Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)
Торговая и общественная жизнь Венеции велась днем, ночью же весь город перебирался в казино, или большие гостиные, залы приемов. В период карнавала веселье обращалось почти в безумие, свобода переходила в разнузданность, и дож поглядывал на все это не без гнева, вот только помешать ничему не мог.
Эмма как раз и прибыла в разгар карнавала. Начавшись в октябре, он должен был закончиться в мае, но лишь для того, чтобы короткое время спустя возобновиться опять.
Эннекен де Шармон, человек с тяжелым взглядом и опущенными уголками губ, отяжелевший и заплывший жирком в результате неизбежного при его роде занятий гурманства – приемов без роскошно накрытого стола посол не устраивал! – Эмме ужасно не понравился. Хуже того, свое к нему отношение в душе она определяла не иначе, как отвращение: несмотря на сановный вид, от Эннекена так и несло предательством и алчностью, а ладони у него были вечно мокрые.
Зато этот тип был осведомлен абсолютно обо всем, что происходило в Венеции. Доказательство тому она получила сразу: не прошло и суток с той минуты, как Эмма высадилась на венецианский берег, а господин посол уже явился к ней с визитом: сказать «добро пожаловать» и выразить соболезнования в связи с безвременной кончиной его «дорогого друга» сэра Тобиаса Рида… Эмма решила для себя, что лучшее средство все заранее разузнать о Балетти до его возвращения – как можно чаще бывать у посла, так что принимала его приглашения охотно, хотя очаровывать его было для нее занятием противнее просто некуда.
В течение нескольких дней о прибытии красавицы Эммы де Мортфонтен узнал весь город.
Женщины сразу возненавидели ее, мужчины все как один кинулись ухаживать, а она изо всех сил старалась не выходить из роли безутешной вдовы, которую выбрала для себя из осторожности и предусмотрительности хотя бы на первое время. Ни за какие блага мира она не рискнула бы пойти на скандал, способный рикошетом настроить против нее Балетти, человека, ни дружеские, ни профессиональные связи которого были ей не известны. Так что пока она довольствовалась Джорджем, который, четко исполняя любую ее прихоть и отдаваясь целиком собственному чувству, проявлял себя отличным любовником.
По залу пронесся шепоток, и она повернула голову в сторону вестибюля посольского особняка. Сам посол находился рядом, и ей, как каждый вечер, приходилось отгонять от себя его зловонное дыхание черно-кружевным веером.
И, как каждый вечер, страдать от пошлости его речей, в которых не найти было ни одной интересной подробности, уклоняться от его тягостных ухаживаний…
И, как каждый вечер, ее окружал десяток венецианцев, покоренных незаурядной красотой приезжей, напропалую ухлестывавших за ней, осыпавших ее комплиментами и раздражавших друг друга тем, что настроены все на один лад.
И, как каждый вечер, она делала вид, что ее волнуют все эти ухаживания и комплименты.
Но сейчас Эмму охватило предчувствие чего-то необычного, едва она заметила, как вдруг изменился в лице господин посол. Из вестибюля его дворца донесся смех, там прозвучали жеманные восклицания, почему-то ей вспомнился пчелиный рой, с жужжанием вьющийся вокруг своей королевы…
– Там кто-то пришел? – простодушно спросила она.
И сразу же сердце подсказало кто. А Эннекен де Шармон между тем помедлил с ответом, и теперь на его одутловатой физиономии читалась досада. Как и все тут, он был без памяти влюблен в красавицу вдову, как все, не терял надежды, что рано или поздно она уступит его домогательствам. Но с возвращением этого человека, сводившего с ума всех венецианских женщин, надежды таяли как дым, и мечтать становилось не о чем. И он ответил наконец – скорее устало, чем раздраженно или разочарованно:
– Да. Какие уж тут сомнения, мадам! Маркиз де Балетти!
Ах, как часто забилось сердце Эммы де Мортфонтен… как оно забилось! Но вот и причина столь ускоренного его биения: окруженный щебечущей на все лады толпой кавалеров и дам на пороге салона появился во всем своем великолепии маркиз и, блистая элегантностью наряда, изящной поступью двинулся к хозяину дворца – господину послу Эннекену де Шармону.
И впрямь хорош этот Балетти: пунцовый камзол, шитый золотой нитью и украшенный драгоценными камнями; черные как смоль волосы, завитые, будто парик, но сразу видно – живые, блестящие, ухоженные; ноги, затянутые до колен в белоснежные чулки, в башмаках с золотыми пряжками… А чего стоит эта трость, которой он так небрежно поигрывает на ходу: вся резная, набалдашник же – цельный рубин в бог весть сколько карат, такой ярко-алый, словно мгновение назад пролитая кровь…
Да, он не только хорош собой и отлично сложен, но и одет безупречно!
А лицо! Лицо! Если верить мэтру Дюма, маркизу должно быть лет тридцать пять, но – ни единой морщинки, никаких следов отнюдь не безмятежно прожитой жизни. Острый взгляд черных глаз, высокие скулы, мужественный подбородок, и рот… рот сластолюбца. Эмма уже предвкушала наслаждение: скорее, только бы скорее прикоснуться губами к губам этого… нет, не человека – чудесного существа!
– Господин посол! – Балетти с обезоруживающей улыбкой склонился в поклоне перед хозяином дома. – Мне так не хватало вашего общества, что, едва вернувшись, я не выдержал искушения и явился поприветствовать вас.
Эннекена де Шармона не проведешь сладкими речами, сколько ни демонстрируй своего счастья от долгожданной встречи. Ему достаточно было проследить за взглядом Балетти, задержавшемся на лице Эммы, чтобы понять: гостю уже известны все венецианские новости, впрочем, разлетавшиеся по республике быстрее воробьев, и поторопило его сюда любопытство – хотелось скорее увидеть ту, о ком все только и говорят. И господин посол решил насладиться невинной пакостью: презрев обычаи, взять да и не представить ей маркиза. Если уж Балетти так к этому стремится, пусть выпутывается сам! Эннекен де Шармон ограничился тем, что пригласил новоприбывшего сесть, что тот без малейшего колебания и сделал. А дальше – чтобы сразу же отвлечь его внимание от Эммы, которая уже начала жеманную игру и вовсю посверкивала поверх веера миндалевидными очами, спросил весьма любезно:
– Но где же вы пропадали, мой дорогой? Нам ведь вас не хватало ничуть не меньше!
Балетти тоже был не лыком шит, маневр своего сладкоречивого амфитриона разгадал легко и ответил также без секундной заминки:
– Представьте себе – в России! Надо было уладить кое-какие дела. Впрочем, вам они будут неинтересны. И вы же знаете, как я тоскую по Венеции, стоит мне отдалиться от нее хотя бы на шаг!
– Но какими же делами занимаетесь вы, маркиз? – не утерпела Эмма, поняв, что де Шармон из ревности не подпустит к ней Балетти, если она сама не примет надлежащих мер.
– Ах, нас, кажется, не представили друг другу! – воспользовался случаем Балетти.
Эннекен де Шармон вздохнул и отвернулся к соседу, довольно паскудному старцу, с которым время от времени якшался: лучше уж поболтать о всякой ерунде, чем самому способствовать сближению этих двоих.
– Эмма де Мортфонтен! – совершенно естественным тоном произнесла красавица, протягивая маркизу руку для поцелуя.
Балетти мог бы, конечно, сказать ей, что наслышан об Эмме де Мортфонтен, благо мэтр Дюма счел нужным предупредить ученика об интересе к нему этой особы (записка была получена с утренней почтой, сразу по возвращении из путешествия), но он ограничился традиционным:
– Счастлив знакомству с вами, сударыня!
Однако времени для приятной беседы им не оставили. Венеция явно стосковалась по Балетти еще больше, чем он по ней. Вокруг них с Эммой мгновенно образовался кружок желающих насладиться обществом маркиза, вопросы летели со всех сторон, кудахтанье стояло не хуже, чем в курятнике. В конце концов Балетти расхохотался, встал, и знаком попросил тишины.
– Хватит, друзья мои! Спасибо, достаточно: в противном случае я рискую вызвать гнев нашего хозяина!
– Будет вам, дорогой! – ответил Эннекен де Шармон с цинизмом светского льва. – Вы столь популярны, что это я не рискнул бы дуться на вас!
Эмме ли было не понять намека! От маркиза тут было никуда не деться, если хочешь оставаться полноправным и полноценным членом светского общества. А видя, как он внимателен к любым, от кого бы они ни исходили, вопросам, как терпеливо и любезно отвечает на них, она понимала, что человек этот не просто само совершенство, но и сплошная загадка.
– Скажите, уж не женщина ли потянула вас в Москву, дорогой мой? – спросил симпатичный патриций лет двадцати от роду.
– Ах, как бы это было хорошо, господин Больдони, но увы, увы, приходится помнить, что дела придворные редко совпадают с делами сердечными, предпочитающими тишь алькова… Давайте-ка я лучше расскажу вам о величии этих заснеженных городов, где идешь по хрустящим кристалликам льда, будто по россыпи сверкающих бриллиантов… о нежности души этих русских, которые, воспевая красоту, плачут и дарят эти слезы, подобные нектару, даме своего сердца… и о русской водке, в которой иногда они топят свое горе, будучи преданы либо отвергнуты, танцуя до рассвета под стоны опечаленных скрипок…
Маркиз де Балетти с вдохновением истинного лирика в течение двух часов продолжал рассказ о своей одиссее, описывая Россию и ее историю так, будто ему известны самые тайные из тайн далекой страны, так, будто прожил там столетия, пройдя вместе с ней через огонь и воду…
Эмма, как и все, затаив дыхание, внимала лжи, подаваемой маркизом с такой искренностью, словно он и сам во все это верит, с такой убедительностью, что не поверить было просто невозможно: все, что выходило из этих уст, представлялось реальным, неизбежным, да что там – осязаемым. А когда маркиз, заканчивая свой гимн во славу России, взял из рук одного из музыкантов скрипку и заиграл, Эмма подумала, что у него куда больше талантов, чем сумели открыть в милом юноше супруги Дюма: для того чтобы достичь такого уровня мастерства, такой виртуозности, требовались не просто незаурядные способности. Да уж, тут точно не обошлось без вмешательства Чуда!.. А Балетти тем временем, выслушав почтительные хвалы музыканта и восторженные «браво!» аудитории, взволнованной до слез, с обезоруживающей скромностью – впрочем, может быть, своего рода гордыней? – поклонился и объяснил, что скрипке в его руках все равно никогда не удастся так надрывать сердце, так отчаянно рыдать, как цыганской…
– Нужно время и время, чтобы овладеть этим изумительным инструментом, а я всего лишь новичок… Вам не посчастливилось – вы только что присутствовали на первом моем уроке, и я сам чувствую, насколько оказался слаб.
За спиной у Эммы женские голоса зашептались по-французски, на языке всех придворных Европы:
– Сказочный персонаж!.. Помните, как он дотронулся одним пальцем до клавесина – неловко так, пообещав к завтрашнему дню научиться играть? – спросила одна дама.
– Как забыть такое!.. Я плакала, слушая сочиненную им мелодию, – вздохнула ее собеседница. – Ах, милая моя, милая, чего бы я только не отдала, чтобы превратиться в клавесин или скрипку, отдающиеся на волю его искусных пальцев!
– О да! И я точно так же!
Эмме было вполне достаточно услышанного.
Понимая, что привлечь внимание маркиза и договориться с ним о встрече среди этих помешанных на нем особ у нее вряд ли получится, она сказалась усталой, поблагодарила господина Эннекена де Шармона за прекрасный вечер, проведенный в его обществе, и, гордо выпятив бюст и подбородок, направилась к выходу, чувствуя, как люди невольно подаются немножко в сторону, чтобы рассмотреть ее получше.
А главное – чувствуя среди этих направленных на нее взглядов горящий взгляд Балетти.
33
Назавтра Эмма попросила своего гондольера отвезти ее по каналам к месту, где живет маркиз Балетти. А жил он у моста Риальто, и у него был один из самых красивых венецианских домов: небольшой палаццо с фасадом цвета охры и выходящими на канал высокими стрельчатыми окнами, витражи в которых представляли собой дивные куртуазные сцены… Над порталом, к которому вели от пристани три высокие ступени, светился герб: мастерски вправленная в камень изумрудная саламандра обнимала, свернувшись кольцом, нечто… вроде лица, вырезанного из чистейшего хрусталя. Луч – неважно, солнечный ли, лунный, – едва коснувшись его, рассыпался мельчайшими искрами, начиналась удивительная игра тысяч разноцветных огоньков…
Эмма была ошеломлена. Безумец этот Балетти или такой немыслимый богач? Надо же! Выставить напоказ подобную приманку для воров, которые тоже прославили Венецию – тем, что так и кишат тут повсюду!
Она вышла из гондолы, опершись на руку безупречно вышколенного лакея, присланного встретить гостью и проводить ее к хозяину: о визите мадам было объявлено заранее. Лакей с порога доверил даму мажордому, тот, в свою очередь, отведя ее в маленький, чрезвычайно богато обставленный и украшенный полотнами Тициана и Леонардо да Винчи будуар, попросил подождать, пока он доложит господину маркизу о том, что мадам уже прибыла. Эмме не понадобилось много времени, чтобы оценить по достоинству каждую хрустальную или стеклянную безделушку, золотую, серебряную, из слоновой кости или цельного аметиста вещицу… Все здесь – вплоть до какого-нибудь крошечного зеркальца – было истинным шедевром искусства. Вот это, например: непонятно как до подобного сверкания отполированное и обрамленное в серебро с драгоценными камнями…
Несмотря на то что госпожа де Мортфонтен и по сию пору несколько сомневалась в россказнях мэтра Дюма о философском камне, усомниться в сумасшедшем богатстве хозяина палаццо ей не пришлось – одна только эта комната просто кричала о нем! А потому следовало во что бы то ни стало выяснить все до конца, найти хрустальный череп и открыть его тайны. Ну и разумеется, ускорить вызревание привязанности к себе Балетти, чтобы завладеть всем.
Мажордом снова возник на пороге и, приветливо улыбнувшись, пригласил следовать за собой. Она повиновалась, четко сознавая, что ее поведение сейчас должно казаться предельно непринужденным, легким и дальше дальнего от ее истинных намерений.
Маркиз де Балетти принял Эмму в гостиной – тоже маленькой и такой же роскошной, а может быть, даже еще более изысканной: стены ее были затянуты изумительными гобеленами. Да уж, немногие в наше-то время могли позволить себе такое – разве что самые знатные и состоятельные. Ну, или короли… Но Эмма решила не показывать ни своего удивления, ни зависти. Она довольствовалась тем, что протянула белую свою руку подходившему к ней с обольстительной улыбкой на устах Балетти, явно старавшемуся показать, как он счастлив тем, что такая дама удостоила его визитом. Маркиз прикоснулся губами к кончикам унизанных бриллиантовыми перстнями пальчиков – прикосновение вышло, по ее мнению, весьма чувственным, затем, не отпуская руки Эммы, подвел ее к двум стоявшим одно против другого креслам с винно-красной обивкой, обильно шитой золотыми и серебряными нитями. Меж креслами помещался низкий резной столик, вокруг ножек которого вились саламандры. Он уже был накрыт к угощению: дымился шоколад – в Венеции, как, впрочем, и во всей Европе теперь, его пили горячим и чуть подслащенным, исходил нежнейшими ароматами ванили и померанца свежеиспеченный кекс.
– Добро пожаловать, дорогая! Присаживайтесь. Я ждал вас, – сказал Балетти.
– Ждали меня, маркиз? – Эмма решила позабавиться, сразу начав состязание в красноречии, – так было легче испытать собеседника. – Ну и самомнение у вас! – чуть насмешливо прибавила она.
– О мадам, мадам, тут речь, скорее, может идти о предвосхищении, о предвидении! – воскликнул он, ничуть не обидевшись.
Мажордом старательно разливал шоколад по чашкам.
– Может быть, вы угадали и цель моего визита? – продолжала развлекаться Эмма, не сводя тем не менее с маркиза обволакивающего, многообещающего взгляда.
– Я мог бы, например, предположить, что понравился вам, как многим здешним дамам, замужним дамам, что, кстати, не мешает им писать мне каждый день пламенные письма, но…
– Но? – улыбнулась Эмма.
– Но вы совсем другой породы.
У него не было ни малейшего желания притворяться. Интуиция подсказывала, что не следует ему затевать игры с этой ведьмой. Балетти слишком хорошо знал, чего добиваются этакой красотой – слишком часто за ней стоит только ложь, только предательство, только коварство. Искренности ни на грош. Хватит, настрадался!
– Вы пытаетесь соблазнить меня, мадам, чтобы удовлетворить свое любопытство и приблизиться к одному чрезвычайно дорогому для меня предмету. Я ведь не ошибся? – резко спросил он.
Эмма вздрогнула и еле удержала у края губ чашку. Взгляды собеседников встретились. Скрестились. И Эмма отвела глаза первая, не сумев ничего противопоставить мощи и вызову, сверкнувшим на этот раз в черных глазах Балетти. Она отпила шоколада, чтобы овладеть собой, и удивилась: напиток был приготовлен точно так, как она любила.
– Предполагаю, мэтр Дюма предупредил вас о том, что я захочу с вами встретиться…
Она поставила чашку на столик. Посмотрела лукаво. Может, попросту начать новую атаку?
Эмма, стараясь как можно эффектнее продемонстрировать все достоинства своего тела, слегка откинулась на спинку кресла, положив руки на подлокотники и чуть сдвинув рукава – так, чтобы открылись дивные запястья, украшенные золотыми, в россыпи бриллиантов и изумрудов браслетами. На Балетти это не произвело ровно никакого впечатления – Эмма понапрасну растрачивала свой актерский талант, маркизу была достаточно хорошо известна природа женщины, чтобы такое ничуть его не взволновало.
– Естественно, предупредил, – признался он. – Я надеялся, что мой короткий визит к послу Франции произведет должное впечатление. Мой приемный отец нарисовал мне настолько подробный ваш портрет, что я не удержался от желания познакомиться с вами, узнав, что вы уже покорили Венецию.
– Но ведь в таком случае я могу надеяться, что оправдала ваши ожидания, маркиз!
Глаза-уголья вновь вспыхнули.
– Разумеется, как и любой другой мужчина в Венеции, я не мог остаться равнодушным к вашей красоте, и я ею покорен. Увы, – добавил он с улыбкой, – красота ваша не заставила меня ни поглупеть, ни поддаться на ваши ухищрения.
Эмма не обиделась, наоборот, рассыпалась легким смехом: положительно, он ей нравился, этот маркиз Балетти!
– Ну хорошо, вот вы меня и предупредили, дорогой маркиз! Но… но ошиблись! Пусть я действительно сильно интересуюсь хрустальным черепом, которым вы владеете, – так, признаюсь, сильно, что хотела купить его у вас, – это вовсе не единственная причина моего визита!
– Ах, не единственная?..
– Нет! – воскликнула Эмма, глаза которой пылали искренностью, а грудь трепетала. – Я дважды вдова и вполне могу завести столько любовников, сколько захочу, открыто или тайно, хвастаясь этим или втихомолку. Никто в Венеции, – пожалуй, в Венеции даже меньше, чем где-либо, – этим не оскорбился бы. Но должна сознаться, Балетти, в одном вы оказались правы: мне понравились вы. Очень понравились.
Балетти разглядывал гостью, любуясь ее волнением. Вот сейчас по подрагиванию тонкой кожи он видел, сколь распалились чувственность этой женщины и ее вполне искреннее желание. Свои-то ему прекрасно удавалось сдерживать. Чуть помедлив, он наконец встал, подошел к ней, протянул элегантным жестом руку. Эмма, покидая уютное кресло, была убеждена, что, едва поднявшись, тотчас окажется в объятиях маркиза… Пламенный взгляд Балетти, ставший ответом на ее дерзкое признание, показался ей обещанием. Но вместо ожидаемого маркиз увлек гостью в вестибюль, откуда вела наверх великолепная мраморная лестница с роскошными резными перилами, а дойдя до нижней ступеньки, холодно заметил:
– Ни хрустальный череп, ни я сам, сударыня, не продаемся.
Лучше бы он дал ей пощечину!
Она взяла себя в руки, сжала зубы – решила терпеть до конца, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, зачем же тогда он сейчас тащит ее куда-то.
А Балетти принялся объяснять:
– Вожделение и зависть и без того сделали вас немыслимо дерзкой, однако мне хочется еще больше разжечь их, показав то, за чем вы охотитесь. Может быть, тогда вы все-таки признаетесь, чего на самом деле жаждете?
Эмма не ответила. Маркиз определенно захватил власть над ее чувствами. «Ничего удивительного, – думала она, – что эти венецианцы все так на нем помешаны! Обаяние его не слабее моего собственного, да и пользоваться им он умеет не хуже меня самой… Ну что ж, тем сильнее будет наслаждение, когда я все-таки одержу победу!»
Добравшись до конца длинного коридора, по обеим сторонам которого у стен стояли сундуки и консоли драгоценных пород дерева и огромные зеркала, отражавшие дневной свет, Балетти остановился перед какой-то дверью, извлек из внутреннего кармана камзола ключ, вставил его в замочную скважину:
– Вас ожидает, сударыня, нечто куда более таинственное и чудесное, чем вы способны вообразить! – и, усмехнувшись, толкнул створку.
Они вошли в комнату, где занавеси были, видимо, так плотно задернуты, что даже и лучика света не просачивалось, и темень стояла такая, что казалось: сдвинься на дюйм, рухнешь, не поняв, куда ставишь ногу. Балетти, пропустив даму вперед, затворил за собой дверь, и в комнате воцарился непроглядный мрак. Персидский ковер на полу заглушал малейший шорох. Возле самого уха Эмма почувствовала горячее дыхание Балетти. Затем он пальцем отвел прядь ее волос ближе к затылку, и у Эммы заныла поясница, а сердце едва не выскочило из груди.
– Не двигайтесь, мадам! – Маркиз прошептал эти слова, помедлив рядом с ней и чувствуя, что женщина вся дрожит, но не испытывая, по-видимому, в связи с этим никаких угрызений совести.
Ох, отошел наконец!.. А она так и стояла – восхищенная и взбешенная разом: надо же так возбудиться. Только Мери когда-то имела над ней подобную власть, и даже вообразить невозможно было, что приведется испытать такое снова. А Балетти между тем передвигался по комнате так бесшумно, что не удавалось даже понять, с какой стороны он находится. И вдруг вспыхнул такой ослепительный свет, что Эмме пришлось зажмуриться. Под воздействием солнечных лучей, хлынувших из окон, на которых внезапно раздвинули тяжелые шторы, засиял установленный в центре комнаты на невысокой, черного мрамора стеле хрустальный череп, и мириады маленьких радуг, множившихся до бесконечности, заплясали по белым стенам…
Балетти чуть приглушил свет, задернув тюлевую занавеску на одном из окон, и Эмма смогла наконец всмотреться в это чудо. Больше того, подошла и протянула руку, чтобы его потрогать. Маркиз тут же оказался рядом – помешать, голос его прозвучал отнюдь уже не любезно, резко, почти грубо:
– Здесь, мадам де Мортфонтен, только смотрят!
– Господи, да чего вы боитесь? – возмутилась она.
– Неловкого движения. Будет жаль, если такую красоту уничтожит неуклюжая рука.
Она не стала спорить, хотя представить себе подобное было невозможно: при таких-то толстенных коврах! Ладно. Эмма смирилась, обошла кругом стелу, чтобы рассмотреть череп совсем вблизи. Что ж, мэтр Дюма описал его очень и очень точно. И что еще точно: смотришь на него, и постепенно душа успокаивается, и светлая-светлая безмятежность тобой овладевает… А прошли-то, наверное, всего лишь какие-то несчастные секунды. Да, да, да, из этой штуки явно исходит… что-то исходит… нечто неуловимое, однако дающее на удивление ясно почувствовать: здесь присутствует какая-то сила…
– Ну а теперь расскажите мне об этом предмете то, что знаете вы, но чего могу не знать я! – потребовал Балетти, уверенный, что Эмме де Мортфонтен известны ответы на вопросы, терзавшие его столько лет.
– Ничего, – солгала она, – ничего такого я не знаю. И всё, что сообщила о себе вашему батюшке в Париже, чистая правда. Именно дневник моей прапра… или кто она мне… пра-какой-то-бабушки Анны де Писсле навел меня на след и возбудил любопытство. Продайте мне его, маркиз! Сколько скажете, столько и заплачу. Сейчас я уже просто сгораю от желания – куда там все, что было прежде! – иметь его у себя и изучать.
– Я занимаюсь этим двадцать лет, сударыня, – ответил Балетти. – И могу утверждать, что разгадка тайны этого предмета зависит не от его созерцания. Единственный секрет, который он таит в себе, – его происхождение. Но как бы там ни было – присутствие его успокаивает, и я не хочу с ним расставаться.
– У всего есть цена! – настаивала Эмма. Она нарочно отвернулась, наконец, от хрустального черепа, чтобы взглянуть в глаза собеседнику. И повторила еще тверже: – У всего есть цена!
Хозяин дома улыбнулся и предложил гостье руку, показывая, что время аудиенции истекло. Эмма позволила себя увести. Спускаясь по лестнице, маркиз прошептал, чуть привлекши ее к себе в тот момент, когда она уже никак того не ожидала:
– А вы продали бы душу, чтобы завладеть им, Эмма де Мортфонтен?
Эмма невольно отпрянула: горящий взор оказался так близко, что обжигал. Казалось, он видит не только ее саму, все, что на ней, что под одеждой, но и все, что внутри…
– Сам сатана уже испепелил ее… – простонала она, закрывая глаза и приоткрывая губы в ожидании сладостного поцелуя.
Но маркиз де Балетти лишь слегка коснулся этих зовущих губ, тут же выпрямился и даже отошел, оставив даму взбешенной и глубоко неудовлетворенной.
– В таком случае, мадам, вам нечего больше предложить мне из того, что способно было бы меня заинтересовать. Прощайте. Сейчас вас проводят.
Он церемонно поклонился и передал посетительницу мажордому, который – явившись не по звонку! – уже стоял наготове.
Поднимаясь в гондоле по каналу к своему дворцу, Эмма с ума сходила от ярости. Никогда никто, ни один мужчина, будь он мужлан или король, не выказывал ей такого презрения, никогда никто не относился к ней так… так несерьезно! За кого он ее принимает! Ну, господин маркиз, если вы думаете, что Эмма де Мортфонтен вам это забудет, то сильно ошибаетесь!
* * *
Клемент Корк снова причалил у палаццо маркиза де Балетти. И снова никто не обратил на него никакого внимания. Во всяком случае не больше внимания, чем на других. Удивляться нечему: здесь многие замирали в изумлении, разглядывая светящийся герб над порталом небольшого изящного дворца… Можно было подумать, будто хозяину этого роскошного особняка нет дела до зевак. Но в действительности все обстояло совсем по-другому! И с тех пор как Клемент Корк узнал правду, он являлся сюда с совершенно иными намерениями.
Он покинул Кале вскоре после разрушительного обстрела Дюнкерка и полного устранения от дел старого друга – Корнеля. Вроде бы собирался, должен был – ан нет, передумал! Никогда Корк не мог всерьез поверить в эти его басни про сокровища, но из уважения к товарищу по детским играм и взрослым стычкам, согласился принять эти россказни как правду. А кроме того, Клемент, переваливший за тридцатилетие, не любил упускать случая…
С Корнелем же все получилось вовремя.
Выхлопотав каперское свидетельство, капитан судна «Бэй Дэниел» уже два года ходил по Атлантике, занимаясь разрешенным морским разбоем. И быстро сообразил, что куда выгоднее быть пиратом, чем корсаром, несмотря на реальную угрозу, что тебя схватят, приговорят и повесят. Склонности к самоубийству у него сроду не было, потому он хоть и обеспечивал себе прибыли, по сути, пиратством, но успешно маскировал его видимостью исполнения долга перед королем. События в Дюнкерке подтвердили, что интуиция его не обманула: переходы по Атлантике становились чересчур рискованными. Именно по этой причине он и перебрался на Средиземноморье, бросив Корнеля, по виду – так просто раздавленного исчезновением его подружки Мери.
Клемент Корк, разумеется, не хотел добавлять другу горестей, просто думал совершенно искренне, что этого бедолагу Корнеля его красотка вокруг пальца обвела, отправившись без него на поиски знаменитых своих сокровищ… если, конечно, таинственный клад вообще существует! Как бы там ни было, несколько месяцев спустя Корк встретил бывшего товарища в Средиземном море на корабле противника, Клода де Форбена. Этот чертов Форбен так и норовил использовать всякую возможность истребить пиратов, преследуя их где только можно и уничтожая любых, на несчастье свое попавшихся на пути его «Жемчужины». Корку-то спас жизнь Корнель, когда эта самая «Жемчужина» производила досмотр «Бэй Дэниел» на широте Испании. Узнав судно, Корнель заступился за Клемента перед Форбеном, поручившись, что цели друга его детства и юности здесь, в море, самые что ни на есть благородные. Корк, в подтверждение слов заступника, потряс перед носом капитана «Жемчужины» тем самым каперским свидетельством, которое купил в Италии у одного почтенного старца, успешно подделывавшего любой документ.
Правда, Форбен отнюдь не был идиотом, и провести его никому пока не удавалось. И пусть Корка он не задержал, но раскусил сразу – Корк это шкурой почувствовал. Так что и в благодарность Корнелю – спас ведь товарищ его, как тут спорить, – и в знак искреннего восхищения Клодом де Форбеном Клемент сменил галс: взял да и убрался на Адриатику. Впрочем, с этим его можно было только поздравить!
Венецианские корабли были всегда богато нагружены пряностями и шелками, везли они и рабов с берегов Эгейского моря. Венецианская республика держала нейтралитет посреди раздиравшей в клочья и разорявшей Европу войны, и ее морскими караванами редко предпринимались особые меры для охраны. Ощипать наивных купчишек – что могло быть легче для человека решительного? Корк был из таких.
А чего не любил – так это убивать просто ради убийства. Соблазн быстрой – стоит лишь перехватить груз! – прибыли, а значит, выслеживание дичи, охота, погоня – вот что его манило, но никак не пролитая кровь. И Корк разработал безупречную тактику, позволявшую ему грести добычу лопатой, почти ничем не рискуя. В большинстве своем трусливые венецианцы обычно сдавались без боя. И он проводил всю зиму и период карнавала на суше, засекая себе цели на будущее, а корабль отведя на Пантеллерию, крошечный островок близ Мальты, облюбованный пиратами. Собственно, почти даже и не остров – скала посреди моря, но изрытая со всех сторон гротами, где надежно укрывались суда, если снять мачты. От Пантеллерии было рукой подать до Мальты, имевшей в свою очередь постоянную связь с Венецией, откуда на одинокий островок доставлялась пища и питьевая вода тем членам экипажа, которым хотелось там остаться. С десяток таких находилось всегда. Один даже ухитрился построить кабачок, заполнявшийся с наступлением весны пиратами, контролирующими окрестности и бросавшими якорь поблизости. Здесь обменивались новостями, здесь можно было купить табак, еду, выпивку, все, что нужно для жизни на море, да и вообще все – от пуговицы к штанам до парусов… И вот здесь-то Корк всего за несколько месяцев завоевал прекрасную репутацию.
