Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 51 страниц)
– Какой-какой… Спасая тебя, я не знал, кто ты есть, но на самом деле твое имя и чудеса, что ты творишь, известны всему полку.
Мери обомлела. А фельдшер, помешав ей двинуться, удивленно спросил:
– Значит, это ты – чокнутый?
– Вот видишь! – обрадовался Ольгерсен.
– Вижу… как не видеть… – притворно нахмурилась Мери.
– На тебя даже ставки делают! Эх, если б я только знал… – протянул он, и в глазах его блеснул задорный огонек.
– Ха! – отозвался фельдшер, накладывавший повязку «чокнутому». – Дело поправимое… Что ты, что он – верные кандидаты на тот свет, если судить по вашему поведению. Оба ненормальные. Рано или поздно встретитесь в аду!
– Слушай, а это правда… ну, насчет того, что оба? – не обращая внимания на лекаря, спросила Мери.
Ольгерсен выпрямился во весь рост и потянулся, продемонстрировав настолько красивое мускулистое тело, что Мери разволновалась чуть не до обморока.
– Бог свидетель, – отвечал Никлаус, даже и не подозревавший, какое произвел впечатление, – у меня есть, конечно, кое-какие задатки, позволяющие составить тебе конкуренцию. Хотя, думаю, все-таки сделать это было бы нелегко. Даром что рядом со мной ты кажешься просто-таки тщедушным малышом…
Действительно, когда Ольгерсен встал, оказалось, что Мери едва достает ему до плеча.
– Слушай, Никлаус, ты бы вел себя поспокойнее хоть какое-то время! – проворчал хирург, собираясь уже отойти к другим раненым. – Если загрязнишь рану, она от инфекции воспалится, и я вынужден буду ампутировать тебе ногу.
– Да будет тебе ворчать, Таскай-Дробь! – весело откликнулся тот. – Неужто я не знаю, что делаю!
– Уж конечно! Всегда так говоришь… Но мне-то до смерти надоело тебя штопать!
Мери догадалась, что за шутливой перебранкой врача и пациента кроется настоящее и прекрасное братство. Похоже, Никлауса Ольгерсена тут все не просто высоко ценят, но и привычки его знают.
– Надо бы добраться до твоей части, – сказал великан Мери.
Отказавшись от предложенного ему костыля, он поморщился, стоило ему при шаге перенести вес своего тела на больную ногу. Что до Мери, то и ее стало донимать раненое плечо.
– Ладно, пошли, Рид! Пусть эти шарлатаны занимаются своими делами.
– Нечего указывать шарлатанам, им плевать на твое мнение, Ольгерсен! – буркнул хирург, притворяясь обозленным.
Едва они вышли из палатки, Никлаус признался:
– Он мой двоюродный брат. И я для него просто наказание Господне!
Мери звонко расхохоталась. Ей-богу, этот Никлаус Ольгерсен с каждой минутой нравился ей все больше и больше.
– А в твоем подразделении нет случайно места для кадета? – спросила она.
Ольгерсен остановился:
– В чем дело-то? Надоело пешедралом воевать?
– Главным образом надоело драться всякой ерундой вместо старой доброй шпаги. А потом, – добавила она, – если судить по твоим и моим талантам, из нас могла бы выйти славная команда. Так почему бы нам не удвоить ставки и не набить мошну?
– Ты что, серьезно, Рид? – удивился Ольгерсен, замерев возле нового знакомца.
Мери, кажется, никогда в жизни не говорила так серьезно. Если ходят такие слухи, если на нее делают ставки, заключают пари, так почему бы этим не воспользоваться? Она ни в чем себе не изменит, тут сомнений нет, ну и почему тогда не собрать плоды посеянного? Это к тому же позволит ей быстрее заработать и вернуться к Корнелю.
Ольгерсен размышлял.
– С этой проклятой ногой рискованно брать на себя обязательства, понимаешь, Рид… Но в принципе твое предложение стоит того, чтобы над ним подумать.
– Договорились. А пока думаешь, побереги себя, фламандец! – посоветовала она, решив про себя немедленно, как только вернется в часть, заняться переводом в кавалерию.
– И ты себя, англичанин!
Она ушла, Ольгерсен остался – идти ему было трудно, болела нога. Конечно, Никлаус был смелым и мужественным человеком, но не дураком и не упрямцем. Он смотрел, как удаляется от него солдат Рид, и думал: «Черт побери! Такой товарищ один стоит целого полка!»
26
Несмотря на расспросы и подначивания людей, которые, прослышав о подвигах Рида, хотели побольше узнать об англичанине-новичке от его спасителя, Никлаус не хвастался тем, что спас его, считал, что это попросту дело случая, но зато видел в случившемся едва ли не знамение: предчувствовал, что их дружба будет долгой и крепкой. В отличие от большинства своих товарищей, Ольгерсен явился на войну отнюдь не нищим безработным. Его отец, известный нотариус, дал Никлаусу прекрасное образование, причем старался, чтобы сын одинаково хорошо владел как науками, так и оружием, продолжая, впрочем, тем самым семейную традицию, диктовавшую предоставлять молодым людям свободу выбора занятий в жизни. Юноша знал, что отец лелеет мечту передать ему когда-нибудь свою контору в Бреде, но сам с огромным трудом представлял, как сможет существовать среди груд толстых папок с документами, в закрытом помещении, повторяя одни и те же слова, одни и те же фразы и одни и те же действия – как в течение целого дня, так и в течение целой жизни. Уж слишком он любил шум, насмешки, веселые проделки, лязг скрестившихся клинков, запахи вина и пива, ну и, конечно, эти «обмены любезностями» с братьями по оружию… Может быть, потом, может быть, когда-нибудь, став постарше, он сможет отказаться от развлечений, от попоек, от драк и смирится с необходимостью заниматься почетным и выгодным делом, а пока… А пока он проводил куда больше времени на войне или в таверне своего дяди – толстяка Рейнхарта, того самого дяди, чей сын служил в полку Никлауса хирургом, – да-да, куда больше времени там, чем в нотариальной конторе собственного отца.
Но все-таки ему были присущи и тонкий вкус, и изысканность…
А его матушка говаривала иногда: «Можно читать Эразма Роттердамского, изъясняться по-английски и по-французски не хуже, чем на родном фламандском, выйти из коллежа первым и… вести себя, как последний из упрямых ослов!»
Во время войны всё – достоинства…
Никлаус явился в офицерскую палатку, чтобы отдать рапорт.
На Рида вроде бы совершенно не произвело впечатления его звание сержанта – во всяком случае, вел он себя так, будто это вообще не имело для него никакого значения. И за это тоже Ольгерсен ценил мальчонку: за то, что тот сразу же одарил его совершенно искренней, бескорыстной и преданной дружбой. Ценность человеческого существа не зависела для него ни от наличия дипломов, ни от количества нашивок.
Выполнив свой долг, Никлаус попросил приписать солдата по фамилии Рид к своему подразделению, если тот вдруг случайно захочет поступить в кавалерийский полк. Ему тут же ответили согласием, после чего Никлаус Ольгерсен отправился в свою палатку: ужасно хотелось лечь, вытянуть раненую ногу, онемевшую и болевшую так, что хоть плачь – и это при свойственном ему презрении к боли! Сказано – сделано: придя «домой», Никлаус опустошил бутылку можжевеловой настойки, повалился и уснул вмертвую.
Прямо скажем, таким образом он лечил уже не первую рану!..
Лейтенант, к которому пришло предписание перевести Мери на следующий же день в другое подразделение, был одновременно и доволен таким решением начальства, и раздосадован. Доволен, потому что знал: Мери куда больше пригодится в кавалерии, чем в пехоте. А раздосадован, потому что терял столь ценного солдата. Но без лишних слов выдал Мери жалованье и отпустил.
На дорогу Мери не пришлось потратить много времени.
Лагерь кавалерийского подразделения выглядел в точности так же, как ее собственный, и располагался в непосредственной близости. Там стояли точно такие же четырехугольные палатки, прикрепленные по углам к врытым глубоко в землю кольям. Каждая из палаток была битком набита солдатами, они спали на походных кроватях, укрываясь, чтобы ночью не замерзнуть, толстыми одеялами, которые, когда часть куда-то перемещалась, сворачивались владельцами в рулоны и привязывались к заплечным мешкам.
Аппетитные окорока над раскаленными углями покрывались золотистой корочкой и истекали соком, повинуясь ритму, в котором повара вращали вертел. Вокруг них в ожидании обеда слонялись без дела солдаты.
Мери явилась в рекрутский пункт, представилась, предъявила свои документы и рекомендацию, выданную ей лейтенантом пехоты.
– Ах, ты и есть Рид! – воскликнул приветливый и восхищенный таким знакомством писарь.
Слава о ней явно опережала ее саму. На громкое имя тут же откликнулся и сержант:
– Ольгерсен тебя ждет. Знаешь, где его найти?
Удивленная Мери покачала головой. А сержант добавил:
– Зная, какой ты доблестный служака, я сразу понял, почему он перевел тебя к нам, только не думай, что тут ты сможешь вытворять все, что захочешь! Ольгерсен любит дисциплинированных подчиненных и радуется смелым поступкам только тогда, когда это не грозит опасностью кому-то из его людей.
– Постараюсь запомнить ваши советы, сударь, – заверила старшего по чину раздосадованная Мери и, откланявшись, сразу же отправилась к казарме, которую Никлаус указал ей при первой встрече. Начальник он ей или кто, но пусть объяснит, что происходит!
Ольгерсен, когда она заглянула, брился. Фламандец просиял, едва увидел Мери.
– Сюда, сюда, Рид! – позвал он, аккуратно снимая лезвием кинжала с подбородка мыльную пену.
Он никогда не доверял этим чертовым цирюльникам, которые, чуть икнешь, непременно тебя всего окровавят. И полагал, что у кузена хватает дел и без того, чтобы его брить.
Мери направилась к нему, на мгновение дрогнула, увидев, как играют мускулы на его голой до пояса спине, но сразу собралась и спросила не слишком любезным тоном:
– Почему ты не сказал мне, что сержант?
Ольгерсен и бровью не повел, продолжая скоблить щеку.
– Какой был смысл говорить тебе о том, что и так сразу же видно? А, Рид?
Мери, поставленная лицом к лицу с совершенно очевидным фактом, почувствовала себя полной идиоткой: как же она сразу не поняла, она же видела его в сержантском мундире! Господи, да что с нее возьмешь, если он сразу, сам по себе, так ослепил ее! Она так разволновалась, что не обратила внимания на форму.
– А я все думал, отчего это ты такой храбрый? Вот теперь знаю: от подслеповатости и чрезмерного упрямства! – снова стал подшучивать над ней сержант Ольгерсен, вынуждая окаменевшую Мери прервать молчание.
– Ну и насмехайся, если хочешь! – вымолвила она наконец. – Твои речи и твоя манера себя вести вполне могли ввести меня в заблуждение…
Никлаус вытер подбородок полотенцем, снимая последние ошметки мыла. Он повернулся к Мери лицом, и та увидела его торс – весь в шрамах от многочисленных ранений. А потом он пожал плечами и потянулся за рубашкой, которая досыхала на веревке.
– Я такой, какой есть, – ответил он просто. – Конечно, мои люди должны уважать меня, но я вовсе не считаю, что нашивок достаточно, чтобы тебя слушались. Уважение, Рид, оно – как доверие, его надо заслужить, завоевать. Зови меня сержантом, как остальные, но помни, что, когда мы наедине, то на равных.
Мери кивнула, он все больше волновал ее. Мало того, что вблизи Никлаус казался еще красивее, он еще был чертовски умен. Ольгерсен между тем, словно желая окончательно ее покорить, объявил, обводя рукой палатку:
– Если тебе, солдат Рид, нужны еще доказательства, знай, что у моих людей и без тебя места маловато, еле помещаются, а потому ты будешь спать тут.
– Ту-у-ут?! В твоей палатке?! – обалдела Мери.
Никлаус заговорщически подмигнул ей и прибавил, застегивая крючки на мундире:
– Выкинь глупости из башки, Рид! Не вздумай решить, будто я педераст. Кстати, ты храпишь?
– Ни разу не просыпался ночью, чтобы проверить! – с вызовом бросила Мери, прикидывая про себя, что ей даст эта близость.
Ольгерсен рассмеялся, а потом, заканчивая разговор, прибавил:
– Пойду-ка узнаю, какие будут распоряжения. А ты иди к остальным и, как представишься, найди Вандерлука. Я тут шепнул ему словечко насчет пари, так что он займется организацией всего необходимого. Это его специальность.
Несколько часов спустя полку был отдан приказ сниматься с места, и Мери пришлось знакомиться с новыми товарищами, участвуя с ними в деле плечо к плечу. К середине дня они продвинулись уже на три лье в северном направлении. Здесь нужно было попытаться остановить наступление французских пехотинцев. Едва кавалеристы разбили лагерь на новом месте и скинули с себя снаряжение, Никлаус объявил, что наступление вот-вот начнется. Объяснил каждому, в чем его задача и какую позицию во время битвы он должен занимать. Мери кивнула в ответ на приказ. Ольгерсен просто здорово управляет людьми, вон как ловко! То, как он всех распределил, сам способ объяснять причины, по которым надо действовать так или иначе, говорили о последовательности, логике, знании тактики и наличии здравого смысла.
Разобравшись в том, где кто будет находиться, все снова собрались на командном пункте, оседлали лошадей и присоединились к войску, стоявшему на равнине.
Мери погладила своего коня по холке. Перед ней бывшие ее братья по оружию, пехотинцы, прокладывали кровавый путь, подпитывая боевыми кличами злобу, которую она копила в своем тяжко бьющемся сердце. У нее еще сильно болело плечо, и она поглядывала исподтишка на ногу Никлауса. По тому, как он сжимал бока лошади, она сделала вывод, что сейчас он уже меньше страдает от раны, но, разумеется, полностью-то не излечился – после операции не прошло и трех дней.
«Какое же завидное у него мужество, какая выносливость!» – подумала она. На земле он пока еще слегка прихрамывал, но верхом выглядел ничуть не менее здоровым и крепким, чем другие кавалеристы. Ей вспомнилось, каким образом он залучил ее к себе, и сладкая дрожь пронизала все ее тело, – так отчаянно захотелось, чтобы он ласкал ее…
– Ну что, Рид, двинемся? – спросил Ольгерсен, поднимая саблю.
– Двинемся! – ни секунды не колеблясь, воскликнула она.
Нервы ее были натянуты так, что вот-вот лопнут.
Никлаус опустил руку, дав тем самым сигнал, которого Мери только и ждала. Она пришпорила коня и, взметнув саблю, с диким криком ринулась в бой, готовая прикончить каждого из врагов, сколько бы их ни попалось ей на пути.
– Справа, Рид! – предупредил Никлаус, и Мери, перерубавшая в этот момент клинком сухожилия вражеской лошади, мигом обернулась и отразила удар, который хотел было нанести ей еще один противник. Зазвенела сталь. Несмотря на боль в плече, она ловко сдерживала испуганного коня, косившего выпученным глазом и пускавшего пену. Француз оказался неуступчивым. Вторым, беспримерным по силе ударом он едва не выбил девушку из седла, и она поняла, что враг возьмет верх, если она не схитрит.
Вокруг кипела битва. Барабаны умолкли, значит, барабанщики погибли… Давно было не разглядеть знамен – их уронили наземь в самом начале сражения, и пролитая кровь на разодранных мундирах не позволяла уже отличить врага от соратника. Мери никогда еще не участвовала в такой варварской бойне, да, бойне – как назовешь это иначе? Французам на все наплевать, для них нет ничего святого, и Никлаус в конце концов отдал приказ взять их поведение за образец и так же перерубать коням подколенные жилы, как делают они. Хотя, казалось бы, ни один нормальный кавалерист не должен такого себе позволять…
Мери уклонилась от сабли противника, растянувшись вдоль бока своего коня и таким образом скрывшись из виду. Она была гибче кошки и так же быстра, если надо выпустить коготки. Она пошарила в воспоминаниях: на «Жемчужине», уцепившись одной рукой за ванты и раскачиваясь на них влево-вправо, она проскальзывала под веревочной лестницей, чтобы исчезнуть здесь и возникнуть с другой стороны.
Точным движением она выхватила кинжал, ударила в грудь вражескую лошадь, второй, такой же ловкий и сильный удар нанесла в ногу француза, – рыжий жеребец под ним тем временем встал на дыбы, не понимая, почему вдруг стало так больно, – и, прежде чем противник успел осознать, что произошло, вернулась в седло.
Смертельно раненное животное, падая, потянуло всадника за собой. Мери воспользовалась этим, чтобы резким движением сабли, которая в секунду заменила в ее руке кинжал, рубануть французу по шее: голова покатилась наземь, а солдату Риду, измученному до последней степени этой бойней, надо было теперь убраться отсюда, чтобы не рухнуть рядом со своей жертвой. Пришпорив коня, она помчалась к соседнему пригорку, прикрывавшему батарею пушек, – так издали могли подумать, что она послана на задание, – и замерла на вершине холма, пытаясь охватить взглядом разворачивавшиеся перед ней сцены из Дантова ада. В висках у нее бешено стучала кровь, казалось, голова сейчас взорвется. Силы ее истощились, но как не ослабнуть за добрых два часа сражения под палящим солнцем!
Весна 1697-го была безжалостна. Люди тоже.
Сейчас она охотно променяла бы свое месячное жалованье на несколько мгновений отдыха в тени каштана, где ее баюкал бы ласковый щебет птиц. Здесь птиц не было – улетели, перепуганные жестокими атаками. Остались только стервятники, кружившие над равниной. Мери глубоко вздохнула. У нее совсем мало времени, ее отсутствие вот-вот заметят. И Никлаус этого не стерпит! Ну как ему объяснишь, что хотя бы на несколько секунд ей надо удержать это мимолетное ощущение свободы? Она передернула плечами, усталыми и стрелявшими болью, стоило лишь пошевелиться: а разве могло быть иначе – столько размахивала тяжеленной саблей! Конечно, она стала настолько мускулистой и так огрубела, что потеряла всякую женственность, но этого еще недостаточно, чтобы выдерживать такие долгие сражения!
Во рту у Мери пересохло, и она, отцепив от пояса кожаную фляжку, одним глотком выпила все вино, что в ней было, и прикрепила на прежнее место. Пощелкала суставами пальцев, убедившись, что все двигаются нормально, и крепко сжала эфес сабли. Затем, прокричав что-то невнятное, снова пришпорила лошадь и рванула с места в галоп, чувствуя, как ее душа и тело вновь просятся в схватку.
Наступил вечер, многие ее товарищи так и остались лежать на этой роковой, этой мрачной равнине.
Как обычно, хирурги вытаскивали из груды трупов раненых, отгоняя стервятников, стремившихся полакомиться легкой добычей. Как обычно, стонущих, окровавленных людей укладывали на носилки и уносили с поля брани в лазарет. Как обычно, то тут, то там, рассыпая искры, вспыхивали огоньки костров: на них калили докрасна железо, чтобы ампутировать руки и ноги тем, кого нельзя было стронуть с места – придавленных перевернувшейся повозкой или пушкой. Даже ветер, состоявший, казалось, лишь из дыма и пыли, был смрадным: разлагающаяся человеческая плоть и жженое мясо соединялись в зловонии, поистине невыносимом. И все поле боя превратилось в лазарет, где стоны и вопли нарушали вечное молчание упокоившихся наконец в мире…
Мери и на этот раз уцелела. Она добралась до лагеря вместе с выжившими в битве товарищами. Никлаус и Вандерлук уже были там, и она поняла, что этих двоих связывает крепкая дружба. Никлаус казался довольным, но бледное лицо его с обострившимися чертами, с темными кругами под глазами выдавало смертельную усталость. Рана на ноге кровоточила – она открылась из-за той же усталости и беспрерывных скачек.
Тем не менее Ольгерсен не отходил от своих людей, подсчитывая, скольких потерял навсегда, а сколько еще может вернуться в строй. Затем он окликнул Вандерлука и попросил того подойти ближе.
– Увеличь-ка ставки в пари, – решительно сказал Никлаус. – Меня это подбодрит в следующий раз. Эти собаки совсем уже с цепи сорвались! – Он обернулся к Мери, которая пыталась, вытягивая руку, облегчить боль в плече. – Идем со мной. Кузен будет страшно рад нас видеть и с удовольствием подштопает.
Вот уж во что трудно поверить, если посмотреть, сколько сегодня раненых! Мери не поверила – и оказалась права: Таскай-Дробь, как она и ожидала, вымазанный кровью и до предела измученный, встретил их ворчанием и руганью. Правда, после все же подозвал фельдшера, чтобы тот снова прижег их раны. Фельдшер, в свою очередь, пообещал обоим, если они откажутся дать себе отдых, громадные уродливые шрамы на местах ранений. А хирург добавил, на этот раз вполне серьезно, что, когда они в следующий раз пойдут на такой риск, лично он оставит их подыхать на поле боя.
Вернувшись от лекарей, Никлаус сразу же приступил к написанию рапорта о состоявшемся сражении, а Мери, вслед за другими, пошла умываться к речке, протекавшей неподалеку от их позиций. До вечера они с Ольгерсеном так и не увиделись, и ей пришлось присоединиться к товарищам, затеявшим игру в карты.
Нечто вроде злого рока витает над солдатами, вернувшимися с поля брани. Они не говорят между собой о курносой, чтобы не навлечь беды, но чувствуют, что смерть черной тенью парит над ними, кружит над повозками, пушками, ядрами, людьми, не поддавшимися ей. Мери иногда задумывалась, а осталась ли в ней хоть капля человечности, хоть что-то, хоть какая-то малость от той женщины, какой она была когда-то. Она казалась себе ныне холодной и безразличной к страданиям, к печалям. Даже страха, и того не ощущала. И чем больше проходило времени, тем явственнее становилось это чувство.
Она вынула из вещевого мешка котелок и направилась к кухне, где только что дали сигнал к ужину. Получив свою порцию, уселась на камень с намерением поесть, не сводя усталого взгляда с палатки, где ей предстояло провести ночь бок о бок с сержантом. Возбуждение, желание отдаться ему мгновенно проснулись в ней, едва она увидела, как Никлаус возвращается «домой».
С ним рядом шел Вандерлук. И тот, и другой – это было ясно с одного взгляда – чрезвычайно довольные. Мери не терпелось узнать, отчего же. Добравшись до нее, Вандерлук протянул ей десять флоринов – пари оказалось выиграно.
– В другой раз будет еще больше, – засмеялся он. – Теперь, когда французы получат свеженькое подкрепление, ставки резко пойдут вверх. Но берегитесь! Совсем скоро уже и наши станут желать вам погибели!
– Да пусть только попробуют! – шутливо возмутился Ольгерсен. – Когда мне надо защитить свою шкуру, я превращаюсь в дикого кабана и разоряю все вокруг, не заботясь о том, кто попадется на моем пути!
Вандерлук снова расхохотался и пошел к себе.
Еще несколько подобных баталий – и денег у Мери будет достаточно для осуществления ее планов. Не то чтобы ей не нравилось просто воевать, но, если уж совсем честно, она бы предпочла, воюя, добиться наконец богатства и славы.
– О чем задумался, Рид? – спросил Никлаус, когда они вошли в свою палатку.
Мери, еще одетая, вытянулась на одеяле, исподтишка разглядывая Ольгерсена в неярком свете масляного фонарика и мечтая. Спустилась ночь, вот-вот прозвучит сигнал гасить огни.
– О моем сокровище, – улыбнулась она.
– Да ну, гроши какие-то, – засмеялся в ответ Никлаус, видимо, подумав, что она говорит о выигранном пари.
Но Мери покачала головой:
– Нет, я не о выигрыше. Совсем о другом. О другом – и это действительно сокровище! Настоящее огромное богатство, ты такого и представить не в силах!
– Но ты же мне расскажешь? – то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил он и зевнул.
– Может, и расскажу. Зависит…
Никлаус снял мундир и нижнюю сорочку, собираясь ложиться. В низу живота у Мери разгорелось пламя. Она повернулась и, нащупав колесико фонаря, прикрутила его почти до отказа. Так можно было быть уверенной, что снаружи их теней не будет видно.
– Эй! Рид! От чего зависит-то? – дернул ее Никлаус.
Он вытянулся рядом, словно какой-нибудь обычный сосед по койке.
Тогда Мери сползла со своей постели и, стоя на коленях прямо перед его лицом, начала расстегивать крючки на мундире. Никлауса одолевала зевота, он жмурился, как кот на солнышке. Но когда он снова открыл глаза, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, «солдат Рид» заканчивал освобождать очень миленькие грудки из-под стягивавшей их плотной повязки.
Между двумя белоснежными полушариями посверкивали нефритовый «глаз» и подвеска с изумрудом.
– …зависит от тебя, – завершила свое условие Мери.
Никлаус так и раскрыл рот.
Однако удивление и растерянность его длились недолго. Их жадные взгляды встретились, и Мери прильнула к своему сержанту. Рука Ольгерсена проскользила до заветного местечка между ногами, еще затянутыми в форменные штаны, и нащупав там утолщение от вложенной Мери, как обычно, свернутой в трубку тряпки, на миг замерла.
– Давай, давай, исследуй получше, сержант, все проверь! Убедишься, что солдату Риду есть чем тебя удивить! И так будет всегда!
Сержант опрокинул ее на спину и склонился над ней. Он был в восторге оттого, что инстинкт его не обманул.
– Ох, невозможная ты, немыслимая! – прошептал он. – Никогда ни одна женщина не вела себя так, как ты. Никогда ни одна женщина не пошла бы служить солдатом в регулярную армию.
– Потом все объясню. Завтра. А сейчас, этой ночью, люби меня. Всю ночь люби – я изголодалась, сто лет не занималась этим!
Никлаус не заставил повторять ему это предложение дважды.
27
Они так и не разжали объятий до утра, когда прозвучал рожок к побудке. Мери открыла глаза первой и, опасаясь, как бы кто-нибудь не ворвался, по простоте, в их палатку, заторопилась одеваться. Никлаус придержал ее, вынудив повернуться к нему. Он улыбался.
– Чего ты? – спросила Мери.
– Я только хотел убедиться, что все это мне не приснилось!
Мери, еще совсем голая, склонилась к нему, чтобы поцеловать.
Потом быстро поднялась – куда быстрее, чем хотелось, – и стала облачаться в солдатскую форму с удвоенной скоростью. Любовник последовал ее примеру, все его мысли так перепутались, что он не смог бы ни обнародовать их, ни выяснять что бы то ни было. Тем более что пришла пора получать у командира новые приказания, то есть идти в штабную палатку. Мери впилась в него решительным взглядом и процедила сквозь зубы:
– Только попробуй сказать об этом кому-нибудь хоть словечко, Никлаус, своей рукой тебя прикончу!
В первый момент Ольгерсен решил, что подруга шутит, но увидев, насколько серьезно выражение ее лица, ответил уже не таким легкомысленным тоном, каким собирался:
– Не такой я дурак! И потом… от этого слишком много потеряли бы армия вообще и я в частности. Хм, я, пожалуй, все же больше… Пока твое поведение в бою заставляет верить, что у тебя есть яйца, а не груди, хотя после боя все оказывается совсем наоборот, твой секрет останется в неприкосновенности. И наша дружба тоже. – И вышел из палатки – побриться.
Мери на минутку задержалась, потянулась всем телом и подумала, что не зря открылась ему…
Начавшийся день оказался неимоверно трудным: согласно полученному на рассвете очередному приказу, им следовало передислоцироваться ближе к передовым позициям, а для огромного числа раненых тронуться с места означало верную смерть. Впрочем, если бы их оставили тут, но без врачей, это привело бы к тому же результату. Под нажимом Никлауса и некоторых других сержантов и после долгих переговоров лейтенант выторговал, наконец, право разделить своих людей на две группы. Хватит и того, что вчерашняя битва так сильно проредила численный состав формирования! Большая часть, как только разберут палатки и уложат вещи, пойдет впереди, а второй обоз – с ранеными и всем, что им может понадобиться в дороге, – присоединится к авангарду завтра. Это позволит лекарям малость подкрепить силы раненых, способных хоть как-то передвигаться.
Никлаус спросил, не хочет ли кто-нибудь добровольно остаться в арьергарде, побыть еще денек на старом месте. Мери без колебаний вызвалась, радуясь возможности хоть немножечко отдалить этот ад.
Она помогала товарищам нагружать повозки первого эшелона. Лагерь потихоньку вымирал, на месте палаток, командных пунктов и походных мастерских скоро не останется вообще ничего, кроме полевого лазарета и нескольких биваков близ огня, который добровольцам было поручено поддерживать. Им оставят провизию и боеприпасы, а затем человеческий караван тронется в путь…
Мери с Никлаусом, чувствуя облегчение, долго смотрели ему вслед.
Когда спустилась ночь, Никлаус, прежде чем согласиться выслушать историю Мери, сполна насладился ею самой. Подруга радовала, удивляла, восхищала его, и восхищение это росло с каждой минутой. Они сплачивались все теснее, и Никлаус в мыслях благодарил свою интуицию, подтолкнувшую его спасти солдата Рида.
Назавтра потребовалось добрых десять часов, чтобы добраться до нового места дислокации, находившегося в пятнадцати лье от прежнего лагеря. Двоюродный брат Ольгерсена старался сохранить тех из своих подопечных, которых ему удалось сберечь в течение ночи.
– Чтоб они были прокляты, эти приказы! – возмущался хирург. – Очень мне надо было зря задницу рвать, людей спасая!
Никлаус не спорил, да и как тут поспоришь? Вот хоть этого парня взять, который несколько раз прикрывал его на передовой, – он тоже попал в число тех, кого следовало принести в жертву, бросить на произвол судьбы! Сержант переживал, глядя, как парню ампутируют ногу, как несчастный борется с лихорадкой… Теперь он вряд ли сможет сесть в седло… Как и другие, если выпутается из этой передряги, несколько недель спустя окажется в Бреде, в госпитале. Несколько недель… Хватит времени, чтобы потерять еще многих товарищей!
– Что за скверное дело – эта война! – проворчал Ольгерсен, выплевывая комок жевательного табака на дорогу.
Они с Мери ехали бок о бок, и у обоих глаза были обведены темными кругами от бессонницы – одной на двоих.
– Ну а что ты собираешься делать после нее? – спросила Мери.
– Не знаю пока… Может, и впрямь искать сокровища! – вроде бы пошутил он.
– Хм… А если мне не захочется делить их с тобой?
– Ба! – совсем уж развеселился Никлаус. – Значит, найду способ заставить тебя переменить мнение!
Мери не успела ответить: первая повозка, в которой лежали раненые, остановилась. Всадники в едином порыве пришпорили лошадей, чтобы скорее добраться до нее и посмотреть, что случилось: до того они ехали позади обоза, прикрывая тылы.
Оказалось, что смерть уже сделала свое черное дело: только что отдал Богу душу сосед Никлауса по передовой во время последнего боя. Сержант приказал похоронить товарища, согласно его последней воле, под каштаном на обочине дороги, там, где начиналось поле…
Прибыв в лагерь, они узнали, что намечен совершенно новый план битвы. Никлаус пришел в ярость. Всякий раз эти чертовы планы меняются, причем неоднократно, и всякий раз их ждет одинаково печальный итог. Ни победителей, ни побежденных – только убитые и раненые. И вызванная таким финалом постоянная горечь при мысли о том, кому вообще все это нужно.
Проследив за тем, как разбили лагерь, Ольгерсен, которому нечего стало делать, решил утопить горе в выпивке. Мери отправилась играть с товарищами в кости, а когда вернулась в их с Никлаусом палатку, тот уже, шумно похрапывая, спал. Скоро ее дыхание слилось в едином ритме с его дыханием, и она заснула с ощущением, будто целый мир, вся земля держит ее в своих объятиях.