Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

«Он не устоит, он поедет за конвоем, – подумал Бриссак, – и бросит свой пост. Экий славный монах!»

– Если вы скучаете, племянник, – сказал монах Эсперансу, – пойдите поговорить с этими господами из народной милиции, которые говорят по-французски, как мы.

Эсперанс повиновался странному взгляду брата Робера и пошел к милиционерам, из которых большая часть так громко храпела. Вдруг его остановила рука, крепко сжавшая его руку под столом направо. Он вздрогнул и чуть не вскрикнул, узнав в одном из спящих Понти, левая рука которого закрывала голову, оставляя открытым лукавый глаз, сверкавший, как карбункул. Эсперанс еще не опомнился от удивления, когда налево под этим самым столом два колена схватили его ногу, как тиски. Офицер милиционеров, приподняв с усилием свою голову, отяжелевшую от сна, показал под забралом молодому человеку лицо, при виде которого Эсперанс чуть не упал навзничь.

Все тайны ночи открылись ему. Он спокойно затянул пряжку своей портупеи, удостоверился, что эфес шпаги у него под рукой, потом сел возле Понти, оставив женевьевца, у которого Кастиль после ухода Бриссака спрашивал еще объяснений.

Вдруг раздался быстрый галоп, громкий и звучный голос, как звук трубы, закричал:

– Граф де Бриссак! Здесь граф де Бриссак?

В ту же минуту молодой человек, покрытый потом и вымоченный дождем, спрыгнул со своей лошади и устремился в караульню, крича:

– Граф де Бриссак!

– Я здесь, – сказал губернатор.

– Я прислан герцогиней; неприятельская кавалерия показалась в окрестностях.

– Ла Раме! – закричали Эсперанс и Понти, вскочившие при звуке этого голоса и очутившиеся лицом к лицу с адъютантом герцогини.

– Они здесь! – воскликнул ла Раме, побледнев, как привидение.

Вся караульня бросилась к ружьям и к алебардам. Милиционеры вооружились в один миг. На всех лицах выражались ненависть и воинская отвага.

– Господа! – закричал ла Раме, указывая на своего врага, который жался к Эсперансу. – Этого человека зовут Понти, это королевский гвардеец. Измена!

– Негодяй! – прошептал офицер милиции, ударив ла Раме кулаком по голове.

– Кавалер де Крильон! – заревел тот.

При страшном имени Крильона дон Хозе, испанцы и вся караульня заревела от страха и от бешенства. Все указывали друг другу на милиционного офицера, все приготовляли оружие.

– Ну да, я Крильон, – сказал кавалер громким голосом, бросая далеко от себя смешной шлем, закрывавший его голову, – я храбрый Крильон! Ко мне, мои гвардейцы, и мы посмотрим!

Говоря эти слова, он схватил шпагу, эту страшную шпагу, которая, выдернутая из ножен, как будто разделила башню на два куска, как молния разделяет тучу. Позади него и возле него маленький отряд составился так регулярно и так самоуверенно, что испанцы отступили на средину залы.

Женевьевец, холодный и бесстрастный, вытолкал вон Бриссака, который вытащил шпагу, как другие, и запер огромные запоры двери караульни. Потом он прислонился к этой двери, опираясь обеими руками о топор, который он снял с этой двери.

– Караульте окно, – сказал он Эсперансу, который тотчас побежал в ту сторону.

– Шестьдесят против двенадцати! – закричал дон Хозе, указывая своим людям на горсть французов, загораживавших ему дорогу.

– Двенадцать против шестидесяти! – закричал Крильон голосом ревущего льва. – Помните, дети, ни один из этих негодяев не должен живой выйти из башни, потому что это помешает въезду короля. Эсперанс, я обещал показать вам Крильона на проломе, смотрите!

Залп испанских ружей вонзил пули в стены. Крильон и его гвардейцы бросились на землю плашмя и поднялись проворно, как леопарды.

– Теперь, – сказал кавалер, – вперед! Они наши!

Он бросился; его сверкавшие глаза выбрали двух человек для двух первых ударов шпаги. Два человека повалились к его ногам. Когда его гвардейцы и он сошлись в дыму, десять испанцев лежали на полу, все пораженные в горло и в сердце, все убитые. Ни один француз не был ранен.

Ла Раме среди испанцев имел в руке шпагу, так же как и другие, но он еще не наносил ударов; будто это страшное зрелище лишило его рассудка, он оставался неподвижен и не мог привыкнуть к этому ужасному положению.

Понти звал его, с ругательствами произнося его имя; он не отвечал.

Дон Хозе опять повел своих на атаку; этот смешной сеньор бывал иногда храбр, но в этот день он дрожал, как всякий зверь, чующий льва. Его отряд опять наткнулся на шпаги гвардейцев, опять повалились мертвые, запах крови и пороха сгустился под мрачными сводами башни. Дон Хозе упал с разрубленной годовой. Испанцы колебались.

– Пойдем мы, если они не идут! – закричал кавалер, принимая наступательное положение, и снова напал на испанцев. Одни, вне себя от испуга, старались отворить запоры двери, но находили там безмолвного женевьевца, который убивал их топором; другие подбегали к окну, где Эсперанс поражал их ударами шпаги; третьи цеплялись за решетку бойницы; четвертые умоляли победителя, бросая оружие.

Ла Раме, видя себя погибшим, принял свирепое намерение: он три раза отступал перед дверью, защищаемой женевьевцем, бросился к окну, скрестив шпагу с Эсперансом, потом вдруг, притворившись, будто ранен, упал. Великодушный Эсперанс поднял свою шпагу. Тогда ла Раме схватил его за ноги и уронил на пол.

В это время другие раненые отворили окно и бросились в Сену, получив дорогой новые удары. Взбешенный Понти бросил все, чтобы лететь на помощь к Эсперансу; он искал в этих двух телах, перевившихся и катавшихся по полу, место, куда вонзить шпагу, но как поразить врага, не ранив друга? Только одни головы можно было узнать в этой страшной луже крови. Понти уловил минуту, когда голова ла Раме ясно обозначилась, и ударил по ней эфесом своей тяжелой шпаги. Негодяй, оглушенный, выпустил Эсперанса, тот приподнялся. Оба, и Понти, и он, схватили бесчувственного врага и выбросили его в окно. Потом они бросились в объятия друг друга, прошептав:

– На этот раз он умер.

С этой минуты битва превратилась в резню. Немногие оставшиеся раненые были выброшены тем же путем, и Крильон, облитый потом и кровью, мог отдохнуть со своими гвардейцами на куче трупов.

– Теперь четыре часа, и, кажется, вот его величество, – спокойно сказал брат Робер.

Он отворил дверь караульни. Послышались трубные звуки королевской армии у Новых ворот. Брат Робер топором разрубил дубовые доски, поддерживавшие цепи подъемного моста, и этим же самым топором отпер тяжелые ворота, затрещавшие на своих петлях. Всадник, с белым шарфом на кирасе, с лучезарной физиономией, со сверкающими глазами, подняв руки к небу, первым въехал на подъемный мост.

– Я здесь! – вскричал он. – Слава Господу, защищающему Францию!

– Да здравствует король! – сказал взволнованный и торжественный голос женевьевца, державшего ворота, в которые устремился всадник, дрожавший от радости.

– Да здравствует король! – повторили на пороге караульни Крильон и его гвардейцы, махавшие своими красными шпагами.

Генрих Четвертый въехал таким образом в свой город, и его глаза, потемневшие от радостных слез, напрасно искали друга, который отворил ему ворота.

Брат Робер опустил капюшон на глаза и медленно пошел по дороге в свой монастырь.

Глава 35
СРОК ПЛАТЕЖА

Видя, что ла Раме не возвращается, и думая, что тревога была фальшивая, герцогиня Монпансье легла спать в три часа утра, очень утомившись за ночь. Отпустив своих женщин и своих капитанов, она спала как простой солдат.

Вдруг необыкновенный шум раздался в ее передней, смутный говор разбудил ее, дверь отворилась, и ее испуганный дворецкий доложил:

– Посланный от короля.

Герцогиня приподнялась.

– Какая дерзость! – сказала она. – От какого это короля, и почему этот король, если он только существует, позволяет себе нарушать мой сон?

Но посланный уже переступил через порог комнаты.

– По приказанию его величества, – сказал он.

Взбешенная герцогиня закричала:

– Я хочу видеть дерзкого, который смеет произносить здесь имя величества вместе со словом «приказание»!

– Милостивая государыня, – сказал, низко поклонившись, посланный, который был не кто иной, как Сен-Люк, бывший друг Генриха Третьего, – это не столько приказание, сколько просьба, которую я имею честь передать вам от имени короля. У самых ворот Парижа его величество подумал о вас.

– Он у ворот, – закричала герцогиня, – а мне этого не сказали!.. Слава богу! Я поспею вовремя. Подайте мне шпагу!

– Для чего это? – спросил вежливо Сен-Люк.

– Прежде всего, милостивый государь, воротитесь туда, откуда вы приехали, и скажите тому, кто вас послал, что я не хочу слушать никаких предложений с его стороны. Прибавьте, что испанцы…

– Извините, но вы не поняли меня.

– Довольно, говорю я вам, довольно! Где мои офицеры, мои телохранители? Как позволили войти сюда посланному Беарнца?

– Ни телохранители, ни офицеры не будут вам отвечать, – сказал Сен-Люк с улыбкой, – они вам уже больше не нужны. Я приехал сюда в одно время с моим государем, который называется не Беарнцем, а королем французским, и приехал из его Лувра.

Герцогиня побледнела.

– Лувр не принадлежит никому, насколько мне известно, – сказала она.

– Извините, он принадлежит королю, и его величество занял его.

– Король занял Лувр? – вскричала герцогиня.

– Точно так.

– С которых пор?

– С четырех часов утра.

– Король в Париже?

– Вы можете стать у окна, и вы увидите, как он поедет в церковь Парижской Богоматери.

– О, меня там не было! – прошептала она. – Я спала! Но испанцы…

– Вам трудно будет найти их в эту минуту, они спрятались так хорошо.

– Король в Париже! – пролепетала герцогиня, ища, к чему бы ей прислониться, как будто лишилась чувств.

Сен-Люк вежливо подошел к ней.

– Я вас понимаю! – вскричала она, выпрямляясь с дикой энергией. – Вы пришли исполнить приказания победителя. Вы пришли спросить у меня мою шпагу, арестовать меня; но скажите вашему господину, что я и при пытке останусь тем, кем должна быть принцесса моего имени. Ну, покажите мне дорогу. В Шатле или Бастилию едем мы? Я следую за вами.

– Ваше воображение заходит слишком далеко, – сказал Сен-Люк, – и вместо ареста я имею честь передать вам простое приглашение от имени его величества.

– Объяснитесь, – сказала герцогиня, несколько успокоенная словами такого знатного человека.

– Король приглашает вас на полдник в Лувр сегодня после вечерней службы.

– Что это за насмешка?

– Это вовсе не похоже на насмешку.

– Король, как вы его называете, и я смертельные враги и не можем полдничать вместе.

– Кажется, его величество не такого мнения, потому что вас ждут в Лувр, и его величество изволил сказать мне, что ему будет очень неприятно, если вы не приедете.

Сказав эти слова с совершенной вежливостью, Сен-Люк, делая вид, будто не замечает волнения герцогини, низко поклонился и ушел, между тем герцогиня как сумасшедшая бросилась к окну, растворила его настежь и, видя всеобщую суматоху, белые шарфы, слыша крики радости, упала в обморок на руки женщин и лакеев, единственных придворных, которые ее не бросили, потому что боялись потерять жалованье.

Между тем прибежал запыхавшись, с расстроенным видом молодой фаворит герцогини, Шатель, который упал к ногам своей августейшей повелительницы.

– Мой бедный Шатель, – сказала томная принцесса, – кончено!

– Увы, ваше высочество!

– Мы побеждены!..

– Нет, нам изменили.

– Кто?

– Граф де Бриссак.

– Негодяи! Но разве испанцы не сопротивлялись?

– Пост у ворот Сент-Оноре сдался, а ворота Сен-Мартенские и Сен-Дениские были отворены эшевенами.

– Но наши друзья, герцог Фериа…

– Проснувшись, он нашел в своей передней караул конногвардейцев Беарнца.

– Что сделалось с испанцами?

– Они были заперты роялистскими солдатами.

– Но народ? Но Лига?

– Народ подло бросил Лигу, он смеется, поет, кричит: да здравствует король! Не угодно ли прислушаться?

В самом деле вдали слышались громкие восклицания, смешивавшиеся с пушечными выстрелами.

– Дерутся! – вскричала герцогиня.

– Нет, это Бастилия сдается, и канонеры роялистские разряжают пушки.

– «Король, король, да здравствует король!» – кричали тысячи восторженных голосов под самыми окнами герцогини.

– Пусть отыщут ла Раме, – сказала герцогиня с мрачным видом.

– Ах, ваше высочество! – сказал молодой суконщик, потупив глаза. – Этот бедный дворянин…

– Ну?

– Вы его послали к Новым воротам.

– Это правда, предупредить Бриссака.

– Караул у Новых ворот был истреблен; испанцы, составлявшие его, убиты милиционерами и брошены в реку.

– А ла Раме?

– Если он не воротился, это значит, что он разделил их участь.

– Ах, это слишком, это слишком! Надо умереть!

– Ваше высочество…

– Надо умереть! – прошептала она с бешенством. – Шпагу, кинжал!..

– Ваше высочество, милая герцогиня, ради бога…

– Сжалится кто-нибудь над моими страданиями! – ревела эта страшная женщина. – Найдется друг, который избавит меня от стыда видеть победителя! Ради бога, это значит оказать мне услугу – смерть!

Она постепенно оживлялась, и все ее нервы дрожали, как ослабевшие струны арфы.

– Убей меня, как убил себя Брут, как убил себя Катон, убей меня, и я буду тебя благословлять; я умоляю об этой милости.

Говоря эти слова, она раскрыла грудь, которая еще гораздо более, чем ее душа, была черна. Простодушный молодой человек, электризованный этим трагическим бешенством и освоившийся чтением Тита Ливия с высоким самоотвержением древности, вообразил, что ему предназначено разыграть роль римлянина. Он счел слова герцогини серьезными, от ее криков у него закружилась голова, он вытащил свой кинжал и подбежал к герцогине, чтобы заколоть ее по-древнему. Но она, призванная к действительности при виде кинжала, оттолкнула Шателя и закричала:

– Достало было ума! Неужели ты думаешь, что я должна умереть!

Тон, которым были произнесены эти слова, проник до глубины души молодого человека. Он вложил кинжал в ножны.

– Вы правы, – сказал он, – я понимаю.

Глаза их окончательно перетолковали мысль. Вдруг народ, бросившийся на площадь с безумной радостью, возвестил о прибытии короля.

Явился Генрих с обнаженною головой. Его окружали его верные друзья: Рони, Крильон, Сен-Люк, Санси, все его капитаны, все его советники. Толпа целовала его лошадь и одежду. Король отправлялся в церковь Парижской Богоматери благодарить Бога за свой успех. Бриссак был назначен маршалом.

– Идет дождь, – говорили лигеры, – дурное предзнаменование.

– Идет дождь, – говорили роялисты, – это благословение небесное, чтобы потушить фитили лигерских ружей, которые могли убить короля.

Между тем великолепное зрелище ждало парижан по выходе из собора; король хотел покончить с испанцами. Они шумно собрались, приготовили оружие и ждали смерти. Находясь среди огромного народонаселения, которое их ненавидело, и могущественной армии короля, они могли погибнуть от малейшего неосторожного поступка. Между народом слышался глухой ропот, предшествующий исполнению страшного мщения.

Весь Париж знал уже, что испанцы, собравшиеся у Сен-Дениских ворот, получат наконец наказание за свое продолжительное тиранство, за свое вероломство против государя, который сражался с ними всегда лицом к лицу.

Толпа, жадная к кровавым зрелищам, приготовлялась к этому; истребление целой армии, какое возмездие! Окрестности Сен-Дениских ворот были заняты сотнями тысяч зрителей, которые ждали только одного знака, чтобы сделаться действующими лицами этой трагедии.

Испанские солдаты, опираясь на свои пики или ружья, согнулись мрачно, с унынием, со стыдом под тяжестью всех этих раздраженных взглядов. Возле некоторых стояли жены и дети. На каждом лице можно было прочесть ужас, отчаяние и голод.

Герцог Фериа, упавший с вершины своей гордости, должен был подчиниться воле победителя. Окруженный своими офицерами, такими же бледными, как и он, он молчал и думал только о том, как бы хорошо умереть.

Длинная цепь гвардейцев и стрелков окружила испанцев. Появился король. Впереди его ехал маршал Бриссак с кавалерийским конвоем. В толпе сделалось движение, похожее на отлив моря. Волны отхлынули и оставили пустыми улицы и площадь; одни только окна, ворота и укрепления города наполнились зрителями, по большей части вооруженными. Испанцы увидали вокруг себя только королевских солдат и пушки, готовые стрелять.

Минута была торжественна. Сердца всех трепетали. Испанцы поручили свою душу Богу. Тогда Бриссак подъехал к герцогу Фериа с обнаженной головой и бесстрастным лицом, и все вообразили, что он объявит ему роковой приговор; даже биение сердец смолкло.

– Герцог, – сказал маршал, – король послал меня к вам сказать, что этот день победы есть и день прощения. Вы свободны. Выезжайте из Парижа без опасения с вашим оружием и вещами, ворота открыты. Уезжайте, когда вам угодно.

Только что он кончил эти слова, как, перейдя от глубокого страха к самой безумной радости, солдаты и офицеры, которые считали себя убитыми или, по крайней мере, военнопленными, бросили шляпы в воздух и огласили весь квартал громом своих восторгов. Жены этих несчастных с детьми встали на колени и вознесли к небу горячие мольбы за великодушного монарха, который спасал их от жестокой смерти.

Герцог Фериа, глубоко тронутый, поклонился, чтобы поблагодарить Бриссака. Слова замерли на его губах. Вся толпа зрителей забыла свою ненависть, чтобы восхищаться милосердием победителя. Если парижане теряли зрелище, которое трудно было заменить, зато они приобретали уверенность, что ими будет управлять великодушный государь.

Генрих Четвертый стал у окна в Сен-Дениских воротах, и по знаку начальника солдаты иностранной армии встали в ряды и пошли по четыре в ряд с распущенными знаменами.

Неаполитанцы первые проезжали под воротами, потом испанцы, потом испанцы и ландскнехты; каждый до последнего служителя в армии смотрел на короля, стоящего у окна, и низко кланялся, держа шляпу в руке. Некоторые в порыве признательности кричали: «Да здравствует король французский!» – и становились на колени, желая ему благоденствия.

Когда герцог Фериа проехал в свою очередь, он остановил свою лошадь, чтобы оказать более чести благородному государю, даровавшему ему жизнь, и прошептал комплимент, в котором благодарил Генриха Четвертого за то, что он пощадил его бедных солдат. Король, всегда веселый и остроумный, отвечал:

– Вот это хорошо, герцог, рекомендуйте меня Филиппу Третьему, вашему государю, но не возвращайтесь сюда.

Испанцев проводил Сен-Люк с чрезвычайной вежливостью до Буржа, оттуда их проводили до границы, и таким образом завершилось взятие Парижа.

Король, решившись рассеяться, в тот же вечер принимал в Лувре герцогиню Монпансье, которую обыграл в карты вместо всякого мщения.

Но если развлечение было не очень веселое, зато мщение было самое полное. Герцогиня вместо резни, которой она ожидала, видела, как украсились все лавки и все дома, как горожане весело разговаривали с военными, как народ пел и смеялся. Лига растаяла, как снег от солнца, и последняя надежда честолюбивых Гизов испарилась, как дым от ветра. Герцогиня воротилась домой серьезно больная и слегла в постель, но никто не занимался ею; гораздо больше говорили о жене одного мясника-лигера, которая умерла от бешенства, узнав о въезде короля в Париж.

К десяти часам вечера ла Варенн подошел к королю и шепнул ему несколько слов; его величество с лучезарною улыбкой оставил собрание и ушел в свою комнату.

На другое утро на рассвете в одной из зал луврского дворца множество дворян собралось около яркого огня. Они весело завтракали остатками большого пира и разговаривали не о прошлом, а о будущем возродившейся Франции. Это были дежурные гвардейцы, несколько придворных, добившихся милости стеречь короля в его дворце в первую ночь, которую он там провел после стольких лет изгнания и битв. И эти счастливцы, если судить по числу пустых бутылок, должно быть, не скучали, пока король спал.

Между гвардейцами виднелся Понти, между придворными все восхищались Эсперансом, которого Крильон представил королю как одного из храбрых сподвижников у Новых ворот и которому его храбрость, его благородная наружность тотчас приобрели множество друзей.

Но еще один человек также привлекал внимание – де Лианкур, еще более горбатый, еще более восхищавшийся собою, чем прежде.

Понти, немножко разгоряченный вином и которому надоело скромничать целую ночь, бросал в достойного д’Амерваля стрелы, свист которых слышали все и которых не чувствовал только он один, хотя они попадали метко. Горбун в двадцатый раз пил за здоровье короля.

– Вы разве примирились с его величеством? – вскричал Понти. – Мне кажется, вы были в дурных с ним отношениях?

– Конечно, но теперь кончено. Король был снисходителен, я был остроумен, и мы успели понять друг друга.

– Расскажите-ка нам, – сказал Понти, несмотря на все знаки Эсперанса.

– Я обязан моим возвращением доброму совету преподобного приора женевьевцев, – отвечал де Лианкур. – Это он, через толмача сообщив мне вчера о въезде короля и великодушии его величества к испанцам, намекнул, что пора уже перестать дуться на короля.

– Вы дулись? – вскричал кто-то.

– Месье де Лианкур удалился в свои погреба – извините, в земли! – вскричал Понти.

– Но зачем же он дулся? – спросил один любопытный.

– Это семейные дела, – сказал Эсперанс, который дрожал, чтобы не было произнесено имя Габриэль.

– Я последовал совету преподобного приора, – продолжал горбун, – и вчера вечером, как только освободился, я приехал в Лувр приветствовать короля. Его величество принял меня милостиво, улыбнулся мне и, вместо того чтоб отпустить меня в Буживаль, удостоил удержать во дворце между вами, где я провел очаровательную ночь, уж наверняка такую, какую не провел король.

Лукавая улыбка скользнула на губах ла Варенна, который разговаривал в амбразуре с капиталистом Заметом.

– Вот король захватывает этого несчастного кротостью, – шепнул Понти Эсперансу, – это гораздо опаснее.

– К счастью для него, – отвечал Эсперанс с принужденным смехом, – что его жена еще не въехала, как король, в Париж.

Только что он кончил, как гвардейский капитан позвал Понти по службе. Разговор, таким образом, был прерван к большому удовольствию Эсперанса, которого он огорчал. Понти вышел, но через несколько минут воротился и позвал Эсперанса, который поспешил подойти к нему.

– Что такое? – спросил молодой человек.

– Мне оказана большая милость; я должен по приказанию короля провожать кого-то в деревню.

– Пленника?

– Вероятно. Будет очень скучно. Хочешь ехать со мной? По крайней мере, мы поговорим.

– Охотно.

– Я велю оседлать твою лошадь вместе с моей; жди меня вон в той аллее возле реки. Я приведу наших обеих лошадей; не заботься ни о чем.

– Хорошо, – сказал Эсперанс.

Он пошел к назначенному месту. Начинало рассветать. Вчерашний дождь перестал, свежий ветерок волновал реку и таинственно шелестел деревьями, наклонявшимися над водой.

Из дворца выехали носилки, закрытые большими занавесками; два белых лошака тихо везли их по песку.

«Это пленник, к которому имеют внимание», – подумал Эсперанс, когда носилки проехали мимо него.

Занавески заволновались от ветра, и из них вышел душистый запах, ударивший в голову Эсперанса, как внезапное воспоминание.

– Поезжайте по дороге к Буживалю, – сказал кучеру женский голос, заставивший вздрогнуть молодого человека.

В ту же минуту занавеска раскрылась, и любопытная головка выглянула из носилок.

– Грациенна! – вскричал Эсперанс.

– Месье Эсперанс! – прошептала молодая девушка, которая в своем необдуманном удивлении оставила занавески открытыми.

Напротив нее сидела Габриэль, которая при имени Эсперанса закрыла руками свое вспыхнувшее лицо. Молодой человек побледнел и прислонился к дереву, как будто земля исчезла под его ногами. Черное покрывало закрыло от глаз его всю вселенную. Он не слыхал, как подбежал к нему Понти с обеими лошадьми.

– Поедем! – весело сказал гвардеец. – Какое прекрасное утро! После такой чудной ночи мы сделаем очаровательную прогулку. Ну, ты еще не садишься?

– Я не гвардеец короля, – отвечал Эсперанс мрачным голосом, – исполняй один твою службу. Прощай!

Он убежал с раздирающимся сердцем, между тем как носилки двинулись в путь. Занавески, опустившись, заглушили вздох, болезненный, как рыдание.

– Какой каприз пришел в голову Эсперансу? – спрашивал себя Понти, принужденный следовать за носилками. Габриэль сдержала свое слово, данное королю.