не протянете мне вашу руку?

– Если бы я увидал это печальное зрелище, я не перенес бы его, поэтому я и не хочу его видеть.

– Итак, когда одному из ваших друзей будет угрожать смерть, вы побоитесь этого печального зрелища, и чтобы не видеть его, вы бросите вашего друга, вместо того чтобы помочь ему. Я думала, что у вас есть сердце.

– У меня есть сердце, маркиза, которое ваши несправедливые упреки раздирают. В самом деле, для чего мне оставаться? чем я могу вам служить? Разве вы желаете видеть, как я страдаю?

– Страдаете… отчего?

– Сделайте милость, не вырывайте у меня ни слова более. Вы видите, как я борюсь.

– Скажите мне ваше страдание, и вы увидите, буду ли я так слаба, чтобы не помочь вам и не излечить вас.

– Ну! – сказал он, побежденный страстью и великодушным упорством Габриэль. – Я вам скажу, если вы меня принуждаете; выслушав меня, вы не станете уже останавливать меня в моем намерении, ни упрекать в том, что вы принудите меня сделать. Если я уехал неожиданно в прошлом году, это оттого, что я увидал, как вы вышли от короля на другой день после взятия Парижа; это потому что мое мужество уже истощилось; это потому что я обвинял вас уже в измене и во лжи; это потому что я проклинал уже вас за то, что вы обещали мне дружбу и не дали любовь; я знаю, что говоря таким образом, я навсегда расстаюсь с вами, но судьба увлекает меня; то, что я говорил, я не стану повторять; сердце мое лишится всей своей крови, но с кровью уходит и горесть. Да, я уехал несчастный и воротился еще несчастнее. Если бы я нашел вас счастливой, упоенной, забывшей все – о! я надеялся, я приготовил мое сердце к утешению забвения, презрения… да, презрения… Простите мне, если я совсем теряюсь… Но вместо этого, вы являетесь мне кроткой, нежной, доброй; я вижу вас несчастной; все в вас интересует мое сердце и мою душу, я чувствую, что я полюблю вас так безумно, что лишусь и уважения, как лишился спокойствия. Вы не свободны, вы любите короля, стало быть, в конце каждой мысли для меня два раза смерть. Я кончил, сердце мое пусто; еще день, и, может быть, в него войдет отчаяние. Не раздражайтесь, жалейте обо мне; позвольте мне запрятать мое безумие в таком уголке мира, где вы не услышите, как я вздыхаю, где вы не узнаете, люблю ли я вас.

Габриэль, бледная, откинула голову назад и закрыла глаза. Точно будто этот ураган страсти разбил ее, точно она не дышала, точно она умерла…

Эсперанс, стыдясь своей слабости, закрыл лицо руками. Он не видал, как молодая женщина оживлялась мало-помалу, провела по лбу холодной рукой и обернулась к нему, чтобы сказать:

– Итак, вы любили меня в Безоне?

– Да.

Она подняла глаза к небу, вздохнула; без сомнения, она говорила себе, что тогда перед нею были открыты две дороги. И что она выбрала менее счастливую. Но эта душа не умела составлять сделки с честностью.

– Я дала обещание королю, – сказала она просто, как бы отвечая самой себе.

– О! Неужели вы хотите сказать, – вскричал Эсперанс, – что без этого вы полюбили бы меня?

– Да; мало того, я нежно вас люблю.

– Всего лишь дружбой?

– Я не знаю, дружба это или любовь, и не ищу разницы. Я не знала даже, что я вас люблю. Только когда вы мне сказали, что уедете и не воротитесь более, я приметила это. Не уезжайте.

– Вы выслушали меня и говорите таким образом?

– Почему же нет? За тысячу лье или здесь будете вы меня любить, это все равно. Вы любите мою душу, потому что я иначе вам не принадлежу. А любить мою душу вам не помешает ничто. Что касается страданий, которых вы боитесь, разве моя улыбка, разве мое пожатие руки не излечат вас? Когда вы будете уверены, что сделаетесь самым драгоценным моим другом, что вы занимаете мои мысли, украшаете мою печальную жизнь, и когда вы посвятите мне всю вашу жизнь, будете мне помогать, советовать, будете защищать меня, неужели это удовольствие и труд не займут все ваши дни? Не оставляйте меня; у меня нет отца, мой отец перестал меня любить, он не уважает меня даже, потому что пользуется моей протекцией, чтобы иметь место при дворе. Вы скажете, что у меня есть король. Он меня обманывает, вы это знаете лучше всех, и если бы не мой ребенок, если бы не рана, сделанная вчерашним убийцей, я навсегда рассталась бы с королем и заперлась в вечном уединении. Теперь посмотрите, кто меня окружает: честолюбцы, которых я стесняю, или честолюбцы, которым я служу, женщины, которые завидуют моему месту, мнимые друзья короля, которые советуют ему меня бросить; здесь вероломство, там козни, далее удары кинжала или яд – вот моя жизнь в ожидании смерти… О! не думаете ли вы, что мне нужен друг, который поддерживал бы мое сердце и не допустил бы меня отчаиваться в мои лета? Я прочла с первого дня в вашей душе и вы поняли мою; вы не ошиблись: я горда, я имею силы, чтобы любить. Не таковы ли и вы и не дадим ли мы Господу зрелище двух сердец, столь нежно соединенных, столь благородно преданных, что он не откажет нашей святой дружбе в своем благословении? О! со вчерашнего дня эта мысль очистила меня как божественное пламя; она наполнила меня невыразимой радостью!.. Если бы вы знали, как я буду вас любить! Вы почувствуете лучи этой нежности, которая отыщет вас повсюду, чтобы проникнуть в вас как живительное солнце. Подумайте, что мне двадцать лет, что мое сердце переполнено и что я умру молодая. Любите меня! помогайте мне!.. не оставляйте меня одну на этом свете, потому что ваша душа, я это чувствую, была создана для моей!

– Ах! – вскричал Эсперанс вне себя и от радости и от горести. – Вы у меня требуете всей моей жизни?

– Всей!

– Хорошо, вы получите ее! Таким образом надо было говорить со мной, чтобы быть понятой. Я отдаюсь вам навсегда; возьмите мой ум, мое тело, мою душу; но вот мое условие, я назначаю себе награду.

– Скажите.

– Вы будете говорить со мной, когда можете, вы будете мне улыбаться, когда не можете со мной говорить, вы будете меня любить, когда не можете мне улыбаться.

– О! – прошептала Габриэль со слезами на глазах. – Как милосерд Господь, что создал вас для меня!

Ее прервали тяжелые шаги; тюремщик, устав, без сомнения, так долго сидеть, ходил по комнате и старался развести огонь в камине.

– Мы забыли об этом человеке, – сказал Эсперанс.

– Пойдемте!.. – вскричала радостно Габриэль. – Там свобода! Зажгите свечу и посветите нам на лестнице.

Тюремщик поспешил повиноваться; все трое вышли. Габриэль шла за тюремщиком, а за нею Эсперанс. Спускаясь с лестницы, она оборачивалась и беспрестанно улыбалась Эсперансу, и ничего не могло быть прекраснее этой любви, сиявшей на двух юных лицах.

У дверей, где ждал ее губернатор, чтобы проводить, Габриэль бросила свой кошелек, наполненный золотом, бедным, которые любовались экипажем.

– Это день радости, – сказала она.

Когда она села в носилки и ее верховые пустились в путь, она протянула обе руки Эсперансу и привлекла его так близко к себе, что он чувствовал ее душистое дыхание.

– Благодарю мою освободительницу! – сказал он громко, кланяясь с уважением.

– Благодарю моего друга! – сказала она шепотом. Наклонившись, она прижала свои губы к руке Эсперанса.

Ее носилки были уже далеко, а молодой человек еще искал и свои мысли и свою дорогу.