Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)
– На что он мне? Что мне с ним делать? – проворчала она, пожав плечами.
– Если бы ты отыскала сокровища, то вновь обрела бы свободу.
– Без второго «глаза» это невозможно.
– Невозможно? Да что ты, Эмма! Для тебя нет ничего невозможного!
Со временем мысль о возобновлении поисков клада стала казаться мадам де Мортфонтен привлекательной. Тем более что Лоуэс, хоть и изъявлял готовность помочь, все же с куда большим усердием ласкал ее, Эмму, чем разыскивал Энн. В разлуке же с ней губернатору придется заняться поисками девчонки вплотную, хотя бы ради того, чтобы заслужить ее благосклонность. Так что в конце концов она решила, прихватив с собой хрустальную иглу, которую нашла в Лубаантуне во время первой своей поездки, отправиться на Юкатан и попытаться изготовить второй нефритовый «глаз», в точности подобный первому.
Прибыв на место, тотчас занялась этим. Ей потребовалось сделать множество попыток, перепортить груду обычного хрусталя, чтобы воспроизвести форму образца и его способность преломлять лучи. Наконец она решилась пожертвовать иглой.
Но и это ничего не дало. Она не смогла проникнуть в зал, где хранились сокровища. После нескольких недель упорных, но бесплодных усилий Эмма смирилась с неудачей и решила вернуться на Кубу.
Они только что возвратились из той поездки. И вот – письмо… Габриэль склонился над любовницей, которая манила его к себе. Все ее тело мучительно сотрясали рыдания.
– Хватит, – без малейшего сочувствия произнес он. – Ты оправишься от этой потери. Как когда-то оправилась, потеряв мать девчонки.
– Никогда! Никогда! Никогда! – твердила Эмма снова и снова, исступленно, точно фурия. – Снаряжай корабль, мы отплываем на Ямайку. Я отказываюсь поверить в то, что этот трусливый Лоуэс испробовал все средства. Я не допущу, чтобы Энн повесили!
– Если тебя это развлечет, отчего не попробовать, – согласился Габриэль. – Только ты напрасно так упрямишься. Лоуэс не поставит под удар свою репутацию ради пиратки.
– В таком случае, я камня на камне не оставлю от ее темницы, но Энн не будет больше там гнить, понятно? А если я сумею ее оттуда вызволить, ей поневоле придется меня любить.
– С меня хватит, надоело бред выслушивать! – взорвался Габриэль. – Я не желаю ни с кем тебя делить, Эмма. Если ты освободишь Энн, я сам ее убью!
Эмма побледнела от ярости. Любовник мгновенно перестал ее волновать. Вошла служанка, держа в руках поднос, на котором дымились две чашки шоколада, благоухающего корицей.
– Поставьте здесь и уходите, – приказал Габриэль, отведя взгляд от хозяйки.
Та воспользовалась моментом, чтобы выдернуть из-за подвязки кинжал. Едва девушка вышла из комнаты, слуга повернулся к Эмме, твердо намеренный и на этот раз подчинить ее своей воле. Но она не дала ему времени – стремительно и точно метнув кинжал. Клинок попал в самое сердце.
– Ты это сделала, – всхлипнул раненый, падая на колени.
Эмма, зарыдав от ярости и неутоленного желания, бросилась к нему и склонилась к его губам, чтобы сорвать с них последний поцелуй с привкусом крови, одновременно всаживая кинжал поглубже, по самую рукоятку, чтобы наверняка прикончить любовника.
– Никто, слышишь, никто никогда не встанет между ней и мной!
* * *
Кто-то шел по лестнице, тяжело ступая по сырым каменным ступеням, – как всегда, как повторялось столько раз, столько дней, что Энн и счет потеряла.
Она угадала, что идущий запыхался, тяжело дышит, и инстинктивно приподнялась, потянулась навстречу этим шагам, приближающимся к ней темным коридором. Машинально стала считать шаги… Двое? Их там двое. Мужчина и женщина.
Ее горло стиснул яростный спазм. Она рванулась к прутьям, стараясь разглядеть, кто идет, еще до того, как свет, падавший через окошко камеры, позволит ей их увидеть. Она была уверена, совершенно уверена, что они пришли к Мери. Мери рожает там, в своей камере. Мери умирает. Энн повисла на решетке, когда они сворачивали за угол коридора, и завопила во все горло:
– Проваливай! Оставь ее в покое, или я тебе кишки выпущу, слышишь? Выпотрошу, как падаль! Вот так, снизу вверх! – Она быстрым взмахом руки сымитировала движение клинка.
– Ты заткнешься когда-нибудь, тварь? – взревел охранник, с яростной силой хлестнув бичом по вцепившимся в решетку пальцам Энн.
– Брось! – проворчала мулатка, протянув руку и помешав ему нанести второй удар.
По-кошачьи гибкая, несмотря на излишнюю полноту, она приблизилась к узнице и, оглядев ее с печальной улыбкой, задержала взгляд на животе, в котором колотился ребенок, тоже стремясь вырваться на свободу. Злобно выдохнув, Энн снова крикнула:
– Если Мери умрет, я тебя порешу!
Мулатка покачала головой:
– Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед, – повторила она.
И, развернувшись, пошла дальше, стиснув зубы, когда кнут снова просвистел в воздухе и обрушился на руку Энн, так, словно ее собственная плоть ощутила удар. Энн, как и в первый раз, даже не застонала. Боль гнездилась совсем в другом месте, глубоко внутри, и была такой жестокой, что все прочие мучения рядом с ней казались лаской. Истерзанная собственным бессилием, отчаявшаяся, она опять завопила:
– Не позволяй ей тебя прикончить, Мери! Пусти ей кровь! Какого черта! Пусти ей кровь, Мери!
Охранник, нагнавший мулатку на углу, повернул ключ в скважине заржавевшего от постоянной сырости замка. Дверь под его мощным нажимом открылась. Он немного помедлил, чтобы посветить мулатке, которой надо было спуститься по трем ступенькам на терявшийся в темноте пол камеры. Вопли Энн заставили Мери, лежавшую на подстилке из листьев банановой пальмы, приподнять голову. Кровотечение лишило ее сил, но, услышав родной голос, она невольно улыбнулась. И всмотрелась в еле различимые при слабом свете огарка, которым ее одарили, очертания женской фигуры. Смуглая женщина выглядела печальной, но вместе с тем величественной. И протягивала руки к ней, мечущейся в лихорадке.
– Мамиза Эдони! – удивилась Мери, узнав мулатку, которой столько раз помогала на острове Черепахи. – Что ты делаешь здесь, так далеко от своих детей?
– Я пришла освободить твоего ребенка, Мери. Маркиз прислал. Положись на меня, – прибавила она, резко ударив по животу Мери как раз над затвердевшим лобком.
От боли роженица мгновенно рванулась вперед. Ее мутило, лоб покрылся холодным потом, взгляд поплыл. Схватки пошли одна за другой, внезапно участившись после того, как в течение многих часов появлялись лишь изредка, пока не затихли совсем.
Эдони предоставила ей корчиться, отдавшись во власть боли, а сама неспешно хлопотала над плетенной из тростника корзиной, накрытой красной хлопчатобумажной тканью, которую принесла с собой. Под быстрыми пальцами повитухи вскоре утешительно затеплились десятки свечек, расставленных вокруг подстилки, на которой металась Мери. Эдони соединила свечки между собой дорожкой охристого порошка, а внутри получившейся фигуры принялась чертить странные знаки, сопровождая действо монотонными причитаниями. Мери забылась под это пение. Она так давно ждала своих. И так долго страдала…
Наконец Эдони замерла, встав между согнутыми в коленях и расставленными ногами роженицы.
– Когда скажу, будешь тужиться, снова и снова!
Мери кивнула. Эдони смазала свою правую руку каким-то ярко-красным составом и безжалостно погрузила ее в измученное болью лоно. Мери показалось, будто все тело у нее разорвалось на части, а низ живота полыхнул нестерпимым огнем. Она взвыла.
– Давай! – приказала мулатка, снова ударив по наболевшему лобку свободной рукой, сжатой в кулак.
Мери, со слезами на глазах, повиновалась, ее приподнимал и тянул вперед инстинкт выживания. Предчувствие не обмануло – крохотное существо, которого она с невообразимым усилием наконец вытолкнула, было уже до того почерневшим, что его безжизненное тельце сливалось с руками этой женщины. Как она и ожидала, ребенок не закричал. Мери, совершенно выдохшаяся, откинулась на подстилку, виски сдавила нестерпимая боль, она дрожала от лихорадки, предвидя, что та не скоро отпустит, и не могла вымолвить ни слова.
Мулатка завернула тельце в пеленку, вытащила из истерзанной утробы послед, смазала место, где он был прикреплен, каким-то неприятно пахнущим снадобьем, потом тщательно вытерла окровавленные руки. Мери была в полном изнеможении, совершенно разбитая, она теперь лежала без движения и ни о чем не думала. По полу просеменила крыса, привлеченная тошнотворным запахом. Мамиза, точно прицелившись, ударом ноги с силой отбросила животное к стене, как сотни раз приходилось делать в ее собачьей жизни. Потом нашарила в своей корзине синий стеклянный пузырек и снова подошла к женщине.
– Выпей, Мери, выпей, и успокоишься, – настаивала она, приподнимая голову роженицы.
Покорившись этим рукам, покорившись мелодии, которую напевали толстые губы Мамизы, Мери глотнула, и горькое питье пролилось в ее пересохшее горло. На мгновение в памяти закружились какие-то картины, но им не удалось закрепиться, и они стерлись, расплылись. Кровь пульсировала теперь в висках реже, а мучительные спазмы постепенно уступили место все более леденящему холоду.
– Я умираю? – обреченно спросила Мери, смирившись со своей участью.
Эдони присела на корточки рядом с ее головой, с бесконечной нежностью погладила прилипшие ко лбу рыжие волосы.
– Пусть течет, Мери, – прошептала она, – пусть льется.
Мери снова закрыла глаза. Ею овладело странное ощущение: она словно опьянела. Ей припомнились минуты, когда опорожненные бочки из-под тростниковой водки истекали последними слезинками, а сама она, прислонившись к грота-рею, позволяла качке убаюкать себя, растворялась в океане звезд. Она увидела рядом с собой Никлауса-младшего, потом Энн, тоже хмельных. На пересохших губах появилась умиротворенная улыбка. Она пошла ко дну…
Эдони еще долго стояла на коленях рядом с ней, не переставая молиться, потом поискала пульс на яремной вене, с довольным видом распрямилась и сложила мозолистые руки Мери на переполненной молоком груди. Затем торжественно уложила ребенка между ног матери, так, чтобы его маленькая безжизненная голова покоилась на ее лобке. И только после этого одну за другой загасила свечи, рассеяла в соответствии со своим странным ритуалом порошок и сложила имущество в корзину.
Уже у двери, остановившись на верхней ступеньке, мулатка протянула руку по направлению к последней свече. Словно по волшебству, язычок пламени стал уменьшаться и в конце концов исчез, унеся с собой образ Мери Рид. Тогда мулатка постучала в дверь, которая со скрипом отворилась, и вышла. Поравнявшись с решеткой камеры Энн Бонни, она на мгновение задержалась. Энн не шелохнулась. Женщины посмотрели друг другу в глаза. Эдони хотела, чтобы ее взгляд светился умиротворением и доверием, однако Энн прочла в нем лишь нечистое удовольствие и, с вызовом плюнув на пол, отвернулась, чтобы не завыть в голос. Эдони, смирившись, последовала за сторожем, вышла из здания тюрьмы, пересекла под мелким теплым дождиком внутренний двор. Добравшись до тяжелых железных ворот в высокой тюремной стене, незаметно извлекла из-под своего цветастого одеяния туго набитый кошелек.
– Не забудь, – сказала она сторожу. – Похороны сегодня вечером, не позже. В церкви Святой Екатерины. Ты не должен разлучать мать с ребенком. А гроб закроешь только перед тем, как увезти. И Энн Бонни близко не подпускай. Все понял?
Тот кивнул. Мгновение поколебавшись, прочистил горло и, наконец, осмелился спросить:
– А что с моим сыном?
– Исполни Божью волю, и Бог его исцелит, – смягчившись, произнесла Эдони, сунув ему в карман вместе с оплатой какую-то склянку.
Сторож повернул в замочной скважине огромный ключ, потом с усилием налег на тяжелую створку. Эдони своей грузной походкой вышла за ворота, не удостоив взглядом яркую пышную растительность, заполонившую все вокруг до порогов домов, как не удостаивала грязные и убогие стены темницы, которую покинула без всякого сожаления. Прошла пустынной в этот час сиесты улицей и остановилась рядом со скрытым тенью углублением в стене. Оттуда донесся мужской голос:
– Где ребенок?
– Слишком поздно, маркиз. В остальном все так, как ты хотел.
Он отозвался на ее тяжкую поступь усталым вздохом и велел идти дальше, не задерживаясь. Лежавшая перед мулаткой пыльная улица, по обеим сторонам которой стояли разномастные дома, спускалась к порту, оттуда на всех парусах один за другим уходили корабли. Жрица культа вуду еще крепче стиснула липкой рукой ручку корзины и всмотрелась в горизонт печальным взглядом, хотя на губах у нее расцвела открытая улыбка.
* * *
Энн Бонни вернулась в свою камеру. Грудь ее сжимали невидимые тиски, сдавливали так, что дыхание перехватило. Никогда бы она не подумала, что от этого может быть так больно. До того больно, что она, как вошла в камеру, так больше и не двигалась. Сидела, прислонившись к стенке, в самом темном углу, и терлась об нее спиной, чтобы холодные шершавые камни, раздирая несвежую, истрепанную одежду, царапали кожу: хотела, чтобы эта боль заглушила ту, другую, которую она в себе удерживала, не давая прорваться наружу. Чтобы тюремщики не смогли потешиться, порадоваться, глядя на нее. Чтобы остаться верной созданному легендой образу бесчеловечной твари, не знающей ни раскаяния, ни страданий. Над ее головой в стене было узкое окошко, туда залетал морской ветер, касался ее лица. Глотнуть хоть немного запретной свободы – и это тоже было воздаянием почестей умершей. Как Энн ни крепилась, смерть Рекхема сильно ее задела, но смерть Мери оставила беззащитной. Она и представить себе не могла, что будет так нестерпимо из-за этого страдать. Не знала, что так сильно ее любит. За время, прошедшее с той минуты, как объявили приговор, она успела привыкнуть к мысли о виселице. Так и видела, как бесстрашно поднимается, насвистывая, на эшафот, а Мери с достоинством идет рядом. Энн никогда не боялась смерти, слишком любила бросать ей вызов. Но эта смерть была несправедливой. Мери не должна была вот так закончить свою жизнь. Жалкий и печальный конец. В тюрьме.
На мгновение ей почудилось, будто она вновь слышит голос мулатки, проворчавшей: «Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед». Она дала себе клятву, что этому не бывать. Этим рукам она не позволит прикоснуться к своему телу. А если ведьма явится снова, чтобы украсть у нее душу, то, как бы ни была черна эта душа, Энн не отдаст ее, чтобы мулатка подкрепила собственную. Задушит своими руками, такими белыми на ее черной шее. А потом убьет себя. Она пока не знала, как это сделает и каким оружием. Но сделает. Любым способом. Для того чтобы не попасть в руки какой-нибудь другой ведьме.
…Ребенок принялся колотиться изнутри в туго натянутую кожу ее живота. Она снова выглядела пристойно благодаря чистому просторному платью, которое ее заставили надеть ради церемонии, отобрав старое, разодранное на животе, который так и выпирал наружу, будто хотел показать всю нелепость упорного стремления ребенка жить, несмотря на мерзкую обстановку, в которой его мать гнила заживо.
Энн машинально погладила живот ладонью, успокаивая ребенка. Сколько раз она представляла себе, как Мери делает в точности то же самое? По ее щеке покатилась слеза. Энн стиснула зубы, чтобы за этой слезой не последовали другие.
Она не понимала. Нет, она не понимала. Может быть, именно это ее и терзало, причиняло такую боль? Это непонимание, эта тайна, которой была окружена смерть Мери и которая отсылала ее к тайне ее собственного существования.
Мери никогда о себе не рассказывала. Единственное, о чем она обмолвилась Энн, – о своем английском происхождении. Призналась, что мать, Сесили, родила ее от моряка. Еще Энн было известно, что у Мери были дети и что ее любил маркиз. Вот и все, что она могла бы ответить, если бы кому-нибудь вздумалось спросить, кем была Мери Рид. И тем не менее эти намеки на признания и это украшение, которое Мери, словно что-то обещая, ей доверила, не шли у нее из головы. Мери могла ответить на некоторые вопросы, которые Энн задавала себе с самого детства, – это точно! Она это чувствовала.
В последние месяцы их разлучили – в наказание. Мери сначала поместили этажом выше, но потом снова перевели, уже умирающей, в тот гнусный карцер. Взгляды узниц тогда на мгновение встретились, и у Энн, все это время томившейся в разлуке, появилось ощущение, что и она сейчас не выдержит и умрет. И вот теперь и впрямь подыхает от тоски…
То, что Энн довелось увидеть за последние несколько часов, ее потрясло. Если бы они согласились хоть что-то сказать, хоть что-то растолковать – нет, не дождалась. Молчание. Энн горестно вздохнула. Нет, в самом деле, ей и вправду никак не понять, почему Мери Рид, рожденную в грязи, не бросили, как других пиратов, в общую могилу для бедняков, почему уложили в гроб, на крышке которого вместо креста была прикреплена саламандра, почему самой Энн приказали, опять без всяких объяснений, молча идти к маленькой церкви Святой Екатерины следом за повозкой, медленно тащившейся среди толпы. А толпа расступалась при виде странной процессии: повозка, на которую водружен необыкновенный, поражающий воображение гроб, и идущая следом узница, связанная по рукам и по ногам, с торчащим вперед животом и печальным взглядом, и вооруженные солдаты – справа и слева от нее.
Все это не имело никакого смысла.
Может быть, они хотели, чтобы весь город, видя младшую пиратку в таком горе, знал, что Мери Рид умерла? Но зачем это понадобилось? Энн была совершенно уверена в том, что о Мери и о ней самой позабыли сразу же после того, как закончился суд. Если так – к чему все это представление? И что такое изображал пастор, когда положил распятие прямо на саламандру, словно давая понять, что грех прощен? Может быть, такова была последняя воля Мери? Последняя насмешка?
У нее ничего не было. Никаких богатств. Так кто же за все это заплатил? Маркиз? В церкви он не появился. Пастор пробубнил свою скучную литанию, благословил гроб, который снова открыли. Зачем? Хотели убедиться в том, что она действительно спит там? Спит… А ведь и в самом деле казалось, что Мери дремлет. Дремлет, скрестив руки поверх тельца ребенка, уложенного к ней на живот так, словно они все еще были единым целым.
Энн хотелось прикоснуться к Мери, обнять, поцеловать. Но она не посмела. Из гордости. Она притворялась безразличной, а сердце у нее в это время рвалось на части.
Могильщик снова закрыл крышку. Энн было подумала, что все закончилось, но нет: пастор попросил ее проводить Мери, и Энн снова потащилась грузным шагом за гробом, который подняли на руках и отнесли на примыкавшее к церкви кладбище. Там уже зияла могила, озаренная огоньками свечей, воткнутых прямо в землю. Могильщик и один из его помощников обвязали гроб веревками, опустили в яму и засыпали землей. А потом Энн отвели назад в камеру.
Тиски снова сжались, сдавили так, что вскоре она, не вытерпев, всхлипнула. Она заглушила рыдания стиснутым кулаком, твердо намеренная с ними справиться. Но не сумела.
Слезы затопили глаза, нос, рот. Поняв, что вот-вот не выдержит и завоет в голос, она поднесла свободную руку к горлу и стиснула его. И продолжала стискивать, заставляя трахею искать воздух. Призывая на помощь в своем горе инстинкт самосохранения.
Если бы только у нее хватило мужества! Потерпеть еще несколько минут. Не ослаблять давления. Представить себе, будто это чьи-то чужие руки, не ее собственные. Но тут тиски отчаяния превратились в тиски страха.
Картинки спутались, поплыли. Мертворожденный ребенок Мери. Ее собственный ребенок, которого она еще носит. Рекхем, со смехом закруживший ее в танце на палубе «Реванша». Абордаж. Взгляд Мери, смотрящей ей прямо в глаза. Грохот выстрела, взорвавший тишину. Зияющая дыра, которую пуля оставляет посреди лба у своих жертв. Исполин, привязанный к мачте. Нет, это столб, он не похож на мачту корабля. И крики не похожи на крики пиратов. Детский голос. Девочка отчаянно вопит.
Энн разом отпустила собственное горло и закашлялась, прислушиваясь к вынырнувшему из небытия, голоску, который отчаянно взывал: «Папа! Папа!»
Она выпрямилась, безнадежно глядя перед собой, и зажала в руке изумрудную подвеску, которую носила на шее. Саламандра. Золотая саламандра, обхватившая камень. Саламандра на крышке гроба. Что Мери хотела ей сказать и не успела или не решилась, не нашла в себе смелости?
Запах пороха и крови. Энн показалось, будто она снова его почувствовала. Ее кошмар обретал плоть, впервые сопровождался картинами. Она потянула носом, стараясь вновь учуять этот запах. Снова и снова. Стараясь вспомнить себя. Вспомнить себя маленькой девочкой, какой была когда-то, вспомнить связанного человека, убитого у нее на глазах, и это украшение, которое она сжимала детскими ручонками. Кого она называла папой? Кого умоляла о чем-то? Его самого – или того, кто выстрелил? Она терзала свою память и не находила в ней лица Уильяма Кормака. А что, если Мери Рид была права, что, если Уильям Кормак не отец ей? Значит, она должна узнать правду. Но каким образом? И для чего?
«Я – твоя мать!» – крикнула Мери тогда, чтобы уклониться от ее объятий.
Энн сдержала рыдания. Нет, этого быть не могло. И тем не менее все ее существо отчаянно кричало об этом. Сломленная собственным отчаянием, Энн завыла. И выла долго, терзаясь сомнением, которого ей никогда не разрешить.
* * *
– Это здесь, жрица, – прошептал могильщик, проведя Мамизу Эдони между земляных холмиков, увенчанных деревянными крестами.
Кладбище при церкви Святой Екатерины было безлюдным, ночь выдалась лунная. В этот поздний час среди мертвых рыскали одни лишь бродячие собаки.
Эдони склонилась над могилой Мери.
– Копай, – приказала она.
Могильщик утер выступивший на лбу пот, воровато оглянулся. Его куда больше пугали призраки, которых он мог потревожить, оскорбить своими нечестивыми действиями, чем пастор, который мог застать их врасплох. И все же он повиновался, принялся загребать и расшвыривать лопатой землю, уничтожая работу, которую проделал за несколько часов до того. Когда показалась крышка гроба, Эдони поднесла фонарь к краю могилы и протянула спутнику длинный железный прут.
– Действуй им как рычагом.
Парень затрясся всем телом, но все же подчинился без разговоров. Днем он вбил всего-навсего три гвоздя, чтобы создать видимость и чтобы крышка не соскользнула, как только гроб опустят. А потом он только делал вид, будто приколачивает крышку, зажав гвозди в руке и стуча по дереву молотком. Никто не обратил на это внимания.
И вот крышка приподнята, повернута, поставлена вертикально.
– А теперь вытащи ее.
Он наклонился над телом, поднял на руки, удивляясь его гибкости, и положил перед жрицей, стоявшей на коленях у края могилы. Мулатка повернула Мери Рид на бок.
– Закрой гроб и засыпь землей.
Могильщик принялся выполнять приказ, а Эдони тем временем вполголоса бормотала молитву над младенцем, оставшимся лежать в гробу.
Когда она несколько минут спустя покинула кладбище, унося на руках Мери – словно куклу с безвольно повисшими руками и ногами, – гроб уже снова исчез под землей, а могильщик скрылся в неизвестном направлении.
У обочины пустой, безлюдной улицы Эдони ждала карета. Руки нескольких мужчин подхватили Мери, жрица, взобравшись на подножку, заняла место на сиденье.
Карета тронулась, выехала за пределы города и покатила к северу.
* * *
Увидев, что в глиняной плошке так и осталась вчерашняя похлебка, сторож решил не наливать туда полагавшуюся сегодня Энн Бонни новую порцию. Хочет уморить себя голодом – пожалуйста, ему-то какое дело! И он ушел, как обычно, не сказав ни слова. Если бы он так сильно не боялся мулатку с ее колдовскими способностями, давным-давно поимел бы эту шлюху, несмотря на ее огромный живот. Теперь, когда эта баба целыми днями ревет, она не опасна. Правду сказать, она теперь и нисколько не соблазнительна…
Энн даже головы не подняла. Вот уже три дня как вся она была одна сплошная рана. И жгучую боль, терзавшую эту рану, ничто не могло унять. Однако в пятом часу пополудни чей-то голос вывел узницу из оцепенения. Она и не слышала, как открылась дверь камеры, она давным-давно не обращала на это внимания.
– Господи боже, бедная моя девочка! До какого состояния они вас довели!
Теперь Энн подняла голову. Перед ней стояла осунувшаяся, донельзя расстроенная Эмма де Мортфонтен с глазами, полными слез. Энн посмотрела на нее равнодушно. Ей уже ничего не хотелось. Даже свобода – и та была ни к чему.
– Не могу понять, как это ваш отец позволяет гноить вас здесь! – негодовала Эмма.
– Мой отец… – усмехнулась Энн, вся еще во власти картин, отныне ее не покидавших. – Уильяму Кормаку приятнее видеть меня мертвой, чем замаранной.
– Да будет вам, я уверена, что вы преувеличиваете.
– Я опозорила и унизила его и, поверьте, предпочитаю умереть, но не вымаливать у него прощение. После того, что он со мной сделал, – еле слышным шепотом договорила она.
– Нет уж, этого я не допущу, Энн! Я слишком люблю вас, и вы это знаете. Доверьтесь мне. Позвольте помочь вам в беде, позвольте вытащить вас из этого трудного положения. В Южной Каролине никто не знает о приговоре. И я сумею убедить вашего отца простить вас.
Энн не ответила. Хотелось ли ей посмотреть в лицо Уильяму Кормаку? Хотелось ли ей призвать его к ответу? Но скажет ли он правду? Кроме этого, ее ничто не интересовало.
– Что вам от меня нужно? – спросила она наконец.
– Чтобы вы еще немного потерпели. Совсем недолго. Я хорошо знакома с Николасом Лоуэсом и уверена, что сумею уговорить его закрыть глаза на ваш побег. Только обуздайте взамен свой мятежный и вспыльчивый нрав. Покоритесь. Поверьте, вы куда больше от этого выиграете. Сделайте это ради ребенка. Я не сомневаюсь, мы найдем для него хорошего отца.
Энн опустила голову и поглядела на свой живот. Мадам де Мортфонтен закашлялась – у нее в горле першило от зловония.
– Вы ошибаетесь, Эмма, незаконный ребенок Джона Рекхема никому не нужен. Никому.
– Я сама буду его воспитывать, – пообещала гостья.
– А вам зачем это надо?
Эмма опустилась перед ней на колени, отвела с ее лица слипшуюся от соленых слез рыжую прядь.
– Я так люблю вас, Энн, дорогая моя, так люблю… Так люблю, что не могу вынести этих слез…
Она провела пальцем по подбородку Энн, спустилась вдоль цепочек у нее на шее и, делая вид, будто играет с подвесками, погладила грудь. И едва не задохнулась от изумления, увидев у себя на ладони нефритовый «глаз».
– Откуда у вас это украшение?!
Заметив выражение ее лица, Энн нахмурилась:
– Мери подарила, а что? – Она накрыла своей рукой задрожавшую руку Эммы, все еще не выпускавшую подвеску. – Вы ведь знали Мери Рид, не так ли?
Эмма, смертельно побледнев, отступила к решетке, преграждавшей выход в коридор.
– Мери жива?.. – недоверчиво прошептала она.
– Была недавно, – поправила Энн. – Она умерла три дня назад от последствий выкидыша, здесь, в этой самой тюрьме.
Несмотря на огромный живот, Энн вскочила на ноги. Она мгновенно обрела силы при виде растерянного лица Эммы.
– Стало быть, ты знаешь, – проговорила та.
– Что я должна знать, Эмма? – прошипела Энн, испытующе вглядываясь в нее. – Что вы с моим отцом от меня скрывали? Кем был человек из моих детских кошмаров – человек, которого застрелили у меня на глазах, всадили ему пулю в лоб? Кто убил его так безжалостно, что во мне и сейчас не иссякает ненависть? И что за тайна связана вот с этим кулоном, который Мери отдала мне как раз перед тем, как нас схватили? Я хочу знать правду, – твердила она, оттесняя Эмму к прутьям решетки и упиваясь ее страхом так, словно утоляла жгучую жажду.
– Она ничего тебе не сказала, – растерянно пробормотала Эмма, тщетно пытаясь собраться с мыслями. – Мери Рид ничего тебе не сказала, и сама ты не помнишь…
– О чем я должна вспомнить? Скажите немедленно! – завопила Энн.
– О ней. – Эмма дрожала, лихорадочно стараясь хоть что-то придумать. Ей в голову пришла одна-единственная мысль. И она выкрикнула: – Мери Рид убила того человека, воспоминания о котором тебя преследуют! Мери Рид убила твоего отца.
Энн побледнела и отступила назад:
– Мери сказала, что она – моя мать. Она не могла такого сделать!
Эмма зарыдала:
– Это неправда, Энн. Твоя мать… твоя настоящая мать – я!
Энн словно приросла к полу. Эмма протянула к ней руки, глядя на нее сквозь пелену слез. Но Энн не бросилась в раскрытые объятия, а лишь недоверчиво попросила:
– Объясните-ка все как следует.
– Подвеска, которую ты носишь на шее, – один из ключей, открывающих доступ к кладу. Мери Рид хотела его заполучить. Ты была совсем крошкой. Мы с твоим отцом решили отправиться за море искать сокровища, и вдруг явилась она со своими наемниками. Твой отец был убит. Мне удалось спасти свою жизнь лишь в обмен на этот кулон. Мери в то время не знала, что для того, чтобы отыскать тайник, требуется несколько ключей. Я покинула Европу одновременно с Кормаками и оставила тебя у них, в безопасности, поскольку намеревалась отомстить ей сама. А когда вернулась ни с чем, у меня недостало духу тебя забрать, да к тому же после пережитых тобой испытаний ты перестала меня узнавать. Я прошу у тебя прощения, Энн. Ты так много для меня значишь, – со слезами в голосе простонала Эмма. – Ты и представить себе не можешь, как я страдала все эти годы, а особенно – последние несколько месяцев. Я перевернула весь Карибский архипелаг, чтобы найти тебя!
Энн была потрясена. Она и раньше знала, что Мери Рид способна на убийство, но не могла смириться с тем представлением о ней, которое навязывала ей Эмма.
А ведь Мери тогда сказала: «Слишком велика моя вина, я должна заслужить прощение». Энн похолодела, вспомнив эти слова. Эмма бросилась к ней, сжала-таки в объятиях.
– Это сказочные сокровища, дорогая моя, – нашептывала она. – Мери Рид была готова на все ради обладания ими. И даже на большее, чем я могла вообразить, раз в конце концов тебя разыскала для того, чтобы снова получить надо мной власть.
В памяти Энн закружились картины прошлого. Губы Эммы, нежно касающиеся ее щеки, ее рука, ласково поглаживающая волосы девочки, ее интерес к занятиям малышки, ее постоянные ссоры с Кормаками из-за чрезмерно строгого воспитания ребенка. Энн никогда этому особенно не удивлялась. А потом ей припомнились и другие картины. Мери на корабле, одновременно такая близкая и такая загадочная… как она своими вопросами старалась пробудить воспоминания Энн… как временами смущалась. И признание, которым Мери попыталась ее обмануть, и, наконец, нефритовый кулон, который та повесила ей на шею, должно быть, чтобы заставить ее выслушать. Мери конечно же забрала бы подвеску обратно, если бы на их судно не напали. Энн стало бесконечно грустно. Мери Рид обманула ее, предала самым подлым образом, какой только можно себе представить.
