Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)

Глава 20
КТО ХОЧЕТ ДОСТИГНУТЬ ЦЕЛИ, ТОТ HE ДОЛЖЕН ПРЕНЕБРЕГАТЬ СРЕДСТВАМИ

Крильон, оставшись один с королем, с поспешностью спросил его о причине такого неожиданного посещения.

Генрих бросил на стул шляпу, которой он закрыл себе лицо при входе в монастырь, и отвечал с грустью, которая поразила кавалера:

– Есть много причин, любезный Крильон. Первая – мое беспокойство за вас. И что это за история о ранении и о гвардейце? Стало быть, мельник рассказал правду?

– К несчастью, правду, государь.

– А так как я вижу, что вы колеблетесь, что вы очень огорчены, я полагаю, не граф ли Овернский этот раненый?

– Нет, государь, опять к несчастью.

– О, о! Это очень жестоко для сына Карла Девятого.

– Я его не люблю, государь, и хотел бы, чтобы он лежал на той кровати, где отдыхает теперь мой бедный раненый.

– Вы вздыхаете, этот молодой человек вам родственник?

– Да, государь, мне его поручили, я очень его люблю, – отвечал Крильон, насилу произнося слова, как человек, задыхающийся от горести.

– Ранен?.. В битве противником, может быть, тем гвардейцем, который ехал с ним?

– Нет, государь, убийцей.

– Какой я ни ничтожный король, мой храбрый Крильон, а я велю его четвертовать.

– Я запомню ваше слово, государь.

– Раненый останется жив?

– Я надеюсь.

– Это хорошо, – сказал король, думая уже о другом.

– Государь, – поспешил сказать Крильон, – вы пожаловали сюда не затем только, чтоб разговаривать со мной о моих делах, я подозреваю что-нибудь важное в ваших.

– В самом деле, есть кое-что важное. Какие монахи живут в этом аббатстве?

– Женевьевцы, государь.

– Знаю, но женевьевцы женевьевцам рознь. Эти управляют совестью моей любовницы и побуждают ее к суровости, неприятной для меня.

– Я не знал наших хозяев, но то, что вы говорите, восхищает меня, государь. Мы, стало быть, у хороших людей?

– Полно, полно, мудрец! Поменьше добродетели и побольше человеколюбия. Эти женевьевцы показались мне престранными: один толстый, другой худощавый; один никогда не говорит, другой – всегда; я чую во всем этом какие-нибудь проделки.

– Тот, который худощав, кажется мне престранным, – сказал Крильон. – Это брат говорящий?

– Я непременно хочу, так как он говорит со всеми, чтобы он поговорил со мной, – сказал Генрих. – Притом мое любопытство подстрекнули. Габриэль уверяет, будто приор знает заранее все, что я делаю, а так как в эту минуту я сам не знаю, что мне делать в одном очень важном деле, мы посмотрим, такой ли хороший предсказатель этот женевьевец, как он слывет. Пусть он выведет меня из затруднения, и я провозглашу его светочем.

Увидев мрачный лоб короля, Крильон покачал головой.

– Дни не походят один на другой, – сказал он. – Вчера мы радовались, торжествовали, а сегодня все отуманилось и помрачилось. Однако, государь, вы все приобрели вчера вечером.

– Мы, может быть, все потеряли сегодня утром, – отвечал король. – Но прежде чем будем разговаривать, я желаю знать, где мы.

– В красивой комнате, как видите.

– Я не люблю монастырских комнат, особенно тех, которые назначаются посетителям; в них всегда есть какой-нибудь тайник, наполненный шпионами, или отдушина, проводящая голос в такие места, куда он не должен доходить. Будем говорить тихо.

Крильон подошел ближе к королю.

– Знай, друг мой, – сказал Генрих Четвертый, – что, может быть, все, о чем я уговорился с Бриссаком, расстроилось.

Крильон вздрогнул.

– Как, – сказал он, – наш заключенный мир, испанцы, побитые без битвы, французское королевство, которое мы должны были проглотить разом… Полноте, государь, нет ли в этом мрачном видении какой-нибудь черной тучи, которая бросается вам на мозг при каждой суровости ваших любовниц.

– Дай-то Бог. Я часто унываю, ты это знаешь, Крильон, но никогда из-за безделиц. Слушай же, я приуныл очень теперь.

Крильон сделался внимателен.

– Я ждал сегодня мою корреспонденцию на мосту Шату. Я выбрал это место, как самое близкое к дому д’Эстре, где, сказать мимоходом, я надеялся провести прекрасную ночь.

Король вздохнул.

– Где же вы ее провели, государь?

– На мельнице.

– И на мельнице могут быть прекрасные ночи.

– Это зависит от того, как будет вертеться колесо, – опять вздохнул несчастный любовник, – но не станем смешивать дел Генриха с делами французского короля. Сегодня утром ла Варенн нарочно приехал из Медана, где я его оставил, чтобы сбить с толку д’Эстре, и привез мне депеши. Одна была из Испании.

– Опять? – сказал Крильон.

– Опять, – отвечал король. – Ужасная страна, о которой я грежу и ночью, и днем! Этим проклятым испанцам суждено беспрестанно огорчать меня – или когда я их разбиваю, или когда они меня разобьют. Я думал, что они были разбиты вчера, и я сообщил тебе эту счастливую депешу, перехваченную у иезуитской конгрегации Эскуриала.

– Действительно, очень счастливую, и мы вместе благословляли ловкого шпиона, который обманул инквизиторов и обокрал испанцев. Неужели и нас обокрали, государь? Неужели это известие получили вы сегодня с испанским курьером?

– Вот в этом-то и запятая. Это собственная депеша моего тайного агента у Филиппа Второго, а он ни слова не говорит мне о том, в чем я уверял вчера Бриссака. Напротив, он сообщает мне, что штаты выберут де Майенна.

Крильон вытаращил глаза.

– Так что эта депеша, которая была мне отдана вчера в конверте моего агента, эта депеша, которая извещала меня о предполагаемом браке инфанты и герцога Гиза, это событие, возмутившее Бриссака и заставившее его перейти на нашу сторону, – ложное известие, которое скоро опровергается и покажется Бриссаку мистификацией, жалкой и плоской хитростью, придуманной для того, чтобы его завлечь. А я, обманутый каким-то адским заговором, потеряю, может быть, всю выгоду обращения парижского губернатора и огромные выгоды от негодования, которое план Филиппа Второго возбудил бы во Франции.

– Какая злая шутка! – прошептал Крильон. – Но, государь, вы были обмануты?

– Веришь тому, что желаешь, и партия лигеров компрометировала себя так удачно для меня, что я поверил.

– Однако ведь эта депеша была запечатана?

– Печатью моего агента.

– Стало быть, нынешняя депеша фальшивая?

– Я сначала надеялся, но ла Варенн получил ее от самого агента, который приехал из Испании, где его узнали как шпиона на моем жаловании и хотели его повесить. Он приехал, говорю я, и до того устал, что не мог доехать до меня.

– Вот какие дурные известия, государь!

– О, жизнь! Какая качалка! Вчера мы касались облаков, а сегодня…

– Сегодня шлепаемся по грязи. Но не надо приходить в отчаяние. Вы говорите, что Бриссак передумает?

– Конечно, когда узнает, что я его обманул.

– Ну, мы опять обнажим шпагу.

– Опять драться, опять убивать французов!

– Кто хочет достигнуть цели, тот не должен пренебрегать никакими средствами.

– Я хочу достигнуть цели, – сказал Генрих резко, – и достигну. А пока мне необходимо говорить с этими монахами. Повторяю вам, друг мой, они слишком хорошо знают мои дела и занимаются ими так ревностно, что разговор с ними должен принести пользу. Заговоры всякого рода ныне затеваются в монастырях. Я знаю один заговор здесь у женевьевцев; они побуждают меня к отречению, показывая мне наградой Габриэль. Но почему они знают, что я люблю Габриэль? Почему они хотят, чтобы я отрекся? Все это стоит того, чтоб я расспросил их. Попросите, Крильон, для себя аудиенцию у приора, аудиенцию секретную.

– Иду, государь.

– Вы думаете, что они меня не знают?

– Ничто этого не доказывает до сих пор. Но, увидев вас, может быть, они вас узнают.

– Это все равно. Я буду играть картами на столе. Мы здесь в монастыре, управляемом приором, прославившимся своим умом. Генрих Наваррский, гугенот, может, не компрометируя ничего, приехать посоветоваться с этим приором, так как он советуется со столькими другими разных сект. Вот причина, побудившая меня, если они меня узнают. Я дальше пойду в своих расспросах, если они меня не узнают.

Крильон размышлял с минуту.

– Вы думаете, что между этими женевьевцами и тем, кто доставил вам вчера фальшивую депешу, есть соглашение?

– Я не верю ничему и верю всему. Эта логика очень была мне полезна, с тех пор как я занимаюсь ремеслом претендента на корону.

– Однако вы подозреваете кого-нибудь, государь?

– Я подозреваю многих, но прежде всего тут видна рука женщины.

– Антраг, не так ли? – с живостью сказал Крильон, радуясь, что может кольнуть предмет своей антипатии.

– О! – презрительно возразил Генрих. – Антраги не довольно умны для этого. Что такое Антраги? Пошлые интриганы. Нет, кавалер, я говорю о женщине твердой. Назовем ее Монпансье. Это страшный боец!

– Покойный король это узнал, – сказал Крильон выразительно.

– Женщина хромая, а делает огромные шаги, когда нужно.

– Это ваша смертельная неприятельница, государь.

– Без сомнения, потому что я хочу быть королем, а она хочет быть королевой и знает, что я на ней не женюсь. Я сближаю имя Монпансье с именами женевьевцев, потому что меня побуждает к этому тайный инстинкт, потому что это имя соединяется также с именем Жака Клемана!

– Увы! Государь, вы правы, как всегда.

– Надо мне просить аудиенции у приора.

Крильон тотчас пошел к двери.

– Подождите, – задумчиво сказал король. – Если вам дадут аудиенцию, не выходите из монастыря.

– Я уеду отсюда только по вашему приказанию, государь, – сказал Крильон, удивленный рассеянностью короля.

– Видите ли, мой храбрый кавалер, я думаю в одно время о двух вещах. Мне хотелось бы видеть вас здесь возле меня; а с другой стороны, мне хотелось просить вас подвинуть в окрестностях маленький отряд, который провожал ла Варенна сегодня утром и которому я отдал приказание ждать меня на берегу реки возле Шату.

– Если только это, ничего не может быть легче, государь; но разве вы боитесь чего-нибудь со мной?

– Я боюсь и за вас и за себя, Крильон, – спокойно сказал Генрих. – Или, лучше сказать, я не боюсь ни за себя, ни за того, ни за другого. Но с тех пор, как я подышал воздухом этого дома, ко мне приходят недоверчивые мысли, которых я не могу определить. Я похож на кошек, которые везде, куда входят в первый раз, пробуют атмосферу носом, землю лапами и отдают себе отчет в каждой вещи посредством чувства, которое соответствует этой вещи. Мы находимся у женевьевцев, одежду которых видели наши глаза, но надо постараться увидать под одеждой.

Вдруг Крильон вскрикнул, так что король вскочил со стула:

– Какой же я дуралей!

– Что такое?

– Осел, бык, я хотел сказать – лошадь, но это животное слишком умное, чтобы его сравнить с таким дураком, как я.

– Крильон, за что вы себя браните, друг мой?

– За то, государь, что я забыл вам сказать, что мой бедный раненый лежит на кровати.

– Вы мне это говорили, Крильон.

– Знаете ли на какой кровати, государь?

– Какие у вас страшные глаза, кавалер!

– На кровати Гиза!.. На кровати кардинала, убитого в Блоа! На кровати, подаренной приятельницей приятелю, герцогиней Монпансье дом Модесту Горанфло, приору. Герцогиня только переменила монаха. В 1589 году был якобинец, теперь женевьевец.

– Что я вам говорил, Крильон? – сказал король с холодным спокойствием, скрестив руки на груди. – Я чувствовал здесь запах Гизов!

– Мы попали в вертеп!

– Постараемся из него выбраться, но прежде посмотрим на его обитателей. Ступайте и ничего не обнаруживайте за отрядом, о котором я вам говорил.

– Оставить вас в том доме, где есть кровать Гиза! Нет! У меня здесь есть Понти, который может исполнить это поручение и вас не будет защищать так хорошо, как я.

– Кто это – Понти?

– Один из моих гвардейцев.

– А! Товарищ раненого.

– Именно. Но к чему разговаривать с этими проклятыми женевьевцами, которые, может быть, ждут только этого? Оставим их без разговоров. Вместо сведений, которых вам не дадут, вы сможете получить какой-нибудь удар ножом.

– Я его отражу моей шпагой. То, что вы мне сказали о духе дома, подстрекнуло мое любопытство.

Король отворил дверь, выходившую в коридор, в котором прохаживался взад и вперед женевьевец, согнувшийся как бы под суровой тяжестью размышления.

– Потрудитесь, любезный брат, – закричал ему Генрих, – испросить у приора аудиенции для кавалера де Крильона!

Женевьевец молча поклонился и спустился с лестницы.

– Они увидят, что это не я, – сказал Крильон.

– Тогда уже будет слишком поздно, чтоб отказаться.

– Пошлите вашего гвардейца. А я подожду здесь ответа приора.

Крильон в сотый раз советовал королю быть осторожным, когда через десять минут мальчик, находившийся в услужении женевьевцев, тихо постучался в дверь и доложил, что преподобный приор почтет за честь принять кавалера де Крильона.

Генрих встал, стянул свою портупею, удостоверился, что его шпага хорошо вынимается из ножен, надвинул на глаза свою широкую шляпу и пошел за юным проводником, пожав обеими руками храбрую руку своего гвардейского полковника. Тот побежал послать Понти. Генриху пришлось идти не далеко. В конце коридора он нашел лестницу, которая вела в комнаты приора. Мальчик отворил дверь в большую комнату, где ставни были старательно закрыты, доложил своим тоненьким голоском о кавалере де Крильоне и вышел, затворив за собою дверь.

Король оставался несколько минут в тени, удивляясь предосторожности приора, который, без сомнения, хотел скрыть от посторонних игру своей физиономии. Эта хитрость свойственна женщинам и дипломатам. Эта предосторожность не могла не понравиться человеку, который желал именно того же. Он сделал два шага, осматриваясь вокруг, и мало-помалу глаза его привыкли к темноте, и он различил все подробности этого странного театра, на котором должна была разыграться сцена, которую читатель, может быть, не сочтет недостойной своего любопытства.

Глава 21
ГОВОРЯЩИЙ БРАТ

Кровать с эбеновыми колоннами возвышалась в углу комнаты. Король искал там сначала приора, думая, что здоровый человек не захочет принимать гостей в таких потемках.

Но приор сидел на стуле или, лучше сказать, на эстраде, потому что стул был просто монумент, воздвигнутый соразмерно массе, которую он должен был поддерживать.

Этот толстейший приор привлек внимание короля до такой степени, что несколько секунд он не смотрел ни на что другое в комнате. Габриэль не преувеличила: ни одно мифологическое лицо, ни один индийский фетиш, никогда зверь, откармливаемый для жертвоприношения, не достигал такой страшной толщины. Ставень, открывшийся сверху, пропустил свет, осветивший безропотную жертву этой ужасной толщины.

Череп приора, закрытый черной скуфьей, как будто не существовал, виднелись только два глаза среди жиру, покрывавшего даже виски. Его щеки огромной величины падали на грудь, доходившую даже до подбородка. Об этом подбородке, походившем на тройной зоб, мы не будем говорить из вежливости, так же как и о животе, конической горе с колоссальным основанием, вершину которого составляла эта смешная голова. Дом Модест старался, но напрасно, скрестить на животе свои руки, похожие на бараньи ляжки, но пальцы не сходились, и главным их занятием состояло удерживаться за шнурок, опоясывавший рясу. Ноги приора лежали на табурете, похожем на небольшой стол по величине и прочности. Подпираясь подушками на своем стуле, приор не мог сделать ни малейшего движения, и его тусклые глаза мигали при свете очень слабом, который другой женевьевец пропустил сверху окна.

Вдоволь насмотревшись на это неприятное зрелище, король стал искать глазами знаменитого товарища Горанфло. Брат Робер занял место у ног своего приора на скамейке очень низкой и поставленной таким образом, что, сидя спиною к гостю, он находился в прямом сообщении с лицом приора – условие необходимое, без сомнения, для замечания каждого движения в чертах лица и в толстых руках его.

Брат Робер, закутанный в свою рясу и свой капюшон, показывал королю выпуклую спину, покрытую причудливыми складками его монастырской одежды; эта спина, должно быть, была огромна, судя по поверхности ее выпуклости. Почти наравне с плечами король примечал угловатые колени брата Робера, однако ни эта необыкновенная поза, ни эта натура, столь противоположная натуре приора, ни этот скелет, похожий на паука, не возбудили любопытства Генриха. На табуретке или, лучше сказать, на столике, на котором лежали гигантские ноги приора, лежало множество странных вещей, на которые обратились глаза короля. Там лежал красный и мягкий воск, какой употребляют лепильщики, стеки скульпторов, чернильница, перо, аспидная доска, компас, три книги, свернутый пергамент, скляночка с черноватой жидкостью, длинная палочка из орехового дерева, которая придавала всем подробностям этой сцены какой-то волшебный вид, делавший эту комнату похожей на жилище чародея.

Вдруг слух короля был поражен хриплым и визгливым голосом, который, как публичный возглашатель, прокричал:

– Просят посетителя сообразоваться с тем, что написано на этой таблице, и извинить недуг преподобного приора женевьевцев, который принимает со смиренным поклоном его посещение.

В то же время, прежде чем король оправился от действия, которое этот ужасный голос произвел на его нервы, одна из огромных рук паука отделилась от тела движением, похожим на механический снаряд, и подала королю небольшую таблицу в дубовой рамке, и Генрих прочел на этой таблице следующие напечатанные строки:

«Особы, посещающие приора, предупреждаются, что Господь послал ему паралич языка, и он принужден передавать свои мысли собеседникам через брата, привыкшего понимать его. Этих особ просят в разговоре прямо обращаться к приору, а не к брату-толмачу, чтоб избегнуть недоразумения. Последний принужден употреблять всегда местоимение “я”, как сделал бы это сам приор, если бы мог говорить. Стало быть, очень важно, чтобы посетители проникнулись этой идеей и чтобы говорили только с приором, который в действительности отвечает им; голос, конечно, заимствован, но мысли его собственные».

Когда король кончил читать эти странные строки, брат Робер как будто рассчитал по букве время, необходимое для чтения, опять протянул руку, взял таблицу, не повертывая спины, и положил ее на столик к ногам приора. Потом подал ему палочку из орехового дерева, которую дом Модест взял машинально своей толстой рукой, и поднял голову, чтобы вступить в прямое сообщение с приором. Палочка странно завертелась в пальцах Горанфло, брат Робер тотчас передал своим гнусливым голосом:

– Неожиданная честь для меня – принимать знаменитого кавалера де Крильона, которого да сохранит Господь от всякого зла!

Сказав это, говорящий брат опустил голову и, ожидая ответа, взял воск, который начал мять в руках чрезвычайно живо.

«Должно быть, я действительно Крильон для этих монахов, – подумал Генрих Четвертый. – По крайней мере, они делают вид, будто считают меня Крильоном. Или они меня обманывают, или я обманываю их. Пусть кривляются, посмотрим, кто из нас хитрее и кто из нас принудит другого компрометировать себя».

– Вашему гостю очень приятно, – отвечал он с умилением, – разговаривать с приором, знаменитым своей мудростью.

Горанфло мигнул глазами, брат Робер поднял голову и отвечал:

– Чего желаете вы от меня?

– Многого, – сказал король, приближаясь как бы для того, чтобы ближе взглянуть на все принадлежности говорящего брата.

Тот дотронулся до ноги приора, который, по-видимому, дремал. Палочка живо завертелась в руках Горанфло. Робер вскричал с такою же живостью:

– Не угодно ли вам сесть, кавалер де Крильон?

Король все приближался.

– Туда, – поспешно сказал брат Робер, – на кресло.

В то же время его бесконечная рука указывала королю на кресло напротив дом Модеста, но за скамейкой говорящего брата. Король с сожалением отступил назад, чтобы сесть туда.

«Крильон поступил неосторожно», – подумал он.

Палочка Горанфло заговорила. Робер перевел:

– Какой первый вопрос желаете вы сделать мне?

– Он относится к моему повелителю, королю Генриху Четвертому. Этот государь узнал, какие добрые советы подаете вы часто одной особе, которую он уважает, и поручил мне вас поблагодарить. Но ему хотелось бы узнать, как вы узнали, что король бывает в доме мадемуазель д’Эстре.

Горанфло вытаращил глаза. Робер толкнул его в ногу, палочка завертелась.

– Все знают короля, – отвечал говорящий брат, – и достаточно, чтобы один человек узнал его, когда он шел в дом д’Эстре, такой близкий к нашему монастырю, чтобы мы узнали об этом.

«Неужели два-три поворота палочкой в воздухе могут означать все это?» – подумал король.

– Я думаю, что по причине этого соседства вы сами могли видеть, как проходил король, и, следовательно, сказать об этом мадемуазель д’Эстре.

– Я никогда не видал Генриха Четвертого, – перевел Робер, – стало быть, увидев его, не мог бы его узнать.

Этот ответ не удовлетворил Генриха, а, напротив, увеличил его недоверчивость. Весь этот разговор, основывавшийся на знаках и миганьях, казался ему невероятным.

– Позвольте, – вскричал он, – сообщить вам одну мысль, пришедшую ко мне.

– Извольте, – сказал Робер, комкая воск под своим капюшоном.

– До того удивительно видеть вас выражающимся так легко посредством говорящего брата, что я прошу у вас позволения оправиться от волнения, но…

Капюшон зашевелился, а спина покоробилась, как у кошки.

– Но, – продолжал король, – мне кажется, что преподобный приор мог бы разговаривать так же успешно и более секретно со своими посетителями. У него нет паралича в руках, и он мог бы писать на аспидной доске, которую я вижу у ваших ног, посредник был бы для него бесполезен, а его мысль сохранила бы всю свежесть цветка, который называется тайной.

Беспокойство изобразилось на расстроенных чертах приора, палочка слабо зашевелилась в его руках.

– Мой паралич, к несчастью, не ограничивается языком, – сказал Робер. – Он часто переходит в руки.

– Не в обе, – отвечал король.

– Особенно в правую, – завизжал брат Робер.

– Это жаль, потому что много важных вещей могли бы быть вам сообщены вашими посетителями, которые воздерживаются, остерегаясь третьего лица.

Генрих хотел принудить капюшон возмутиться, но Робер продолжал комкать воск все с тем же спокойствием. Подняв голову, чтобы выслушать ответ приора, который вертел палочкой во все стороны, он отвечал без всякого замешательства:

– Метода, которую я выбрал для того, чтобы разговаривать с посетителями, самая лучшая по своей быстроте и верности. Я научил брата, которого вы видите, понимать мои знаки и движения и старательно изучил мимическую науку. От Кадма, изобретшего письмо, до наших времен было около шести тысяч систем для истолкования слова. Египтяне были на это мастера. Вы слышали об их иероглифах. Я начертываю моей палочкой знаки и фигуры, имеющие отношение к этим знаменитым иероглифам, из которых один стоит иногда целой фразы. В индийской азбуке есть некоторые буквы столь же важные. Кроме того, я занимался также языком животных. Вы, вероятно, приметили, господин кавалер, что все животные одного рода понимают друг друга не криками, которые они употребляют издали, а движениями ног, знаками головы или ушей, бровей, губ, зубов. В особенности, это последнее средство, их любимый способ, и доставляет самому человеку метафоры для его языка. Говорят «ощеривать зубы». Вы сами слышали иногда это выражение.

– Я даже видел это, – сказал король, удивлявшийся замысловатому многословию этого ответа и не знавший, должен ли он смеяться или сердиться. – Мне много раз ощеривали зубы, преподобный приор.

– Из этого следует, – продолжал говорящий брат, – что из всех этих элементарных веществ, старательно выбранных и анализированных, я составил себе язык очень богатый и разнообразный, как вы можете видеть. В самом деле, мне кажется, что брат Робер – человек вовсе не умный, я скажу даже, человек слабого ума.

Брат Робер смиренно потупил голову под этим бичеванием, которое налагала на него палочка приора.

– Мне кажется, – продолжал переводчик, – этот добрый брат довольно внятно передает мою мысль, чтобы дать вам о ней точное понятие, довольно живо, чтобы не утомить ваше внимание. Я прибавлю касательно последнего пункта, то есть тайны наших разговоров, что уже давно брат Робер сообщал все мои мысли многим особам, находящимся в деликатном положении, таком же деликатном, как и ваше, господин кавалер, и никогда ни малейшей жалобы, ни малейшего подозрения не было против его скромности. Я поручусь и за себя, и за него, за него столько же, как и за себя. Впрочем, не считайте себя обязанным рассказывать мне все, и, если вы предпочитаете писать, я один буду знать вашу мысль. Только вам надо напрягать способности вашего ума, чтобы понять ответ моей палочки; брат Робер отвернется в это время и не будет знать нашего разговора.

После этой речи дом Модест опустил свою руку, усталую после знаков. Говорящий брат опять принялся за воск. Король потирал себе бороду, думая: «Решительно, один из этих двух человек очень хитер, но только один, который же?»

Он тотчас решился.

– Я убедился, – сказал он, – и не колеблясь все вам расскажу. Если вы не знаете короля Генриха, по крайней мере, Крильон вам довольно известен для того, чтоб вы извинили вспышки его откровенности. Признаюсь, таинственность, наблюдаемая здесь, внушила мне недоверие.

– Какая таинственность? – произнес брат Робер.

– Эти потемки.

– Мое зрение слабо, – переводил Робер.

– Упорство брата Робера скрывать свое лицо.

Капюшон затрепетал.

– Брата Робера неприятно видеть, – сказал хриплый голос, – он скрывает лицо не столько из самолюбия, сколько из желания не оскорбить глаз посетителя.

– О! Если только это, – вскричал король, – не совеститесь, мы все более или менее безобразны! – И он торопливо протянул руку к капюшону.

– Покажитесь же кавалеру де Крильону, – сказал сам себе брат Робер слова, сказанные ему палочкой, и в то же время он медленно обернулся к королю.

Генрих встал с удивлением при виде этого странного лица.

У брата Робера были впалые щеки, как будто он имел дар по своей воле втягивать их в рот. Широкие глаза занимали почти, так сказать, всю голову, рот, похожий на заячий, нос исчезал в белой бороде. Волосы касались бровей, уничтожая лоб, а аршинный нос, загнутый до самых губ, окончательно придавал голове брата Робера сходство с некоторыми зловещими птицами. Король смотрел на это лицо, которое оставалось спокойно и неподвижно при его анализе. Потом, как только он отвел глаза, чтобы предаться размышлениям, брат Робер, после совещания с приором, продолжал меланхолически:

– Вы видите, что брат некрасив и ему лучше скрываться. Теперь, если вам угодно, мы будем продолжать разговор, потому что вы мне еще ничего не сказали о тех многочисленных предметах, о которых вы хотели со мною говорить.

Король, которого прозрачная ирония этих слов заставила опомниться, с живостью возразил:

– Признаюсь и начинаю. Дело идет об отречении короля.

– Слушаю, – перевел Робер, который опять сел на свое место и принялся опять за воск.

– Король поручил мне спросить вас, почему вы советуете ему через мадемуазель д’Эстре принять католическую религию?

– Потому что это истинная религия, – перевел Робер.

– Не поэтому, – с живостью сказал король, решившись или сорвать маску с Горанфло, напугав его, или с Робера, раздражив его, – а потому, что вы хотите или быть полезным королю, или повредить ему.

Глаза Горанфло замигали, хотя палочка едва зашевелилась.

– Это потому что я хочу быть ему полезен, – было ответом.

– Я этого не думаю, отец мой.

Капюшон сделал движение.

– Отчего вы имеете это подозрение?

– Оттого, что я видел в этом доме кровать кардинала Гиза.

Физиономия Горанфло приняла выражение тупого ужаса, которое подстрекнуло нападки короля.

– Это подарок, – сказал Робер.

– От смертельной неприятности короля!

– От подарка такой знатной дамы отказаться нельзя.

– Даже от ножа Жака Клемана, если бы она его предлагала, – сказал король.

Горанфло задрожал, побледнел, раскрыл рот. Брат Робер выпрямился.

– Она мне его не предлагала, – перевел он, прежде чем подметил взгляд или движение палочки. – Кавалер де Крильон напрасно подозревает мою привязанность и мое уважение к королю.

– Нельзя в одно время любить герцогиню Монпансье и короля Генриха Четвертого! – вскричал король. – И чем более стараются это доказать, тем более становятся подозрительны, а как только Крильон подозревает измену против своего короля, он заговорит громко, и его слова могут считаться угрозою. Угроз Крильона надо опасаться, потому что он представитель короля и знает все, что происходит в монастырях.

При этих словах, произнесенных громким и раздраженным голосом, Горанфло с испугом вскочил, замахал руками, вытаращил глаза, как бы умолявшие брата Робера, потом опустился неподвижно на стул с болезненным восклицанием.

– Скажите пожалуйста, немой заговорил… – вскричал король.

– Он не говорит, он кричит, – с живостью возразил брат Робер, обернувшись к Генриху с волнением, которое на одну секунду изменило все выражение его лица, позу его тела и заставило помолодеть десятью годами.

«О! – подумал король, пораженный внезапной мыслью. – Возможно ли, боже мой!.. Я поклялся бы, что я вижу Шико, если бы два года тому назад я не держал его мертвым на моих руках!»

Между тем как брат Робер суетился около полубесчувственного приора и давал ему нюхать спирт из склянки, стоявшей на столе, король все более погружался в свои размышления, возбужденные в его уме столькими странностями.

Его оживляло уже не любопытство, не тот инстинкт самосохранения, который называется гений у великих людей, для которых спасение тела ничего не значит в сравнении со спасением их состояния; Генрих чувствовал непреодолимое желание узнать или, лучше сказать, найти человека в призраке, которого прихоть случая, может быть, вызвала на минуту перед ним. Ему казалось, что, преследуя это, он перейдет за обыкновенную цель усилий простого человечества. «Сделать из человека тень легко», – сказал Гамлет, но не так легко оживить фантастическую тень.

Зачем приор обнаружил такой испуг? Зачем лицо брата Робера так изменилось?

Горанфло зевал и задыхался, как тюлень, при последнем издыхании. Брат Робер, как бы для того, чтобы изгладить всякое подозрение в короле, опять принял свою птичью физиономию и разнообразил каждую минуту в каждой новой гримасе тип и выражение, так что он походил на тридцать человек или, лучше сказать, на тридцать разных животных, в полчаса, что еще более прежнего приковало внимание короля.

Говорящий брат привел Горанфло в чувство, подал ему палочку, сам опять сел на скамейку и сказал от имени приора:

– Мне лучше, и я в состоянии отвечать на вопросы знаменитого кавалера де Крильона. Мое чувствительное сердце растревожилось от подозрения и угроз такого великого человека. Но я обращался к Богу насчет несправедливых упреков, сделанных мне. Господь укрепил меня. Будем говорить, господин кавалер, будем говорить!