Текст книги "Леди-пират"

Автор книги: Мирей Кальмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 51 страниц)

Мери и Никлаус-младший похолодели. Единым движением, резко оттолкнув стулья, они устремились к матросу. Набей-Брюхо, поднимавшийся из погреба, замер на лестнице с кувшинами в руках. В зале, по которому еще слонялись шлюхи и где полно было матросов, не успевавших протрезветь от одного застолья до другого, повисла мертвая тишина.

– Что ты сказал, Рогатый? – проговорила Мери.

Тот побледнел, увидев, как побелела она.

– Увы, чистую правду, Мери! Англичане захватили «Бэй Дэниел».

У нее закружилась голова, она пошатнулась. Такое с ней еще случалось иногда.

– Стул! – крикнул Никлаус-младший, у которого тоже кровь отхлынула от лица.

Набей-брюхо уже спешил к ним. Мери бессильно рухнула на подставленный стул:

– Откуда ты знаешь?

– Баркс сказал. Он только что оттуда. Я его опередил…

Он не успел договорить – Баркс и Дункан с мрачными лицами уже входили в зал. Они окатили матроса ледяными взглядами, и тот, осознав, что натворил своей глупой поспешностью, забился в угол, мечтая, чтобы о нем забыли.

Мери выхватила из рук трактирщика протянутый ей стакан рома и залпом его осушила.

– Как это случилось?

– Корнель хотел напасть на торговое судно, – начал рассказывать Баркс. – Мы были в нескольких милях от него и вдруг услышали грохот выстрелов. Сквозь дым ничего было не разглядеть, и мы подошли поближе. Ты ведь нас знаешь, Мери, мы никогда не откажемся помочь, если надо. Разглядев в подзорную трубу название судна, мы прибавили ходу. Но опоздали, слишком поздно до него добрались.

– Так почему вы не напали на англичан?! – захлебнулась возмущением Мери.

– Первым делом мы решили осмотреть «Бэй Дэниел», чтобы подобрать уцелевших, – признался Дункан.

– Один умирающий рассказал нам, что произошло. Это было замаскированное каперское судно. Их захватили предательски.

– А Корнель? – спросил Никлаус, опередив Мери.

– Убит или взят в плен. Мы не знаем. Его не оказалось на борту.

– Мы сразу же кинулись в погоню за англичанами. Три дня гнались. У нас было численное преимущество, мы смогли бы его захватить, только фрегат добрался до своей эскадры раньше, чем добрались до него мы, и из охотников мы внезапно стали дичью.

– Мы разделились и спрятались, чтобы спастись. На гребных лодках, перетащив на них добытое, проскочили пролив. А первый же из их кораблей увяз в песке, так что им пришлось сначала его вызволять, а потом брать на буксир. Вот они и прекратили преследование, для них оно стало слишком рискованным.

Мери вскочила.

– Я бы этого так не оставила! – взорвалась она. – Я бы их освободила, какая бы там ни была эскадра или что!

– Там было шесть судов, Мери. Даже тебе пришлось бы смириться с неизбежностью.

Мери дернулась и запустила стаканом в стену. Вскинула голову, глядя на Дункана полными ярости глазами.

– А вот тут ты ошибаешься, – прохрипела она. – Вот этим я от вас от всех, шелудивых псов, и отличаюсь! Я бы предпочла умереть с саблей в руке, но не бросила бы их!

Все опустили головы, пристыженные и жалкие, несмотря на всю свою гордость. Мери, точно так же, как прежде стаканом, через весь зал запустила в стенку стулом. Один из сидевших за столом матросов едва успел увернуться, чтобы не получить удар прямо в грудь.

– Вы только виселицы и заслуживаете! – и не думая успокаиваться, орала Мери. – Все! Да пошевелитесь же! Сдвиньте с места свои задницы! Валите отсюда – и приведите его ко мне, понятно вам?

Баркс схватил ее за руку:

– Хватит, Мери! Ничего не получится. Их увезли в Кингстон и будут там судить.

– Идите к черту! Все!

Никлаус хотел успокоить Мери, попытался ее обнять. Она грубо оттолкнула его, схватила со стола бутылку и взбежала по лестнице, оставив потрясенного и растерянного сына стоять столбом посреди зала.

– Она сейчас еще слаба, а потому особенно уязвима и непредсказуема, – подбодрил его Баркс, похлопывая по плечу. – Мне очень жаль, Никлаус. Мы сделали все, что могли.

– Я знаю, Баркс. А что «Бэй Дэниел»?

– Мы в конце концов его нашли и привели на буксире сюда. Пойдем, – сказал ему Дункан. – Пока ты ничем не можешь помочь Мери. Ты все поймешь лучше, когда увидишь, какие повреждения они причинили судну.

Никлаус кивнул и вместе с ними вышел из трактира. Он снова потерял отца. Но на этот раз у матери не было ни малейшего желания его утешать.

Мери пыталась заглушить свою ярость, выхлестав прямо из горла бутылку рома, которую зажала в одной руке, другой опираясь о косяк. Вдали, в порту, она только что разглядела среди других судов растерзанный корпус «Бэй Дэниел». Она была несправедлива к Барксу и Дункану, несправедлива к сидевшим за столами пиратам, несправедлива к Никлаусу-младшему. Ей снова стало дурно, закружилась голова, но она устояла на ногах и перетерпела недомогание.

Это было самое меньшее, что она могла сделать, воздавая им должное. Всем, кто потерпел поражение, всем погибшим и всем тем, кого повесят, как только будет вынесен приговор, как только будет произнесено обвинение в пиратстве. Они были ее семьей. Ее единственной и неповторимой семьей. Она вызывала их перед мысленным взором, одного за другим. Дуглас, Бенуа, братья Раймон, Кривоногий, Клещи. Мери надеялась, что Корнель погиб со шпагой в руке. Она не могла представить себе его болтающимся на виселице, сама мысль об этом была для нее непереносима. В конце концов она по-настоящему его полюбила, своего корсара, сделавшегося пиратом. Он был единственным, да, единственным за всю жизнь, кто настолько хорошо понимал ее, что принимал всю целиком – даже ту, что радовалась выкидышу. Только с Корнелем она не рисковала утратить свободу. Только он мог мириться с ее эгоизмом, только он – а ведь гордости у него было еще больше, чем у других.

Мери была обязана ему всем. И даже больше того. Благодаря ему теперь она знала, кто она такая.

К горлу подкатили рыдания, но она заглушила их, снова хлебнув из бутылки. Слез больше не было. Они навсегда иссякли. Слишком много она их пролила за свою жизнь. Все пираты заигрывали со смертью. Рано или поздно Корнель, Никлаус-младший, да и она сама должны погибнуть. Таковы правила игры. Мери чувствовала свою вину. Она виновна в том, что ни ее, ни Никлауса-младшего не было на борту «Бэй Дэниел». Виновна в том, что посоветовала Корнелю сняться с якоря, вместо того чтобы изнывать от скуки рядом с ней. Если бы они были рядом, он не погнался бы за такой крупной дичью. Она это знала. Он не стал бы подвергать их жизнь опасности ради того, чтобы потешить собственную гордость. И команда тоже не стала бы рисковать. Она, Мери, была их охраной и защитой, их счастливой звездой. Смирившись со своей слабостью, звезда перестала сиять – и вот оно, доказательство того, что Мери Рид не могла, не имела права сдаваться и покоряться, как она это сделала тогда.

Мери большими глотками прикончила бутылку, и по ее заледеневшему телу разлилось тепло, она согрелась, ей стало почти жарко.

На мгновение перед глазами у нее промелькнули лица Никлауса и Балетти. У нее еще остался сын. Теперь у нее остался только он.

Она вскинула голову, разозлившись на саму себя за глупое поведение – как она могла оттолкнуть мальчика? – и, не позволив себе захмелеть, как не позволила себе заплакать, заставила себя идти прямо, открыть дверь, спуститься по лестнице и, дыша полной грудью, дойти до порта.

Она твердо намеревалась продолжать вместе с Никлаусом-младшим бороздить воды Карибского моря до тех пор, пока удар сабли не оборвет раз и навсегда длинную повесть ее судьбы. Леди-пират больше не спустит флаг. Никогда.

* * *

Энн сбежала из-под строгого надзора своей гувернантки Нани и понеслась к гвоздичному дереву, которое раскинуло ветви высоко над поместьем, – она была убеждена в том, что с его вершины увидит океан, лежащий за городской окраиной. Девушка взбиралась наверх с ловкостью и проворством, удивившими ее саму. Она во что бы то ни стало доберется до берега, раз отец отказывается отвечать на ее вопросы – на те самые вопросы, которыми она докучала покойной матушке. Энн хочет знать, хочет понять, почему эта мечта так прочно ею завладела, почему ее так тянет к океану, почему ей понадобилось заполучить эту изумрудную подвеску и носить ее, как будто более драгоценного украшения во всем мире не существует. Но Кормак и слышать ничего не желал, раз за разом повторяя, что надо отрешиться от прежних печалей и жить сегодняшним днем.

Эмма де Мортфонтен тоже ей об этом твердила. Однако Энн не удавалось себя в этом убедить, словно какая-то часть ее самой твердо знала, что где-то в ускользающей памяти таится ложь. И эта ложь со дня смерти матери заставляла ее инстинктивно сторониться Эммы, такой прелестной и такой великодушной женщины.

А Эмма навещала их каждый день, и Энн казалось, будто та на что-то надеется. Только она не знала, на что именно.

«Я нежно люблю вас, я очень к вам привязана, – заверяла ее Эмма. – Конечно, я не смогу заменить вам мать, но доверьтесь мне, как доверялись ей. Тем самым вы сделали бы меня счастливой, Энн».

Энн благодарила ее, но без всякой видимой причины оставалась настороженной. А ведь ей так необходимо было выплакаться на чьем-то плече.

Ей очень недоставало матери. К тому же и Уильям Кормак от нее отдалился. Она на него не обижалась, списывая перемену на их общее горе, хотя в последние месяцы положение лишь усугублялось. Энн старалась не показывать, как ей грустно, при этом не упускала случая чем-нибудь задеть отца, чтобы напомнить ему о своем существовании, и продолжала часто одеваться мальчиком, чтобы обмануть бдительность Нани и рабов.

Рабов Энн видеть не могла, не выносила прикосновений черных рук, которые совсем недавно хлопотали над покойной матушкой. Постепенно она вообразила, будто негры причастны к кончине матери, тем более что чувствовала некую связанную с этой смертью тайну. Отец же, прекрасно зная, какую неприязнь она испытывает к черным слугам, нарочно – Энн была убеждена в этом – предоставлял рабам выбирать наказание, которому он подвергнет ее за непослушание.

Сейчас Энн слышала громкие крики у подножия гвоздичного дерева. Ее заметили. А ведь она еще и до середины ствола не долезла. Она стала цепляться за ветки, стараясь как можно быстрее забраться повыше, порвала юбку, ободрала руки и ноги. Еще немного – и Уильям Кормак присоединится к этим бестолково размахивающим руками людям. Нани закричала:

– Слезай оттуда, Энн, прошу тебя!

– А может, слазишь за мной сама? – усмехнулась девушка.

Она не боялась упасть. Голова у нее не кружилась, а ступни и кисти рук на удивление легко находили, куда встать и за что ухватиться. Ей достаточно было вообразить себя на судне, представить, как она карабкалась бы по мачтам, ведь это на ее глазах так легко делали другие, – и ее переполняла гордость: она победила!

– Спускайся немедленно, я тебе приказываю! – взревел снизу отец.

– А я приказываю от меня отстать! – ответила она, высунув язык.

На этот раз наказание, которому ее подвергнут, по крайней мере, будет заслуженным! И все же Энн поняла, что дальше она не полезет. Она замерла, готовая сдаться.

Отец послал за ней одного из слуг. Мулат начал карабкаться вверх по стволу.

Энн заледенела. Она ни за что не позволит к себе притронуться. Выждав, пока негр приблизится, она с силой лягнула его в лицо. От неожиданности раб разжал руки, потеряв равновесие, заскользил вниз, наткнулся на ветку, сломал несколько других веток и, наконец, в неловкой позе свалился наземь у ног потрясенных зрителей. Энн, похоже, все это нисколько не тронуло, и она как ни в чем не бывало в наступившей тишине слезла с дерева. Она зашла слишком далеко и сама это понимала. Соскочив в густую траву, девушка вызывающе и совершенно несправедливо бросила собравшимся, осуждающе на нее глядевшим:

– Нечего ему было ко мне лезть!

– Мало тебе того, что ты убила мать! – заорал Кормак. Схватил ослушницу за волосы и так дотащил до своего кабинета.

Как Энн ни отбивалась, вырваться из рук отца ей не удалось. Едва дверь за ними закрылась, непокорная дочь замкнулась в ледяной гордости. Теперь сражаться бесполезно. Лучше уж вытерпеть наказание. Сжав губы, Кормак, глаза которого стали совершенно бешеными, схватил трость. Затем потребовал, чтобы Энн задрала юбки и наклонилась вперед. Он долго ее стегал. Энн не дрогнула, она отказалась просить прощения, гордость не позволила ей издать хотя бы один стон, пролить хотя бы одну слезинку. Она лишь покрепче ухватилась за собственные щиколотки и снизу вверх, между ног, смотрела на отца. Скорее гневно, чем с раскаянием.

Когда тот перестал орудовать тростью, Энн еще некоторое время продолжала стоять в той же позе. Ягодицы немного жгло, побаливало в низу живота. Обозвав себя идиоткой, Энн выпрямила спину и отправилась в свою комнату, откуда отец до вечера запретил ей выходить. Она никого не встретила, даже Нани, и, пробираясь по коридору, поежилась, когда до нее через открытое окно донеслась поминальная песня, которую затянули рабы. Энн поспешно зажала уши, чтобы не дать пробудиться чувству вины.

За ужином отец объявил ей, что прогнал Нани.

– А завтра же и ты уедешь с плантации, – бесстрастным тоном прибавил он. – В монастыре, куда я тебя определил, тебя научат тому, чему ты явно не смогла научиться у меня. Ты останешься там до тех пор, пока не выйдешь замуж за того, кого я для тебя выберу.

– Никогда! – выкрикнула она, вскочив с места.

Но, сколько она ни клялась, что больше так никогда не будет, сколько ни обещала с сего дня беспрекословно слушаться, ничего не помогло. Слуга грубо отволок ее в комнату и запер за ней дверь. Энн хотела убежать через окно, но ее ждал неприятный сюрприз: оказалось, что отец предусмотрел такую возможность и велел запереть ставни снаружи. Энн не смогла взломать засовы.

На следующее утро Уильям Кормак, совершенно равнодушный к отчаянию дочери, самолично отвез ее в единственный на всю Южную Каролину монастырь и оставил там, не только не поцеловав, но даже слова не сказав на прощание.

26

Уильям Кормак обхватил голову руками. Он сидел за письменным столом и чувствовал себя беспредельно, нечеловечески вымотанным. Но знал, что принял наилучшее решение, как бы дорого это решение ему ни обошлось. Энн восприняла свой отъезд как наказание. Это было не так. Случай с деревом всего-навсего послужил Кормаку удобным предлогом, тем более что Эмма сейчас покинула Южную Каролину и отправилась навестить свои кубинские плантации. Кормак больше не мог видеть, как эта змея кружит около Энн, ему непереносимо было ощущать нездоровый интерес Эммы к его дочери. Он слишком хорошо знал действие взглядов, которыми Эмма ее опутывала, его самого когда-то слишком больно эти глаза обожгли. Кормак глубоко ненавидел мадам де Мортфонтен, но не мог открыто ей противостоять.

«Береги Энн», – молила его умирающая жена.

В первые месяцы, несчастный и потрясенный случившимся, он не знал, как поступить, и позволил Эмме вмешаться в их жизнь. Если бы не Габриэль, он без малейшего раскаяния убил бы ее, но с ее подручным ему было не сладить. Впрочем, скорее всего, и решимости на это недостало бы. Уильям Кормак не был убийцей по природе своей.

Как до него Мария, теперь он смотрел, как растет Энн, не упускавшая ни одного случая бросить ему вызов. Он прекрасно знал, почему она это делает. Энн отчаянно взывала к нему о помощи и требовала ответов. И его ответы нужны были ей куда больше его помощи, однако дать их ей означало потерять ее и в то же время подвергнуть опасности. Одна мысль об этом была нестерпима.

Уильям встал и подошел к окну. Ночь стояла темная, безлунная. В комнату, не успевшую остыть после знойного дня, повеяло жарким ветром. Издали послышались голоса рабов, затянувших гимн свободе. Разве мог он их в этом упрекнуть?

Зато поводов упрекнуть себя у него было более чем достаточно. Кормак вздохнул. На этот раз он принял решение. Он убережет Энн от алчных когтей Эммы. Она разъярится, когда вернется, но он не уступит. Никто, кроме него самого, не знает, куда он отвез дочь. Никто. Монашкам было приказано не сообщать о том, что девушка у них, кто бы ни явился и чего бы от них не потребовал. И только он один мог отменить этот запрет.

До тех пор пока не выберет подходящего жениха, он будет ее прятать. А как только Энн выйдет замуж, Эмма больше не сможет ее отнять.

Он, Уильям Кормак, не вымолвит ни слова, даже если ему придется умереть под пытками. На его лице появилась слабая улыбка. Мария Бренан может покоиться с миром. В каком-то смысле она отомщена.

* * *

Корнель смотрел, как над маленьким городком под названием Кингстон занимается рассвет. Моряк знал, что этот день станет для него последним. Суд был скорым. Пираты пожалели старшего помощника капитана галиона, оставили его в живых, а тот теперь свидетельствовал против команды «Бэй Дэниел». Корнель и его моряки были признаны виновными.

В нескольких метрах от тюрьмы стояла виселица. Вчера и позавчера уже вешали людей с его судна. Теперь его очередь.

– К вам пришли, – объявил сторож, открывая дверь.

Корнель напрягся. Он уже сказал, что не желает видеть пастора, и не позволит, чтобы ему силой навязали общество священника. Ему хотелось насладиться рассветом в одиночестве и тишине, а не под бормотание молитв. Скрипнули проржавевшие петли двери. Зашуршали юбки, мелькнул свет фонаря.

Дрожащие руки поднялись, и капюшон черной накидки скользнул назад. Только ей не требовалось открывать лицо, он и без того узнал бы гостью! Корнель бросился к ней, обнял.

– Не надо было тебе приходить, принцесса, – прошептал он, поцеловав ее так, что оба едва не задохнулись. – Теперь будет еще труднее.

Мери обернулась через плечо и убедилась в том, что сторож вышел, закрыв за собой дверь.

– Никакого такого «теперь» не будет, – ответила она, приподняв юбку.

И выдернула из-за подвязки припрятанный кинжал. При входе ее обыскали, но не так уж тщательно.

– Ты с ума сошла, – сказал он, снова обнимая ее и поспешно пряча кинжал в рукав.

– Я не могла, Корнель, не могла с этим смириться, – призналась она, вдыхая мускусный запах его вспотевшей кожи. – Когда тебя схватили, я так разозлилась – на тебя, на себя, на всех, просто обезумела от ярости. А потом я пришла к Никлаусу на «Бэй Дэниел», который Баркс привел на остров Черепахи. Он сидел на средней палубе, среди всего этого разгрома, и плакал.

Корнель еще крепче прижал ее к себе.

– Мне было так больно от его слез, Корнель, но он плакал, а я свои сдержала… и тогда я дала себе клятву. Я пообещала, что, хотя англичане тебя и схватили, я не стану ждать сложа руки, чтобы они тебя повесили. Вчера мы с Барксом и Дунканом пришли в Кингстон, замаскировавшись под судно Вест-Индской компании. Тебя никак нельзя вытащить из этой камеры. Но когда ты взойдешь на помост…

– Что вы задумали? – спросил Корнель. Да, в этом была вся она, Мери Рид, такая, какой он ее любил.

– Продолжай прятать этот кинжал в рукаве, тебя не станут обыскивать. Когда придет время, перережешь веревки. Мы отвлечем внимание на площади. Конь будет тебя ждать прямо у виселицы. Тебе останется только вскочить в седло. Я буду там, наготове. Никлаус тоже. Жди сигнала и начинай действовать.

– Что это будет за сигнал?

– Тот самый, которому ты меня научил, – ответила она, потянувшись к нему губами.

– Ну все, хватит с вас, голубки, – прервал их сторож, распахнув дверь. – Прощайся с ним, красотка.

Они только обменялись взглядами – сообщническими как никогда.

На площади Кингстона было не протолкнуться. Каждая казнь собирала все ту же толпу. Люди не могли насмотреться на эти переламывающиеся шеи, как будто на увлекательное представление. Палач мрачно дожидался прибытия повозки, в которой доставят осужденного.

Мери знала, что они не смогут начать действовать раньше, чем Корнель взойдет на помост. В пути его окружали стражники, их было много, и они пристально наблюдали за окрестностями. Им был отдан приказ убить заключенного, если во время конвоирования произойдет хотя бы малейшая стычка.

Мери расставила по местам своих людей. Никлаус-младший ждал за углом одного из домов, сидя верхом и держа второго коня в поводу.

Отмытые и свежевыбритые пираты смешались с толпой горожан, которые, вытягивая шеи, смотрели на главную улицу. Солнце еще не дошло до зенита, а жара уже стояла удушающая.

Мери пробралась в первый ряд, к самой виселице, чтобы окинуть взглядом расположение своих людей. Пираты были наготове. Внутри у нее все сжалось. Она ничему не смогла помешать, когда убивали Никлауса и Балетти, но она не позволит Корнелю болтаться на веревке.

– Вот они! – завопила какая-то женщина справа от нее.

Сердце у Мери учащенно забилось.

Корнель ехал в повозке стоя, его единственная рука была привязана к бедру, он достойно держался в окружении конвоиров и сохранял равновесие на шаткой повозке не хуже, чем на палубе корабля.

– А он ничего, хорош, – услышала Мери справа от себя.

– Жалко, что такого повесят, – вздохнула другая женщина.

– Да ладно тебе, – усмехнулся парень, – можно подумать, ты на его рожу пришла любоваться, хитрюга, ты ведь пришла поглядеть, как у него рожок высунется, когда его вздернут!

По толпе зевак волной прокатился непристойный смех, и Мери затошнило.

Ей хотелось, чтобы Корнель ее увидел, чтобы почувствовал ее присутствие. Хотелось, чтобы он не только услышал сигнал, но угадал его.

Повозка остановилась, встреченная свистом и криками, но Корнель сошел на землю с таким достоинством, что вскоре они сменились восхищенным шепотом. Поднявшись на помост, он жестом остановил палача, собравшегося нахлобучить на него капюшон. Встретился глазами с Мери. Он поостерегся улыбнуться ей, когда лезвие кинжала разрезало веревки – одновременно с тем как палач старательно приладил ему на шею скользящую петлю. Настороженные охранники с ружьями наизготовку стерегли подступы к эшафоту, плотно окруженному напиравшей толпой горожан, которым хотелось разглядеть казнь во всех подробностях.

Мери пристально поглядела на Корнеля и свистнула. Один-единственный раз. Так пронзительно, что стоявший рядом с ней ребенок вздрогнул.

В толпе вспыхнула ссора, отвлекшая внимание сторожей. Двое из них все же, осторожности ради, приблизились к осужденному. В тот же миг их, разом обоих, уложили меткими выстрелами. Палач в это время отошел, чтобы выполнить свою работу и открыть люк.

Корнель освободил руку от пут. Схватив петлю, он оттянул веревку от шеи в ту самую минуту, когда палач приподнимал крышку люка, и соскочил с помоста вниз. Мери, не теряя ни минуты, устремилась в проход, который для нее проложили ее люди.

Конь ждал ее за углом неприметной улочки. Мери знала, что Корнель с Никлаусом-младшим воспользовались суматохой, которая поднялась после выстрелов, и теперь уже далеко.

Еще свист – и пираты, повинуясь сигналу, исчезли. Перед тем как пришпорить коня, Мери в последний раз обернулась. Жадное любопытство собравшихся на площади сменилось паникой, люди разбегались во все стороны.

А в порту ждали два судна, готовые сняться с якоря. К тому времени, как корсары ее величества соберутся пуститься в погоню, фрегат Баркса будет уже далеко. Корабль же Дункана подберет тех пиратов, которые прятались в толпе, и в свой черед снимется с якоря на следующий день. С легким сердцем Мери повернула коня к порту. Все прошло в точности так, как она задумала.

Беглецов она нагнала, когда они выезжали на мол, и сразу же поняла: не все прошло так, как ей представлялось… Корнель привалился к шее коня, которым управлял Никлаус-младший, держа в руках уздечку. Вскоре кони остановились, Мери поравнялась с ними и страшно закричала, когда Корнель упал к ее ногам.

Пуля пробила ему грудь. Он умирал…

Они все же положили раненого в лодку, которая должна была доставить их на судно. Матросы налегли на весла, стараясь как можно скорее отдалиться от берега. Все молчали, словно отдавая последние почести Корнелю. Смертельно бледный Никлаус поддерживал голову умирающего, лицо которого постепенно утрачивало краски. Видя, что Корнель силится заговорить, Мери склонилась над ним.

– Я люблю тебя, – еле слышно произнес он.

– Я тоже тебя люблю, – простонала она, мучительно стараясь улыбнуться.

Корнель улыбнулся в ответ:

– Так, значит, мне надо было умереть, чтобы ты мне в этом призналась?

– Мне никогда не приходило в голову говорить о том, что и так ясно без слов, – прошептала она, ловя его дыхание.

Пальцы Корнеля в последний раз стиснули ее руку вместе с рукой Никлауса-младшего – и разжались навсегда.

* * *

Энн лупила кулаком по выбеленной известкой стене кельи. Раз за разом. До тех пор пока в кровь его не расшибла. Села на кровать. Посмотрела на руку – пальцы дрожали. Она знала: если будет продолжать в том же духе, добьется того, что они будут сломаны. Какая-то часть ее этого хотела – чтобы заставить отца приехать, объясниться, вытащить ее из этой тюрьмы. Она больше не в силах выносить эти мессы, эти искупительные молитвы, этот обет молчания, к которому ее принудили, не могла видеть священных книг, которые ей только и дозволено было читать, не могла довольствоваться скудной, без всякого вкуса едой, призванной очистить ее душу и тело. Ее все время тошнило, живот раздуло, пупок выпирал.

Энн поднесла пораненную грубой штукатуркой руку к губам, стараясь унять боль. Что же все-таки случилось на самом деле? Ведь что-то случилось там, в Ирландии, из-за чего родителям пришлось расстаться с родиной. Она все меньше и меньше верила в рассказ отца о нападении разбойников здесь. Раз уж злодеи стреляли в них, то почему не убили? Она отчаянно рылась в собственной памяти, но не находила ответов. И все же она знала: ответы существуют где-то, за какой-то дверью, которую наглухо закрыло, заколотило ее сознание. Но что же такое страшное там кроется, из-за чего ее не отпускает этот кошмар? Почему у нее остались одни ощущения и никаких осязаемых образов? А эта подвеска? Энн сжала ее здоровой рукой, убежденная в том, что эта вещь для нее имеет большое значение. От одного прикосновения к подвеске она сразу успокаивалась. Только вот что за тайна с ней связана? Что она собой представляет?

С тех пор как Энн заперли здесь, с тех пор как лишили вестей из внешнего мира, ее особенно сильно мучили все эти вопросы. Она не получала никаких писем и не имела возможности отправлять их сама. Неведение терзало девушку, и только во время богослужений ей удавалось немного отвлечься.

Энн удержалась от слез. После смерти матери в ней что-то надломилось. И это «что-то», не позволяя горю согнуть ее, беспрестанно клокотало внутри, стремясь вырваться на волю. Откуда в ней это неистовство – в ней, которая прежде была веселой и кроткой? Виной ли тому слова отца? Но каким образом Энн могла быть причастна к смерти матери? Даже если она и подозревала, что от нее скрывают нечто с этим связанное, даже если она чувствовала, как сильно ее отец ненавидит Эмму де Мортфонтен, – что она-то сама такого сделала, чтобы оказаться во все это замешанной?

Девушка горестно вздохнула. Она уже перебрала тысячу гипотез. В том числе и такую, согласно которой ее мать оказалась свидетельницей некоего преступного деяния и потому вынуждена была бежать из Ирландии. Этим можно было бы объяснить и отказ матери говорить о прошлом, и кошмар, который преследовал ее саму. Энн прекрасно видела, что мать дрожит от страха перед ее настойчивым желанием узнать правду. Может быть, именно этого она и не смогла вынести? Энн побледнела. А что, если ее мать предпочла покончить с собой, лишь бы не открыть ей всего? А что, если на самом деле отец наказал ее именно за это? Энн схватилась за живот – ее раздражало, что он так распух, раздражало собственное волнение, и еще больше раздражало то, что она трепещет перед тенями.

Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, – подумаешь, одной неприятностью больше!

– Я требую встречи с моим отцом! – злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.

Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.

– Незачем себя калечить, Энн, – сказала она холодно. – Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.

– Никогда! – взорвалась Энн. – Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?

– Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.

– Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?

Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.

Девушка обрадовалась:

– Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!

– И в самом деле, вижу, – согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. – Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.

Энн, торжествуя, вышла из кабинета. Ей даже в голову не пришло задаться еще какими-нибудь вопросами. В этом монастыре каждая улыбка считалась грехом. А уж ее неповиновение…

Однако две недели прошли, а никаких вестей она так и не получила. Энн собралась снова пожаловаться, но в один прекрасный день, случайно поглядев в окно, увидела отца, выходившего от настоятельницы. Бросив порученную работу, она подхватила юбки и стремительно сбежала по лестнице.

– Отец! – задыхаясь, крикнула девушка, выбежав во двор и видя, что он вот-вот скроется за воротами.

Уильям Кормак шагнул было к дочери, и Энн побежала навстречу ему еще быстрее. Однако он тотчас от нее отвернулся и вышел за ворота, а Энн, растерянная и оскорбленная, так и осталась стоять на дорожке. Потом, взбешенная, вернулась в свою келью, так и не позволив себе расплакаться. Но долго в одиночестве исходить яростью ей не пришлось. И часа не истекло, как явились две монашенки.

– За вами прибыла карета, – сообщила одна из них, та, которую Энн особенно ненавидела: мерзавка постоянно доносила настоятельнице обо всем, что сестры делали или говорили.

– Сейчас, только вещи соберу, – ответила она.

– Не стоит утруждаться, пойдемте, – потребовала монахиня.