Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)
Мери не ответила. Балетти был прав. Двойственность души вела к одиночеству. Маркиз растревожил ее. Но могла ли она из-за этого полностью перед ним раскрыться, все ему рассказать? Не жил ли дьявол рядом с божеством?
«У меня нет выбора, придется вступить в сделку», – написал Балетти мэтру Дюма, говоря об Эмме, в которой, по его мнению, сидел дьявол. Она каждый вечер читала и перечитывала это письмо, чтобы не дать себе раствориться в нежности и обходительности Балетти. Друг или враг? Пока она этого не знала. И это терзало ее. Она замкнулась в молчании.
Балетти молчание нарушил:
– Многие мои суда идут мимо Бриндизи. Если вы захотите, они могут отвезти вас туда.
Мери побледнела и судорожно сглотнула:
– Как я должна это понять?
– Да никак, Мария, – с грустной улыбкой ответил Балетти. – Я только хочу чтобы вы знали: вы вольны уехать или остаться. Дом, приютивший вас и Корка, принадлежит мне. Недавно я заходил туда и заметил, что господин де Форбен пишет вам на этот адрес. Мне совершенно безразлично, почему он это делает, раз вы не считаете нужным мне об этом сказать.
– Тогда зачем вы мне об этом сообщили? – ощетинилась она.
Маркиз встал и склонился перед ней:
– Я вам уже сказал. Потому что я ничего не хочу от вас скрывать. А теперь прошу меня извинить. Я сегодня вечером чувствую себя очень усталым.
Мери кивнула и долго смотрела ему вслед. Человек, которого она знала таким прямым и гордым, шел ссутулившись. Она вышла из комнаты следом за ним, поднялась по лестнице, которая вела в ее спальню. Она тоже была совершенно измучена. Дойдя до площадки, она увидела, как за Балетти закрылась дверь запретной комнаты. Мери свернула в коридор и встала перед этой дверью, колеблясь между желанием все ему рассказать и желанием смолчать, между влечением к нему и стремлением его оттолкнуть, между искушением взломать эту дверь и тягой убежать прочь. Она прислушалась, потом развернулась и ушла. Ей показалось, будто она слышит, как Балетти плачет там, за дверью. Но конечно же она ошиблась. Ни бог, ни дьявол никогда не плачут.
11
Настроение у Форбена было убийственное. Он едва не швырнул бумаги в лицо венецианцу, к чьему судну только что пристала «Галатея».
– И, разумеется, – проворчал он, – вы не встретили ни одного корабля империи.
– Ни единого, сударь, – подтвердил венецианец, глядя на него с вызовом, отчего Форбену захотелось немедленно проткнуть его шпагой.
– Разумеется, вы и капитана Корка не знаете?
– Этого пирата? Господь меня сохрани от встречи с ним, – поспешно перекрестился он.
Форбен почувствовал, что ярость его нарастает. И все же сдержался. Этот человек явно насмехался над ним. Взгляд, выражение лица его выдавали. Как же Форбена бесило то, что он не может затолкать этому венецианцу обратно в глотку его спесь и наглость! Вместо этого он удовольствовался тем, что процедил сквозь зубы:
– Хорошо, можете идти.
Венецианец сдернул с головы украшенную перьями шляпу и склонился в насмешливом поклоне. Затем повернулся к своему помощнику и отдал приказ отвести корабль от «Галатеи». Форбен, сжав кулаки, смотрел, как судно меняет курс.
– Что вы об этом думаете, капитан? – спросил старший помощник.
– Что они нас ни в грош не ставят. Все, сколько их есть! Мы здесь уже целый месяц болтаемся, черт побери! Они что, думают, я слепой? Да… дорого бы я дал за возможность проверить груз этих предателей.
– А что на этот счет думает посол?
– Господин Эннекен де Шармон уверяет меня, что заключенный Республикой договор о нейтралитете не был нарушен, что сам дож за это ручается. А врагов тем временем снабжают оружием и провиантом, в этом нет ни малейшего сомнения. Ну кто мог бы это делать, кроме венецианцев, тысяча чертей!
– Понятно, пираты. А этот венецианец – один из них, и мы это знаем.
– Но у него все бумаги в порядке. Именно это меня бесит! Это позволяет им насмехаться над нами при полной безнаказанности. Как же меня злит, что ничего нельзя поделать!
Отвернувшись от помощника, он окинул взглядом верхнюю палубу «Галатеи». Сегодня утром ему на все было неприятно смотреть. Все было ненавистно. Корпус судна, его слишком тяжелый такелаж, слишком широкие бока. Если бы только Поншартрен решился прислать ему «Жемчужину», чтобы дополнить эскадру! Но нет, вместо этого его одарили «Красоткой», которой командовал Клерон, и брандером, вместе со всеми своими запасами взрывчатки умиравшим от скуки в Бриндизи. Форбен сейчас охотно направил бы его прямо на венецианский порт, чтобы научить этих людей быть честными и соблюдать правила. Ему необходимо было сорвать на чем-нибудь злость. Ко всему еще он довольно давно не получал никаких вестей от Мери и думал, что та не на шутку увлечена Балетти. Он и сам не знал, что его больше всего злило: мысль о том, что она занимается любовью с Больдони, или то, что она по-прежнему ничем таким не занимается с этим треклятым маркизом!
Форбен все прекрасно понимал. Ощущение неудовлетворенности не давало угаснуть желанию, мечта теряла силу, как только осуществлялась. Балетти был умен. Если бы Форбен хотел создать отношения зависимости, чтобы вернее приручить Мери, то стал бы действовать точно так же. А Мери была очень уязвима после смерти Никлауса. Форбен не знал, каким стал теперь ее любовный темперамент, но то, что он помнил по прежним временам, позволяло ему вообразить, как она полыхает. Капитан еще крепче сжал кулаки. Надо же, а он-то думал, будто опасность исходит от Корнеля! Форбен усмехнулся. Можно подумать, Корнель сейчас хоть что-нибудь значит, несмотря на всю привязанность к нему Никлауса-младшего. Впрочем, и это тоже раздражало капитана. Мальчик предпочитал общество Корнеля его собственному, это было заметно и вполне естественно. При всей нежности, какую Форбен позволял себе проявить, он все же оставался командующим эскадрой и должен был подчинять своей власти всех без исключения. В том числе и Никлауса-младшего.
Мальчонка спал рядом с пушками на батарее, жил среди марсов, брамселей, стакселей и рей, веселился с матросами – и как он мог не любить их общество больше, чем общество капитана?
Решительно, день начинался хуже некуда. Тут он как раз их и увидел – Никлауса-младшего и Корнеля, занятых проверкой фалов на бизань-мачте. Фалы были изношены. Марсовые сообщили об этом в своем последнем донесении. «Галатея», равно как и «Красотка», была недостойна его темперамента. Форбен подумал о Корке и о его корабле. «Бэй Дэниел» – великолепный фрегат. Схватив рупор, Форбен заорал:
– Корнель! Немедленно ко мне в рубку!
Корнель посмотрел на него удивленно. Форбен ответил ему гневным взглядом и, повернувшись, ушел в свое логово.
К тому времени, когда матрос до него добрался, капитан успел один за другим проглотить два стакана рома.
– Хотели меня видеть, капитан? – с порога спросил Корнель.
– Есть у тебя какие-нибудь соображения насчет того, как изловить твоего друга Корка?
Форбен прекрасно знал, что Корнель здесь так же бессилен, как и он сам, но надо же было найти какой-нибудь предлог, чтобы излить накопившуюся желчь.
– Что он вам сделал? Это из-за Мери? – решился спросить обо всем догадавшийся Корнель.
Форбен встал прямо перед ним, но Корнель выдержал его взгляд, не опустил глаз.
– Разумеется, из-за Мери! Мадам нашла себе кое-что получше этих распроклятых пиратов! – взорвался он, желая сделать Корнелю так же больно, как больно было ему самому. – Мы с тобой оба обмануты, Корнель! Она умирает от любви к Балетти.
Матрос отказался вступить в игру, которую навязывал ему Форбен:
– Мне кажется, Мери не могла так скоро позабыть своего фламандца.
– Забыла же она про сына!
– Вы прекрасно знаете, капитан, что это неправда, – возразил Корнель.
– Может быть, но это нисколько не отменяет того факта, что все эти венецианцы – предатели, клятвопреступники, злодеи и негодяи. В том числе и Балетти!
– Согласен. Но какое отношение все это имеет к Корку?
– Ты что, не только безрукий, а еще и слепой, тупой и безмозглый, да? – злобно проскрежетал Форбен.
Корнель дернулся. Форбен впервые позволил себе таким тоном упомянуть о его увечье.
– Хотел бы напомнить вам, капитан, что потерял руку, вызволяя вас из беды!
– Только попробуй сказать, что ты об этом не жалеешь! – насмешливо бросил Форбен.
– Я слишком уважаю вас, капитан, но могу и пожалеть, если вы и дальше будете ненавидеть меня с той же силой, с какой раньше любили.
– Не надо было ее у меня отнимать!
– Не надо было ее отталкивать! – взревел Корнель, который на этот раз вышел из себя. – Какого черта, Форбен, вам не кажется, что уже хватит об этом? Я за это поплатился точно так же, как и вы!
Форбен отвернулся, взял с полки бутылку рома, плеснул немного в стакан и одним духом проглотил.
– Твой друг Корк вступил в сделку с имперцами.
– И у вас есть доказательства?
– Один из матросов Клерона слышал разговор в анконской таверне. Корк вербует пиратов, чтобы обделывать свои темные делишки.
– Ему это совершенно ни к чему, – смягчившись, заметил Корнель. – Пиратам не требуются посредники для того, чтобы заниматься своим делом.
– Он работает на посла Франции, – проронил Форбен.
– Это тяжкое обвинение, – помолчав, заметил удивленный Корнель.
– Вот именно, – вздохнул Форбен. Ярость его немного утихла. Такие вспышки у него никогда долго не длились. – У меня что против одного, что против другого улик нет, – продолжал он. – Но складывается впечатление, что Эннекен де Шармон скорее смущен моим любопытством и моими обвинениями против Венеции, чем оскорблен ими, хотя именно этого следовало бы ожидать.
– Ничем не могу вам здесь помочь, капитан, но если это правда, неплохо бы предупредить Мери. Если Корк действительно, как она и говорила, работает на Балетти, и в то же время на посла, можно смело ставить на то, что Балетти с послом сообщники. И лучше бы ей поостеречься.
Форбен пристально взглянул на матроса. Спокойствие Корнеля в конце концов на него подействовало, гнев пропал окончательно. Раньше нередко так бывало.
– Я думал, ты на стороне Корка.
– У меня был только один настоящий друг, – заявил Корнель, глядя капитану в глаза. – Мне жаль, что я его потерял, но Мери того стоила. И этим другом был не Корк.
– Ты прав, – согласился Форбен. – Да, ты совершенно прав. Налей себе стакан рома, – прибавил он, рухнув в кресло, затрещавшее под его мощным телом.
Корнель повиновался, заодно наполнив заново и стакан Форбена и протянув его капитану. Тот указал ему кресло напротив себя. Некоторое время они сидели молча.
– Я поступил бы точно так же, как и ты, – внезапно признался Форбен. – В том, что касается Мери, будь я на твоем месте, я поступил бы точно так же, как ты. Не знаю, на кого из нас троих я больше зол: на тебя, который ее увел, на себя, который ее не удержал, или на нее, которая разлучила нас с тобой.
– Она ни в чем не виновата. Она была совсем молоденькой, неопытной в делах любви и очень хотела подняться, выбраться из нищеты.
– Ты понял ее лучше меня, – признал разочарованный Форбен. – И, насколько я понимаю, лучше любил. По-твоему, я самонадеян и глуп, да?
Корнель улыбнулся. Разговор у них пошел задушевный, как когда-то.
– Иногда мне так кажется, – без обиняков ответил он.
– Часто, – поправил его проницательный Форбен. – Разве ты так близко сошелся бы с Томом, если бы я не пренебрег нашей дружбой?
– Не знаю, – соврал Корнель.
Форбен раскусил его. Матрос вздохнул.
– Я был несправедлив и высокомерен, и все же ты не хочешь дальше меня обличать. Однако я не такой дурак, Корнель. В несчастье Мери повинен я.
– В несчастье Мери повинна Эмма. Подобно нам обоим, она отказалась увидеть правду.
– Какую еще правду? – удивился Форбен.
– Мери из тех людей, кого невозможно любить. Она принадлежит вольному ветру, океану, простору. Она останавливается, она отдается, она вроде бы и привязывается, капитан, она дарит нам лучшее, что в ней есть. Но это всего лишь иллюзия, короткое мгновение. Она бывает цельной, пока оно длится. Цельной, но неполной, несовершенной. Никлаусу досталось то, чем мы не обладаем. Не знаю, что это такое, но это было и теперь уже никогда к ней не вернется. Мери может жить только на свободе. Для нее это вопрос выживания.
– Но существует же все-таки Никлаус-младший…
– Да, существует Никлаус-младший. Должно быть, это единственные узы, которые она никогда не разорвет. И все же в какой-то мере он ее обременяет, в какой-то мере он для нее обуза, хоть она и не желает в этом признаваться даже самой себе.
– С чего ты это взял? – снова удивился Форбен.
– Эммы в Венеции нет, мы оба это прекрасно знаем. Стало быть, должно существовать что-то другое, что удерживает там Мери. Что-то, что пересиливает сжигающую ее жажду мести.
– Балетти? – проворчал Форбен.
– Может, Мери и нравится так думать, но и он тоже не сможет ее переделать. Нет, здесь что-то другое. Что-то такое, о чем она и сама не догадывается.
– И что же? – спросил Форбен, которому теперь неудержимо хотелось узнать то, что прежде он отказывался видеть и слышать.
– Она боится, капитан, ей страшно, – прошептал Корнель, сам болезненно пораженный этой истиной. – Она боится любить, боится довериться – и боится ответной любви, боится быть любимой. Вот она и любит тех, кто встречается на ее пути и кто дает ей передышку, но не так, как она должна была бы любить, не так, как Никлауса. Мери убегает. Она сильная, стойкая, упрямая, мятежная, мстительная и безжалостная – и все же она убегает. И предпочитает, чтобы Никлаус-младший был с нами, а не с ней, что бы она там ни говорила, и несмотря на то что действительно по нему скучает.
Пауза затянулась. Форбен понимал: Корнель прав, совершенно прав.
– И что, по-твоему, произойдет потом?
– Она привяжется к Балетти, привыкнет к нему и, если он ее об этом попросит, выйдет за него замуж. У него есть все те необходимые качества, в которых она нуждается для того, чтобы чувствовать себя уверенной и спокойной.
– А ты не думаешь, что он может быть сообщником Эммы?
– Думаю, и сообщником посла – тоже вполне возможно. Но он будет любить ее и потому поможет ей отомстить. Несомненно, он готов будет даже пойти на убийство ради того, чтобы она осталась с ним. Мери должна знать, что там затевается. Она поймет, как ей надо действовать, но мы ничего изменить не сможем. Мы потеряли ее, капитан. Мы оба ее потеряли.
– Я порвал все письма, которые ты посылал ей, – виновато сказал Форбен.
– Я так и думал. Вы их прочли?
– Нет.
– А надо было. Во всех этих письмах я говорил Мери одно и то же: что бы она ни сделала, мы всегда будем рядом с ней, всегда на ее стороне.
Форбен опустил глаза, он был растроган и пристыжен самоотверженностью Корнеля, казался себе глупым и жалким.
– Давайте обо всем этом позабудем, капитан, – предложил Корнель, – забудем раз и навсегда. Мери подарила нам сына. Давайте вместе будем любить его, как любили ее.
Форбен кивнул и сжал кулаки:
– И пусть только Балетти когда-нибудь попробует заставить ее страдать!
– Она сумеет себя защитить. Ну что – друзья? – спросил Корнель, поднимаясь.
Форбен тоже поднялся, и они братски обнялись.
– Друзья, – клятвенно заверил Форбен, – если только ты сможешь меня простить.
– Да ладно, – отмахнулся Корнель, высвобождаясь из этих мужественных объятий, – как любовь, так и дружба, без ссор не обходятся, так они себя испытывают. Меня уже ждут, пора заступать на вахту. Мальчик будет рад, что мы поладили.
– А что, его это тревожило?
– Вы же знаете, он все чувствует.
– Успокой его, только не говори о наших подозрениях насчет Корка, я не хотел бы, чтобы он думал, будто его мать в опасности.
Корнель, очень довольный, ушел.
Увидев его, Никлаус-младший заулыбался и крикнул, указывая пальцем на гребни волн:
– Посмотри!
«Галатея» шла под ветром, за ней следом – «Красотка». Оба судна были окружены дельфинами: с полсотни этих созданий резвились в неспокойном море, равнодушные к надвигающимся с востока тучам, и перекрикивались с бакланами.
Никлаусу-младшему никогда не надоедало на них смотреть.
– Ну так что, юнга, – насмешливо поинтересовался Корнель, – отлыниваем, значит, от работы?
Мальчик рассмеялся и, стараясь говорить басом, ответил:
– Да, мой капитан. Вы только дайте мне работу на палубе, чтобы я и наказан был, и мог их видеть.
– Ах так, господин ловкач? – откликнулся Корнель, подхватывая игру мальчика. – В таком случае, сейчас отправитесь к ним, и посмотрим, так ли хорошо вы плаваете, как они.
Никлаус-младший расхохотался, взлетел по вантам и забрался на марс, разместившись среди прочих марсовых. Поднес руки рупором ко рту и одновременно с впередсмотрящим закричал:
– Прямо по курсу судно, капитан!
Корнель взобрался по вантам следом за ним, на удивление ловко орудуя своей культей, и через мгновение оказался рядом с мальчиком.
– Думаешь, это имперский корабль? – спросил Никлаус, приставив кулаки к глазам наподобие подзорной трубы.
– Скорее венецианский.
– Ай-яй-яй! – воскликнул мальчик. – Господину де Форбену это не понравится, совсем не понравится.
Корнель взъерошил ему волосы, так напоминавшие рыжие кудри его матери.
– И есть немало причин для того, чтобы Форбену это не понравилось, – подмигнув, заметил он.
Никлаус улыбнулся и тоже подмигнул в ответ:
– Ты ведь не сказал ему, что мама хочет всего-навсего забрать сокровище Балетти.
Корнель не ответил, только молча улыбнулся. Мальчик тесно прижался к нему под крепчающим ветром. Матрос сказал Форбену правду и насчет того, что он думает о характере Мери, и насчет того, чего она ждет от Балетти. А в остальном… Это был ловкий маневр. Он совершенно не собирался сдаваться. Он слишком любил Никлауса-младшего для того, чтобы, как уверял, отдалиться от Мери.
Завладев сокровищем Балетти, Мери неминуемо отправится добывать клад Эммы, и Корнель очень рассчитывал оказаться рядом для того, чтобы защитить их обоих, ее саму и ее сына.
12
Карнавал заканчивался. Сознавая это, венецианцы не на шутку разошлись в распутных забавах, словно боялись хоть минуту потерять даром из этих последних часов. В гостиных уже почти ни о чем другом, кроме как о любви, и не говорили. Но подчас изъяснялись иносказаниями, поскольку многих патрициев, приверженцев пуританских взглядов дожа, возмущали эти картины распутства.
– Честь Венеции сохраняется другим и куда более гуманным способом, – возразил Балетти одному из таких блюстителей нравственности. – Честь Венеции в том, что она хранит нейтралитет и отказывается вступать в конфликты. Мне куда больше нравится, когда умирают от любви, чем когда виной тому становится жажда завоеваний.
Патриций нехотя согласился с его доводами, однако заявил, что для чести было бы куда лучше, если бы она сопровождалась хотя бы минимумом приличий. Балетти признал его правоту – на том и поладили.
Это замечание понравилось Мери, накануне получившей от Форбена письмо, в котором говорилось о его подозрениях насчет возможных сомнительных сделок маркиза.
Она тотчас успокоила корсара, рассказав ему все, что ей удалось узнать о деятельности Корка и Балетти. Она была убеждена в том, что, если Корк и виновен, если он действительно связан с контрабандой, то занимается этим лишь для того, чтобы служить бедным, а никак не имперцам. Позже Балетти показал ей через чердачное окошко длинную вереницу гондол, по ночам тянущуюся к его двери.
– А саламандра здесь почему? – спросила Мери, удивленная необычным гербом над портиком палаццо.
– Потому что солнце ее возрождает. Потому что она идет в огонь ради того, чтобы выжить. Потому что она никогда не отступает перед трудностями. Это символ. И еще саламандра была эмблемой короля Франциска I.
– А это хрустальное лицо, на которое она опирается, оно тоже что-нибудь означает? – продолжала расспрашивать Мери, внезапно сообразив, что, может быть, это самое Балетти и называл хрустальным черепом.
– Хрусталь притягивает и отражает свет. Вы должны были это заметить, когда возвращались в тот раз вечером. От малейшего луча он вспыхивает и направляет к моей двери этих людей, даже не догадывающихся о том, что я за ней прячусь. Для них это всего-навсего опознавательный знак, ничего больше.
На этом Мери прекратила расспросы.
Форбен не должен тревожиться из-за нее, она управляет ситуацией, оставаясь настороже, – так Мери написала капитану, чтобы его успокоить. И поблагодарила за откровенность: она по достоинству оценила и то, что получила от него перехваченные им раньше письма Корнеля, и признание в том, что он сделал это из ревности. Она сказала ему, что очень рада их примирению, и объявила, что будет ждать до лета появления Эммы. Если так и не дождется, покинет Венецию и прибудет к ним на «Жемчужину».
Она не солгала, хотя с тех пор, как открыла истинную суть Балетти, тот приводил ее в еще большее смятение, чем прежде, еще сильнее волновал. Каждый его взгляд обжигал ее, малейшее прикосновение превращало ее тело в пылающий костер. И все же она не смела его провоцировать. Она знала, что ей достаточно заговорить, но что могла она ему сказать? «Я понапрасну подозревала вас в том, что вы – убийца. В том, что вы руководили убийством моих родных, что были союзником злейшего моего врага. Я ненавидела вас и осталась рядом с вами лишь для того, чтобы за себя отомстить». Сказать так? Ей недоставало мужества. Ей не хотелось его разочаровывать, и еще того меньше – ранить.
Балетти действительно не таков, как другие. Он заслуживает уважения и доверия. Ждать, должно быть, единственное средство, оставшееся в распоряжении Мери, которое способно выразить ее благодарность маркизу за то, что он такой, какой есть. Она вспомнила давний разговор, состоявшийся в Дувре между ней и Эммой. Мери тогда негодовала при мысли о том, что люди заботятся только о собственной выгоде, она была уверена, что существует хотя бы один человек, отличающийся от всех прочих, человек, для которого деньги и власть не имеют ни малейшей привлекательности. Эмма над ней насмехалась, убеждала ее в том, что такой человек, если он и существует, либо безумный, либо умственно отсталый. Балетти не был ни тем, ни другим. Может быть, потому, что обладал чем-то настолько грандиозным, что и представить себе невозможно.
Мери отдавала ему все большую часть себя самой, признавая эту телесную зависимость, которую он у нее создавал тем, что поддерживал неудовлетворенность. Словно почувствовав это, маркиз, пользуясь последними всполохами карнавала, ночь за ночью водил ее – как и сам он, в маскарадном костюме и маске, – в самые знаменитые и роскошные казино. Каждый раз все происходило совершенно одинаково. Они потихоньку входили и скрывались за сквозной ширмой, служившей им еще одной маской. Балетти помещался за спиной у Мери и требовал, чтобы она замерла и не шевелилась – не хотел, чтобы кто-нибудь заметил их присутствие. Мери чувствовала, как все внутри у нее начинает пылать только оттого, что она смотрит на чужие любовные игры, происходящие у нее перед глазами, сердце ее отчаянно колотилось от его близости, от того, что он охвачен таким же желанием, как и она сама, – она явственно это ощущала.
– Запоминай, – шептал он. – Запоминай, чтобы лучше позабыть.
Он не прикасался к ней. Когда любовная горячка начинала спадать, они возвращались во дворец. Мери к тому времени доходила до исступления. Но Балетти расставался с ней у дверей ее спальни, на прощанье лишь посоветовав молиться об отпущении грехов. И Мери, покорная правилам его игры, засыпала, полная желания любить.
– Мне не нравится господин Эннекен де Шармон, – заявила Мери.
– Да что вы, право, – насмешливо отозвался Балетти, – он ничем не хуже других.
– Но зачем вы принимаете его приглашения, когда вот именно что к другим пошли бы куда охотнее? Вы ведь каждый день получаете десятки приглашений, маркиз.
– Это верно, Мария, – согласился он, снимая с вешалки длинную накидку, отороченную горностаем, и закутывая ей плечи.
Они собирались в гости к послу. И это было уже третье принятое ими приглашение на одной только неделе.
– Что вас туда так тянет, маркиз? – продолжала допытываться Мери.
– А если я вам отвечу, что это дает мне возможность за ним следить, вас это успокоит?
– Вы подозреваете, что он в чем-то таком замешан?
– Да. И Больдони тоже.
– Вы из-за этого разлучили меня с Джузеппе?
– Отчасти, – признался Балетти, потянувшись за тростью с серебряным набалдашником. – Но есть и другая причина.
– И какая же? – спросила Мери, у которой сердце готово было выскочить из груди.
Балетти подошел к ней вплотную, с беспредельной нежностью взял ее руку и, как любил делать и часто делал, коснулся губами запястья, там, где под кожей виднелись голубые жилки. И, как всегда, Мери задрожала с головы до пят.
– Чуть позже, – пообещал он. – Время придет. Доверьтесь мне.
Она кивнула, хотя у нее, казалось, больше не оставалось сил ждать и терпеть. И все же она вместе с тем и наслаждалась этим ожиданием, словно блаженно и мучительно недоступным лакомством.
Часом позже они сидели в курительной комнате в доме посла Франции среди патрициев и их жен.
Признания Балетти пробудили у Мери интерес к этому визиту, и теперь, вместо того чтобы, по обыкновению своему, томно раскинуться на диване и грезить, она внимательно прислушивалась ко всему, что говорилось вокруг. Как это часто бывало, перед тем как заговорить о любви, некоторое время собравшиеся обсуждали политические новости. Главным предметом обсуждения были маневры Форбена в Адриатическом море.
Казалось, Балетти с каким-то тайным наслаждением снова и снова к ним возвращался, приводя в смятение посла. Того всякий раз бросало в жар, по круглому лицу ползли соленые струйки пота, никак не сочетавшиеся с елейным тоном, каким он вел все разговоры на эту тему. Мери, тоже получавшая от этой игры удовольствие, с безупречно простодушным видом принялась невинно его подначивать.
– Говорят, этот господин де Форбен – человек вспыльчивый и раздражительный. Как хорошо, что Венеция не может вызвать его недовольства. Вы, господин посол, должно быть, этому радуетесь, это облегчает вашу задачу?
– Конечно, конечно. Господин де Форбен, несомненно, человек осмотрительный и хорошо осведомленный.
– Осмотрительный-то осмотрительный, да только видит плохо, – проворчал один из патрициев. – Ну признайте же, дорогой господин посол, что ваш соотечественник будоражит Большой Совет своими нелепыми обвинениями.
– Что за обвинения? – спросила Мери, не обращая внимания на пристальный взгляд, который устремил на нее Балетти.
– Господину де Форбену мерещатся призраки, – объяснил патриций. – Господин де Форбен вообразил, будто Венеция вступила в сделку с императором Леопольдом. – Он стукнул кулаком по столу и призвал Балетти в свидетели: – Это недопустимо! Ведь и вас, маркиз, это тоже приводит в негодование?
– Да, в самом деле, – согласился Балетти.
Мери почувствовала, как сжалось у нее сердце при одной только мысли о том, что Форбен мог сказать правду.
– Это и в самом деле так, и все же, – продолжал Балетти, словно услышал ее мысли, догадался о ее опасениях, – господина де Форбена еще никто и никогда не уличал во лжи. Если он уверяет, что имперские суда кем-то снабжаются, значит, так оно и есть.
– Вы посмеете утверждать, что Венеция… – Патриций налился багровой краской и рывком вскочил – так, будто оскорбление задевало лично его. Это был уже немолодой человек, родственник дожа.
– Успокойтесь, дорогой мой. Я слишком уважаю Светлейшую республику для того, чтобы позволить себе подобный выпад против нее. Многие люди могли бы извлечь немалую личную выгоду из темных дел в наших водах. Я уверен, что именно там господину де Форбену и следовало бы искать виновных. И Большому Совету неплохо было бы помочь ему в этом, вместо того чтобы над ним насмехаться.
Патриций тотчас успокоился, устало провел рукой по серебристым волосам.
– Вы здравомыслящий человек, маркиз. Я передам ваши соображения дожу.
Балетти слегка поклонился в знак признательности. Когда он снова поднял голову, Мери заметила, что его взгляд направлен на посла. Эннекен де Шармон, смертельно побледневший, делал видимые усилия для того, чтобы сдержаться. Мери окликнула его:
– Вы вдруг так побледнели, сударь, должно быть, у вас голова разболелась?
Посол злобно посмотрел на нее, и Балетти решил вмешаться:
– Как я вижу, вас все еще беспокоит ваш желчный пузырь. Вам следовало бы сократить свои излишества, во время карнавала все мы не знаем меры. Я пришлю вам один из моих эликсиров здоровья.
– Вы слишком добры, – поморщился французский посол.
– Нет, в самом деле, перестаньте-ка портить себе кровь этой историей, – подхватил все тот же патриций. – Господин де Балетти совершенно прав. Франция и Венеция в этом деле не противостоят друг другу. Если Форбен будет упорствовать в своих обвинениях, мы наведем порядок. В конце концов вполне может быть, что это кратковременная болезнь. Но я понимаю, что это вас огорчает. Вы оказались в неудобном положении.
– Да, вы правы, – согласился посол, на лицо которого мало-помалу начали возвращаться естественные краски.
Мери не стала дальше ему докучать, тем более что заметила, как злобно он на нее покосился.
– Я с вами прощаюсь, господа, – поднявшись, решительно объявил патриций. – И без того я слишком засиделся, чего доброго, жена вообразит, будто я шалю в каком-нибудь казино.
Поклонившись, он вышел. Эннекен де Шармон тотчас повернулся к Балетти и вкрадчиво прошелестел:
– Кстати, дорогой мой, вы придете сегодня вечером во дворец Фоскари на закрытие карнавала? Я уверен, что и Мария, и вы будете там весьма желанными гостями. Нам так нравятся игры, которые вы устраиваете…
Теперь настал черед Мери побледнеть и опустить глаза, чтобы не видеть адресованной ей плотоядной улыбки.
– Как знать, – ответил ему маркиз, что привело ее в еще большее смятение, – как знать…
Он встал и откланялся. Мери, сильно взволнованная, поднялась следом за ним.
– Улыбайтесь и выше голову, – шепотом приказал ей Балетти.
Она повиновалась, хотя и оскорбленно. Всю дорогу они хранили молчание. Мери хотела его нарушить, но понимала, что сказать ей нечего. Балетти, казалось, полностью погрузился в свои размышления. Должно быть, все те же… Сегодня вечером ей не требовалось видеть сам костер, чтобы почувствовать себя приговоренной к сожжению.
– У меня много дел, – очнувшись от своих размышлений, просто заметил Балетти, когда они входили во дворец. – Встретимся за ужином, хорошо?
Мери дала ему уйти. Поднялась по лестнице, храня последние остатки гордости, но, закрыв за собой дверь комнаты, позволила выплеснуться своему смятению.
Перед тем как спуститься к ужину, она направилась к туалетному столику, чтобы поправить прическу. Взяла подсвечник, чтобы поднести его ближе к зеркалу, но чуть не выронила – так ее затрясло. Поспешно поставив подсвечник на столик, она впилась взглядом в букет, ожидавший ее прямо перед зеркалом.
