Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 51 страниц)
– Принесите мне оба нефритовых «глаза», Эмма, – решил Балетти напоследок. – Добудьте второй любым способом, чего бы это ни стоило. И мы отправимся в плавание вместе.
А потом шепнул ей в самое ухо, и глаза его сверкали еще ярче, чем обычно:
– Обещаю, что тогда я постараюсь превратить этот божественный гнев, вызванный неудовлетворенным желанием, в изысканное наслаждение…
Эмме не удалось найти слов ни для проклятий в его адрес, ни для мятежа. Она выпрямилась, высоко подняла голову – тело пылало, но сказать было нечего, – и со своими приспешниками, следовавшими за ней по пятам, вышла на этот раз через парадную дверь. В ушах ее долго не смолкал омерзительный смех, которым под конец разразился Клемент Корк.
Ей ужасно хотелось еще в дороге устроить скандал Джорджу, чтобы дать излиться накопившейся ярости, но тот, чересчур осторожный и предусмотрительный, замкнулся в глухом молчании и довольствовался лишь тем, что явился в ответ на зов хозяйки, когда, уже после возвращения в особняк, ближе к рассвету, проворочавшись и прометавшись весь остаток ночи в постели, где было все равно не дождаться сна, и измучившись от неудовлетворенности, Эмма уступила, в конце концов, собственной властной потребности любить…
А на следующий день она поручила одному продажному венецианскому патрицию следить за маркизом де Балетти и сообщать ей обо всем, что и когда тот делает, надеясь тем не менее, что маркиз не решится отправиться без нее на Юкатан. Чувствительный к красоте мадам де Мортфонтен и осчастливленный возможностью услужить ей, господин Больдони изъявил готовность исполнить поручение, а Эмма с Джорджем немедленно уехала во Францию.
Там она отдала Джорджу приказ восстановить связь с Человеком в Черном, который к тому времени уже лет пять как жил в качестве «своего» среди моряков «Жемчужины», и наведалась в Дюнкерк, где наняла целую кучу людей разыскивать того или ту, кто после обстрела города мог обчистить Мери Рид, украв ее драгоценности. Эмма продолжала злиться на себя за то, что не подумала сразу о такой возможности, слишком взволнованная потерей любовницы.
Ей казалось, она забыла Мери.
Однако уже сама прогулка по городу, по этим улицам, где так легко было представить подругу нелепо умирающей под обстрелом, – уже сама эта прогулка причиняла ей нестерпимую боль. Рана ее не зажила, лишь чуть затянулась. И теперь Эмма знала точно: ей никогда, никогда уже не излечиться.
Эмме вспомнилась минута, когда ей померещилось, будто маркиз де Балетти сможет заменить ей Мери. Нет-нет, она ошиблась! Он возбуждал ее, что и говорить, но она никогда не смогла бы ни доверять ему, ни любить его.
Она покинула заново отстроенный Дюнкерк с тяжелым сердцем и отправилась в Дувр. Нужно было забрать нефритовый «глаз», карту и хрустальную иглу – перед тем как отправиться в Венецию, она, вопреки обыкновению, не стала вынимать их из находившейся в тайнике шкатулки: так посоветовал Джордж.
– Никогда заранее не знаешь, мадам, как дело обернется, – сказал тогда этот мудрец. – Каким бы ни был могучим и отважным наш эскорт, море – это сплошная опасность. И если вы потеряете столь ценные для вас предметы, то никогда уже себе такого не простите.
С тех пор как их поймал на месте преступления Балетти, она каждый день поздравляла себя с тем, что послушалась слугу.
Эмма уже несколько дней прожила в Дувре, когда в город вернулся Джордж и заверил ее, что Человек в Черном по-прежнему готов служить ей. Они – уже вместе – поехали в Лондон, где мадам де Морфонтен проверила счета и убедилась, что дела ее идут отлично. Затем она, опять-таки с наемником, отбыла в графство Корк под предлогом того, что ей нужно восстановить расшатавшееся здоровье. Прошло еще десять месяцев. И каждое письмо, которое она получала от Балетти в ответ на свои послания, становилось новой порцией соли на раны и еще больше разжигало ее оскорбленную, осмеянную гордыню.
Вот почему сразу по приезде она объявилась у Уильяма Кормака. Они не виделись почти два года, но забыть ее он не мог, в этом Эмма была уверена. Тем не менее никаких ожидавшихся ею с порога объятий не последовало, никакого восторга по поводу своего приезда мадам не услышала: перед ней оказался человек с бегающими глазами, который находился в явном замешательстве, о чем, кстати, свидетельствовало и то, что он не вышел из-за письменного стола ей навстречу, а ограничился тем, что привстал и указал гостье кресло напротив. Она страшно разобиделась и не нашла нужным это скрывать.
– Ничего себе прием, дражайший! Даже при нашей первой встрече вы были со мной любезнее! Как это надо понимать? Быть может, вы заболели и боитесь заразить меня? – Насмешка прозвучала злобно, даже с ноткой цинизма.
Кормак снова отвел взгляд и только тогда ответил:
– Ничего подобного, милая Эмма. И прошу извинить меня, если невольно задел вас.
– О том-то и речь! – несколько смягчилась она. – Еще бы не задели! Я – и между прочим, не без оснований – рассчитывала на куда большую теплоту… Мне не хватало вас, Уильям…
На этот раз он в недоумении уставился на нее. Ему трудно было поверить в услышанное.
– Неужели правда? Но вы ведь пропали так надолго и ни разу не прислали даже весточки! Ни разу не отозвались и на мои письма к вам – все они остались без ответа!
– У меня было много дел. – Эмма ответила кратко, дав собеседнику понять, что одного только ее присутствия здесь и сейчас достаточно, чтобы смести все его упреки.
– Но разлука не должна никак влиять на искреннее чувство! Мое чувство было искренним и настоящим! А вы… – принялся оправдываться Кормак, которому жестокая несправедливость бывшей любовницы помогла обрести капельку прежнего красноречия.
– На мои чувства она тем более не повлияла, – прервала Уильяма гостья, – и то, что нам казалось приятным вчера, точно таким же остается в моем сердце сегодня. Впрочем, вполне может быть, что у вашей холодности есть другая, на сей раз уважительная причина… – добавила мадам не без едкости, заметив тоскливую гримасу на лице собеседника.
– Вы правы, – повесил тот голову. – Причина уважительная: я влюблен.
– Влюблены?!.. Боже ты мой, в кого бы это? Потому что совершенно очевидно, что теперь уже – не в меня!
– Скромность не позволяет мне ответить на ваш вопрос, но эта любовь настолько переполняет мое сердце и настолько возвышает душу, хотя моя избранница простая служанка, что я не хотел бы и не мог ранить ее, возобновив с вами эту мимолетную связь. Несмотря на удовольствие, которое получил бы от нее, миледи.
– Понятно, – проворчала Эмма.
Она встала, прямая как натянутая струна, стараясь держаться с достоинством и умело скрывая гнев за принужденной улыбкой. Но все-таки, не вытерпев, спросила:
– Это ваше последнее слово, Уильям Кормак?
– Поверьте, мне очень жаль, миледи. Если бы вы ответили хоть на некоторые письма, я бы… – снова стал путаться в словах несчастный.
Эмма смерила его презрительным взглядом:
– Любовь, милорд, либо есть, либо ее нет. Надеюсь, вам никогда не придется пожалеть о сделанном вами выборе.
– Вы всегда будете дороги моему сердцу, Эмма! – заверил Кормак, провожая гостью к выходу, и в голосе его слышалось явное облегчение. Ну и как после этого было поверить его словам?
Нет, это уже слишком! И раз уж этот мерзавец Балетти недосягаем, за все заплатит идиот Кормак! Эмма постаралась разузнать, о какой служанке он говорил. Оказалось, что предмет страсти Уильяма зовется Марией Бренан, что это прехорошенькая и вообще очаровательная девушка, достаточно наивная, чтобы позволить себя обрюхатить. Впрочем, все события развернулись совсем недавно, и потому еще ничего заметно не было. Уильям Кормак намеревался – если, конечно, у его возлюбленной не случится выкидыша, – как только она уволится, поселить ее в небольшой меблированной квартирке. Эмма знала, что внебрачная связь рассматривается в Ирландии как преступление и виновных могут приговорить к тюремному заключению: Уильям не скрывал от нее своих опасений во время их связи.
Эмма потирала руки от удовольствия – ох, и пожалеешь ты, Уильям Кормак, о том, что так грубо оттолкнул меня! Ну, ты еще получишь! Она отправила своему управляющему в Южной Каролине письмо с просьбой приобрести еще одну плантацию, теперь на имя Уильяма Кормака и Марии Бренан, и прислать ей акт о купле-продаже, приложив к нему копию. И стала ждать, предвкушая наслаждение местью.
Всякий раз, как она, закрыв глаза, стонала и извивалась в объятиях Джорджа, перед мысленным ее взором неизменно возникал образ маркиза де Балетти…
37
День в таверне «Три подковы» выдался трудный, как, впрочем, и два предыдущих, но «трудный» вовсе не означало «печальный» – как раз наоборот. Уже третий вечер общий зал был переполнен – яблоку негде упасть. Никлаус, Мери и Милия давно не получали такого удовольствия от сознания собственной незаменимости. Они переходили от стола к столу, смеялись, обменивались шутками с посетителями, делали вид, будто выпивают, но даже не пригубив своего стакана (со всеми выпивать – а работать как после этого?), подавали дымящиеся ароматные блюда, которые сами же с удовольствием приготовили – по такому-то случаю!
Перед эстрадой, где снова играли музыканты, с десяток ребятишек, среди которых были и Никлаус-младший с Энн-Мери, толклись, галдели, хохотали, подражали взрослым или проживали свои собственные мало понятные взрослым истории. Их фантазия не знала границ. Никлаус-младший додумался до того, чтобы вместо дамы пригласить на танец Тоби и заставил его кружиться на задних лапах под пронзительный смех сестренки.
Собака, рыча, покусывала пальцы «мучителя», но, похоже, только притворялась, будто сердится, на самом деле испытывая не меньший восторг от игры, чем мальчик. Все были счастливы, все вложили душу в этот праздник.
И на то была очень веская причина!
Покидая Бреду вскоре после крестин Никлауса-младшего, Ганс Вандерлук заключил последнее пари: он побился об заклад, что навсегда останется холостяком, поскольку убежден: никому не удастся поймать его в свои силки. Ставкой была ни больше ни меньше как сама свадьба в «Трех подковах», куда и были приглашены все, кто не побоялся рискнуть, участвуя в этом пари.
И сегодня, 17 апреля 1700 года, Ганс Вандерлук, поставив на место пустой стакан, со страстью впился губами в нежные губки красотки Мод, с которой только что обвенчался, – донельзя осчастливленный своим проигрышем. Кто и где видал такое?
Мери с Никлаусом пока никому не рассказывали о том, что намерены продать таверну и уехать из Бреды – ни у нее, ни у него духу недоставало сделать такое признание. Потом, когда-нибудь, но не сейчас, только не сейчас! Увидеть старых боевых товарищей, теперь уже большей частью женатых и с детишками, воскресить хоть ненадолго великие, счастливые и трагические события минувших дней… Кстати, среди них – и кусок жизни, прожитой в этой таверне. Им вовсе не хотелось испортить этот праздник. Они часто обменивались заговорщическими взглядами, и Мери ощущала, что ее переполняет радость. Оттого что они снова отведали тепла товарищества, их решимость стала только крепче.
С тех пор как они это осознали, Мери с Никлаусом словно бы вновь обрели себя и друг друга. Как в те первые ночи в палатке, когда Мери подавляла стон наслаждения, затыкая себе рот стиснутым кулаком, или он сам – поцелуями – не давал вырваться ее стону. Любопытно, что, стоило им принять решение, боли в низу живота, так долго ее мучившие, сразу исчезли, словно их никогда не было…
На следующий день Ганс Вандерлук с новобрачной покидали таверну последними. Старый друг и боевой товарищ нежно обнял Ольгерсенов у повозки, которая уже стояла во дворе наготове. Небо было синим, без единого облачка, а солнце сияло так, что приходилось жмуриться, чтобы не ослепнуть от света.
– Ты уж прости, мы вам тут такой жуткий бардак оставляем, – извинился Ганс.
Никлаус притворно нахмурился:
– Да уж я взыщу с тебя должок, не беспокойся!
Ганс, приняв игру, расхохотался:
– На войне как на войне. А в тот раз я проиграл, ты выиграл!
– Нет, братец, – решился вдруг на серьезный разговор Никлаус и, убедившись, что Мод увлечена болтовней с Мери и не может услышать, сказал: – Я совсем о другом, старина…
Вандерлук удивился и отошел с другом в сторонку:
– Не понял, что ты имеешь в виду?
– Продаю трактир, старина…
Ганс кивнул, удивление его прошло. Чему он должен был удивляться, если знал, что, стоит армии перейти на другие квартиры, «Трем подковам» не устоять, разорение неизбежно… Пожалуй, всем это было ясно с самого начала. И он вспомнил о пари, тайком заключенном вечером после свадьбы Никлауса с Мери, а вспомнив, сразу понял тайный смысл сказанного другом.
– Тебе не удалось ее укротить, – теперь настала его очередь сменить тон на шутливый. – Да я был уверен в этом! Достаточно взглянуть на Мери, чтобы понять: эта задница скроена для штанов, а не для юбок!
Никлаус улыбнулся. Ему всегда нравилась грубоватая манера товарища по оружию резать правду-матку. А тот, похлопав Ольгерсена по плечу, продолжал:
– Между нами: я-то всегда предпочитал видеть тебя искателем приключений, а не трактирщиком. Не твое это дело, братец!
Что ж, значит, Вандерлук знает его лучше, чем он сам. Никлаус – воплощенная искренность – протянул товарищу руку:
– Пусть тебе повезет с женой. Счастья вам с Мод!
– Да мне уже повезло, – рассмеялся тот. Судя по всему, он был счастлив, что может наконец оставить карьеру наемника.
Отец Мод был банкиром, жил на другом конце страны. Он предложил зятю стать его компаньоном – Ганс всю жизнь только о том и мечтал!
– А ты следи за своей получше, – посоветовал Вандерлук. – В этом мире полным-полно грабителей: оглянуться не успеешь, твою красотку уведут. Да я сам, не будь ты моим лучшим другом, увел бы ее у тебя! И даже не поколебался бы ни минуточки!
– Да знаю, знаю, – откликнулся Никлаус без малейшей враждебности. – Вот только прежде тебе пришлось бы меня прикончить.
– Ну, ради такой женщины стоит потрудиться!
В этот момент из дверей таверны, словно пушечное ядро, вылетел Никлаус-младший, крепко державший за руку и тащивший за собой сестренку. Со всех ног, обогнув мать, все еще обсуждавшую с Мод ее планы на будущее, он бросился к мужчинам.
На шее Энн болталась подвеска с изумрудом, которую Мери когда-то позаимствовала у леди Рид. На бегу безделушка подскакивала так, что в конце концов малышке пришлось зажать ее своими пухлыми, чем-то испачканными сейчас пальчиками. Подвеску девочка считала самым драгоценным своим имуществом, с тех пор как на минувшем дне рождения мама надела ей эту красивую штучку на шею. А надела потому, что невозможно трогательно было видеть, как ребенок тянется к зеленому камешку, как играет с ним, как замирает от восхищения при виде его всякий раз, когда она брала дочку на руки.
Дети со смехом спрятались между ног двух друзей, ища защиты от гнева Милии, которая как раз в эту минуту возникла на пороге дома – в испещренном пятнами фартуке и с грозно наставленным на провинившихся пальцем. Выманить детей из укрытия было невозможно, и служанка ограничилась беспомощным:
– Ну, погодите, озорники, доберусь я до вас!
Дети по-прежнему хохотали… Милия направилась к Мери – видимо, доложить о произошедшем. Вандерлук взял на руки крестника, а Никлаус ответил на призыв протянутых к нему ручонок дочери. Теперь малышам была обеспечена самая надежная защита от козней воспитательницы, они окончательно развеселились и залились смехом с еще большим вызовом. Глаза их так и сверкали, выдавая полный восторг от только что грозившей им наказанием проделки.
– Что вы там еще натворили? – спросил Никлаус, тщетно стараясь быть строгим.
Но еще не получив ответа, понял: руки и рот его дочери были вымазаны шоколадом, а сейчас она размазывала коричневую массу по его щекам и приговаривала:
– Тсс, па-а-а! Это ба-а-айшой секьет!
К ним приблизились три женщины, они уже успели обсудить «криминальное происшествие», судя по всему, больше их позабавившее, чем разозлившее, и после первых же слов Мери Ганс так и покатился со смеху.
– У нас на десерт остались одни крошки! – доложила она. – А кое у кого очень сильно заболят животы! – И чтобы не оставалось никаких сомнений, у кого именно, потыкала обоими указательными пальцами в животики уворачивающихся, старающихся потеснее прижаться к широкой мужской груди, чтобы уберечься от твердых маминых пальцев, и все еще хохочущих детишек. И вдруг Энн передумала. Она оторвалась от отца и протянула измазанные ручонки к матери, глядя на ту лукаво и обольстительно.
– Гладить мамочку! – взмолилась крошка, даже и не думая оправдываться.
У Ганса Вандерлука уже просто колики начинались от смеха, остальные поддержали его в этом, а задыхающаяся от счастья Мери прижала к себе дочку, за что сразу же и была вознаграждена залпом липких коричневых поцелуев.
– Ты-то уж точно не заскучаешь, Никлаус Ольгерсен, – сквозь смех вымолвил Ганс, щекоча крестника, который хихикал и отбивался. – У этой соплюшечки уже есть дьявольское очарование матери и она так же последовательна в действиях!
Мери бросила на него притворно разгневанный взгляд, но тут же снова утонула в океане любви к яростно сжимавшей ее в объятиях дочке.
– Я уверен, – откликнулся Никлаус, – что очень скоро тебе будет так же нескучно с собственными бандитами!
– Ох, твоими бы устами… – Вандерлук влюбленно посмотрел на жену. Они с Мод действительно намеревались в самое ближайшее время обзавестись наследниками.
– Ну-ка, ну-ка, посади меня к себе на плечи, крестненький! – скомандовал Никлаус-младший.
– Слушаю и повинуюсь, полковник! – шутливо откозырял Ганс и немедленно выполнил пожелание ребенка.
Тот раздулся от гордости. Шустрый, умный и веселый мальчик – истинный покоритель сердец – не упускал случая позабавиться и втянуть в свои шалости сестру, такую же неустрашимую и неутомимую, несмотря на то что была еще по-младенчески пухленькой и неуклюжей. В свои два года Энн знала не меньше слов, чем Никлаус-младший, но выговаривала еще не все звуки. Мери обожала, поддразнивая дочку, называть ее болтушкой, отчего малышка приходила прямо-таки в исступление. Правда, ненадолго – дуться дольше нескольких секунд не позволял характер, и по прошествии этого «срока» она тут же принималась щебетать и ласкаться. Однако оба прекрасно умели и слушаться, и помалкивать, если папа выдвигал свои требования, а мальчик начинал уже и помогать отцу, выполняя нехитрые, но требующие аккуратности и сноровки поручения – такие, к примеру, как собрать яйца в курятнике и сложить их в корзину. Правда, чаще все сводилось к куриным бегам, если не скачкам, потому что неизменный спутник Никлауса-младшего – щенок – начинал с беззлобным лаем гоняться за цыплятами, а ребенок носиться за ним, подражая тявканью. И тогда Мери с огромным трудом выдавливала из себя каплю серьезности, позволявшей выбранить обоих проказников.
Что же до Энн, также неизменно околачивавшейся поблизости от брата, то она уже научилась разбивать собранные Никлаусом-младшим яйца над салатницей и очень интересовалась готовкой. Стоило Милии или матери заняться стряпней, девочка была тут как тут, с высунутым от усердия язычком и тянущимися вроде бы к работе ручонками. Но как только кухаркам случалось отвернуться, рот шалуньи уже был полон, руки вымазаны до локтей, а мордочка сияла от радости, что удалось напробоваться вволю подобной вкусноты.
Не счесть было и случаев, когда Мери с замиранием сердца следила за тем, как оба ее ребенка карабкаются на орешник, уцепившись за нижние его ветви, и как Никлаус-младший тянет руку к сестре, чтобы помочь ей залезть вместе с ним на верхушку; за тем, как они слоняются между ногами лошадей; как зарывают посреди свинарника шкатулку, битком набитую разноцветными камешками, стекляшками, позолоченными пуговицами, собранными бог весть где, – их сокровищами, их кладами, которые они намерены были защищать до последней капли крови…
Эти двое точно были рождены для приключений!
У них хватит для этого характера, темперамента, изобретательности и воли, не говоря уж об удивительном свойстве не подцеплять никаких хворей, – а ведь без детских болезней не обходится ни один ребенок на свете. Но только не Энн-Мери и не Никлаус-младший. Они здоровы всегда!
Если бы Мери и ее муж не были убеждены, что их дети способны легко перенести все тяготы и неудобства морских путешествий, они, конечно, отказались бы от своих планов. А сами дети… в отличие от Милии, начавшей причитать и плакать, едва услышала, что хозяева намерены продать таверну и отправиться в плавание, малыши завопили в один голос: «Урррааа!!! Вот это будет весело!» – и глаза их засияли восторгом.
– Пора нам все-таки трогаться в путь, – вздохнула Мод, видя, что мужа не оторвешь от старых друзей. – До следующей остановки нам ехать довольно долго…
Сама она тоже загрустила, сразу же привязавшись к Ольгерсенам.
– Ты права, дорогая, – откликнулся Вандерлук, бережно опуская на землю Никлауса-младшего.
Они медленно двинулись к повозке, которая была к тому времени уже завалена припасами, собранными Милией в дорогу, и подарками.
– Не знаю только, скоро ли мы теперь увидимся-то, – продолжил Ганс. – А вы когда в дорогу?
– Как только сможем, так сразу и отправимся. Нужно время на то, чтобы найти покупателя, все бумаги оформить. Надеюсь, до зимы управимся, а то ведь придется выжидать еще сезон. – Никлаус вздохнул.
– Дружба не ржавеет и не убывает от времени, старина, – ответил на этот вздох Вандерлук. – Это как честь: никуда не девается. Мы всегда помним о вас. Берегите себя!
– И ты, старина! И вы…
Никлаус схватил сынишку, который цеплялся за штаны крестного, пытаясь того удержать, – все-таки скорее играя, чем грустя из-за будущей разлуки. Никлаус-младший никогда ни о чем подолгу не печалился.
Они еще немного постояли, помахали вслед отъезжавшим, но потом дети стали проситься на землю – им хотелось вернуться к играм. Милия потребовала, чтобы сначала они умылись. Проказники согласились, но вздыхали при этом тяжелее некуда.
– Тоби вполне мог бы с этим справиться сам! – заявил Никлаус-младший, и его идея была тут же подхвачена сестренкой.
– Ой-ой, да-а-а! Тоби обозя-а-а-ет сиколат!
Словно в подтверждение, щенок затявкал.
– Давайте, давайте, баловники, – поторопила детей Милия. – И чтобы я больше не слышала ни звука против, иначе – клянусь! – этот пирог будет последним, какой вы в жизни распробовали!
Обещания оказалось достаточно, чтобы они успокоились.
Оставшись одни во дворе, Мери и Никлаус обнялись. Руки и лица их были вымазаны шоколадом: Энн-Мери потрудилась на славу.
– Наверное, нам стоило бы последовать примеру детей и умыться, но я тут сообразил, что можно избавиться от остатков шоколада другим способом.
– Каким же?
– Айда со мной на конюшню – покажу.
Мери не задумываясь пошла за мужем. В конюшне они вскарабкались на самый верх сеновала, и Никлаус втащил туда же приставную лестницу, чтобы дети уж точно не застали их врасплох.
Мери тем временем развязала ленту, придерживавшую волосы, и осматривалась, выбирая уголок поуютнее, чтобы там устроиться. Никлаус еще возился с лестницей, не шел, и она вдруг вспомнила совсем другую конюшню… другую, но очень похожую… и другую соломенную подстилку… ту, на которой они впервые любили друг друга с Корнелем. Мери закусила губу. Она не сказала, не решилась сказать Никлаусу о том, что сделала несколько дней назад, не сказала, заранее уверенная в том, что он воспротивится.
Неделю тому назад она отправила Корнелю в Брест письмо, которое должны были переслать ему туда, где он находится. В письме она рассказала другу все: о своей жизни, о Никлаусе, о детях, о таверне и о все той же навязчивой идее, связанной с сокровищем, которое некогда ей хотелось разделить с ним. Мери закончила свое письмо просьбой о помощи, в том числе и его помощи как компаньона, способного найти судно, на борт которого они все могли бы взойти. Если, конечно, он простит ее молчание и зло, которое она, нет никаких сомнений, этим своим молчанием ему причинила.
Ну а зачем было говорить? Придет ответ – она всегда найдет удобный случай, чтобы сказать об этом Никлаусу и успокоить мужа.
Ее чувство к Корнелю было, как вспышка молнии – яркая, но короткая, если сравнивать с тем чувством, с тем костром, тепло которого растекается сейчас по ее жилам.
Она обняла Никлауса и мгновенно забыла о письме, о Корнеле, обо всем на свете – с таким пылом муж любил ее и с таким пылом она любила своего мужа.
Однако им все же пришлось прерваться – снизу донеслись, приближаясь, голоса детей. Дверь конюшни скрипнула. Никлаус-младший и Энн-Мери, перешептываясь, пробирались в свое излюбленное убежище.
Никлаус быстро прикрыл твердой ладонью рот Мери, которая уже и сама пыталась, как обычно в таких случаях, сдержать стон.
– А я тебе говорю, что сам слышал, как они об этом разговаривали! – сказал мальчик.
Тон его голоса был очень серьезным, и родители тотчас насторожились, прислушиваясь.
– А я тебе говою, сьто не мозет такого быть, – откликнулась девочка, – и тего бы они ни делали, я все равно спьятюсь к ним в сундук!
– И я тоже!
Мери с Никлаусом-старшим обменялись недоуменными взглядами. Что еще придумали их неугомонные озорники? А дети долго молчали – наверное, задумались. О чем?
– Скази, Никлаус, – попросила наконец Энн. – Как ты думаесь, сто это такое – сокьовисся?
– Откуда мне знать? – буркнул старший брат.
Никлаус и Мери тихонько подползли к краю и посмотрели вниз. Их дети, по давней привычке, выбрали себе место посреди лошадей. Сидели на соломе прямо у них под ногами, и одно неловкое движение любого из животных могло привести к непоправимому. Сердце Мери сжалось, она поискала глазами лестницу, явно не в силах оставить все так, как есть. Никлаус обнял ее за плечи и приложил к губам палец: молчи, дескать. Он был совершенно спокоен: знал своих лошадей. Мери передалось его спокойствие.
– Я только знаю, что для этого нужен корабль, и надо очень долго плыть, чтобы до него добраться. Так мама сказала. И еще сказала, что это очень опасно, потому что там везде пираты.
– Сто такое пиат? – перебила его Энн-Мери.
– Такой злой, страшный-престрашный дядька с деревянной ногой, с черной повязкой на глазу и во-о-от такой громадной саблей. Это Милия мне рассказала.
Мери еле сдержалась, чтобы не засмеяться, когда увидела, как сынишка, оживленно жестикулируя, изображает из себя пирата. Энн вытаращила глаза и прижала обе ручонки ко рту, чтобы не закричать от страха.
У этих сорванцов везде глаза и уши, подумала Мери. Они с Никлаусом были убеждены, что ребятишки крепко спят, когда обсуждали подробности путешествия.
– И ты думаесь, из-зя этих пиатов они нас не возьмут? – спросила наконец Энн.
– Ну да! – уверенно ответил Никлаус-младший.
Мери вспомнила, что действительно они с Никлаусом говорили о такой возможности, но потом отказались от намерения расстаться с детьми, поняв, что не способны будут выдержать разлуку. А вот их сыночек, оказывается, переживает по этому поводу. И мало того, заразил сестру своими тревогами. А что это он сейчас делает?
– Ты не бойся, сестра, – патетически воскликнул мальчик, обнимая Энн за плечи так, словно брал ее под крыло. – Я тебя защитю…
Она кивнула:
– Ладно. Только я хотю тозе искать сокьовисся. Я узе не боюсь пиатов!
– Я сам не боюсь! И потом, вот чего я нашел в сундуке наверху!
На этот раз Никлаус с трудом сдержался, чтобы не выругаться вслух: мальчик тряс перед носом сестренки кинжалом, который наверняка стащил, роясь в сундуке с военными реликвиями отца.
– Вот этим я убью всех пиратов, если они попробуют на тебя напасть! А сегодня вечером я поговорю с папой. Я ему скажу, что мы не хотим тут оставаться, потому что выросли. Мы уже большие.
– Больсие, больсие, – закивала Энн, но тут же забеспокоилась: – А если они всё авно не захотят?
– Вот тогда мы сами спрячемся в сундуке! Это отличная мысль!
Энн-Мери одобрила решимость своего командира.
– Ты клинесси? – спросила она только, сунув ему в лицо изумрудную подвеску.
– Клянусь! – торжественно произнес, подняв руку, Никлаус-младший и плюнул на изумруд. Видимо, то была завершающая часть выдуманного детьми ритуала.
Тут дверь конюшни снова заскрипела, и Никлаус-младший поспешно засунул кинжал под курточку. Милия застала детей молчащими, но вид у них был более чем подозрительный.
– Господи ты боже мой! – вздохнула она. – Уморите вы меня когда-нибудь, вечно приходится из-за вас тревожиться… Кто вам разрешил ходить на конюшню? Ну-ка, пошли отсюда! Быстро, быстро!
Никлаус с Мери, в свою очередь, поспешили спрятаться, чтобы служанка их не заметила, но наблюдательная Милия тотчас же увидела, что лесенки нет на привычном месте, ухмыльнулась, схватила детей за руки и поволокла домой.
– Кажется, – заявил Никлаус, ложась на спину и снова привлекая к себе жену, – кажется, в нашем с тобой войске появились отборные новобранцы, милая…
– Увы! Кажется, мы неплохо постарались, их делая!
– Уж не хочешь ли ты сделать им сейчас братца? – пошутил Никлаус, когда Мери кошачьим движением уселась на него.
– Не надейся! Смотри мне, сержант, убью ведь, если что!
Он перевернул ее, чтобы оказаться сверху, и вошел стремительно – так лучше ощущалось, как она изгибается в ответ.
– Правда, госпожа Ольгерсен? – хватило у него еще времени поддразнить ее, но глаза уже горели.
Мери в ответ только застонала, и их снова унесло океанской волной…
38
Эмма де Мортфонтен отложила конверт, который только что распечатала с нескрываемым удовольствием. Письмо было из Чарльстона, штат Южная Каролина, и заключало в себе купчую на имя Уильяма Кормака.
Наконец-то орудие мести у нее в руках!
Ух, как же славно она подготовила эту месть, заручившись сообщничеством второй служанки из дома Кормаков, которой вовсе не нравилось, что Мария Бренан пользуется благосклонностью хозяина, а еще больше – что эта самая Мария извлекает из своих любовных утех несомненные преимущества. Беременность любовницы Кормака начинала быть заметной, но супруга Уильяма, ханжа и святоша, всегда словно заключенная в ледяной панцирь и вполне безразличная к слугам, никогда не опускалась до того, чтобы бросить на любую из девушек хотя бы один-единственный взгляд. Увидев ее, мадам де Мортфонтен сразу поняла резоны, заставившие Кормака в свое время жениться, равно как и отвратившие его в дальнейшем от жены.
Господин атторней совершил единственную ошибку: предпочел ей, Эмме, другую, причем совершенно неважно, служанка та или принцесса!
Эмма намеревалась для начала спрятать под матрас Марии Бренан серебряные столовые приборы, чтобы девушку можно было обвинить в воровстве; в тот же день увенчанной рогами супруге Уильяма будет доставлено анонимное письмо с нотариально заверенной копией акта о покупке плантации, чтобы той стало ясно: мало того что муж обманывает ее с прислугой, мало того что он прислугу эту обрюхатил, так он еще и запускает руку в общую копилку, чтобы обеспечить себе новую жизнь! Эмма знала, что мадам не стерпит такого, точно так же как и ее семейство. И досточтимого атторнея будут судить, вынесут ему приговор и бросят за решетку вместе с его потаскушкой.
