Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

Глава 61
АЙЮБАНИ

Время шло. Неделя, которую назначила себе Элеонора, чтобы узнать тайну Эсперанса, прошла; потом прошло еще несколько недель, а итальянка не добилась желанных доказательств.

Эсперанс, знавший планы Анриэтты и угадывавший любопытство Элеоноры, остерегался; притом он думал, что, при всей ловкости и искусстве лучших шпионов, что же могли открыть обе эти женщины?

В самом деле, когда он бывал у короля, или с Крильоном, или один, что могло быть естественнее? Разве другие не бывали там так же, как и он? Когда он охотился в королевском лесу, или один, или с королем, разве это могло назваться призраком? Допустив даже, что Габриэль приезжала на охоту, разве с Габриэль не были другие дамы, и кто мог льстить себя мыслью, что уловил когда-нибудь пожатие руки или поцелуй, или подозрительное слово? Эсперанс жил счастливо и спокойно.

Притом его враги или шпионы не подавали признаков жизни. Иногда, это правда, в первые дни любопытства Элеоноры, Эсперансу представлялся позади него, издали, когда он ездил куда-нибудь, силуэт ленивого Кончино, галопирующего верхом на лошади; но Кончино как будто отказался от упражнения, которое не приносило ничего, а стоило дорого. Замученные лошади, боль в пояснице, время от времени падение на неудобной дороге – вот какова была его прибыль, потому что Эсперанс, на отличной лошади, неустрашимый, неутомимый всадник, забавлялся, заставляя своего шпиона скакать сломя голову, перепрыгивать через рвы и переплывать реки. Кончино должен был от этого отказаться.

Молодой человек наслаждался счастьем быть любимым без угрызений и без препятствий, но чтобы не упустить из вида ничего, он купил небольшой домик в предместье, делая вид, будто ездит туда тайно, и в этом уединенном квартале только и речи было, что о лошаках, серых мантильях, хорошеньких ножках и об отважных пилигримках, являвшихся и исчезавших в этом эрмитаже. Слухи распространялись, а Эсперансу только этого и хотелось.

Габриэль очевидно знала, что значат эти неверности, и все шло к лучшему, потому что шпионы были сбиты с толку. Мы не скажем, чтобы счастье Эсперанса было полное. Любовники всегда обязуются оставаться бескорыстными, и даже эссенция любви есть честолюбие и скупость. Не требуют ничего, желают всего, и если только душа не так твердо закалена, как у Аристида или Курия, желание обнаружится и заговорит языком, который скоро противоречит принятому обязательству.

Эсперанс каждое утро получал от Габриэль сувенир. Его замысловатый друг умел разнообразить свои посылки с деликатной тонкостью женщин, которые никогда не затрудняются перед невозможным.

За ланью с ее ошейником последовали африканские цветы, привезенные знаменитым путешественником Жаном Мокэ. Коллекция была богата и заняла несколько недель. Потом в промежутках были кружева, собака редкой породы, вещица, единственную ценность которой составляли работа или древность, редкое оружие, медаль, мраморная статуэтка, рисунок, рукопись, книга, иногда материя, один раз голубые китайские рыбки, другой раз карп из Фонтенебло с кольцами на плавательных перьях. Каждое утро Эсперанс ждал присылки с биением сердца и спрашивал себя, какую мысль будет иметь в этот день Габриэль. Если мысль была смешна, он смеялся, дружелюбно, он вздыхал. А послами были купцы, слуги, разносчики, женщины, которые приносили вещь, не видя даже Эсперанса, все-таки люди, которые, если бы их спросили, не могли отвечать ничего, не зная ничего.

Но для молодого и нежного любовника, как Эсперанс, могло ли быть достаточно этого ежедневного сувенира? Аристид не пожелал ли бы другого? Курий, принимая медали, ланей и карпов, не думал ли бы, что Габриэль имеет другие средства к обольщению, еще обольстительнее? Наконец, не должна ли была наступить минута, когда человек, по природе ненасытный, проснется и будет требовать вдвое и вдесятеро более того, что было ему предложено, и променяет свою посредственность, приятную, недосягаемую, счастливую, эту золотую посредственность на жизнь вздохов, опасных поступков, движений, которые так скоро обнаруживают любовника и губят любовницу? Может быть, та минута уже настала. Может быть, враги Эсперанса заснули только по милости этой вероятности.

В один летний вечер, когда Понти, верный спутник, следовал в саду за своим нетерпеливым Орестом, и когда оба казались в замешательстве, как случается, когда стесняешь друг друга, Эсперанс, после прогулки, во время которой он надеялся, что Понти простится с ним, бросился на мягкий дерн и, положив руки под голову, устремив глаза на неизмеримую небесную лазурь, по-видимому, забыл всю вселенную.

Понти последовал его примеру. Оба рядом погрузились в неопределенное наслаждение экстаза. Молчание их прерывалось только щебетанием птиц, отыскивающих свои гнезда.

– Эсперанс, – сказал наконец Понти, – или я тебя стесняю, или мне кажется, что ты скрываешь от меня что-нибудь.

– Что же такое? – спросил Эсперанс, не обращая внимания на вопрос, который его друг делал ему раз сто.

– Ты скучаешь.

– Я? Я никогда не находил жизнь столь приятной.

– Ты, верно, устал.

– Я так свеж, как будут завтра свежи птицы, которые теперь ложатся спать.

– Эсперанс, ты очень часто ходишь в предместье.

– Ба! – И молодой человек отвернулся, чтобы скрыть лукавую улыбку.

– Ты заставляешь слишком много говорить о себе, Эсперанс, – прибавил Понти, делая ударение на каждом слове, – и когда-нибудь у тебя очутится на руках целый легион отцов, мужей и любовников, которые потребуют у тебя отчета.

– Понти, ты преувеличиваешь.

– Я тебе говорю то, что говорят. Я был вчера на карауле в малых покоях. О твоих подвигах рассказывали у короля.

– Разве у короля нет своих подвигов?

– Он имеет на это право.

– Ты, кажется, читаешь мне нравоучения?

– Я пересказываю тебе нравоучения Крильона, который находит, что ты скрываешь слишком много и что ты скоро будешь открыт… Ты не тщательно скрываешь твои следы.

– Называют кого-нибудь? – спросил Эсперанс с любопытством. – Посмотрим; скажи мне одно имя, одно.

– Я скажу тридцать имен, если повторю все, что говорят о твоих любовных приключениях.

Эсперанс пожал плечами.

– Надо же проводить молодость, – сказал он, подавляя легкий вздох, потому что действительно он сожалел несколько о своей молодости.

– Таким образом, – продолжал Понти, – я составил план.

– План? Для меня?

– Да, друг мой, я сказал себе, что мой долг наблюдать за всем, чтобы с тобой не случилось ничего неприятного.

– Это благоразумная мысль.

– Неприятность ты получишь от злоупотребления посещений в домик предместья. Уж ты, кажется, устал, побледнел, растревожен, признайся в этом.

– Но…

– Надо подрезать самый корень зла. Я решился поселиться в этом домике, таким образом я буду оберегать тебя, и всякая опасность найдет меня с оружием.

– Что это за чепуха? – сказал Эсперанс, приподнимаясь, чтоб лучше рассмотреть лицо Понти. – Как! Ты говоришь серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Ты намерен поселиться в домике предместья?

– Таково мнение Крильона.

– Мой добрый друг, я нежно люблю Крильона, – сказал Эсперанс, притворяясь раздосадованным, – я к тебе имею очень глубокую привязанность, но я буду умолять вас обоих не вмешиваться в мои дела.

– Человек, имеющий друзей, не принадлежит себе.

– Перестань смеяться, Понти.

– Я не смеюсь; завтра я оставляю чудесную квартиру, которую ты дал мне здесь, оставляю ее с сожалением, потому что жить с тобой мое главное счастье, но это необходимо; я всегда подчиняюсь долгу, я солдат, я знаю дисциплину. Завтра я поселяюсь в предместье.

Эсперанс встал, схватил Понти за руки и сказал:

– Ты сделаешь мне удовольствие и перестанешь говорить глупости. Ты живешь здесь и оставайся здесь. А идеи Крильона я берусь исправить со всем уважением и со всею дружбой, какие я обязан иметь к нему. Перестань думать о том, чтобы жить в домике предместья. Твоей ноги не будет там.

Понти, привыкший поступать по своей воле, с удивлением посмотрел на Эсперанса.

– Ты мне отказываешь? – сказал он.

– Я тебе запрещаю думать об этом.

Лицо Понти приняло такое странное выражение обманутого ожидания, что Эсперанс чуть не засмеялся, хотя однако для него необходимо бы оставаться серьезным.

– Позволь мне сказать, – прибавил Понти, взяв за руки своего друга, – мое перемещение в предместье было не только обязанностью относительно тебя…

– А что же еще?

– Занимаясь твоими делами, я трудился также и для своих.

– Расскажи мне, – сказал Эсперанс, смеясь.

– Я, кажется, влюблен, – прошептал Понти с лицом вместе и расстроенным и самонадеянным.

– О, мой бедный Понти! В кого?

– Это целая история. Я расскажу тебе ее когда-нибудь.

– Мы никогда не будем иметь лучшего случая. Мы одни под деревьями, под голубым небом. Воздух душист, птицы молчат, вода очаровательно аккомпанирует своим журчанием, говори.

– Друг мой, это индианка.

– Что? – вскричал Эсперанс. – Что ты говоришь?

– Это индианка… Видишь ли, мне кажется, будто это сон.

– Разве в Париже есть индианки?

– О, любезный друг! Она скрывается, она убежала оттуда.

– Откуда?

– С берегов Ганга.

– Отчего это?

– Наверняка не знаю, но полагаю, оттого что ее хотели принудить сгореть на могиле ее мужа.

– А! Она вдова?

– Кажется.

– Чья?

– Э, ты многого спрашиваешь у меня, я сам этого не знаю. Столько вопросов нельзя делать, когда влюблен.

– Извини меня, я не хотел тебя оскорбить. Итак, это скрывающаяся беглянка?

– Ты хочешь сказать, что это авантюристка, не правда ли?

– Совсем нет.

– Если б ты видел ее перья, бриллианты, жемчуг и индийский костюм!

– Воображаю все это. Но хороша ли она?

– Она немножко желта… но ведь она в этом не виновата; она немножко мала, но и я невысок. У нее черные глаза… О, какие глаза! и птичья лапка с ногтями!.. О чем ты думаешь?

– Я спрашиваю себя, каким образом ты мог встретить индианку на парижских улицах.

– Когда я тебе расскажу, ты придешь в восторг. Только со мной случается подобное счастье.

– И ты влюблен?

– Страстно; тем более, что индианка несвободна и у меня нет случая видеться с нею.

– Однако ты ее видел?

– Да, но случайно.

– Ты ей сказал, что ее любишь?

– О, сразу же.

– Как же она отвечала?

– В том-то и затруднение. Будучи индианкой, ты понимаешь, она по-французски не говорит.

– А ты не знаешь по-индийски. На каком же языке вы объясняетесь?

– Делаешь, что можешь; есть знаки, гримасы, движения; выдумываешь язык, каждый говорит по-своему; это очень мило.

– Это должно быть очаровательно, но не полно. Пантомима не может объяснять политических подробностей, спорных вопросов и фамильных обстоятельств. Как ее зовут?

– О! У нее очаровательное имя: Айюбани.

– Айюбани? Имя действительно восхитительное.

– Так что я хотел, – наивно продолжал Понти, – попросить у тебя домик в предместье. Я не могу бывать у Айюбани, за которой надзирают женщины и какой-то монгольский принц, ревнивый ягуар. Если он увидит меня у нее, он ее убьет.

– Бедная Айюбани! Но если он увидит ее у тебя, разве он не убьет ее точно так же? Объясни-ка мне это.

– Ты спрашиваешь меня о невероятных вещах! – вскричал Понти. – Ведь я тебе говорю, что мы с нею почти не может понимать друг друга; как же ты хочешь, чтобы мы пускались с нею в подобные точности? Я люблю ее – вот и все, и думаю, что она меня также любит. Хочешь, да или нет, помочь моей любви?

– Друг мой, ты не понимаешь моих намерений, – сказал Эсперанс, смеясь при виде раздражения Понти, – я горю желанием служить тебе, но не знаю каким образом. Обязанность друга наблюдать за своим другом; ты мне сейчас это объявил, и я в этом убежден. А если монгольский принц потребует от тебя отчета, что ты сделаешь?

– В твоем доме я сумею защитить себя и защитить Айюбани.

– Возьми же мой дом.

– Ну вот и прекрасно!

– И покажи мне эту индианку. Я никогда не видал индианок.

– Она никогда не снимает своего покрывала.

– Я полагаю, ты заставляешь ее снимать иногда, хоть бы, для того чтобы видеть ее черные глаза.

– Я знаю ее характер; если она узнает, что я показываю ее кому-нибудь, она способна не возвращаться более. Подожди немножко, дай мне ее приручить. После мы тебя представим.

– Как хочешь. Но прости меня, мне пришла пресмешная мысль.

– Скажи.

– Если вы оба используете пантомиму, каким же образом Айюбани могла объяснить тебе такие сложные обстоятельства, как эти: «Я вдова; меня хотели сжечь живую; я не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел, а если вы покажете меня кому-нибудь, а оставлю вас навсегда. Впрочем, я отправлюсь, если вы хотите, в другой дом, с условием, чтобы монгольский принц, который ревнует меня, не узнал о моем поступке»? Признаюсь тебе, Понти, что эти объяснения трудно дать не говоря, и я со своей стороны не взялся бы сообщать их, ни понимать. В особенности слова «монгольский принц» никак нельзя передать жестами.

Понти пожал плечами.

– Индийский язык совсем не такой трудный, как думают, – отвечал он, – я понимаю много фраз; я должен даже сказать, что каждый раз, как представится затруднение, Айюбани находит слово, передающее ее мысль. Она очень умна и сочиняет выражения по своим потребностям.

– Это чудо, – прошептал Эсперанс.

– Притом, – перебил Понти, – дело идет совсем не о том; наши затруднения касаются меня, и если я их уничтожу…

– Это правда, друг мой. Ну, используй мой домик в предместье.

– И обещай мне не компрометировать меня какой-нибудь нескромностью. Ты очень нескромен, Эсперанс!

Молодой человек молча улыбнулся.

– Это недостаток, – сказал он, – но я исправлюсь.

– Ты не будешь стараться видеть Айюбани прежде, чем она даст позволение?

– Обещаю. Ты увидишься с нею завтра?

– Может быть… наверняка не знаю.

– Не мучься. Завтра я не буду в Париже.

– А!.. Ты охотишься?

– Да.

– Где?

– Право, не знаю. В Сен-Жермене, Фонтенебло, в Сенарском лесу.

– И уедешь рано?

– Очень рано.

– Когда так, ты дашь мне ключи от домика в предместье.

– Сейчас.

– Отправиться мне сегодня вечером приготовить там все?

– Как хочешь.

Эсперанс свистнул особенным образом. Его собаки тотчас прибежали, прыгая от радости, а за собаками лакей, которого этот сигнал особенно звал.

– Ключи от домика в предместье месье де Понти, – сказал он, – ступай, Понти, за этим человеком, и успеха!

– Ты лучший из друзей, – сказал Понти, обнимая Эсперанса. – Немножко нескромен, но я прощаю тебе.

– Благодарю.

– Увижусь я с тобой сегодня?

– Я уже буду в постели, когда ты воротишься.

– Не ночевать ли мне там?

– Как хочешь. Отныне этот домик твой.

Восхищенный Понти полетел как стрела.

Как только Эсперанс остался один, он думал несколько минут обо всем, что ему сказал Понти. Потом, когда настала ночь, он притворился, будто лег спать, по обыкновению.

В два часа утра он встал. В доме все спали. Он велел оседлать одну из своих лучших лошадей, выбрал хорошую короткую шпагу, взял охотничий карабин, деньги и тихо вышел.

Глава 62
ГРЕМИТ ГРОМ

Через несколько часов после отъезда Эсперанса две молодые женщины прогуливались в саду Замета. Это были Анриэтта и Элеонора.

Анриэтта два раза в неделю навещала свою ворожею, которую постоянные сношения сделали ее другом. Анриэтта выбирала утро, потому что было хорошее время года, сад Замета обширен и красив, утром все еще спят и это время удобнее вечера, так как тайна не годится для репутации молодой девушки. Притом так решил фамильный совет Антрагов, верховный судья каждого поступка Анриэтты. С тех пор как дело шло о короне, этой невинной молодой особе позволяли выходить по утрам.

Но у Анриэтты эти два визита имели двойную цель, король писал к ней два раза в неделю и ла Варенн приносил его письма в восемь часов утра к Замету, для того чтобы в том многолюдном квартале, где жили Антраги, слишком известная личность ла Варенна не была примечена.

Итак, Анриэтта и Элеонора прогуливались в саду Замета в ожидании письма короля. Предмет их разговора не изменялся: они всегда разговаривали о Габриэль, об успехах королевской нежности, о поступках Эсперанса.

Элеонора, побуждаемая событиями, придала всей этой интриге быстрый ход. В этом кругу ожесточенных врагов фаворитки предсказывали ту самую минуту, когда маркиза падет. Проницательный ум Анриэтты помогал хитрости Элеоноры; обе женщины очень скоро отгадали все, что бедный Эсперанс скрывал с таким старанием. И хотя они только предполагали, этих предположений было достаточно, для того чтобы приготовить все основания нападения на Эсперанса врасплох. Вспоминая первый значительный поступок Габриэль, ее приезд в Шатле, чтобы освободить Эсперанса, Анриэтта, которая, впрочем, видела Габриэль с молодым человеком в Безоне, сказала себе, что женщина в высоком и щекотливом положении маркизы не поехала бы сама освобождать пленника, если б не принимала в этом пленнике участия, которое было выше всех светских условий.

И она была права. С той минуты, освободившись сверх того от всяких опасений после смерти ла Раме, Анриэтта наблюдала за Габриэль, и в ее улыбке, в тоне ее голоса, признаках ничего не значащих для всякой другой, кроме женщины ревнивой, она прочла то же участие и еще более горячее, которое связывало маркизу де Монсо с Эсперансом. Правда, что кроме этих улыбок ничто не доказывало их сношений, но следует ли останавливаться, когда подозреваешь? И разве пренебрегают даже ничтожными доказательствами, когда решаются придумать в случае надобности всевозможные доказательства?

Охоты Эсперанса, его поездки были подстерегаемы. Элеонора присоединила свои наблюдения к наблюдениям Анриэтты. Эсперанс думал, что поступает гнусно, привлекая внимание на свой домик в предместье. Но в один день или, лучше сказать, в один вечер смелость Элеоноры расстроила его соображения. Итальянка приметила из донесений своих агентов, так же как и своими собственными глазами, что эти женщины находили друг на друга, несмотря на различные экипажи, на разнообразные костюмы и на разные часы свидания. Элеонора, говорим мы, поставила Кончино на углу улицы предместья. Итальянец, притворившись пьяным, отдернул мантилью, в которую закутывалась одна из этих таинственных дам, она закричала, убежала, позвала на помощь, но Кончино ретировался, узнав Грациенну, преданную служанку Габриэль.

Какое открытие! Нечего было сомневаться, что любовь Эсперанса не могла быть обращена к такому низкому предмету. Выберет ли он, самый красивый, самый богатый, самый изысканный из придворных, служанку, чуть не мельничиху! Невозможно. Стало быть, Грациенна привозила письма, или назначала свидания молодому человеку от имени своей госпожи.

Это предположение, как ни было оно правдоподобно, не было принято Элеонорой, которая знала от самого Эсперанса его намерение остаться верным венецианке, которую он любил. Но Эсперанс мог солгать. Он не был так неблагоразумен, чтобы позволить приносить к нему письма женщине, Грациенне, которую так легко было ограбить. Нет, Грациенна бывала в домике предместья не как посланница с записками, которые можно было отнять, она бывала у Эсперанса, для того чтобы заставить думать, что молодой человек принимал женщин и имел любовные интриги. Габриэль, ревнуя к своему любовнику, не позволяла ему других призраков, кроме Грациенны. Эсперанс, для того чтобы успокоить свою любовницу, ничего не требовал более, и деликатность этих двух совершенных созданий становилась самым сильным доказательством, которое их враги могли представить против них.

Как только Элеонора нашла ключ к этим соображениям, ее труд сделался легче. Напрасно люди менее искусные стали бы уверять, что Грациенна была довольно приятна, для того чтобы нравиться часа на два молодому человеку; напрасно стали бы ссылаться на то, что Генрих Четвертый, король, очень любил мельничих, садовниц и миловидных женщин всех сословий: Элеонора знала Эсперанса и не могла ошибиться в его вкусах. Эсперанс должен был любить принцесс, герцогинь и королев. Он, может быть, довольствовался бы маркизой, но уж никак не ниже. Невероятно, чтобы Грациенна пользовалась его расположением. Стало быть, оставалось только отыскать тот решительный час, которого не может избегнуть ни один влюбленный и около которого он кружится самым роковым образом, как бабочки около притягивающего их пламени.

Сторонники политического брака короля с отчаянием видели, как развивалась его любовь к Габриэль. Во главе этих заговорщиков, хотя отдалившись от всякой пошлой интриги, Сюлли не переставал повторять, что маркиза была для Генриха самым опасным из всех обольщений. В самом деде, говорил умный гугенот, короля можно захватить только сердцем. У него слишком много ума, слишком много здравого смысла, слишком много рассудительного эгоизма, для того чтобы не угадать корыстолюбивых расчетов, более или менее прикрытых хитростью любовницы. Но против истинного бескорыстия, против искренней горести, против честной привязанности он бессилен, он подчиняется очарованию, он любит домашнее спокойствие, целомудренную ровность характера доброй женщины. Габриэль, которая не хочет ничего и не требует ничего, которая всегда смеется и никогда не ссорится, эта ужасная совершеннейшая женщина всегда мешает королю жениться. Если только, прибавлял он с гневом, она не заставит его, против своей воли, сделать ее французской королевой.

Эти идеи, переходя от Сюлли к Замету, от Замета к Антрагам возбуждали в них страшную бурю. Элеонора раздувала ее энергически, Анриэтта, мужественная, гордая, не примечала, что сделалась невольницей своего орудия. Элеонора постоянно рассказывала Анриэтте то, что могло возбудить в ней гнев и приводить ее к поступку, за который ответственность итальянка побоялась бы взять на себя. Только бы ее интрига делала шаг вперед, Анриэтта не отступала никогда. Идти вперед – таков был девиз Антрагов. Роль Элеоноры обрисовывалась также ясно, с оттенком чисто итальянским: заставить идти вперед – вот каков был девиз флорентийского союза.

Рассказав эти подробности, последуем за обеими женщинами в сад Замета, по которому они гуляли, срывая там и сям цветы, еще влажные от утренней росы.

Посланный короля, аккуратный как солнечный луч, явился в ту минуту, когда Элеонора рассказывала своей приятельнице об отъезде Эсперанса ночью. Это обстоятельство, рассказанное только как подробность ежедневного надзора, это простое донесение полиции союзников не взволновало Анриэтту, привыкшую слушать, что в такой-то день Эсперанс отправился на охоту, в такой-то пробовал лошадь, в такой-то, наконец, запирался в домике предместья. Приход ла Варенна представлял больший интерес. Анриэтта взяла письмо, чтобы прочесть его, поодаль. При первых словах она вскрикнула от радости. Этот крик подозвал к ней Элеонору. Обе молодые женщины вошли в тенистую аллею, которая скрыла их на минуту от глаз ла Варенна.

– Знаешь, что король предлагает мне, Элеонора?

– Догадываюсь, – сказала лукавая флорентийка, – но все-таки скажите.

– Полдник в Сен-Жермене сегодня вечером.

– О! о! Что скажет граф д’Антраг? Полдник… вечером… Сен-Жермен… вот три ужасные слова для добродетели девушки!

Странная улыбка Анриэтты очень скоро доказала Элеоноре, что ее добродетель способна выдержать такие ничтожные опасности.

– Я знаю, – продолжала итальянка, понимавшая даже молчание, – я знаю, что вы не согласитесь ни на что до падения вашей соперницы. Но все-таки опасность есть. Притом, если маркиза застанет вас с королем?

– Маркиза уехала сегодня рано утром в Монсо.

– Уехала одна? – спросила итальянка.

– Конечно, если король пользуется ее отсутствием, чтобы предложить мне этот полдник.

– Уехала одна! задумчиво повторила Элеонора.

– Я вижу, что очень выгодно, – продолжала Анриэтта, – воспользоваться этим отсутствием, чтобы провести час с королем и сказать ему несколько добрых истин.

– Что правда, – сказала Элеонора задумчиво.

– О чем ты думаешь?

– Об этом отъезде в Монсо.

– Ты думаешь, что это хитрость Габриэль, для того чтобы застать врасплох короля? Маркиза неспособна на подобную мелочь, это хорошо для таких дур, как мы, моя милая, а у маркизы душа великая, как верно говорит месье Эсперанс, у которого душа огромная. Великие души не подстерегают и не шпионят, фи!

– Это правда, маркиза уехала в Монсо не затем, чтобы вас застать врасплох.

– Ты, кажется, бредишь наяву. Куда смотрят так пристально твои большие глаза?

– Они стараются следовать за Сперанцой, который также уехал сегодня утром.

– Эти совершенные любовники захотят встретиться? – с презрением сказала Анриэтта. – Никогда! Это было бы вопреки их совершенству, и они не дадут нам над ними этой победы. Сперанца, как ты говоришь, отправился с любовью подмечать в грязной траве следы какого-нибудь зверя, потом он страстно пройдет пять или шесть лье по лесу, исцарапав себе руки и лицо колючками. Наконец, в пароксизме нежности, он пошлет малую или крупную дробь в какого-нибудь зверя. Вот что сделает Сперанца, идеал любовников, вот что он делает в ту минуту, когда я говорю с тобой. Потом, запыленный, весь в поту, он сядет за стол с этими двумя служаками Крильоном и Понти. Они опорожнят несколько бутылок, и икота очень гармонически смешается со вздохами. Вот какова его любовь!

Элеонора улыбнулась. Анриэтта, обрадовавшись, что излила свою ненависть в нескольких колких словах, продолжала тоном более серьезным:

– Стало быть, ничто не мешает такой несовершенной женщине, как я, провести час в Сен-Жермене с королем, который желает меня видеть и которого я должна перевоспитать. Перевоспитать совершенно. Отец мой не оставит меня, будь спокойна. Он боится еще больше тебя моей слабости. О, моя слабость! – прошептала она со зловещей молнией в глазах. – Было время, когда мое сердце было слабо… Тогда каждый мучил его сколько хотел. Теперь моя очередь! Довольно презрения, довольно оскорблений, довольно страданий! Слабость для других, а сила и торжество для меня!

– Вы говорите, как должна говорить королева, – сказала Элеонора спокойно и с той самоуверенностью, которая заставляет лесть проникать до глубины сердец, наиболее закаленных. – Что вы будете отвечать ла Варенну?

– Что в назначенный час я буду в Сен-Жермене.

– А который назначен час?

– Четыре часа. Я только успею одеться. Говорят, что маркиза одна имеет вкус во Франции. Мы увидим, скажет ли это король сегодня вечером. Пойдем скорее отвечать ла Варенну. Но я вижу кого-то возле него.

– Это Кончино.

– В сапогах, запыленный, разве твой Кончино тоже охотится?

– Нет, но он следил сегодня утром за Сперанцой и воротился сообщить известия о нем.

– Это прекрасно. Я узнаю их до отъезда.

Кончино, пожав руку ла Варенна, пошел искать дам. Он нагнал их на повороте дороги.

– Ну что? – спросила Элеонора.

– Он поехал по дороге в Мо.

– Он, верно, охотится в Лувре, – сказала Анриэтта.

– Кажется, через Мо едут в Монсо? – холодно спросила Элеонора.

– Это правда, – отвечала Анриэтта, вздрогнув.

– В четырех лье отсюда, в Вошуре, он остановился, – продолжал Кончино, – и ждал.

Обе женщины переглянулись.

– В семь часов приехала, кажется, из Парижа, карета маркизы.

Анриэтта сделала движение.

– Карету провожали, – прибавил итальянец, – только два верховых. Синьор Сперанца подъехал к дверце и поговорил минут десять с маркизой, потом, снова остановившись, пропустил карету вперед, а сам повернул назад.

– Он воротился в Париж? – спросили в один голос обе женщины.

– Нет, он повернул направо через поле.

– И ты не поехал за ним! – вскричала Элеонора.

– На равнине он увидал бы меня; притом я устал; следовать за Сперанцой, когда он едет на вороной лошади, невозможно. Я пойду спать.

Говоря таким образом, Кончино флегматически повернулся спиной и ушел. Анриэтта и Элеонора оставались с минуту в изумлении.

– Они назначили себе свидание в Монсо! – первая вскричала Анриэтта.

– Это вероятно.

– Это наверняка. И для того, чтобы их не видели вместе, они расстались, он поехал в объезд, а она прямо; они сойдутся под тенью деревьев вечером.

– Пока вы будете также под тенью деревьев с королем.

– И мы пропустим подобный случай! – с пылкостью вскричала Анриэтта. – И мы не предупредим короля…

– Ведь вы едете с ним в Сен-Жермен. Он не может быть за один раз в двух местах.

– Наши агенты, которых пошлют в Монсо, сделают донесение.

Элеонора презрительно улыбнулась.

– Донесение шпионов!.. Разве это может быть достаточно королю против обожаемой женщины, против женщины такой очаровательной, как маркиза?

Анриэтта вздрогнула под этим страшно язвительным намеком.

– Это правда, – сказала она, – надо поймать обожаемую женщину посредством того, кто ее обожает.

– Но ваше свидание, – перебила итальянка, глаза которой сверкали лицемерным состраданием.

– У меня будет время на свидания, когда маркизу прогонят из Лувра.

– Очень хорошо; отвечайте же ла Варенну, он ждет.

– Отвечай ему сама, а мне хотелось бы придумать…

– Король пишет не ко мне, – возразила Элеонора, – отвечать ему с моей стороны было бы неприлично.

– Ну я беру на себя ла Варенна, а ты можешь уведомить короля о свидании, назначенном его приятельнице.

– Каким же способом? – спросила итальянка, как будто сама не могла придумать.

– Письмом…

– Безымянным?.. Это средство известное.

– Ты не хочешь, однако, чтобы я сама донесла?

– А что, какое имею на это право?

– Но время проходит, – вскричала пылкая Анриэтта, – мы не делаем ничего!

– Моя ли это вина? Подайте мне мысль.

– У меня голова не на месте.

– Оправьтесь, оправьтесь. Писать нельзя, это правда, но можно говорить, это будет вернее.

– Кто же будет говорить?

– Ах, боже мой! Хоть ла Варенн.

– Этот трус, он все боится компрометировать себя.

– Все зависит от того, что он будет говорить.

– Помоги мне.

– Вам не нужно никого. Скажите ла Варенну что-нибудь вроде этого… Но нет, таким образом вы выдадите себя.

– Придумай, ты так умна.

– Это трудно. А посмотрим… Откажитесь от свидания, потому что вы боитесь ловушки маркизы.

– Да.

– Прибавьте, что вы знаете наверняка, что маркиза назначила свидание одному из своих верных друзей, чтобы приготовить ей сменных лошадей, для того чтобы ей воротиться сегодня в Сен-Жермен.

– Но тогда король останется в Сен-Жермене.

– Это зависит от того, как вы опишите ему друга Габриэль. Если бы это описание могло внушить ревность королю!

– Понимаю, ты демон ума.

– Полноте, вы гораздо умнее меня. Говорите же скорее с ла Варенном.

Анриэтта тотчас подошла к маленькому человечку.

– Я принуждена отказаться от свидания с королем, – сказала она. – Благоразумие не допускает меня писать к нему. Нас подстерегают, маркиза уехала сегодня утром в Монсо не одна, как думал король, но с одним молодым человеком, с которым она, без сомнения, намерена застать нас в Сен-Жермен сегодня вечером.

Ла Варенн с испугом вытаращил глаза.

– Прибавьте, – продолжала Анриэтта, – что этот человек олицетворенная деятельность, сила и ловкость; это самый опасный надсмотрщик, это Эсперанс!