Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

– Ну, – сказал ла Раме с величественным движением, – не нужно огласки, не нужно шума, не нужно битвы. Вы будете в полдень на назначенном месте. Вы будете там через два часа, если только два часа пути отсюда до того места.

– А! – сказал кавалер, пораженный, так же как и его друзья, величественным ореолом, который великая любовь набросила на чело виновного.

– Вам нужен я, не правда ли, – сказал молодой человек, – а не она? Вам нужно мое бесславие, мое осуждение, а не казнь бедного существа, которое я люблю. Я согласен. Я мог бы дать убить себя здесь, вы получили бы тогда только половину победы. Возьмите меня живого, вы меня унизите, вы меня осудите. Только пощадите ее!

Три товарища переглянулись с удивлением.

– О! не подозревайте никакой засады, – перебил молодой человек, – засады нет. Я действую откровенно. Но прежде поклянитесь мне именем Крильона, что это письмо не спрятано здесь на одном из вас.

– Клянусь, – сказал Крильон, – я никогда не был клятвопреступником.

– Знаю. Этого довольно. Мы поедем все четверо. Вы видите, доверяюсь ли я чести. Мы приедем к вашему товарищу, он отдаст вам письмо, которое вы ему вверили, вы отдадите его мне, и потом я принадлежу вам.

– Вот человек! – не мог удержаться, чтобы не сказать Крильон.

– Который был бы человеком прекрасным… – прибавил Эсперанс.

– Если бы Прозерпина не оцарапала его когтями, – пробормотал Понти, – но она оцарапала и как еще глубоко, черт побери!

– Ну, господа, вы согласны? – спросил ла Раме, дрожа, чтобы ему не отказали.

– Решено! – вскричал кавалер. – И вы хорошо сделали, что так скоро повели дело. Я избавлю вас от всех бесполезных страданий. Я имел намерение лишить вас похищенных вами прав в присутствии всей вашей армии, я имел для этого все необходимые доказательства. Теперь я этого не сделаю. Вы вошли сюда королем для этих негодяев, королем вы и выйдете.

– Я просил только о милости, – холодно сказал ла Раме, – я ее получил, мне нет никакой нужды до остального.

– Ну, поедем же, – сказал Крильон.

– Поедем, – повторили его друзья.

Ла Раме позвал своих людей и спокойным голосом сказал:

– Лошадей этих господ и мою лошадь.

– Будем осторожны! – шепнул Понти на ухо Эсперансу. – Негодяй уже спасся от веревок попрочнее этой.

– Месье де Понти, – грустно отвечал ла Раме, услышавший эти слова, – не остерегайтесь, это бесполезно; цепь, которой вы меня держите на этот раз, я не буду даже стараться разрывать.

Обратившись к офицерам, которые мало-помалу появлялись во дворе, он сказал:

– Я поеду на рекогносцировку с этими господами.

Когда его приветствовали криками: «Да здравствует король!», которые заставили Крильона подпрыгнуть на седле, он прошептал с таким трогательным выражением, что Эсперанс растрогался до глубины души:

– Прощай, королевство!

Через несколько минут кавалькада молча проезжала лагерь под предводительством ла Раме.

Глава 55
КАК ЛИГА ПОБИЛА ИСПАНЦЕВ И НАОБОРОТ

Маленький отряд доехал таким образом до местечка Олизи, где ждал таинственный спутник, обладатель письма. Ла Раме горячо желал доехать скорее. Без оружия, бесстрашный, погруженный в глубокую задумчивость, он во всю дорогу не подавал повода к беспокойству своим стражам.

В Олази, в гостинице, нашли того, кого Крильон ожидал там найти. Это был брат Робер, который от скуки занял место у окна первого этажа и смотрел на всегда оживленный зрелищный рынок в маленьком городке.

Ла Раме не казался удивлен, очутившись в присутствии монаха. Он понял тайный союз этих людей; он чувствовал, что его судьба разбивается о неизбежный подводный камень.

Безропотно покорный судьбе, как фанатики арабы, он не выказал ни горечи, ни недоверия.

– Мы успели, – сказал Крильон женевьевцу, – благодаря вашему содействию, и я думаю, что герцогиня побеждена. Ей теперь нечего больше делать.

Ла Раме подавил вздох, пока рассказывали о его преданности и поражении. Монах отвел Крильона в сторону и шепнул ему:

– Остерегайтесь, чтоб у вас не отняли его на дороге; хотя мы держали эту экспедицию в секрете, слух о ней мог дойти до герцогини и засаду устроить недолго. Вы понимаете, как важно для сообщников помешать признаниям виновных. За вами следовал кто-нибудь из Реймса?

– Не думаю, мы ехали скоро.

Между тем ла Раме с нетерпением говорил Эсперансу:

– К чему совещаться таким образом? Мы приехали. Вот ваш товарищ. Где письмо?

– Это правда, – отвечал Эсперанс и пошел прервать разговор Крильона и монаха.

Крильон поспешил спросить письмо у брата Робера. Тот вынул его из кармана, но не отдал ла Раме, который жадно протянул руку.

– Когда он получит письмо, вы с ним не сладите, – сказал он вслух.

– Это правда, брат мой, – отвечал Крильон, – но я обещал.

– Это письмо, – упорно продолжал женевьевец, не обращая внимания на судорожный гнев, начинавший волновать ла Раме, – есть вместе и улика его преступления и доказательство его сношений с самыми жестокими врагами короля. Он не один заслуживает наказания.

– Я купил это письмо моею жизнью, оно мое! – закричал ла Раме.

– Я обещал, – повторил Крильон, – надо отдать.

– Это должно было уже быть сделано, кавалер де Крильон, – сказал ла Раме, ногтями раздирая себе пальцы.

– Отдайте, когда он будет в Париже, господа, – перебил женевьевец.

– Это значило бы изменить моему слову, – сказал Крильон. – Отдайте, брат Робер, отдайте письмо этому молодому человеку.

– Спасение государства и короля выше вашего слова! – вскричал брат Робер.

– Выше данного слова нет ничего, – сказал Эсперанс.

Женевьевец подошел к Эсперансу и сказал ему вполголоса с выразительным взглядом:

– Это письмо погибель женщины или, лучше сказать, чудовища, которое, если вы его не задушите, погубит Габриэль.

Эсперанс вздрогнул. Почему брат Робер говорил ему это так таинственно? Стало быть, этот странный человек знал и угадывал все? Понти громко и сильно держал сторону монаха.

– С изменниками, – говорил он, – всякая страсть законна.

Но Крильон уже краснел от презрительного взгляда ла Раме. Он взял письмо из рук брата Робера и подал его побежденному без условий и комментариев.

Ла Раме поспешно распечатал, прочел и спросил огня. Эсперанс поспешил принести ему огня из соседней комнаты. Тогда пленник сжег роковую бумагу и разбросал на ветер пепел, или, лучше сказать, дым, за которым он следил глазами до тех пор, пока он исчез. С этой минуты он сел и не выказывал более признаков беспокойства, даже внимания к тому, что происходило около него.

Но Крильон и женевьевец рассуждали горячо. Несколько раз кавалер казался не согласен со своим собеседником, однако после наконец уступил. Крильон подошел к Понти и Эсперансу и отвел их в сторону.

– Вы отведете пленника в Париж, – сказал он, – брат Робер последует за вами. Вы ускорите шаги и при малейшем признаке помощи, предложенной ла Раме, без всякой нерешимости раздробите ему голову.

– Будьте спокойны, полковник, – отвечал Понти.

– Он ни на что не покусится, – возразил Эсперанс, – теперь он мертвый; но зачем вы оставляете нас, кавалер, можно вас спросить?

– Я? – заметил Крильон. – Затем что мне неприятно уезжать из этой страны, оставляя в ней тысячу человек, вооруженных против нашего короля Генриха Четвертого. Брат Робер уверяет, что без начальника они сами разбредутся, а я говорю, что герцогиня, или испанец, или де Майенн могут придать опасную жизнь этому мятежному телу. Я хочу их уничтожить.

– Вы один?

– У меня есть план, не беспокойтесь. Мне остается посоветовать вам, Эсперанс, не доверять вашему нежному сердцу. Подумайте, что этот ла Раме должен быть колесован на Гревской площади. Не будьте беспечны.

– Бедный безумец!

– А вам, Понти, простили ваше вчерашнее пьянство, вы загладили ваш проступок хорошей услугой с той минуты, как вы нас догнали. Однако вы заметите, что собака Рюсто лучше вела себя при этом. Но если вы отсюда до Парижа дотронетесь до рюмки, которая пахнет вином, я велю вас повесить как негодяя.

– Полковник, полковник! – бормотал гвардеец. – Пощадите меня и удостойте исправлять иначе, чем угрозами.

Устроив все таким образом, Крильон отправил отряд. Ла Раме ехал между Эсперансом и Понти, брат Робер сзади с пистолетом, который он скрывал под рясой. Крильон дал письмо женевьевцу к губернатору Шато Тьери, которого просил дать пленнику конвой и посадить его в закрытую повозку, из опасения, чтобы его сходство с Карлом Девятым не возбудило подозрения в стране. Пленник вежливо поклонился Крильону и сказал ему:

– Если мы не увидимся, позвольте вас поблагодарить. Простите мне и забудьте меня.

– Может быть, я сделаю что-нибудь получше, если вы будете продолжать вести себя благоразумно, – отвечал Крильон.

Он повернул лошадь и поехал обратно.

– Что хочет он сказать? – спросил ла Раме. – Он мне отвечает, как будто я просил у него милости.

– Молчите, бедный гордец, – перебил Эсперанс кротким и серьезным голосом, – кавалер хочет сказать, что добрый христианин никогда не должен отчаиваться ни в людях, ни в Боге. Вы молоды, горизонт кажется вам несколько ограниченным в эту минуту, но за этим горизонтом есть другие. Вы увидите, как они раскроются перед вами.

Ла Раме с удивлением смотрел на него. Он не понимал прощения обид и не верил этому в других.

Приехавши в Шато Тьери, губернатор исполнил просьбу Крильона, и путешествие совершилось быстрее и без всяких приключений, достойных замечания.

Между тем Крильон нашел лагерь ла Раме в смертельном беспокойстве. Исчезновение начальника не объяснялось. Офицеры искали, осведомлялись, разговаривали шепотом, солдаты начинали переглядываться и требовать, чтобы им показали короля Карла Десятого.

Испанцы захотели узнать, что сделалось с тремя их офицерами, приезду которых весь лагерь накануне радовался. Караульни в авангарде не знали ничего, кроме того, что видели, то есть, что ла Раме уехал с этими офицерами, которые провожали его на рекогносцировку. Беспокойство перешло в испуг. Решили послать собрать сведения у главных начальников предприятия, у де Майенна и герцогини Монпансье. А пока осмотрели окрестности до Олизи, где ла Раме останавливался со своими похитителями.

Известие, которое узнали там, было ужасно. Король уехал в Париж. Король казался скорее пленным, чем повелителем. Король исчез. Эти известия, привезенные в лагерь, произвели там действие самое ужасное. Раздался барабанный бой, солдаты взялись за оружие, испанцев обвинили в измене, потому что король исчез с испанцами. Те оправдывались неудовлетворительно, потому что понимали еще меньше французов, что случилось. Одни уверяли, что если три испанца, посланные Филиппом Вторым, увезли короля, то верно для какого-нибудь важного намерения. Им отвечали, что когда увозят начальника и прячут его, не давая о нем известия, то это называется изменой. От слов перешли к оскорблениям, от оскорблений к ударам.

Началась драка. Расплачивались за старые долги. Кровь потекла и ослепила сражающихся.

В эту-то минуту приехал Крильон. Раненый, которого он встретил, объяснил, в чем дело. Этот человек был умен; он рассказал кавалеру, что если бы эти люди могли понять друг друга, они сейчас перестали бы драться. Но добрый кавалер не разделял мнения раненого. Он нашел это зрелище приятным. Он стал на возвышение; видеть, как дерутся испанцы и лигеры – это благословение небесное. Крильон от удовольствия кусал свои седые усы, но испанцы, воины опытные от продолжительной войны, не поддаются, они собираются в домах соседней деревни и ограждают себя баррикадами, между тем как их лучшие карабинеры поражают там и сям самых ожесточенных лигеров. Скоро должна наступить минута объяснения, потому что лигеры пересчитывают своих раненых и мертвых. Но это не нравится Крильону.

– Французы побеждены испанцами, черт побери! – закричал он и бросился в середину сражающихся.

Лигеры, уже взбешенные, что их побили, и бесясь еще больше оттого, что их упрекают в том, спрашивают, кто этот неизвестный человек, бросающийся таким образом среди ружейных выстрелов.

– Это я, Крильон, – говорит старый воин, – разве вы меня не узнали?

– Крильон! – повторяют французы, удивленные и испуганные.

– Стало быть, вас атаковали королевские войска? – спросил один лигерский офицер.

– Сейчас будете атакованы, – отвечал Крильон, – за мной идет авангард.

– Через измену испанцев! – вскричал офицер.

– Точно так.

– Смерть испанцам! – вскричали сто голосов около кавалера.

– Вперед! – заревел Крильон, огненная шпага которого наэлектризовала все французское войско.

Все спешат на его голос, под его начальство. Двери домов выбиты, дома горят. Испанцы сдаются; но Крильон не слышит. Резня продолжается, трупы накопляются, красный шарф испанский исчезает под потоками крови. Напрасно несколько беглецов стараются убежать, их ловят и безжалостно убивают. Крильон говорит тем, кто требует пощады:

– Король вам простил и отослал вас из Парижа, приказав не возвращаться. Вы воротились – сами виноваты.

Когда все кончилось, когда остались в живых только французы, они, хотя радуясь своей победе, с беспокойством смотрели на кавалера, который ждал, сидя на своей лошади, чтобы восстановились порядок и тишина. Крильон остался доволен: ни одного испанца и тридцатью лигерами меньше.

– Ну, лигеры, – сказал он, – знаете ли вы, что вы сделали? Вы заключили мир с настоящим королем. У вас вчера был король ложный. Это был призрак, посланный вероломными испанцами, и вы были так глупы, что служили ему. Вы не знаете, куда он девался. Он сдался настоящему французскому королю и сегодня оставил ваш лагерь, он едет в Париж принести покорность нашему государю.

Молчание отчаяния и ужаса царствовало в толпе, которая чувствовала себя во власти этого смелого победителя. Крильон, спокойный, как будто за ним стояло сто тысяч человек, прибавил:

– Чего вы боитесь? Я объявляю вас свободными; отправляйтесь к себе домой, если хотите, я даю вам слово, что вас преследовать не станут. Но, скажете вы, куда нам деваться? карьера наша кончена. Ну воротитесь со мной в Париж. Вы поступили как храбрецы и с вами поступят как с храбрецами. Если вам нужны деньги, вам дадут; повышение я вам обещаю; это, я думаю, лучше, чем репутация убийц, изменников и нищета. Ваш начальник бросил вас, испанцы вас обманывали, истинный француз вас зовет. Следуйте за Крильоном, вы знаете, чего стоит его слово.

Головы заволновались, быстрые и жадные взгляды совещались. Потом, как будто одна и та же мысль вдруг блеснула в тысяче голов, лигеры закричали:

– Испанцев больше нет! Да здравствует Франция!

– Да здравствует король! – прибавил Крильон. – А то ничего не будет.

– Да здравствует король! – повторили новообращенные.

Крильон чувствовал, что нельзя терять ни минуты. Он велел наскоро собрать лагерь, позвал офицеров, обласкал их, обещал им, чего они хотели, и повез с собой, предоставив солдат самим себе, в уверенности, что тело всегда следует за головой.

Этот отряд офицеров был увезен с такой быстротой, Крильон дорогой вез их в таком порядке и так искусно, в каждом городе хитрый воин так ловко окружал их верными войсками, поддерживавшими обращение, что в невероятно скорый промежуток в Париж явилось все, что недавно называлось армией короля Карла Десятого.

Крильон устроил этот отряд в Сен-Мартенском предместье, придал ему самый благоприятный вид и повел в Лувр этих лигеров, которые неделю тому назад угрожали огнем и кровью всей Франции.

– Государь, – сказал Крильон королю, который не верил глазам, – я привел к вашему величеству полк волонтеров, которые уничтожили в Шампани испанские гарнизоны. Они желают знать, что сделалось с ла Раме, самозванцем Валуа, который раздувал там мятеж и называл себя величеством.

– Он в тюрьме в Шатле, – сказал король с улыбкой, – и теперь начался его процесс.

Глава 56
ПЕРВАЯ ОХОТА

Король отправился на охоту в Сен-Жермен. Но пошел дождь, охоты быть не могло.

Провели день довольно скучно в старом замке, и король, вместо того чтобы рыскать по лесу, работал, играл или спал. Двор скучал еще больше его.

На другое утро только приехали дамы. Генрих встретил Габриэль, которую нашел грустной и холодной, несмотря на ее усилия преодолеть себя. Погода не располагала к веселости: она была серая, неприятная; тучи бежали, полные снегом, которого не смели послать на землю, потому что была весна, но снег мстил за это, распространяя на пути своем декабрьский холод.

Но деревья распускали зеленые листья и птицы пели в лесу. Под зелеными сводами дубов расстилались изумрудные ковры, испещренные цветами. Природе недоставало только солнца. Оно все оживило бы на земле – растения и сердца.

Генрих повел Габриэль в цветник, где искусство садовников силилось заставить цвести лилии и розы, которые через две недели сами распустились бы великолепно. Маркиза была закутана в меховую мантилью; король, как воин, пренебрегающий временами года, прогуливался в весеннем костюме – в полукафтане лилового цвета и в белых панталонах.

– Как вы мрачны, маркиза, – сказал король, взяв за руку Габриэль, – вы дрожите и дуетесь. Это верное представление погоды.

– Я признаюсь, государь, что мне действительно холодно и плечам и уму.

– А сердцу?

– Я не говорила о сердце, государь, – кротко сказала Габриэль.

– Вы на меня сердитесь, что я вызвал вас из Парижа, маркиза, вы предпочитали Париж?

Габриэль покраснела. Может быть, ветер сделался холоднее.

– Я никогда не имею предпочтения, – отвечала она, – не посоветовавшись с желанием короля.

– О, как эти слова были бы приятны и хороши, если б их внушила не одна безропотная покорность! – вскричал Генрих. – Ну, маркиза, откройте мне ваше сердечко. С некоторых пор вы меня принимаете очень холодно. В чем вы меня упрекаете? Разве я переменился? Или вы сохранили вашу прежнюю ревность?

Говоря таким образом, Генрих проницательным взором следил за каждым оттенком честной физиономии Габриэль, и это любопытство не показывало в добром короле совершенное спокойствие совести. Габриэль не обнаружила ничего, что оправдало бы предложения Генриха.

– Нет, государь, – отвечала она развязным тоном, который совершенно успокоил короля.

– Это удивило бы меня, – прибавил он, – потому что мое поведение теперь примерно.

Габриэль улыбнулась без горечи.

– Я бросил все, что может вас огорчать, – сказал король, – право. Притом, в мои лета уже следует быть благоразумным; ведь я сед и не имею ли я возле себя самую ангельскую женщину!

Он нежно пожал руку Габриэль. Но облако не улетело с чистого чела маркизы.

– Если я печальна, в этом король не виноват, – отвечала она.

– Кто же виноват?

– Я, я сама, я пугаюсь всего, у меня такой несчастный характер.

– Но какого рода огорчение можете вы представлять себе, маркиза? Предоставьте это бедным венчанным мученикам, на которых раз двадцать в день падает непредвиденное страдание. Те имеют право иметь болезненно-чувствительную душу. Но вы окружены людьми, которые снимают цветы с вашего пути. Итак, если вы только сами не отыскиваете, по привычке, женщин…

– Нет, – с живостью перебила Габриэль, – мои горести не так химерны, как ваше величество предполагает. Не имею ли я неизлечимую рану презрения моего отца?

– О, вашего отца!.. Вот это презрение вовсе не тревожило бы меня. С тех пор, как он назначен начальником артиллерии, предпочтительно перед Сюлли, граф д’Эстре не должен бы презирать вас, мне кажется.

– Государь, он в глубине сердца имеет против меня большую неприязнь, а дочь не может видеть без сожаления, как к ней изменился нежнейший отец.

– Не говорите мне этого, маркиза; этот нежнейший отец был самый свирепым тюремщиком. Вспомните Буживаль и горбуна Лианкура. Полно, полно! если вы сожалеете об этом отце до такой степени, что дуетесь на меня, я вас обвиню в неискренности и буду думать, что вы придираетесь ко мне по какой-нибудь тайной причине.

Габриэль вздрогнула.

– Право, государь, – отвечала она, – вы не хотите понять моего положения. Неужели я должна объяснять его такому гибкому уму, такому деликатному сердцу, как ваше? Как! Я, будучи безукоризненной девушкой и из хорошего дома, теперь любовница короля! Я должна гордиться этой честью, которая бесславит меня. Если б вы знали, как народ называет меня!

– Народ вас любит за вашу доброту.

– Нет, народ ненавидит меня за то, что я занимаю место, где он хотел бы видеть законную жену, которая дала бы вам дофинов и принцесс. Народ женится, государь, и уважает брак.

– А! если вы упрекаете меня этим, – сказал Генрих с унынием, – если моя кроткая Габриэль ссорится со мной по поводу вещей условленных…

– Сохрани меня Бог, государь! Разве я честолюбива? разве я жадна? разве я когда-нибудь вмешивалась в дела вашего государства? Или вы считаете меня настолько тщеславной, настолько глупой, чтобы забыть мое ничтожество? Государь, судите обо мне хорошо, только ваше мнение может утешить меня за мнение других; отдайте мне, по крайней мере, справедливость и не приписывайте расчетам горечь, которая изливается из моего сердца.

– Знаю, знаю, – прошептал Генрих, который верил бескорыстию этой великодушной души. – Но жалоба доказывает, что вы страдаете, а видеть ваши страдания, это для меня пытка.

– Я не требую ничего более, – с живостью сказала Габриэль, – для меня достаточно этого одного слова моего короля. Как только вы поняли, что я страдаю, как только вы жалеете обо мне, я довольна, я буду стараться утешиться, излечиться от этой печали, которая неприятна вашим взорам.

Сказав эти слова, она подняла голову и как будто отряхнула слезы со своих длинных влажных ресниц.

– Моя бедная Габриэль, – тихо произнес король, доброе сердце которого было обмануто этой невинной хитростью, – ты страдаешь – да, я это знаю; тебя заставляют в эту минуту терпеть несправедливости, которые я примечаю более, чем мог сказать – тебя, добрейшую, совершеннейшую женщину, которая когда-либо приближалась к трону! Негодяи! Они не умеют ценить этой души, которая, вместо того чтобы мстить, плачет, а потом спешит скрыть свои слезы. Но имей терпение! Я не властелин у себя, Габриэль. Меня теснят со всех сторон; Валуа ла Раме, злодейка герцогиня со всеми своими Шателями, де Майенн – надо расправляться со всеми. Теперь не время думать о делах моего сердца. Имей терпение… настанет день, когда я буду предписывать законы другим, и тогда я заставлю уважать Габриэль.

– Государь! – вскричала маркиза. – Ваша доброта заходит далее моей горести, простите меня. Я была сумасшедшая. Должна ли я бросать горечь в чашу, из которой ваше величество почерпаете забвение своих важных забот? Нет, государь, я счастлива, очень счастлива, я сказала все это из женского каприза. Я не жалуюсь ни на что, простите мне. Вот посмотрите, солнце пробивается сквозь тучи, оно освещает в природе все; посмотрите, глаза мои блестят, веселый луч спускается до глубины моего сердца.

– Вы превосходная женщина, Габриэль, – прошептал взволнованный король, целуя ее в лоб, – а я исполню то, что я сказал…

Только он кончил эти слова, когда на конце той аллеи, где они прогуливались, показался ла Варенн, секретный посол Генриха, репутация которого была слишком хорошо известна при дворе. Этот добродетельный человек скромно стоял к ним спиной и смотрел на левкои и буквицы со вниманием, доказывавшим его сельские вкусы. Король его видел, но не показывал вида. Маркиза его приметила и засмеялась.

– А! секретный посол его величества, – сказала она.

– Где? – спросил Генрих.

– Вон там, государь; он наклонился, так что касается носом фиалок. Пусть он будет осторожнее, бедняжка!

– Для чего?

– Когда он наклоняется таким образом, у него из карманов могут выпасть любовные записочки.

– Вы всегда насмешливы, моя Габриэль.

– Без злости, государь, клянусь вам. Но позовите его; он, может быть, хочет вам что-нибудь сказать.

– Серьезное, это может быть. Я поручил ему привезти мне известие о парижском процессе.

– Вы ваши процессы выигрываете всегда, – сказала Габриэль и потащила короля навстречу ла Варенну.

Тот видел это движение и счел благоразумным избегнуть встречи с Габриэль; он удалился, срывая цветы, до соседних кустов сирени.

– О! – сказала Габриэль. – Я, кажется, его пугаю.

– Экий скот! – пробормотал король сквозь зубы. – Он точно прячется от вас. Эй, Фуке! эй, негодяй!

Фуке было настоящее имя этого человека, который прежде был дворецким у Екатерины Наваррской, сестры короля, и разбогатев, переменил имя Фуке на маркизство ла Варенн. Когда нового маркиза называли Фуке, он понимал, что настала гроза. Он навострил уши и подбежал к королю, делая тысячу извинений Габриэль, веселость которой все увеличивалась.

Генрих, который был так умен, не должен ли был заметить, что женщина, смеявшаяся таким образом, когда дело шло о ревности, не должна быть очень пламенно влюблена? Но, увы! Умные люди часто бывают слепы.

– Что это, – сказал король, – ты как будто бежишь, когда тебя зовут. Игра, что ли, это?

– О государь! Я не видал ни вашего величества, ни маркизы. Эти кусты скрывали от меня ваше августейшее присутствие, а то я не позволил бы себе нюхать цветы.

– Он заставит меня умереть от смеха, – сказала Габриэль, – спасите его, он тонет.

– Нет, – перебил король, – он не имеет причины путаться. Ну, привез ты мне известие о процессе?

– Привез, государь; но не все еще кончено. Судьи еще рассуждают о наказании.

– А обвиненный?

– Этот ла Раме держит себя очень хорошо при допросе; он рисуется, как будто какой-нибудь живописец находится тут, чтобы снимать с него портрет; но как он ни вертись, голова его нетвердо держится на плечах. Когда прения кончатся, первый президент обещал мне прислать нарочного к вашему величеству с уведомлением, прежде чем приговор будет произнесен.

– Вы видите, – сказал король Габриэль, – что ла Варенн на этот раз просто парламентский пристав.

– Ба! ба! – отвечала маркиза. – Поищите-ка хорошенько в его карманах. Хотите, я вам помогу?

Ла Варенн принял вид сокрушения, который удвоил веселость Габриэль, но он затруднился бы отвечать, когда на рубеже леса послышался выстрел и отголоски повторили его до горизонта. Лай собак раздался вдали и смолк.

– О! о! – сказал король. – У меня охотятся и убивают, как кажется! Кто это охотится в Сен-Жермене, когда мои собаки в конуре, а мое ружье не снято с крючка?

– Государь, – сказал ла Варенн, – это кавалер де Крильон, который с утра охотится за зайцами.

– Крильон!.. – отвечал король, развеселившись. – Мы отобедаем вместе. Он один?

– Он с этим красивым молодым господином, таким богатым, которому ваше величество дали право охоты.

– С Эсперансом, может быть, – сказал король равнодушно и не смотря на Габриэль, которая при этом имени почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо.

– Да, государь, с месье Эсперансом.

– Ну, поедем верхом к ним навстречу, – сказал Король. – Хотите, маркиза? Погода прекрасная, и зато нагуляем аппетит.

– Охотно, – отвечала Габриэль, сердце которой билось от радости.

– Я оденусь для верховой езды, – сказал король, – пойдем, ла Варенн.

– А я совсем готова, – сказала Габриэль, – и подожду моей лошади, прогуливаясь на этом теплом солнце.

– Я прошу у вас только несколько минут, – вскричал король, – поскорее, поскорее, ла Варенн, чтобы не заставить ждать маркизу!

Габриэль, упоенная сладостной надеждой, облокотилась на каменную балюстраду, облитую теплым светом, и благодарила Бога, богатые милости которого нигде не обнаруживались так великолепно, как в этом месте, самом чудном из его творений. Пока она погрузилась в свои страстные мечты, Генрих продолжал путь к замку, а ла Варенн старался своими маленькими ногами догнать его. Только что они вошли в комнату, где камердинеры стали одевать его величество, как ла Варенн, воспользовавшись выходом лакеев, шепнул:

– Государь, маркиза меня очень испугала своей шуткой обыскать меня.

– Почему это, ла Варенн?

– Потому что она нашла бы кое-что в моих карманах, государь.

Королю подали сапоги.

– Что такое? – спросил Генрих в промежуток, когда камердинер вышел.

– Вашему величеству известно, куда я послан был вами.

– Это так, но у тебя в кармане нет комплимента, который я тебе поручил передать, или даже тех, которые поручили тебе?

– Нет, но…

На короля надели шпоры и плащ.

– Ла Варенн даст мне хлыст и шляпу, ступайте, – сказал король. – Продолжай, ла Варенн.

– Вот что мне отдали к вашему величеству.

Он подал королю записку, который поспешно ее прочел:

«Любезный государь! Воспоминание о вас смущает мои ночи и мои дни. Как можно жить, страдая таким образом? Как можно жить без этих восхитительных мук? Великодушное сердце Генриха поймет меня, потому что я сама себя не понимаю. Анриэтта».

– Какое волнение! – сказал восхищенный король.

– Это безумная страсть, – прибавил тихо ла Варенн.

– В самом деле?

– Бред. Представьте себе, государь, вакханку – о, да такую красавицу! – И маленький человечек вытаращил свои бесстыдные глаза, подражая взгляду тигра или кошки. Пылкий король задрожал всем телом. Он, без сомнения, вспомнил ножку нимфы на понтуазском пароме.

– Да, – прошептал он, – она очень хороша.

– Что ваше величество прикажете?.. Что я буду ей отвечать?

– Я подумаю.

– Маркиза изволит ждать ваше величество, – пришел сказать конюший.

Король вздрогнул и заторопился.

– Эта милая маркиза, – вскричал он, – поедем! Найди меня где-нибудь в стороне, ла Варенн; я дам тебе ответ. Ах, записка!

Он опять прочел ее и бросил в огонь, повторяя:

– Не надо никогда заставлять ждать дам.

Через несколько минут он сидел на лошади, но прежде держал стремя маркизе, которую осыпал предупредительностью и нежными ласками, чтобы вознаградить, без сомнения, за неверность своего неисправимого ума.

Король и Габриэль взяли с собой только конюшего и пажа. Генрих знал все перекрестки леса и охотился хорошо. Он прямо направился к охоте.

Рюсто и Кир, эти славные собаки, напали на косулю и вместе с другими собаками рыскали по королевскому лесу. Генрих ехал прямо, Габриэль следовала за ним в некотором расстоянии. Конюший по правую его руку раздвигал ветви рогатиной. Генрих скоро встретил Крильона, который ждал пешком с охотничьим ружьем в руке, и закричал ему:

– О, храбрый Крильон! Не прими короля за косулю.

– Государь, какая приятная встреча! – вскричал Крильон, подбегая с распростертыми объятиями и веселым видом к своему королю.

Генрих тотчас сошел с лошади. На луке седла лошади Крильона висели два фазана и заяц.

– А, вот как ты истребляешь мою дичь! – сказал король.

– Это не я, государь, я не сделал еще ни одного выстрела, это Эсперанс. Вот стрелок!

– Он опустошит мои владения, – сказал король смеясь. – Где он? Я должен его похвалить.

В ста шагах раздался выстрел.

– Вот, – сказал Крильон, протянув руку в ту сторону, – прибавьте косулю к списку.