Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 52 страниц)

Глава 77
ОРАНЖЕРЕЯ

Уже Эсперанс прошел коридор и начал спускаться с лестницы, когда позади него послышались шаги. Он обернулся и, несмотря на темноту, увидел человеческую фигуру, отделявшуюся от амбразуры окна, в которое пробивался не свет – в эту ночь никакого света не было – а темнота, менее мрачная.

Эсперанс остановился, чтобы посмотреть: тень шла с его стороны, потом также остановилась. Встревожившись, он стал поспешно спускаться и скоро позади него раздались шаги на первых ступенях лестницы.

«Неужели за мной следят?» – подумал он с некоторым волнением.

Но так как он прекрасно знал Фонтенебло и его бесконечные извороты, он льстил себя надеждой, что сбил с пути шпиона, если это был шпион. Он удвоил шаги и пошел по другому коридору, который вел к павильону оранжереи. Быстрые шаги, звучно раздавшиеся на каменных плитах коридора, показали ему, что за ним следуют. Эсперанс подумал, что надо поскорее добраться до двери и, если осмелятся следовать за ним и в эту дверь, то покончить с врагом. Он ускорил шаги, направляясь к двери, которая из оранжереи вела на двор Принцев. Но там его зоркий глаз приметил, что дверь заперта, а за дверью отряд солдат, сидевших во дворе и старавшихся развести огонь, который гас от дождя, несмотря на все их усилия.

«Зачем тут пост? – подумал он. – Обыкновенно тут не бывает солдат. Но мне не нужно проходить по этому двору. Сначала выйдем отсюда».

В самом деле оставаться тут было бы опасно. Он мог очутиться между воротами и шпионом, шаги которого приближались к нему. Он спрятался в угол, удерживая дыхание, чтобы пропустить вперед себя и рассмотреть своего преследователя. Он не обманулся в ожидании: этот человек прибежал и опередил его на три шага. Эсперансу хотелось броситься на него и задушить, но он мог вскрикнуть, солдаты могли услыхать. Подобная огласка в доме короля могла безвозвратно погубить все драгоценные интересы, которые Эсперанс лучше защитит ловким побегом. При слабом свете головней, разгоравшихся во дворе, Эсперанс смутно увидал фигуру шпиона; это была тень худощавая, с нетвердой походкой и уже запыхавшаяся, как собака, гнавшаяся за оленем.

Эсперанс выбежал из своего угла и с новой мыслью воротился назад, между тем как шпион, прислонившись к двери, спрашивал себя, куда девалась его добыча. Подняться на лестницу и отворить ключом, данным ему Грациенной, дверь левого коридора было для молодого человека делом одной минуты. Он очутился таким образом в коридоре, заваленном брусьями, из которого впоследствии Генрих Четвертый сделал знаменитую Оленью галерею. Эсперанс запер за собой дверь и начал смеяться, думая об обманутом ожидании шпиона. Он знал, что в конце этого коридора есть лестница, которая ведет на Овальный двор, и ничто не тревожило его более. Он перевел дух.

Вдруг шелест руки у двери заставил его вздрогнуть. Нет никакого сомнения, шпион увидал эту дверь и хочет войти, но как он отворит? Замок заскрипел, дверь отворилась, и Эсперанс почувствовал холодный пот на лбу. У шпиона также есть ключ. Этот ключ, отворяющий все двери в Фонтенебло, как сказала Габриэль, имеет один король, стало быть, это король преследует Эсперанса, или, по крайней мере, посланец короля. Стало быть, он имеет подозрения, стало быть, тайна Габриэль в опасности. Сопротивляться невозможно, надо бежать и бежать так быстро, чтобы опередить врага на десять минут. Эсперанс бросился бежать и исчез в другую дверь.

Но на Овальном дворе тоже стояли часовые. Нет более сомнения, караул везде, это заговор. Человек, посланный за Эсперансом, играет роль охотника, оцепляющего лес, охотника, который гонит добычу в сети или под пулю охотников. Ничто не показывает, однако, чтобы король велел убить Эсперанса, одного человека было бы недостаточно, но очевидно, его хотят захватить, узнать и уличить… Габриэль погибнет. При этой мысли кровь закипела в жилах ее любовника.

Что делать? Бегая по коридорам и отпирая двери, которые шпион может отворять так же, как и он, Эсперанс не рискует ли встретиться лицом к лицу со вторым шпионом и быть принужденным тогда к битве, которую он хочет избежать во что бы то ни стало, чтобы не увеличить беды? Всегда будет время дойти до этого, если положение сделается отчаянным.

Он бежит, ищет выхода, и ему уже удалось, шпион далек, шума нет, шагов его уже не слышно. Эсперанс, воротившись в темный и заваленный коридор, в будущую Оленью галерею, остановился, чтоб перевести дух, на том самом месте, где через пятьдесят восемь лет должен был пасть Мональдески.

Вдруг шумное дыхание, или, лучше сказать, хрипение, раздалось в его ушах; нет никакого сомнения, этот человек тут, возле Эсперанса, он его ищет в темноте. Каким образом мог он добежать без шума? Он приближается, а шагов его не слышно, только чувствуется его дыхание.

«Понимаю, – подумал Эсперанс, – шпион, выведенный из терпения тем, что меня предупреждает шум его шагов, идет босиком, он слышал мои шаги, а я и не подозревал его. Вот опасный плут. Прочь сострадание, или я погиб!»

Рука протягивается ощупью к молодому человеку, задрожавшему при этом прикосновении. Он отвечал на это таким сильным ударом кулака, что враг повалился наземь. Эсперанс отпер окно и выскочил в сад оранжереи.

Глухой шум, смешанный с проклятиями, показал ему, что шпион также выпрыгнул из окна. Мало того, Эсперанс увидал, как сверкнуло в темноте лезвие шпаги. Удар кулаком произвел свое действие: от оборонительного шпион перешел к наступательному положению. Погоня перейдет в борьбу. Незнакомец, истомленный, запыхавшийся, стыдясь своей усталости и полученного удара, решился прибегнуть к оружию. В этих случаях беда тому, кто даст себя предупредить. Победа почти всегда остается за тем, кто ударит первый.

Тотчас же Эсперанс придумал новый план. В двадцати шагах от него возвышается стена, покрытая виноградными лозами, с которых Габриэль часто присылала ему знаменитый виноград. Он перелезет через эту стену, доберется до окон здания, выходящего на двор с фонтанами, и там он будет спасен. Но прежде всего надо прекратить погоню врага; этот странный сыщик разгорячается все более и более. Он бранится страшным образом каждый раз, когда его босая нога скользит по земле, вымоченной дождем. Если Эсперанс поскользнется, он погибнет от шпаги, которая жаждет крови.

Притом он также кипит гневом. Настала минута положить конец. Направляясь бегом к стене, он снял свой плащ, потом на повороте аллеи прыгнул в сторону. Преследовавший его человек обогнал его; проворный любовник Габриэль бросился, как тигр, очертя голову на шпиона, который старался отыскать его в темноте, опрокинул его, закутал плащом и сломал под складками сырого плаща его шпагу. Эсперанс докончил свою победу несколькими ударами, которые вырвали у врага глухой рев, и когда он уверился, что тот закутан в суконном плаще, Эсперанс бросился бежать по направлению к стене и, схватившись за шпалеры, начал отважно подниматься. Но тот, с пеной от бешенства и боли, разорвал плащ обломком шпаги, приподнялся на коленях, ослепленный, в опьянении и, слыша, как шпалеры затрещали под тяжестью Эсперанса, хотел броситься в ту сторону, но упал, запутавшись в грязные лоскутья плаща. Его враг скоро достанет до закраины окна и ускользнет от него.

– Остановись или я тебя убью! – хочет закричать побежденный, но голос его замер в иссохшем горле, бешенство его дошло до безумия, он взвел курок пистолета и выстрелил в стену, осветившуюся от блеска выстрела. Беглец остановился, руки его опустились и он упал, наклонив голову, как птица с ветви, и враг его устремился к нему, бормоча со свирепой радостью:

– Увижу я наконец тебя в лицо!

Он приподнял тело и приложил свои жадные глаза к лицу раненого. Но вдруг глаза его помутились, волосы стали дыбом, руки оледенели в теплой крови.

– Понти! – прошептал голос слабый, как дыхание. – Как, Понти, это ты меня убил?

– Эсперанс! – вскричал несчастный гвардеец, отступая в безумном испуге.

– Ты меня убил!..

– О, боже мой! О, боже мой!.. я убил Эсперанса! О, боже мой!.. я убил моего друга!.. О, боже мой!..

И Понти на коленях рвал на себе волосы и ломал руки, произнося невнятные крики.

– Так ты меня не узнал, Понти?

– Он спрашивает! Он меня обвиняет, что я хотел его убить, когда я его любил больше моей жизни!

– Но тебе приказал король…

– Преследовать и узнать человека, который выходил…

– От герцогини?

– Или от Анриэтты д’Антраг, он наверняка не знал.

– Как? Он сомневался… Стало быть, не все погибло! – вскричал Эсперанс, приподнимаясь с радостью. – Можно еще спасти Габриэль. Ничто не обвиняет ее, кроме моего присутствия; помоги мне, Понти, я должен уйти отсюда; я не хочу, чтобы меня нашли; скажи, что ты меня не догнал, что я убежал, что ты меня не узнал. Помоги мне, у меня достанет сил перелезть через стену… Ах! не дотрагивайся до меня… я слишком страдаю… я не могу сделать шага. Понти, расстегни… дай течь моей крови, я задыхаюсь… я умираю.

– Не говори этого, или я вырву себе сердце у твоих ног.

– Ну, убей меня, возьми меня на плечи, брось мое тело в землю… Похорони меня живого, но чтобы меня не нашли, чтобы не обвинили Габриэль. Спаси ее, спаси ее, Понти!

– Мой бедный друг!

И Понти с рыданиями рвал свое тело.

– Зачем он пощадил меня сейчас, а не убил как собаку?

– Не плачь, не кричи, а то придут. Скажи мне лучше, что надо сделать, для того чтобы герцогиня не была обезглавлена, чтобы этот демон Анриэтта не восторжествовала? Придумай же… видишь ли, она смеется в этой темноте. О, зачем ты в меня попал, Понти? Я убежал бы и все было бы спасено.

Несчастный, вне себя от страдания и от отчаяния, протягивал к Понти умоляющие руки. Тот бросался на колени, вскакивал, молился Богу, колотил себя в лоб, потом опять судорожно принимался останавливать благородную кровь, которая все текла.

Вдруг под его дрожащие пальцы попался золотой медальон, первая причина их ссоры, их разлуки, раны Эсперанса.

– Ах! – вскричал он, вдохновленный лучом божественного света. – Ты меня просишь спасти честь Габриэль?

– Да, Понти.

– И отмстить этому чудовищу Анриэтте д’Антраг?

– О, если бы ты мог!

– Я за это ручаюсь, я клянусь.

Эсперанс с упоением сложил руки.

– В этом медальоне, – продолжал Понти, – есть письмо Анриэтты?

– Да.

– О свидании, которое она назначала тебе когда-то без числа, без личного указания?

– Да, да!

– Ну, друг, это письмо написано вчера, тебя призвала в Фонтенебло Анриэтта д’Антраг, ты от нее выходил сейчас, когда я тебя нагнал. Габриэль нечего бояться, наша смертельная неприятельница попалась в свои сети, она обезглавлена!

– А, понимаю! – вскричал Эсперанс. – Благодарю, Понти, мой брат, мой друг… Понти, я тебя люблю, Понти, я тебя благословляю!

И схватив гвардейца обеими руками, он покрывал его поцелуями и слезами.

– Слышишь ли? – сказал Понти, приподнимаясь, чтобы прислушаться.

– Да, голоса, шаги… пистолетный выстрел разбудил… Идут… откроем скорее медальон.

– Надави пружину.

– Мои пальцы не имеют уже силы; как мало нужно времени, чтобы уничтожить человека! Помоги мне прижать… медальон открылся, брось его… Хорошо. Теперь я могу умереть.

– Ты не умрешь… Помогите!..

– Ш-ш-ш!.. я чувствую твою пулю слишком близко к моему сердцу. Через пять минут меня уже не будет, но Габриэль спасена, Господь милосерд…

Его прервал голос, говоривший из глубины сада:

– Здесь стреляли? где вы?

Человек с фонарем нерешительно направлялся к тому месту, где происходила эта сцена.

– Сюлли! – шепнул Понти на ухо своему другу. – Что делать?

– Отвечай ему, – сказал Эсперанс, – потому что я ослабеваю.

– Здесь! – отвечал Понти задыхающимся голосом.

– Здесь, государь! – сказал Сюлли, освещая темную аллею для человека, который шел позади него.

– Король!.. Это хорошо, – прошептал Эсперанс. – Ну, Понти, настала минута, отомсти за нас!

– Чтобы никто не входил в сад, – сказал король своему гвардейскому капитану, который провожал его.

Король поспешно подошел к группе, держа в руках обнаженную шпагу. Понти стоял бледный, запачканный грязью, кровью; на него страшно было смотреть.

– Это ты? – сказал Генрих, смутившись, увидев его. – Ну?

– Человек лежит здесь, государь.

– Ранен?.. Ты его ранил?..

– Он бежал от меня, а ваше величество приказали мне узнать его.

– Кто это?

– Это мой друг, мой брат, – пролепетал гвардеец, едва сдерживая рыдания, которые раздирали ему горло.

Трепещущий король наклонился к земле. Сюлли освещал бледные черты умирающего.

– Эсперанс! – вскричал испуганный Генрих. – Это был он! Но откуда он шел?

– От мадемуазель д’Антраг, которая назначила ему свидание, – сказал Понти голосом звучным, как песня лебедя.

Эсперанс приподнялся, в глазах его сверкала радость.

– Свидание… с нею? – прошептал король.

– Прочтите, государь, – отвечал Понти, подавая ему письмо, которое он взял из рук Эсперанса.

Сюлли поднял фонарь, король прочел мрачным голосом:

«Милый Эсперанс, ты знаешь, где меня найти; ты не забыл ни день, ни час, назначенные твоей Анриэттой, которая тебя любит. Приезжай. Будь благоразумен».

Во время этого чтения оживленный Эсперанс следил за каждым движением короля с жадной радостью. Генрих подал письмо Сюлли, который не мог удержаться от презрительной улыбки.

– Это от нее; вы имели право быть у нее, даже в моем доме, Эсперанс, – сказал наконец король, глубоко взволнованный. – Я прошу у вас прощения… Но вам нужна помощь; мы без шума, без огласки перенесем вас…

– Это бесполезно, государь, – сказал Эсперанс, – я предпочитаю умереть здесь.

Вдруг послышался громкий голос, кричавший при входе в оранжерею:

– Я вам говорю, что стреляли в этой стороне. Где король?.. Не в короля ли стреляли? Я хочу пройти, чтобы видеть короля, черт побери!

– Крильон!.. Не ходи, это ничего, – сказал Генрих, покраснев от стыда и бросившись навстречу кавалеру. – Это ничего, мой достойный друг.

И он старался удалить его.

– Слава богу! Вы здравы и невредимы, – с радостью сказал старый воин, несколько удивленный, что король подвигал его назад. – Но, государь, стреляли! Я вижу, что кто-то лежит вон там… кто это?

– Это я, я, Эсперанс, – сказал раненый голосом таким трогательным, что король закрыл лицо обеими руками, а Крильон побледнел и, вскрикнув, бросился в ту сторону.

– Ты? ранен!.. О, боже мой! бедное дитя!.. так близко к сердцу… Но кто же твой убийца?

– Я! – вскричал Понти, упав на колени с порывом отчаяния, силу которого ничто не может изобразить, – я его не узнал, я, повинуясь королю, убил моего брата.

– Не верь этому, Крильон, – сказал король с сожалением и стыдом, – я хотел только, чтобы его задержали.

Сюлли показал письмо Анриэтты кавалеру; Крильон понял все: таинственное уведомление, прочтенное за столом, ревность короля, благородную преданность Эсперанса. Его великодушное негодование, как горький поток, вырвалось из сердца.

– Ах, государь, это вы? – возразил он, медленно приподнимаясь. – Это вы из-за ваших женских ссор приказываете другу убивать друга!

– Крильон!..

– Как сделал бы палач Карла Девятого, – продолжал кавалер, который был страшен от горести и гнева.

– Крильон, вы меня оскорбляете в ту минуту, когда я оправдываюсь.

Но ничто не могло остановить этого бешеного потока.

– Разве я столько раз проливал для вас мою кровь, – продолжал кавалер голосом, в котором звучала горесть, – столько раз жертвовал моею жизнью, для того чтобы меня вознаграждали, убивая тех, кого я люблю…

– Крильон ли это говорит… Крильон ли жертвует своим королем чужому?

– Чужой мой Эсперанс!

– Кто же он?

– Мой сын!

При этих словах, вырванных неизмеримой горестью у кавалера, король зашатался и, прислонившись к плечу Сюлли, не мог удержаться от слез. Понти грянулся оземь, как пораженный громом, а Эсперанс с улыбкой приподнял свои окоченевшие руки и обнял кавалера, который наклонился к нему, задыхаясь от горя.

– О, – сказал он ему, – какое несчастье умирать в ту минуту, когда находишь такого отца! Но я еще слишком счастлив, я успею вас обнять. Отец, – сказал он, борясь со смертью, которая уже покрывала его своей мрачной тенью, – отец… этот поцелуй… для вас.

Он приложился губами к лицу кавалера, потом, сделав усилие, чтобы приблизиться к его уху, шепнул:

– А этот для Габриэль…

И он испустил последний вздох; его полуоткрытые губы не докончили этого великого поцелуя. Крильон остался пораженный с минуту, не понимая ничего, но когда почувствовал, что это благородное сердце уже не бьется, что эти кроткие глаза уже сомкнулись навсегда, он встал с хриплым вздохом, как воин, вырывающий из своей груди убийственную сталь. Понти без сил и без голоса лежал у ног своего друга.

– Солдат короля, ты повиновался королю, ты не виноват, – сказал ему Крильон. – Я тебе прощаю за Эсперанса и за себя. Помоги мне унести отсюда тело моего сына.

Сюлли приблизился, король сделал шаг, Крильон удалил их обоих решительным движением руки.

– Довольно Понти и меня, – сказал он.

– Крильон, – сказал Генрих задыхающимся голосом, – если б ты знал, что происходит в моем сердце…

– Я понимаю, государь, у вас сердце не злое, но беспорядочная жизнь ведет к преступлению. Ваша жизнь, исполненная любовных интриг, беспрерывно уклоняется от прямого пути. Да! Смерть этого молодого человека – преступление неизгладимое; я обязан был отдать вам мой кровь, но не кровь Эсперанса, я простил Понти, но вам не прощу никогда. Все кончено между нами.

– Кавалер, – сказал Сюлли, – пощадите нашего короля.

– Ваш король уже не мой. Прощайте!

Крильон взял на руки безжизненное тело; с обнаженной головой, с седыми волосами, развевающимися от ветра, пошел он твердыми шагами к двери оранжереи. Понти пошел за ним, тихо произнося молитву и целуя светло-русые локоны Эсперанса.

– Вот, бедная мать, как я сберег твоего сына! – шептал герой, смотря на небо умоляющими глазами, как бы заклиная грозную тень. – Но теперь он с тобой, твой Эсперанс, а я один…

В тишине слышались только продолжительные рыдания и в темноте глубокой ночи не виднелось уже ничего.

Глава 78
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

На другой день приметили, что король встал прежде всех. Когда дежурный камердинер вошел к нему, он сидел у окна и меланхолически смотрел на первые лучи рассвета, освещавшие стены оранжереи. Он поспешно обернулся при шуме шагов. Прежде всего он спросил о Габриэль, потом осведомился, все ли в порядке в Фонтенебло. Главный камердинер отвечал с удивлением, что все находится в совершенном порядке.

– Я слышал шум, – прибавил король, не показывая своего лица, которое, может быть, обнаружило бы весь интерес, с каким он ждал ответа.

– Ваше величество, может быть, слышали стук кареты? – сказал камердинер.

– Когда?

– Сейчас. Граф д’Антраг уехал в Париж со своими дамами.

Король вздрогнул. Совпадение этого внезапного отъезда и ночного происшествия было довольно значительно.

– А! они уехали? – сказал он. – Счастливый путь.

Читая на лице камердинера, что он ничего не знал о том, что случилось вчера, король несколько оправился и прошел до комнаты с озабоченностью, которая показалась очень подозрительной любопытному слуге. Вдруг король вышел и направился к комнатам, занимаемым герцогиней; он спешил. Он не хотел, чтобы какие-нибудь известия дошли до Габриэль прежде, чем он сам будет там.

К его величайшему удивлению, герцогиня уже встала; женщины ее торопливо приготовлялись к отъезду. Генрих сделал знак рукой, чтобы остановить горничных, бежавших предупредить Габриэль, и пошел в ее спальную, где, он знал, найдет ее одну. Габриэль в дорожное платье стояла, опираясь на перила балкона. Свежая и прекрасная, смотря с улыбкой на небо, на лес, на воду, она как будто обнимала взглядом все великолепие природы, наслаждалась мысленно всеми сладостями жизни. Она обернулась, услышав шаги, и когда увидала короля, лицо ее тотчас помрачилось. Этот оттенок не укрылся от Генриха, но он этого ждал. Обманутый насчет ночной катастрофы, которую он успел скрыть от всех, он твердо верил, что Эсперанс приезжал в Фонтенебло для Анриэтты д’Антраг и что записка, положенная под его салфетку, была от Габриэль, и ожидал ее гнева при этой новой неверности. Действительно, если Габриэль предупредила короля насчет Анриэтты, стало быть, она сделала это из ревности, следовательно, она знала о связи Генриха с этой женщиной и, вероятно, она скажет ему упрек – ему, который осмелился ее подозревать.

Чувствуя себя виновным в этом подозрении, виновным в трагическом результате этой интриги, король пришел к Габриэль в расположении духа, которое понять легко. Он хотел прежде всего не допустить герцогиню узнать, что Фонтенебло был облит кровью; он хотел постараться уничтожить в ней горесть нового разочарования. Его раздирали угрызения, печаль, усилившаяся любовь. Он принес Габриэль более, чем выражение этой любви – безмолвное вознаграждение.

Облако, покрывшее на минуту лицо герцогини, подтвердило мысли Генриха. Она дулась, она страдала. Он подошел к ней с распростертыми объятиями, с умоляющим взором. Но как Габриэль была далека от того, чтобы понять его! Он думал, что должен просить прощения. Она также чувствовала себя виновной и просила прощения в глубине своего сердца. Ее проступок загладил все проступки короля. Генрих был довольно наказан, теряя такое сердце. Какие несчастья ожидали его еще? Он лишался навсегда той, которая, хотя без любви, была, однако, самым верным другом его во всем королевстве.

Когда она увидела его, она с раскаянием опустила голову. А между тем ее ожидало столько счастья! Ее свежая молодость должна была снова зацвести на солнце горячей страсти; она оставляла за собой измену, угрозы смерти, гибель и отчаяние и должна была найти свободу в любви, то есть самый великолепный, самый неизмеримый горизонт, какой только может обнять душа, пока она не вознесется на небо.

Король, напротив, будет брошен, оскорблен, наказан до несправедливости. Он уже в пожилых летах; ни одна женщина не будет любить его без честолюбия, ни одна уже не вспомнит, что и он был молод, что любовь его не всегда была смешна; ни одна, наконец, не сумеет достойно заплатить за драгоценные качества этого великого сердца, помраченного солнца, пламя которого досталось Габриэль и в котором другие увидят только пятна.

Вот что сделало печальными ее глаза, вот что заставило затрепетать в ней остаток нежности, и когда король протянул к ней руки, она отвернулась со стыдом, раскаянием, готовая расплакаться, если бы слезы не изменили ее тайне, если бы она не думала, что отныне принадлежит Эсперансу. А об этом обожаемом любовнике, сделавшемся тенью, об этом счастье, которое уже улетело навсегда, она не имела ни малейшего подозрения, ни малейшего беспокойства, ни малейшего предчувствия!

Генрих сел возле нее, взял ее за руки и долго смотрел на нее глазами, полными любви.

– Вы уже готовы ехать, – сказал он, – моя Габриэль?

Моя Габриэль! Это слово в устах того, кому она не принадлежала более, заставило вздрогнуть герцогиню.

– Как вы спешите оставить меня! – прибавил король. – А я так давно вас не видал.

– В самом деле, – прошептала Габриэль, пораженная мыслью, что целый век прошел в такое небольшое количество часов.

Она покраснела и отвернулась, как бы отдавая приказание Грациенне.

– Хорошо ли вы спали? Прошло ли ваше нездоровье? – продолжал Генрих. – Я не хотел мешать вам заснуть, но моим первым движением вчера, когда я сел за стол, было навестить вас.

Он посмотрел на нее так пристально, что она смутилась еще больше.

– Да, Габриэль, с тех пор как я развернул мою салфетку вчера, до нынешнего утра, я не переставал думать о вас.

Герцогиня сделала усилие, которое король заметил, но он приписал его ее желанию не выказать своей вчерашней ревности. Он сам не желал вступать в объяснения и молчал.

– Я прекрасно спала всю ночь, – поспешила сказать Габриэль, – и готова сделать это маленькое путешествие. Подвигаемся ли мы, Грациенна?

– Да, герцогиня, – отвечала Грациенна, которая ходила взад и вперед, чтобы помочь, если понадобится, своей госпоже.

– Здравствуй, Грациенна! – закричал король, всегда заботившийся поддерживать дружеские отношения с такой важной помощницей. – Как ты свежа! Тебя не надо спрашивать, хорошо ли ты спала.

– Однако, государь, я просыпалась. Разве ночью охотятся в вашем парке?

Король вздрогнул.

– Кто охотится? – спросила Габриэль без малейшего подозрения.

– Не знаю, только стреляли; многие слышали так же, как и я; там…

– Это нечаянно выстрелило ружье в гвардейском карауле! – с живостью вскричал король.

Он чувствовал, что бледнеет. К счастью, Габриэль не смотрела на него.

– Я хотел, – продолжал Генрих, – навестить вас утром, чтобы не лишиться вашего милого присутствия. Знаете ли, Габриэль, что известия из Рима превосходны, что не пройдет и года, как вас будут называть королевой.

– В самом деле… – сказала она с принужденной улыбкой, – сколько милостей для меня!

– Разве вы их не заслуживаете?.. Есть ли на свете какое-нибудь звание, которое Габриэль не умела бы возвысить своим достоинством?

– Государь…

– Вы самая прекрасная, самая лучшая и самая чистая из всех женщин на свете.

– Государь, ради бога… – перебила она, вставая, с лицом, пылавшим от беспокойства и смущения.

– Что с вами? Еще скромна сверх всего.

– Я не знаю, государь, почему ваше величество сегодня осыпаете меня такими похвалами.

– Это потому, что я лишаюсь вас, Габриэль, и цену того, что имеешь, чувствуешь вполне только в ту минуту, когда расстаешься с ним.

Эти естественные и простые слова так согласовались с расположением духа герцогини, что краска на лице ее сменилась страшной бледностью. Потом, видя на лице короля только невинное выражение сожаления о временной разлуке с нею, она сохранила для себя всю тяжесть этого намека. Он поразил ее и она залилась слезами.

– Вы плачете, моя милая душа? – сказал Генрих. – Неужели оттого, что расстаетесь со мной?.. неужели я имею это счастье?

– Да, государь, я плачу оттого, что расстаюсь с вами, – отвечала она, побежденная горестью, слишком долго сдерживаемой.

– Не уезжайте, когда так, – возразил Генрих, столько же взволнованный, как и она.

– Невозможно, государь, невозможно.

– Это правда. Будьте рассудительнее меня. Ваш вид внушает мне так много любви, что мои обязанности, как католического государя, не могут не пострадать в святые дни этой недели. Поезжайте публично поклоняться Богу в Париже. Покажите народу его королеву. А я буду благодарить Провидение за то, что оно поместило вас возле меня.

Габриэль задыхалась от нетерпения и горести при каждом из этих нежных слов, старавшихся ее утешить.

– Но, – продолжал Генрих, – мы недолго будем терпеть такую муку, не правда ли? Вы в городе, а я в деревне, за пятнадцать лье друг от друга! Какое расстояние! Я завидую участи Замета, у которого будете вы. Ждите меня в воскресенье.

– Да, государь, – пролепетала герцогиня вне себя, потому что она чувствовала, как силы ее оставляют, как сердце ее замирает.

– Меня будет утешать за вас, – докончил король, – наш маленький Сезар. Вы мне оставляете его, не правда ли, это милое дитя нашей любви?

Это было последним ударом. Габриэль зашаталась. Она хотела отвечать, но из груди ее вырвались рыдания, и если бы не Грациенна, которая схватила ее и пожала ей руку с красноречивыми взглядами, нет никакого сомнения, что она высказала бы свою тайну в этой пытке, которая была свыше сил честной души и материнского сердца. Но Грациенна поспешила доложить, что лошади готовы.

Король обнял Габриэль, называя ее самыми сладостными именами и делая ей самые трогательные обещания. Мало-помалу, привлеченные этим трогательным движением, подошли слуги и придворные и смотрели не без волнения на этих двух супругов, обнявшихся со слезами и представлявших совершеннейший образец нежности. Скоро кормилица принесла ребенка.

– Сезар… наш сын Сезар… – шептала Габриэль, – государь, благодарю вас, что вы заговорили со мной о нем. Я поручаю его вам. О государь! помните мои слова, я поручаю вам моего сына.

Говоря таким образом, она покрывала поцелуями невинное существо, которое улыбалось.

– Но зачем, – сказал Генрих с лицом, омоченным слезами, – говорите вы мне все это?

– Поклянитесь, что вы будете вспоминать обо мне, любезный государь, без гнева, поклянитесь, что вы будете любить нашего сына, что бы ни случилось…

– Габриэль, вы пронзаете мне сердце.

– Надо расстаться… Государь, убедите себя, что у вас никогда не было более искреннего друга.

– Я этому верю, я это знаю!

– Простите меня, если я оскорбила вас.

– Это вы должны простить меня, душа моя! – вскричал Генрих, предаваясь всей горечи своих сожалений.

– Прощайте, государь… это слово раздирает душу.

– Скажите до свидания, Габриэль.

– Прощайте! – повторила герцогиня, бросая вокруг взгляд, потускневший от слез, и видя, что все плачут, потому что она для всех была доброй госпожой, она сказала со своей упоительной улыбкой. – Благодарю. Унеси моего сына, Грациенна, а то я не буду иметь сил уехать.

Чтобы оторваться от этой сцены, она пошла к лестнице. Карета была готова. Блестящая толпа окружала ее, чтобы проводить до того места, где герцогиня должна была сесть в лодку.

Король не оставлял Габриэль, он выбрал своих лучших друзей, чтобы ехать вместе с нею в лодке. Это была обширная, плоская лодка с богатой обивкой. Герцогиня села в лодку вместе с дамами и придворными, которые наперерыв добивались чести проводить ее. Генрих послал с герцогиней гвардейского капитана и приказал, чтобы ей оказывали в Париже королевские почести. Каждый понял, что в этой лодке сидит французская королева, окруженная двором.

Габриэль испугалась неволи и искала средства остаться свободной, как она обещала Эсперансу. В ту минуту, когда она прощалась с королем, опять начались слезы, и расставанью не было бы конца, если бы Сюлли не удержал короля, пока лодка медленно удалялась от берега.

Начались сигналы, повторяемые прощания. Мало-помалу от Генриха до Габриэль расстояние увеличивалось; помутившиеся глаза короля уже не так ясно различали Габриэль в группе и при первом повороте берега все исчезло. Они звали еще друг друга и слышали свои прощания, повторяемые эхом, но не могли уже видеть друг друга и не должны были видеться никогда.

Путешествие совершалось в тихую погоду. Часть придворных вышла в Мелене. Габриэль надавала всем распоряжений или приказаний, которые удерживали их вдали от нее. Осталось немного. Габриэль намеревалась освободиться от них у парижской заставы.

Разговор шел обо всем, что может развлечь легкомысленную женщину, польстить гордой душе. Несколько раз, от избытка любезности, некоторые льстецы ласкали слух Габриэль словами «ваше величество».

Но становясь более серьезной по мере приближения к цели, даже мрачнее, как будто она уже вступила в смертельную атмосферу ожидавшего ее несчастья, Габриэль рассеянно слушала придворных болтунов или не слушала их вовсе. Она думала, какой страшный шум сделает завтра ее исчезновение. Она дрожала при мысли об огорчении короля. Она отказалась бы от своего намерения, нарушила бы свою клятву, если б не неизреченное утешение всем пожертвовать для Эсперанса.