Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц)
Эмма покашляла в кружевной платочек. Ее обуревало желание узнать возраст этого человека, разглядывавшего гостью без тени смущения и нисколько не таясь, как будто он был бесконечно далек от всех этих условностей, продиктованных этикетом. Такое поведение нередко свойственно старикам. Правда, сама она столкнулась с подобным лишь однажды в своей жизни: таким был ее сосед по поместью в Ирландии, тот самый, с кем она судилась. Незадолго до смерти он потребовал, чтобы госпожа де Мортфонтен пришла к нему. Эмма согласилась – из любопытства и своеобразного удальства. Она уже получила желаемое: благодаря Уильяму Кормаку кляуза Брюзги, как она прозвала соседа, должна будет уйти в могилу вместе с ним.
Он принял ее, лежа в постели, едва ли не на смертном одре, однако с таким достоинством, какого Эмма и предположить не могла. Она явилась к нему, уверенная в своем триумфе, в восторге оттого, что выиграла это отвратительное дело, победила в войне корыстей, но ушла от соседа взволнованная, смущенная и пристыженная. Брюзга проявил в беседе с ней благородство и величие души, каких ей – она сама это понимала – никогда не обрести. И произвел на нее такое впечатление, что Эмма де Мортфонтен почтительно проводила его в последний путь и, следуя за катафалком, везущим останки Брюзги на кладбище, впервые в жизни испытывала сожаление о ком-то и угрызения совести.
Мэтр Дюма подействовал на нее так же. И она решила закончить визит прежде, чем опять ощутит себя неприятно уязвимой.
– Анна де Писсле часто упоминала в своем дневнике об одном предмете, который ее просто околдовал и был подарен ей Франциском I одновременно с этим особняком. Предмет из хрусталя…
– Полагаю, вы имеете в виду череп, – немедленно отозвался мэтр Дюма.
Эмма почувствовала, как учащенно забилось ее сердце. Она кивнула:
– Значит, вы обнаружили его.
Вновь вмешалась мадам Дюма:
– Он был спрятан вместе с прочими сокровищами Анны де Писсле…
И вновь муж перебил ее, явно недовольный тем, что было сказано больше, чем ему хотелось. Тем не менее молчать дальше было уже нельзя. Впрочем, и для того чтобы лучше прощупать намерения гостьи, полезнее было открыться ей. Ему ведь в общем-то нечего терять. Он слишком стар, чтобы теперь о чем-нибудь тревожиться, даже при условии, что любопытство его удовлетворено далеко не полностью.
А любопытство было единственным, что его удерживало в жизни. Любопытство и занятия алхимией.
– Я купил этот особняк почти двадцать лет тому назад, – начал он, но прервался и попросил жену налить им с посетительницей еще по глоточку ликера из вербены. – Я тогда только что вышел в отставку, накопив солидное состояние. Но жилье до того у меня было служебное, то есть мы с женой остались, можно сказать, бездомными. А этот особняк как раз выставили на продажу. Моей супруге он пришелся по вкусу, тем более что нам рассказали, будто он служил пристанищем любви короля Франции и его фаворитки. Жанна, супруга моя, вообще помешана на истории. Мои собственные интересы лежали в иной области. Я всегда искал великое творение…
– Великое творение? – перебила мэтра Дюма Эмма.
– Магистериум, философский камень, эликсир долголетия, панацею, если угодно, средство обращать все неблагородные металлы в благородные, свинец в золото… Мне нравится – и это удовольствие лежит далеко за пределами чисто материальных возможностей – перегонять кислоты и выпаривать ртуть, работать с сурьмой и корнем мандрагоры. Мне нравится играть в ученика чародея и заниматься наукой, идя по следам Великих Посвященных. И все-таки я только любитель, и самое большее, на что оказались способны мои зелья, – очистить несколько драгоценных камней от портивших их пятен. Могу без всякого стыда признаться, что страсть – далеко еще не всё, а ум – тем более. Необходим дар, необходима способность к предвидению. А у меня нет и не было ни того, ни другого. Зато в те времена, о которых идет речь, у меня появился блестящий ученик – тонкий, умный и любознательный. Совсем юный – ему едва исполнилось пятнадцать лет. Я должен был обучить его профессии прокурора, но его куда больше интересовали мои причуды, моя блажь, и работал он до того успешно, что я после ухода в отставку охотно согласился принимать его в лаборатории, чтобы вместе продолжать исследования – всякий раз, как у него найдется свободное время. И находилось это свободное время все чаще и чаще. До тех пор пока я всерьез не обеспокоился тем, что молодой человек рискует своим будущим, проводя рядом со мной дни и ночи в занятиях алхимией. Он уже забросил учебу в университете – да так, что его исключили из числа студентов, и карьера прокурора для моего ученика, таким образом, закончилась, не успев начаться.
– А кто же он был такой? – спросила мадам де Мортфонтен.
– Откуда родом – до сих пор для меня загадка, и как он меня нашел – тоже, – признался мэтр Дюма. – Однажды утром, когда я вышел из кареты у своего дома, ко мне шагнул юноша, потряс перед моими глазами увесистым кошелем, посмотрел мне в лицо, и взгляд его показался мне открытым и гордым. А молодой человек назвал меня по имени и сказал так: «Я хотел бы стать таким, как вы, прокурором. Обучите меня своему делу так, как можете только вы сами, и я заплачу вам гораздо лучше и больше, чем заплатил бы кто-либо другой». Вообще-то это было нарушением всех правил и обычаев, но мне кажется, именно прямота юноши, безусловно, знающего, что он идет наперекор правилам, мне и понравилась тогда более всего. Подкупила она, а не деньги. Я пригласил его войти, принялся расспрашивать. Меньше чем за час мальчик доказал мне, что имеет прекрасное образование, отличается упорством, живостью и глубиной ума, какими немногие могли бы похвастать. О детстве мой гость говорил скупо: рано остался сиротой, происхождения благородного, но, если он откроет, какого именно, его накажут так строго, что он предпочел бы умолчать об этом, а лучше – забыть навсегда. Мне пришлось довольствоваться предположениями, хотя ни одно из них меня не удовлетворило. Однако всякий раз, как я мог приблизиться к разгадке тайны, юноша с притворным простодушием выдвигал аргумент, опровергавший мои домыслы и отдалявший меня от истины. Я же сказал вам, сударыня, он просто необычайно, редкостно одаренный человек!
Мэтр Дюма прервал свой рассказ, шумно и продолжительно высморкался, и лишь потом продолжил:
– Я спросил: но как же мне называть вас? Мальчик ответил: как вам больше нравится, подберите имя сами, лишь бы вам было приятно произносить его, меня-то устроит любое. Так он стал Матье. Но, представьте себе, наверняка только я один так его и называю до сих пор. Для всего остального мира он давно уже стал маркизом де Балетти, патрицием, входящим в Большой Совет Венецианской республики. Так что удивление, которое он вызывал при первой встрече, со временем преобразовалось в почтение к нему и восхищение им…
– Но как это у него получилось? – не утерпела Эмма, куда более заинтригованная, чем в начале рассказа старика.
– Забавно, но все началось с очередной моей вспышки гнева. Я находил просто глупостью, полным абсурдом то, что одаренный юноша попусту растрачивает время, работая на старика, воспроизводящего опыты предшественников, но не способного продвинуть их вперед ни на йоту. Моего таланта хватало на мою прямую профессию, я говорил вам, но на страсть – нет, его, увы, недоставало. Я составил все свои реторты в одну из комнат, к великому недовольству моей супруги, считавшей неразумным и даже преступным оборудование алхимической лаборатории с печью в этом здании. И тот случай, когда Матье доказал мне свою привязанность и уверенность в том, что мы сумеем достичь выдающихся результатов, был связан с тем, что мальчик опрокинул кислоту, которая тут же въелась в воск, коим были натерты доски пола. А меньше всего на свете Матье хотелось бы встревожить или разозлить мою жену.
– Ох, правда, правда, это ты верно говоришь, – поддакнула мадам Дюма. – Мальчик даже старался использовать всякую возможность сделать мне приятное!
– Катастрофа казалась неминуемой, мой гнев разом утих, а мальчик кинулся исправлять ошибку. Он выбежал из комнаты, вернулся с тряпкой и принялся уверять, что к приходу Жанны все будет исправлено наилучшим образом. А Жанна тогда ушла на рынок… Матье отказался от моей помощи, сказав, что ползать на четвереньках недостойно великого прокурора, каковым я являюсь. Но добавлю, что в то время меня страшно мучили приступы ревматизма, благородный мальчик знал об этом и не хотел моих страданий. Он услал меня вниз. А несколько минут спустя буквально скатился по лестнице с криком, что им сделано великое открытие и он должен немедленно меня с ним познакомить, но для этого требуются свечи, ручные подсвечники и фонарь… Матье был так настойчив, что я, не требуя никаких объяснений, подчинился и принес все необходимое. А он тем временем вытащил в коридор немногочисленную мебель из комнаты-лаборатории, включая стол, на котором стояли мои реторты и перегонный куб… В углу у стены стоял сундук – тот самый, что вы видите сейчас перед собой!
Он указал рукой на сундук с гербом Франциска I, который Эмма заметила сразу, как вошла в гостиную.
– Мы унаследовали этот сундук вместе с домом. Ни моей жене, ни мне не приходило в голову его переставить. А Матье попробовал и освободил пространство, которое сундук занимал. Потом, когда юноша встал на колени и пригнулся к полу, чтобы отчистить пятно, им же сделанное, он обнаружил, что дощечка, показавшаяся ему сначала просто латкой на половице, на самом деле – знак, что здесь крышка люка. А оттуда вниз шла лестница!
– И куда же она вела? – спросила Эмма, уже зная ответ.
– В круглый сводчатый зал, наверное, бывший погреб, – именно это нам открылось, стоило только спуститься по узким каменным ступеням, вырубленным в стене. Мы никогда не замечали, что комната на первом этаже несколько меньше находящейся над ней лаборатории – на взгляд было не сказать, а мерить мы не мерили… Согласитесь, такое не часто встречается. С какой целью это было сделано, так и осталось тайной. Как бы там ни было, проход был заложен, скорее всего, по приказу самой Анны де Писсле… Скажите, а в ее дневнике нет ли чего об этом?
Эмма покачала головой. Ей не хотелось придумывать, что там было, в этом несуществующем дневнике! Она сгорала от нетерпения услышать, что было дальше, и мэтр Дюма продолжил, счастливый в глубине души от представившейся ему возможности поделиться сокровенным со слушательницей, еще более внимательной, чем ребенок, когда ему рассказывают волшебную сказку.
– Первым, что останавливало взгляд, когда мы вошли в погреб, были сундуки, которыми подвал оказался буквально заставлен. В нем, таком маленьком, мы насчитали их целых семь! Все – такой же величины и такие же тяжелые, как тот, что передвинул Матье в лаборатории. Мы откинули крышки и – замерли, ошеломленные. Драгоценности, резные камни, роскошные ткани, ковры, редкостной красоты и стоимости фарфоровая посуда, хрусталь… Все, что Анна де Писсле могла рассматривать как свое богатство, все, что мог подарить ей щедрый Франциск I в качестве залога своей любви к ней, было собрано здесь, в этих сундуках, украшенных соединенными гербами короля и его фаворитки.
– Как у Дианы де Пуатье и Генриха II, который был сыном этого самого Франциска I, – умиленно добавила старушка. – И тут еще тоже…
Но Эмма не дала ей изливаться дальше и почти грубо прервала хозяйку дома:
– И частью этого наследства был хрустальный череп, не так ли, мэтр Дюма?
Все. Время прологов кончилось, и сейчас ей были совершенно безразличны любовные истории королей и их фавориток. Провались они все со своими любовишками! Ей дела не было ни до Анны де Писсле, ни до короля, ни до его сына, ни до всех остальных.
– Да, Матье нашел его, – спокойно ответил мэтр Дюма. – Пока я, околдованный сокровищами, любовался содержимым сундуков, переходя от одного к другому, мальчик стоял, замерший перед одной-единственной вещью, зачарованный увиденным – вероятно, так же, как в свое время Анна де Писсле. Когда я осознал, наконец, какое гигантское состояние на нас внезапно свалилось, то предложил Матье поделить его, но он, улыбнувшись, отказался, потом указал на череп и попросил отдать ему, если можно, только «вот эту штуку».
– И вы, конечно, отдали… – Эмма не могла скрыть разочарования, а она так надеялась сейчас же увидеть, потрогать, пощупать, а может, и унести желанную находку.
– Естественно. Больше того. Когда моя супруга вернулась с рынка и, встревоженная тем, что нас не слышно, спустилась в подвал, отыскав туда вход, мы принялись умолять нашего благодетеля взять отсюда все, что ему захочется. У нас и так денег было более чем достаточно для того, чтобы окончить свои дни в роскоши, не имея никаких забот, – чего же лучше желать! Наследников у нас нет… Двое наших сыновей покинули нас безвременно: один стал жертвой несчастного случая, другого погубила черная оспа… И этот мальчик стал для нас дороже всего, разве можно сравнивать такого человека с пусть даже весьма драгоценными безделками! Но он снова отказался, заверив нас, что ему всего хватает в жизни, ибо его родители, словно бы предчувствуя, что их убьют, позаботились о том, чтобы дитя росло обеспеченным… В первый раз из его уст вырвалось подобное признание… Говорить о прошлом мальчику было мучительно, мы сразу поняли это по тому, как переменилось от воспоминаний его лицо – стало напряженным, словно в нем вспыхнула сильная боль… Мы стали говорить Матье, что отныне здесь – его семья, и что после нашей смерти, которая уже не за горами, все равно наше состояние достанется ему.
– И знаете, что он сделал, сударыня? – перебила мужа мадам Дюма, возбужденно блестя глазами.
Эмма рассеянно покачала головой, растроганная куда больше, чем согласилась бы признать.
– Он засмеялся, наш Матье, и пообещал нам жизнь почти вечную, ну, по крайней мере, исключительно долгую, добавил, что он искренне полюбил нас и что по этой причине отказывается работать прокурором, предпочитая поиски Великого Творения… И рассчитывает таким образом долго-долго не расставаться с нами!
– Но самое удивительное, госпожа де Мортфонтен, – добавил мэтр Дюма, немного помолчав, – что он сдержал свое обещание.
Отставной прокурор взял дрожащую руку жены. Они обменялись долгими понимающими взглядами, и это еще больше разволновало Эмму. Никогда она не была свидетельницей такой огромной, такой преодолевающей все обстоятельства, такой… такой взаимной любви! Перед ее мысленным взором возникло лицо Мери Рид, но она раздраженно отмахнулась от этого воспоминания. Нечего тут раскисать, нечего поддаваться отчаянию, мало ли кого нам в жизни не хватает… Она пришла в этот дом с совершенно определенной целью.
– Что вы хотите этим сказать, мэтр Дюма? Матье присоединился к вам в занятиях алхимией и стал искать философский камень? Так?
– Да-да, именно так, – без колебаний подтвердил старик. – Он прожил с нами два года. Но удивительно, что вдохновение снисходило на него отнюдь не у стола с ретортами. Нет. Он закрывался в подвале с этими сокровищами, брал в руки череп, смотрел в его пустые глазницы. Каждый день – по несколько часов подряд. Мальчик утверждал, что хрустальный череп успокаивает его, помогает мыслить, концентрировать внимание, анализировать приходящие в голову идеи и словно бы раскладывать их по полочкам. Но сам я могу утверждать, что никакой магии там не было, потому что когда я, по примеру Матье, взял в руки череп и уставился в его глазницы, надеясь, что стану гением, ничего подобного не произошло, и, положив его обратно, я остался точно таким, каким был. Впрочем, мальчик в любом случае был умнее и талантливее меня… Два года пролетело, и Матье покинул нас, он отправился в Венецию, где решил обосноваться, и череп увез с собой, сказав нам, что с его помощью станет помогать людям умерять их тревоги и волнения. Он мечтал объединить народы, прекратить войны, научиться предупреждать и останавливать эпидемии, словом, создать такой строй, при котором счастье будет поровну распределено между всеми людьми – от самых простых и подневольных до великих мира сего… Он мечтал о лучшем мире, сударыня, и я, такой, каков я есть, такой, каким вы меня видите, познавший сердца и грехи людские, способный похвастаться тем, что сразу безошибочно отличу невинного от виновного, просто по глазам, так вот, я, сударыня, склонился перед этим мальчиком, обнял его, как сына. Да он и стал нам сыном… Не знаю, хрустальный ли череп его вдохновил на эти немыслимые, эти нелепые в нашем мире, неосуществимые мечтания, но если и есть на Земле один-единственный человек, который хочет и может добиться их осуществления, то это Матье. Да, труд это долгий и тяжелый, задача непростая, но он и сейчас продолжает трудиться. От стариков, больных, обделенных судьбой, из тени он переходит к властным и богатым, от них – снова к нищим и сиротам… И со всеми он одинаков. Он повелел называть себя маркизом де Балетти, но мы-то, мы-то теперь знаем и его настоящее имя!
– Однажды он открылся нам, наш мальчик, – вздохнула мадам Дюма. – «Знайте, как бы я ни назывался сам и как бы ни называли меня другие, для вас, дорогие мои, я отныне и навсегда останусь вашим сыном, Матье Дюма, графом де Сен-Жермен», – написал он нам…
– Но почему же тогда «графом де Сен-Жермен»? – позволила себе удивиться Эмма.
– Из-за любовных писем Франциска I к Анне де Писсле. Мы нашли связку этих писем в одном из сундуков. Король подписывался в них так: «Я, Франсуа, граф де Сен-Жермен», видимо, из любви к городку Сен-Жермен-ан-Лэ, где обосновался. Замок там был перестроен его стараниями в соответствии со вкусами Анны де Писсле и часто служил приютом для влюбленных, прежде чем стать излюбленной резиденцией короля… Их гнездышком…
Эмма поднялась. Теперь она знала достаточно. Познакомиться с маркизом де Балетти в Венеции будет легче легкого.
– Благодарю вас, – поклонилась она хозяевам дома. – Я пришла сюда, движимая любопытством, ухожу – получив в подарок увлекательнейшую историю.
– Вы намерены теперь отправиться в Венецию? – спросил проницательный старик.
– И впрямь очень хочется посмотреть на этот череп. А на что он похож?
– На человеческий череп и похож, только прозрачный. Размеры те же. У него подвижная челюсть, и механизм ее действия столь же непостижим, сколь и структура напоминающего хрусталь материала, из которого череп изготовлен. Достаточно направить на него обычный луч света, и «хрусталь» начинает светиться. Из глубины. Признаюсь, ничего красивее я за свою жизнь не наблюдал…
– Надеюсь, ваш приемный сын удостоит меня знакомством, – сказала Эмма.
Мэтр Дюма, в свою очередь, встал, чтобы проводить гостью до двери.
У порога Эмма остановилась и задала еще один вопрос:
– А что позволяет вам думать, будто ваш Матье действительно нашел философский камень?
Взгляд старика заискрился лукавством:
– Мне было семьдесят три года, когда все это произошло, сударыня, а моей супруге пятьдесят. Сочтите сами, сколько нам теперь. Сочтите – и вы поймете, какие тут чудеса произошли.
Эмма разинула рот.
А старик, раскланиваясь, так подмигнул ей, так глянул, так сумел выразить в одном взгляде на нее и незаурядную мужскую силу, и неукротимое желание, и несокрушимое здоровье, что Эмме ничего больше не оставалось, кроме как ретироваться, пораженной очевидностью…
– Ну и лицо у вас сейчас, миледи, – удивился Джордж, дождавшись хозяйку и двинувшись ей навстречу. – Что это вас так потрясло там? И почему так долго? Я уже начал тревожиться…
Все, что Эмма смогла вымолвить ему в ответ, было число. Число – невозможное, невероятное. Число, которое опрокидывало все бытовавшие до сих пор представления о человеческой природе.
– Девяносто три! Мэтру Дюма девяносто три года! – ошеломленно твердила она.
Джордж не позволил себе никаких комментариев, хотя во взгляде его читалось полное непонимание происходящего. Но он знал, что постепенно хозяйка введет его в курс дела и расскажет все подробности, которых пока так недоставало. Она ускорила шаг, вместе они подошли к карете, и там Эмма добавила вдруг, тихонечко, с горящими глазами:
– Черт побери, Джордж, если все, что мне рассказал старик, правда, значит, Тобиас был на верном пути. И мы напали на след чего-то куда более ценного, чем клад, за которым охотились… По следу и пойдем!
30
Мери двигалась медленным шагом по центральному проходу, не обращая внимания на устремленные на нее любопытные взгляды, словно бы не слыша шепотков, возникавших, когда она проходила мимо. В день венчания с Никлаусом Ольгерсеном она нервничала куда больше, чем перед любым сражением.
Отец жениха вел ее под руку, держа со спокойной силой человека, искушенного в церемониях. Ему были хорошо известны все семейные тайны окружающих – родственников, друзей или просто зевак, толпившихся сейчас в маленькой городской церкви. Но такого в Бреде еще не видывали! И Ольгерсен-старший, коего уже само его ремесло делало важной персоной, пусть даже ему и не слишком приятно было пускать под свой кров невестку не только без роду без племени, но еще и без приданого, тем не менее не мог не признать: девица эта достаточно хороша, чтобы считаться достойной чести, оказанной ей его сыном. И действительно – вопреки обыкновению, жители Бреды, сроду не упустившие случая позлословить в адрес знати со свойственным обывателям благопристойным лицемерием, искренне восхищались Мери Рид, прямой и горделивой в подвенечном платье цвета граната.
Два месяца назад она вместе с Никлаусом и его кузеном-врачом по прозвищу Таскай-Дробь оставила воинскую службу. Дело было так: не прошло и недели после того, как Никлаус предложил Мери руку и сердце, Толстяк Рейнхарт, владевший трактиром, скончался от апоплексического удара, оставив свое заведение «Три подковы» сыну и наследнику. Таскай-Дробь отлично знал, что двоюродного брата тянет к занятиям такого рода, вот и предложил Никлаусу участвовать в деле на равных. Тот немедленно согласился, несмотря на протесты Мери.
– Да неужто ты думаешь, что мне лучше подставлять себя под пули? Или тебе куда больше хочется стать вдовой, чем женой? – поддразнивал он ее.
– Не валяй дурака, Никлаус, – отвечала на поддразнивания Мери. – Единственное, о чем я мечтаю, – чтобы все это не помешало нам отправиться за моими сокровищами!
Никлаус разражался громовым хохотом, а она так любила, когда он смеется…
– Господи, – отхохотавшись, восклицал он, – как будто есть на свете стена, которая закроет перед Мери Рид дорогу к тому, к чему она стремится! Уж моя-то женушка не преминет сделать то и только то, чего пожелает!
Мери уступила.
А когда в части удивились, с чего бы это вдруг сержант и солдат Рид решили так поспешно демобилизоваться, Никлаус, зная, что, снова став гражданским лицом, Мери окажется неподсудна, с гордостью отвечал:
– Я намерен вступить в брак!
– Да ну? А Рид, он-то что? – хмуро поинтересовался непосредственный начальник, озабоченный и недовольный тем, что теряет лучших из лучших.
– И Рид тоже, – сдерживая улыбку, отвечал Никлаус.
– Забавное совпадение!
– Никакого тут совпадения, мой лейтенант! Именно на солдате Рид я и собираюсь жениться.
– Вы что – идиотом меня считаете, Ольгерсен? Полно издеваться, опомнитесь, сержант! – рассердился офицер.
Пропустив мимо ушей эту просьбу, Никлаус попросту объявил о дне бракосочетания и добавил, выкладывая на место, предназначенное для этой цели, оружие:
– Приходите на свадьбу, мой лейтенант, там и получите ответ…
Еще день назад за подобную, да какое там – за куда меньшую дерзость он всенепременно был бы закован в кандалы. Едва лошади, на которых парочка устремилась к Бреде, тронулись с места, по всему полку с той же скоростью расползлись слухи…
Прибыв в родительский дом вместе с невестой и двоюродным братом, Никлаус представил Мери отцу и матери, рассказал о ее героическом поведении в боях и необычайной судьбе, попросил дать ей приют до свадьбы, сам же объявил о намерении переждать это время в таверне «Три подковы» у кузена.
Родители приняли известие еще более холодно, чем Никлаус рассчитывал, и потому он ничуть не удивился, когда после завтрака отец, хмурый и явно недовольный, решительно увел его из столовой – объясниться. Никлаус знал, что мать достаточно мила и приветлива, чтобы занять гостью, и без малейших опасений оставил Мери на ее попечение.
– Значит, это лучшее, что тебе удалось найти? Все, что ты способен оказался предъявить семье? Помесь авантюристки со шлюхой! – обрушился на сына Лукас Ольгерсен, едва за ними захлопнулась дверь его кабинета.
– Как бы я ни уважал вас, батюшка, – в бешенстве отвечал Никлаус, – если вы позволите себе еще раз таким вот образом оскорбить Мери, мы больше никогда в жизни не увидимся! Постарайтесь-ка узнать ее как следует, моя невеста сможет научить вас мно-о-огому, и ничуть не менее ценному, чем преподанное мне когда-то вами во время уроков, которыми вы так гордились!
Лукас Ольгерсен мнения пока не изменил, а вот нос повесил – гиганту, возвышавшемуся над ним, по крайней мере, на голову, противостоять было трудно. Да впрочем, и жизненный опыт тоже подсказывал: не всегда человека надо ценить по богатству или происхождению… Нотариус даже рассердился на себя в душе за то, что забыл такую простую вещь, и, вернувшись с сыном к дамам, постарался заслужить прощение дурным мыслям, на миг залетевшим в его голову, осыпая невесту сына тысячей знаков внимания, один приятнее другого.
А не прошло и трех недель, как он уже и сам понял, насколько были даже преуменьшены достоинства Мери, когда сын знакомил их. И нашел те, которые оценить мог только сам. Мери, скромная и трогательно искренняя, в это время готовилась под руководством будущей свекрови к свадьбе, и оказалась она воспитана намного лучше, чем можно было себе представить.
В тот сентябрьский день пари по поводу того, кто же таков на самом деле солдат Рид и правда ли, что состоится его свадьба с сержантом Ольгерсеном, заключали и мирные жители Бреды, и расквартированные там военные, так что Вандерлук, которого Никлаус перед своей отставкой во все посвятил, собрал целое состояние.
– Это будет ваш свадебный подарок! – смеясь, решил он, страшно довольный славной шуткой, которую сыграл с ним солдат Рид.
Среди тех, кто не переставал удивляться случившемуся, Вандерлук радовался и забавлялся больше всех.
Когда невеста шла к алтарю, чтобы присоединиться к ожидающим ее там пастору и Никлаусу, всем им – лейтенанту, бывшим однополчанам и множеству проигравших пари – пришлось признать, что Мери Рид одурачила их очень и очень ловко…
Ганс Вандерлук, ставший сержантом после отставки Ольгерсена, явился к своему начальству незадолго до свадьбы. Морозы в тот год ударили необычно рано, так и так вскоре пора уже было переселяться на зимние квартиры, вот он и попросил разрешения для бывших солдат Никлауса присутствовать на церемонии бракосочетания товарищей по оружию, ну а заодно и убедиться в справедливости своего проигрыша. Разрешение было получено легко, тем более что – как было сказано новоиспеченному сержанту – обсуждение условий велось успешно и появились все шансы на близкое подписание мирного договора.
Церемония, как и хотелось Мери, была короткой. С недавних пор ее мучили боли в пояснице, но она не хотела приписывать это недомогание беременности, а утверждала, будто вся причина в том, что она мало двигается…
Но была и еще одна причина, не оставлявшая ей иного выбора.
Чем ближе была свадьба, тем сильнее одолевали Мери сомнения в правильности своего решения, страх за последствия: пусть даже ей так хорошо в новой семье, пусть даже Никлаус холит ее, нежит и лелеет, пусть ей выпала самая огромная удача, и она счастлива, да, все это так и есть! Но это слишком… это чересчур прекрасно и досталось чересчур легко, чтобы оказаться правдой!
Когда пастор задал вопрос: по доброй ли воле выходит она замуж за Никлауса Ольгерсена, громко и торжественно огласив традиционную формулировку, – она еле удержалась, чтобы не сбежать, еле преодолела тошноту. Ребенок зашевелился в ее чреве, напоминая о том, что он есть и что она ответственна за него. Мери подавила в себе неукротимую страсть к независимости и свободе, убедилась в том, что жених смотрит на нее с любовью, и любовь эта способна помочь ей в преодолении каких угодно трудностей, и – с ощущением, что выкрикнула коротенькое слово на весь храм, – прошептала «да».
А когда Никлаус протянул к ней руки, чтобы, подняв фату, поцеловать, она почувствовала себя такой ослабевшей, такой взволнованной, какой не была ни разу – даже когда ее во время битвы со всех сторон окружали враги. В битком набитой – вот-вот стены треснут! – церквушке раздались оглушительные аплодисменты, люди сияли, радовались этим объятиям, а Мери впервые испытывала неприятное ощущение побежденной, принужденной делить чужое ликование…
Едва религиозный обряд закончился, Никлаус пригласил жену и друзей в таверну «Три подковы», где Таскай-Дробь в компании с поварами и двумя служанками, Фридой и Милией, уже накрыл гигантский стол отборными яствами в таком количестве, что гости могли бы пировать, не отходя от тарелок, трое суток подряд, никак не меньше.
Трактир стоял у широкой дороги на Шато-Бреда. Красивое и крепкое каменное здание, на первом этаже которого располагались кухня и просторный зал, рассчитанный примерно на сотню, а то и более посетителей. Войдя из прихожей, где многочисленные вешалки приглашали оставить здесь верхнюю одежду, гость видел у стены широкую деревянную столешницу, укрепленную на стоявших вертикально бочках, которые распилили вдоль и устроили внутри полки для кружек и стаканов. Вдоль следующей стены хозяин воздвиг помост, на котором выстроились другие бочки – полные, с краниками, благодаря которым содержимое и разливалось по кружкам. Запасы хранились в погребе, куда можно было спуститься по лестнице, откинув крышку люка. Центральную часть стены напротив входа занимал камин. В правом углу зала обычно располагались музыканты. А лестница в левом углу вела на второй этаж, там находились номера для постояльцев и собственные комнаты обитателей этого дома. Во дворе, как раз посередине, был колодец с холодной и чистой водой, которая никогда не убывала, потому что питал его неиссякающий родник. В самом глухом уголке приютились две деревянные хибарки, служившие каждая отхожим местом и прикрывавшие собой дыру, из которой благодаря хитроумной системе желобов нечистоты стекали в навозную яму.
А лицом к таверне были выстроены конюшни и каретный сарай. Чуть дальше виднелся птичий двор, за ним – свинарник, доносившееся из которого хрюканье не могло перекрыть гоготания гусей и кряканья уток, плававших рядом в большой луже. Кроме шести лошадей, сдаваемых как перекладные путешественникам, имелись еще два осла.
