Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

– Счастливого успеха и радостной любви! – сказал он Понти, потом сел на лошадь и исчез.

Но между тем он думал: «Сегодня у меня нет времени, но завтра я узнаю, кто такая эта индианка и до какой степени она ревнует к Понти. Сегодня еще предоставим действовать лукавому демону, потому что нельзя поступить иначе, но завтра – о! завтра мне надо быть осторожным. Завтра я просто возьму медальон от Понти и отдам его Крильону».

А Понти думал: «Эсперанс становится своенравен. Слишком большое богатство изменяет характер. Человек, которому все удается, скоро становится несносен. Не доверять Айюбани! Видно, что он избалован придворными дамами, этими злодейками из белой кожи. Не хочу и слышать об этой белой коже. Фи!.. Но вот скоро будет пора отнести мой букет индианке. Так как она послушна моей воле, то я должен быть аккуратен. Бедная милая горлица… желтая!»

Он отправился к домику. Эсперанс и Понти исчезли каждый со своей стороны, когда к Элеоноре, располагавшей выйти, неожиданно явилась Анриэтта. Камеристка не успела доложить о ней, она сама отворила дверь и вошла вслед за служанкой к Элеоноре, которая тихо разговаривала с двумя неизвестными женщинами. Анриэтта быстрым взглядом удостоверилась, что итальянка дает им какие-то интересные наставления. Увидев Анриэтту, Элеонора вдруг остановилась и сконфузилась, несмотря на свое обычное присутствие духа. В голове Анриэтты мелькнула мысль.

– Кончите что вам нужно с этими дамами, – сказала она поспешно. – Я забыла приказать моим людям лучше скрыть мою карету. Я скажу только несколько слов моему лакею и ворочусь.

Она вышла, позвала лакея, доверенного человека Антрагов, и сказала ему:

– Две женщины выйдут из этого дома, одетые так-то и так-то; пойдите за ними и скажите мне, кто они, куда идут и где живут.

Когда лакей ушел, она воротилась со спокойным и развязным видом к итальянке, которая, со своей стороны, отпускала обеих женщин, не показывая ни подозрения, ни беспокойства. Анриэтта поняла, что она назначает им свидание, но часа не могла расслышать.

– Вы мне простите, – сказала Элеонора, – ко мне, как к ворожее, приходят беспрестанно; эти две дамы гадали у меня, и ваше присутствие в минуту объяснения…

– Вас стеснило, может быть?

– Не для меня, а для вас, вы не любите, чтобы вас видели здесь; я полагаю, что вы будете мне благодарны за то, что я сократила совещание, – ловко прибавила итальянка.

– Благодарю, – отвечала Анриэтта, жадное любопытство которой, как искусно ни было скрыто, не укрылось от проницательных глаз Элеоноры.

– Вы пришли сюда в такое время и так поспешно, прибавила итальянка, – не случилось ли чего нового?

– Да. Вы знаете, что герцогиня в своем буживальском доме?

– Знаю.

– Знаете ли вы так же, что он уехал?

Анриэтта обозначала таким образом того, кого она не смела назвать Эсперансом.

– И это знаю, – холодно отвечала Элеонора, – я видела, как он уехал.

Элеонора, удивленная этим спокойствием, когда дело шло о их делах, сказала:

– Надеюсь, вы знаете, что значит это двойное отсутствие. Я удивляюсь, как вы сами не поехали.

– Я и без того узнаю, – сказала Элеонора тем же самоуверенным тоном, – я вчера послала Кончино в Буживаль. Герцогиня приехала туда только третьего дня; ее не теряли из вида ни минуты; напротив, я нахожу, – прибавила итальянка с коварным взглядом, – что вы очень холодны и равнодушны, не находясь в Буживале или в окрестностях.

– Я? – вскричала Анриэтта.

– Конечно. Что могу сделать я, бедная иностранка, даже в таком случае, когда узнаю о свидании Сперанцы и герцогини? К чему послужит мое свидетельство? Ведь я ничего не значу в этой стране. Вы, напротив, хотите убедить короля, что вы одна достойны его; вы можете привести на место свидетелей, важных по своему званию и власти; вам, синьора, надо быть сегодня вечером в Буживале.

Анриэтта закусила губы.

– Мы сваливаем друг на друга, – сказала она, – и, если я не ошибаюсь, вы меня отправляете туда, куда я намеревалась просить вас отправиться сегодня вечером.

Она сделала ударение на последнем слове. Элеонора поняла намерение. Она чувствовала, что ее подозревают, но на лице ее не выразилось никакого неудовольствия.

– Я не могла бы отправиться сегодня, – отвечала она.

– А! вы будете заняты вечером? – спросила мадемуазель д’Антраг.

– Да, синьора, и для вас.

– В самом деле? – спросила Анриэтта тоном, обнаруживавшим полнейшее недоверие.

– Я должна сегодня вечером заняться очень важным гаданьем насчет письма, о котором вы мне говорили.

Анриэтта вздрогнула.

– Я скоро узнаю, где оно, – прибавила Элеонора.

– Через гаданье?

– Да, синьора.

– При котором я не могу присутствовать, моя добрая Элеонора? – спросила Анриэтта лицемерно ласково.

– О нет! ваше присутствие нарушит чары. С которых пор могущественные духи соглашаются говорить в присутствие предмета, интересующегося их признания? Если бы вы явились, это было бы лучшим средством ничего не узнать. Вот почему, может быть, вы поступили бы благоразумно, если б отправились в Буживаль следовать телесными шагами за материальной частью наших дел, между тем как я стану беседовать с духами.

Анриэтта, сделав над собой усилие, очень мучительное для ее неукротимой гордости, взяла за руку итальянку и дружески сказала ей:

– Я буду тебе повиноваться, добрая Элеонора. Я поеду сегодня в Буживаль. Ты говоришь, что Кончино уже отправился туда?

– Лентяй ругался, но поехал; у него хорошие глаза, когда он согласится не спать.

– Я также поеду. Может быть, я ничего не узнаю. Ты знаешь, что женщину, которая остерегается, трудно поймать врасплох. Но это приятная прогулка и, для того чтобы ты была спокойна сегодня вечером, для того чтобы твое гаданье удалось, я поеду.

Она сказала эти последние слова так естественно, так любезно, что они обманули Элеонору и заставили ее подумать, что она убедила свою сообщницу.

– Завтра, – сказала итальянка, чтобы вознаградить это повиновение и поддержать доверие Анриэтты, – завтра я сообщу вам результат таинственной операции. С завтрашнего дня вы не будете уже более дрожать за эту записку, которая доставила вам столько бессонных ночей!

Сказав эти слова, она поцеловала руку Анриэтты, которая обняла ее по всем правилам признательности и простилась с нею.

Когда она воротилась к своей карете, зная, что Элеонора подсматривает за нею из-за какой-нибудь занавески, она не теряла ни минуты, и лошади ее повернули в Сент-Антуанскую улицу. Там ждал ее лакей и подошел к дверцам.

– Ну? – спросила Анриэтта.

– Эти две женщины отправились к аптекарю Моке, знаменитому путешественнику, и принесли оттуда страусовых перьев, стеклянных ожерелий, диких цветов и восточных материй.

– Это для чего? – спросила Анриэтта с удивлением, как бы говоря сама с собой.

– Право, не знаю, – сказал лакей, – они очень смеялись, выходя оттуда и смотря на все эти вещи.

– Они ничего не говорили такого, что ты мог бы расслышать?

– Ничего, только сказали, что им надо одеться рано, чтобы поспеть в домик.

– Они это сказали! – вскричала Анриэтта, и в глазах ее сверкнула радость.

– Точно так.

– Хорошо! хорошо!.. Так Элеонора будет вызывать духов в домике. Я знаю одного духа, на которого она не рассчитывает и который там будет.

Глава 68
РИГА В БУЖИВАЛЕ

Если ищешь самого богатого выражения человеческой красоты, оно наверняка находится в чертах и позе двадцатилетнего человека, который идет на битву или на любовное свидание.

Он храбр, он любим. Его улыбка горда и приятна. У него нет ни одной мысли, которая не была бы запечатлена великодушием сердца, ни одного движения, в котором не отразилось бы соединенное действие всех его способностей. Ему необходима осторожность; это видно по его деятельному и обдуманному взгляду; ему необходима и сила; шаги его тверды и движения гибки; он счастлив и лоб его сияет, и те, которые приметили бы в вечернем тумане этого быстрого всадника, угадали бы, что мысль выше облаков пошлого человечества уносит таким образом человека и лошадь.

Так приятно думать о счастье, которое получаешь и даешь; доверия любовника достаточно, чтобы придать ему восхитительную красоту. Эсперанс выбрал материю и цвета, которые нравятся Габриэль: он знает, какие она предпочитает духи, она будет смотреть на эту вышивку, на эти кружева, она будет дотрагиваться до этой перчатки, она коснется рукой до атласа на этом плече. Кто знает, может быть, сделавшись смелее и влюбленнее, она отдохнет на минуту со своим сердцем на этом шарфе, дрожащем при каждом биении сердца Эсперанса.

Молодой человек дорогой наполнил свою голову самыми сладостными мечтами. Вот почему, поехав медленно, он мало-помалу ускорил бег своей лошади, которая, наконец, летела как стрела, повинуясь невольной горячности всадника. Розовые облака мало-помалу гаснут на лазури; наверху все еще блестит, на земле темнота сгущается, все предвещает свободу и тишину; это один из тех дней, которые бывают не каждый год в жизни. Воздух разгорячен в уровень с сердцами, нежная томность смягчила ветерок, бархатистая вода приливает к берегу без шума. В природе нет более энергии, нет более борьбы. Глаза, которые встретятся, не будут иметь силы отвернуться; руки, которые соединятся, не разъединятся более; губы, которые начали шептать слово любви, не могут кончить его, не замирая в вечном поцелуе.

Таково было пламя, пожиравшее сердце и жилы Эсперанса, что он приехал, сам того не подозревая, в Буживаль. Он оставил лошадь в кустарнике, в трехстах шагах от дома, и чтобы дойти до дома Габриэль пешком, выбрал самую темную сторону дороги, и его пылкие глаза отыскивали окно дома, это окно, которое Грациенна должна была открыть, чтобы подстеречь его приход и ввести в дом, не разбудив собак и немногих служителей в доме д’Эстре.

Когда Габриэль уговаривалась в Монсо с Эсперансом, она думала было назначить свидание на мельнице. Там они были бы свободны и одни; но ее деликатность вызывала слишком много воспоминаний. На мельницу приезжал когда-то Генрих, и герцогиня де Бофор не хотела вызывать ни одного отголоска, знакомого Габриэль той невинной эпохи.

Впрочем, что могло быть безопаснее дома? Герцогиня находилась без свиты в этом доме среди преданных служителей и была уверена, что король не нарушит ее убежища. Эсперансу незачем было скрываться, он мог удалиться рано. Те, которые даже увидят, как он войдет, не будут иметь никакого подозрения о поступке, сделанном без таинственности, потому что, иначе, любовник мог бы войти в калитку, которая выходила в лес.

Грациенна ждала у окна и пошла отворить дверь Эсперансу. Ничто не показывало зорким глазам молодого человека присутствия шпиона, следы которого он чувствовал столько раз.

Огромная телега с сеном, которое косцы не успели свалить в ригу, загораживала ворота. Эта рига закрывала дорогу, как оградная стена, землю, принадлежащую фамилии д’Эстре: она примыкала к флигелю замка, так что эта рига, флигель и замок составляли с забором четырехугольник, заключавший в себе двор и все службы.

Грациенна проводила Эсперанса за телегу, загораживавшую ворота, и через ригу в флигель, где он нашел Габриэль, задумчивую и не так обрадованную, как он надеялся, в кресле перед открытым окном. Он надеялся, что она встанет, подбежит к нему и протянет руки. Она повернула к нему бледное лицо и медленно протянула ему свою дрожащую руку, которую он схватил, чтобы поцеловать, удивляясь, что она так холодна. Грациенна ушла, затворив за собой дверь. Эсперанс стал на колени возле кресла, лоб его коснулся груди Габриэль и он чувствовал, как бьется ее сердце с неправильностью ужаса или горести.

– Габриэль, – сказал он, – это не волнение любви. Ваши глаза влажны, я вижу следы слез на ваших щеках.

– Я в самом деле плакала, – отвечала она.

– Вы страдали… может быть, из-за меня?

– Да, Эсперанс, из-за вас.

Он взял обе руки, но когда подносил их к своим губам со страстным движением, Габриэль отдернула их и закрыла себе лицо, которое в одно мгновение было омочено слезами.

– Боже мой! Что с вами? – вскричал молодой человек. – А я ехал сюда с веселой душой, с пением на губах, а я во всю дорогу благодарил Бога за обещанное счастье!

– Бедный Эсперанс! – прошептала Габриэль.

Он приподнялся, внимательнее посмотрел на нее и сел возле нее, стараясь успокоиться, чтобы лучше видеть и лучше понять.

– Если вы сожалеете только обо мне, – сказал он, – тем лучше, я буду еще слишком счастлив. Объясните мне причину сострадания, которое я вам внушаю.

– В самом деле, – отвечала она, устремив на него такой нежный взгляд, что он вздрогнул от любви, – я не заслуживаю столько доброты, я так малодушна, что плачу, что огорчаю вас, когда мне следовало бы радоваться и просить вас поздравить меня.

– Я вас не понимаю, Габриэль.

– Прежде всего, я отру эти малодушные слезы. Простите их слишком слабому существу. Да, я хочу придать твердость моему взгляду, моему голосу, я хочу порадовать ваше сердце и вложить мужество в мое, передав вам достойным образом известие, которое я должна вам сообщить.

– Известие…

– Которое наверняка обрадует вас и которому я сама должна радоваться. Повторяю, я была малодушна. Да, Эсперанс, да, друг верный, друг любимый, приятное известие! Таким образом мне следовало начать. Я сделаюсь свободной и буду вполне принадлежать вам, мой Эсперанс!

– Свободна?.. Вполне принадлежать мне? – вскричал он с таким чистым восторгом, что его красота сделалась лучезарной. – Правду ли вы говорите, Габриэль? Возможно ли это?

– Да, – отвечала она, улыбаясь сквозь слезы.

– Безумец, – сказал он глухим голосом, – она плачет, а я верю словам, которые опровергает ее горесть! Как вы можете быть свободны, Габриэль, – я этого не вижу. Свободна и счастлива! Поймем хорошенько друг друга.

Габриэль молчала с минуту, как будто старалась собрать свои мысли и прогнать тучи, которые покрывали ее лоб. Борьба этой нежной души с неизвестным страданием возбудила гнев Эсперанса, который прибавил:

– Вы знаете, что ваше волнение раздирает мне сердце… Говорите, умоляю вас; нет несчастья, которого не представило бы себе мое воображение вместо того мнимого приятного известия, которое вы сообщаете мне со слезами, со вздохами и рыданиями.

Комната, в которой находились любовники, освещалась маленькой лампой, бледный свет которой дребезжал от ветра с реки. В открытое окно виднелись летучие мыши, которые не смели влететь в окно и стукались в стекло.

– Вы должны выслушать меня с большим спокойствием, милый Эсперанс, – сказала наконец Габриэль, – потому что никогда, вы сами в этом признаетесь сейчас, нам не было до такой степени нужно наше присутствие духа; потому что если я сообщила вам, что я сделаюсь свободна, то эта счастливая свобода будет стоить нескольких усилий, нескольких пожертвований для одного из нас, а может быть, и для обоих. Будьте терпеливы, выслушайте меня.

Эсперанс не отвечал ни слова, но по расстройству его лица можно было видеть, как болезненно было усилие, которое он делал, чтобы слушать молча.

– Вчера, – продолжала Габриэль, – король приезжал вечером. Я его не ждала. Он приехал верхом, один. Я сначала смутилась, подумав, что он, может быть, подозревает намерение, заставившее меня остаться в Буживале. У нас нет недостатка ни во врагах, ни в шпионах, которые не раз умели выследить нас, если не погубить. Но король имел такой ласковый и радостный вид; он был ко мне так добр и так доверчив, что я скоро успокоилась. Мое спокойствие, однако, было непродолжительно. Эта благосклонность скрывала другие опасности, которых я не опасалась. Успокойтесь, Эсперанс. Король взял меня за руку и повел на берег реки, где мы нашли лодку мельника. Мы сели в нее оба; я очень удивлялась таинственной серьезности его величества, и подъехали к мельнице, которая была пуста. Мельник спал на траве на острове. Мы были решительно одни, как будто эта сцена была приготовлена заранее.

Тут Габриэль остановилась и взяла за руку Эсперанса, которого этот рассказ тревожил и делал мрачным.

– Король, – продолжала Габриэль, – сохранял какую-то торжественность, которая все более меня удивляла. Он посадил меня на скамью, а сам сел на поперечное бревно. Кто узнал бы короля и герцогиню в этих двух особах, так странно поместившихся на пыльных досках?

– Здесь, Габриэль, – сказал он мне, – уже давно я просил вашей любви и обещал вам свою; с тех пор судьба моя переменилась, но не переменилось мое сердце. Я иногда огорчал вас. Вы же доставляли мне только радость и утешение. Еще недавно я был обязан вам одним из моих самых сладостных триумфов, потому что он не стоил ни одной капли крови моему народу. За все это вы должны получить вознаграждение. Все ваши горести должны изгладиться. Настала минута доказать вам мою признательность. Отныне, Габриэль, никто не станет оскорблять вас в этом королевстве. Я в нем первый, и вы будете первая, потому что я решился после замедлений, которые надо мне простить, и хотел объявить вам об этом на том самом месте, где с таким бескорыстием, когда я был беден, вы поклялись посвятить себя мне. Вы сделаетесь моей женой.

Габриэль остановилась, увидев бледность, которая как покров смерти покрыла лицо Эсперанса. Удар, полученный им, заставил задрожать его глаза. Он болезненно сжал свои белые руки и остался неподвижен и безмолвен.

– О, вы страдаете! – сказала Габриэль с нежным великодушием.

– Нет, нет, я восхищаюсь, – отвечал он. – Только если в этом состоит свобода, о которой вы мне говорили…

– Друг мой, – перебила Габриэль, – вы чувствуете, что я тотчас же отказалась от этой чести, которую заслуживаю так мало.

– Почему же вы заслуживаете ее так мало? – сказал Эсперанс.

– Потому что я чувствую к королю только дружбу, потому что даже его благодеяния не могли согреть моего оледенелого сердца, потому что я отдала вам всю мою любовь.

При этих словах, произнесенных с невыразимой простотой, Эсперанс, хотя сердце его растаяло, сохранил серьезное и задумчивое выражение, которое он принял с начала разговора. Он старался обмануть еще самого себя. Он боролся еще против этой страшной грозы, которая угрожала поглотить всю его будущность.

– Не испытание ли вам предлагал король? – спросил он. – Не старался ли он возбудить в вас законную гордость?

– Нет. Он показал мне письма, которые он посылает в Рим, чтобы уговорить папу уничтожить его брак с королевой Маргаритой. Ответ, по словам посланника, не может не согласоваться с желанием короля.

– Это действительно было единственное препятствие, Габриэль, и так как оно уничтожено, ничто не препятствует вашему счастью.

Он произнес эти слова без горечи, без гнева, не выказывая мужества, которого у него уже не было.

– Ничто? – спросила она с удивлением.

– Нет, ничто.

– Даже я?

– Зачем вам сопротивляться воле короля? Он ваш властелин.

– У меня есть еще другой властелин.

– Кто же?

– Вы. Если соглашусь, согласитесь ли вы? Я сомневаюсь.

– Ваша доброта велика, а деликатность безгранична, – отвечал Эсперанс с легким трепетом в голосе, – советоваться таким образом со мной, когда я более ничего, как мимолетная тень в вашей жизни; называть меня властелином, когда я поставляю себе за славу быть вашим врагом – это крайняя степень великодушия. Габриэль, благодарю вас; я этого ожидал от вашего неисчерпаемого сердца. Конечно, я очень вас любил, но теперь каким именем назвать мне чувство, которое вы внушаете мне?

Габриэль не так поняла эти уверения: она думала, что он благодарит ее за то, что она хочет остаться верной ему.

– Вы понимаете, – продолжала она, – в какое замешательство привело меня предложение короля. К счастью, я имела присутствие духа объявить себя неспособной отвечать тотчас. Я сослалась на это ослепительное счастье, на то, что я его недостойна… Словом, я просила позволения подумать. Ну, милый Эсперанс, возвратите ваш свежий румянец. Я предпочитаю проколоть себе сердце, чем возбудить в вас беспокойство. Да, пусть я умру прежде, чем огорчу вас!

– Добрая Габриэль!

– Как холодно говорите вы это! Разве я только добра для вас? Или вы боитесь возбудить во мне сожаление о пышности, которую я приношу в жертву? В таком случае, Эсперанс, вы не знаете моей души и очень огорчаете это бедное сердце, которому так нужны излияния и ласки в ту минуту, когда оно радовалось, что дает вам первое доказательство любви.

Эсперанс встал и взял за руку молодую женщину.

– Я думаю, – сказал он с усилием, – что мы не поняли друг друга.

– Как?..

– Вы хотите, Габриэль, во-первых, самого сильного выражения моей признательности… Оно было вам дано так живо и так горячо, как только я мог вырвать его из моего сердца. Вы хотели бы также видеть меня радостным и торжествующим. Но почему? потому что вы делаете мне жертву, не правда ли? Но эту жертву я не хочу принять.

– Вы не принимаете? Вы хотите, чтобы я вышла за короля?

– Да.

– Но ведь это наша вечная разлука, Эсперанс, подумайте!

– Знаю.

– Любовница короля могла бросить взгляд на человека достойного быть любимым. Гордясь тем, что остается невинной и чистой, она могла отдать свое сердце этой любви; она хотела позволить ей овладеть всеми ее мыслями, всей ее жизнью; но жена короля, Эсперанс, но королева… О! Королева любить не может, даже в самой глубочайшей тени ее сердца!

– Это правда, – прошептал он задыхающимся голосом.

– И вы желаете, – вскричала она, – не быть более любимым мной! Вы можете обойтись без моей любви! – прибавила она таким раздирающим голосом, что последние фибры несчастного молодого человека задрожали.

– Я остановил мой взор на женщине, которую любил король и которая когда-нибудь могла сделаться свободной, – отвечал Эсперанс с благородством непоколебимой решимости. – Я мог жить единственной этой страстью, этим безумием. Но осмелиться обратить эти жгучие желания, эту преступную надежду к королеве!.. О, никогда, Габриэль! это невозможно!

– Вот почему я не буду французской королевой, – сказала она, сжимая его в своих объятиях, – и вот почему сейчас я вам сказала, что я свободна!

Говоря таким образом, она сжимала его со всем пылом своего сердца. Глаза его зажгись мрачным огнем; он взял нежные руки, скрестившиеся на его плече, сжал их в своих дрожащих пальцах и пылким, непреодолимым голосом сказал:

– Надо быть королевой; ваша честь зависит от того, ваш сын требует этого! Он когда-нибудь может потребовать от вас отчета в том, чего лишило его ваше ложное великодушие, ведь у вас есть сын, Габриэль, не будем стараться забыть об этом. Король обожает его. Неужели вы отнимете сына у этого бедного государя? Неужели вы лишите этого сына такого знаменитого отца? О! вы не знаете, сколько страдают дети, которые не находят чести в своей колыбели… А я это знаю. Мать моя из глубины своей могилы напрасно бросает мне сокровища, я предпочел бы одну из ее улыбок. Ее поцелуй не благословил меня, вот почему мне никогда не будет удачи на этом свете. Какой рукой будет для вас печаль этого ребенка, который станет упрекать вас за разрыв с королем, когда вам можно было сохранить для него отца и приобрести корону! И я допущу до этой несправедливости! Я заставлю вас остаться в неизвестности, когда Господь создал вас столь прекрасной и столь совершенной, для того чтобы вы сидели на первом престоле в свете! Человек, которого вы удостоили полюбить, не будет низким эгоистом, и если бы я осмелился скрыть эту королеву в своем убежище и думал о славе, которая ждала ее без меня, я умер бы от стыда, как вор умирает с голода в пещере на драгоценностях, украденных из королевской короны. О, как должен я любить вас, Габриэль, чтобы вырвать у себя сердце, говоря таким образом! Будьте королевой и продолжайте уважать меня наравне с вашим знаменитым супругом, потому что если он предложил вам свой трон, то это я привел вас к нему за руку, это я сохранил для вас сына, и каждый раз, как вы будете смотреть на этого ребенка, каждый раз, как отец будет его ласкать, вы с гордостью будете думать о вашей любви ко мне, вы почувствуете себя вправе сожалеть обо мне и любить меня всегда!

Она не отвечала, руки ее томно опустились, сила оставила эту очаровательную головку, которая наклонилась, как надломленный цветок.

– Да, сын мой принадлежит королю, – сказала она потом с горестным вздохом, – но, Эсперанс, разве таким образом следует расставаться? Эсперанс, я вас люблю, как никогда не любил никто!

– Как я счастлив! – сказал задыхающимся голосом неустрашимый молодой человек.

– Эсперанс, – продолжала Габриэль с глазами, утопавшими в слезах, и ломая свои прекрасные руки, – если б я была добрее к вам, если б с большим мужеством и с меньшим эгоизмом я, отдавшись вам, установила между нами вечную связь, вы не сказали бы мне сегодня: расстанемтесь! будьте королевой! Но я играла вашей страстью. Я сплела цепь, которая ранила только вас, сдерживала только вас… а я, имевшая все счастье, становлюсь теперь свободна! Это невозможно, Эсперанс, вы обвинили бы меня, прокляли, вы перестали бы меня любить! О, ради бога, поменьше уважения, поменьше чести… но побольше вашей любви!

– Габриэль, пока мое сердце будет биться, пока глаза мои будут видеть свет, пока в моем уме будет в состоянии зародиться мысль, я буду вас любить. Это условие моей жизни, как моя кровь, как мое дыхание. Имейте мужество – расстанемся!

– Никогда! никогда!

– Наша любовь, моя Габриэль, не будет походить на любовь обыкновенную, составленную из радостей и восторгов. Счастье слишком пошло; Господь сохранял для нас более благородное, более избранное наслаждение – наслаждение мучений, слез и вечных сожалений! О, Габриэль! мои страдания только начинаются; но, клянусь вам, ничего, даже смерть, не заставят меня объявить, что ваша любовь не составляет для меня высокого блаженства. Габриэль, прощай! Я люблю тебя безумно, прощай! Ты дала мне лучшие дни в моей жизни!

– Эсперанс, я предпочитаю лучше умереть!

– Нет, нет! Сохраним это сладостное воспоминание, но спасем честь короля, вашу, вашего сына! Спасем мою честь! Ах, Габриэль! – вскричал он в порыве нестерпимой горести. – Зачем вы мне сказали о предложение короля! Я принадлежал бы еще вам, я был бы еще свободен, но теперь, вы видите, наша разлука решена, потому что вы отняли от меня право взять вас, не обезглавив нас обоих!

Когда она хотела ему отвечать, странный шум, зловещий треск пронесся в тишине ночи. Оба прислушались. Габриэль бросилась к окну. Отдаленные крики, похожие на стоны, неслись из равнины. Вдруг небо покраснело с левой стороны, длинный столб пламени и дыма вырывался из кровли риги, сильный жар вдруг, как туча, ворвался в комнату. Габриэль схватила Эсперанса за руку, привела его на балкон и показала на покрасневшее небо.

– Мне кажется, горит вон там, – сказал молодой человек, указывая на ригу, черный профиль которой обрисовывался на пурпуровом грунте.

– Пожар! пожар! – вскричала Грациенна, с испугом вбежав в комнату.

– Где пожар?

– Загорелась телега с сеном неизвестно каким образом. Пламя ворвалось в окно риги… все горит. Стена, загораживающая дорогу, вся в огне.

– Бегите, Эсперанс! – сказала Габриэль молодому человеку.

– Двор уже полон собравшихся людей; они придут сюда, они уже стучатся в дверь.

– Я заперла эту дверь, – отвечала Грациенна. – Бегите! Бегите, месье Эсперанс! Я уведу герцогиню! Скоро загорится здесь!

– Но и она и мы, Грациенна, можем пройти только по двору?

– Конечно; но проходите прежде, вас не заметит никто.

– Посмотрите на всех этих неизвестных лиц, которые подстерегают… Увидят, как выйду отсюда я, потом герцогиня; мое присутствие здесь будет обвинением для нее.

– Но, Эсперанс, – храбро сказала Габриэль, – что за беда, если вас увидят, ведь вы все-таки должны уйти?

– Это нам расставили какую-нибудь ловушку, – прошептал Эсперанс.

– Засада или нет, а уйти надо… Вот… меня зовут, мои люди меня ищут, они стучатся в нижнюю дверь.

– А вот здесь стена трещит за нами! – вскричала Грациенна, побледнев от страха. – Эта стена выходит к чердаку риги; огонь сейчас проберется сюда.

Габриэль бросилась на шею Эсперансу.

– Уйдемте, – сказала она, – уйдемте!

– Посмотрите! – вскричал Эсперанс, указывая герцогине на двор, освещенный отблеском пожара, на двор, где толпилось множество фигур, размахивавших руками со страхом.

– Что там такое?

– Там, за этим каштановым деревом, возле колодца… Подождите нового отблеска огня.

– Я вижу мужчину в плаще, мужчину, который как будто прячется и подсматривает в одно и то же время.

– Это Кончино, один из наших шпионов! Он знал, что я здесь, и хочет видеть, как я выйду.

Габриэль задрожала.

– Вы видели блеск его глаз, которых он не спускает с единственного выхода, остающегося нам?

– Стена распадается, посмотрите! – с ужасом вскричала Грациенна.

В самом деле, большой пролом открылся в этой стене, за которой виднелась рига, вся в огне и дыму. За ригой блестела река, точно свинцовое кипучее озеро.

Габриэль и Грациенна схватили Эсперанса и потащили его к двери. Было пора: лестница наполнялась уже слугами, которые искали герцогиню и Грациенну. Но Эсперанс вытолкнул их, коснулся губами губ Габриэль, которая обернулась, чтобы скорее увести его, захлопнул дверь, повернул ключ и вынул его, несмотря на усилия обеих женщин, которых двадцать преданных рук увлекали с лестницы; взглянул сперва на шпиона, который ждал внизу, потом на горящую ригу и на свободу, которая сияла за тридцать футов от огня.

– Да, ждите меня внизу, низкие негодяи! – сказал он с геройской улыбкой. – А! вы не сочли за нужное караулить реку! Вы положились на пожар. Вы ждали меня не с той стороны! Ну, мертвый или живой, я не буду служить вам доказательством против Габриэль, потому что если я избавлюсь, вы меня не увидите, а если я умру, это текучее пламя не оставит вам и следа моего трупа.

Он поднял глаза к небу, поручая душу свою Богу, завернул плащом голову, взял в руку шпагу, как бы, для того чтобы сражаться с пожаром, и собрав все свои силы, бросился в средину пылающей риги по направлению к открытому окну.