Текст книги "Леди-пират"

Автор книги: Мирей Кальмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 51 страниц)

– Отлично, капитан Корк. Мне кажется, все у нас с вами получится!

Маркиз встал и протянул пирату руку. Корк тоже вскочил и горячо пожал эту руку, просияв так, что лицо его стало еще привлекательнее обычного.

* * *

Эмма де Мортфонтен надеялась, что Балетти переменил или вот-вот переменит свое решение, настольно пламенными казались ей взгляды маркиза, когда их глаза встречались. А он Эмме нравился. Бесконечно нравился. И потому она ждала, не начинала атаки, рассчитывая, что присущий карнавальному времени всеобщий разгул поможет ей половчее запутать красавчика в своих силках и стать наконец его любовницей. Она могла бы поприставать к нему, она способна была неотступно его преследовать, но гордый нрав все-таки мешал таким прямым действиям. Ей хотелось, чтобы маркиз поддался сам, чтобы умолял ее отдаться. А он сопротивлялся.

«Этой ночью, когда он будет в моей власти, – думала Эмма, – я найду средство, чтобы заставить его покориться. Он полюбит меня! А потом я его убью». Мадам де Мортфонтен не по силам было вынести мысль, что ее может до такой степени уязвить мужское обаяние, да еще не просто мужское, но обаяние мужчины, осмелившегося играть ею, мало того – презирать ее.

Наступил вечер, и в нужный момент Клемент Корк со своими людьми приступил к выполнению полученного ими, как и охраной дворца, приказа. Луна, скрывшаяся за облаками, казалось, решила послужить коварным планам Эммы де Мортфонтен. Мадам была счастлива, ее возбуждала эта операция, столь непохожая на все, что ей приходилось до сих пор делать в соответствии с обычаями света. Пока люди Корка на набережной у лестницы имитировали потасовку, отвлекая внимание охраны, Эмма с тремя другими наемниками причалила поблизости, в месте, где проход был такой узкий, что едва позволял сделать несколько шагов. Даже ступня не могла уместиться на этой каменной полоске целиком, кончики туфель висели над водой, и Эмме с подручными приходилось буквально распластываться по оштукатуренной стене, чтобы не свалиться в канал. Так они добрались до окна, карниз которого находился примерно в метре над головой Джорджа.

Если бы он мог развернуться в этом проходе, то просто подтянулся бы на руках, но о подобном и мечтать было нечего. Джордж аккуратно развернул моток веревки, принесенной с собой, набросил крюк на перильца изысканного балкона и, сильный, как бык, воспользовался этой оттяжкой, чтобы, сев на краешек прохода и свесив ноги в ледяную воду, подставить плечи в качестве ступеньки-опоры для сообщников. Наемник, следовавший за ним, низкорослый, тощий и гибкий, использовав веревку как корабельный фал, легко вскарабкался по ней вверх, разбил припасенным заранее камнем стекло на высоте шпингалета и без всякого труда открыл окно.

Внизу, у портала, продолжалась «схватка» между людьми Балетти и Корка, сопровождавшаяся такой руганью, воплями и хрипами, что Эмма и подумать не могла, что ее план осуществляется совсем не так, как было ею замыслено. Она протянула руки вверх, и сообщники втащили ее в одну из темных по ночному времени комнат особняка маркиза.

Теперь настала очередь Джорджа, которого подняли так же, по веревке. Все были на месте. В палаццо царили тишина и покой.

Клемент, оставивший товарищей на набережной, едва стало ясно, что Эмма с Джорджем приступили к осуществлению своего плана, поспешил в комнату, где находился хрустальный череп и где еще четверо его людей ждали сигнала, укрывшись за драпировками.

– Они вошли в ваш дом, – сказал Корк маркизу, сидевшему, как обычно, лицом к постаменту с черепом.

Не желая подвергать слуг риску, Балетти отпустил их на ночь, оставив в доме только тех, кто занимался его охраной.

Когда вооруженная пистолетом Эмма в сопровождении своих бандитов вошла в комнату, Балетти, казалось, мирно дремал в кресле. У маркиза не было ни малейших сомнений в истинных намерениях красавицы, но он знал, какую непомерную гордость порождает у людей ощущение триумфа над соперником, и надеялся использовать эту особенность человеческого характера, чтобы выслушать наконец признание, в котором ему было отказано прежде. Корк должен был вмешаться при малейшей угрозе. Балетти полностью на него полагался. Интуиция никогда не подводила маркиза.

Продолжая игру, ни на секунду не засыпавший маркиз сделал вид, будто только что проснулся и просто-таки поражен: как, перед ним мадам де Мортфонтен?! Да еще с наставленным на него оружием в руке? И как странно она улыбается!

Трепещущие огоньки свечей в канделябрах, которые держали приспешники Эммы, бросали отблески на ее лицо, отчего она выглядела еще более прекрасной и грозной.

– Боже мой, это вы! – воскликнул Балетти. – Ах-ах, надо было мне догадаться, что того нашего состязания вам окажется недостаточно!

– И впрямь, дорогой маркиз, – отвечала Эмма с насмешкой, всем своим видом выражая торжество победы. – Вам следовало мне уступить. Я всегда получаю то, чего желаю так страстно. Причем неважно, каким способом.

Балетти притворился взволнованным и продолжал, не сводя с нее взгляда пылающих глаз:

– Несмотря на неудобство сиюминутного моего положения, я должен отнюдь не под дулом пистолета признать, что вам очень к лицу победа, мадам! И если бы я не знал точно, что вы пришли не по мою душу, то легко, если не с удовольствием, согласился бы со своим поражением, может быть, даже разделил бы с вами радость вашего триумфа.

Эмма проглотила наживку, дыхание ее участилось. Балетти не выказывал ни страха, ни сожалений, он словно бы лакомился плодами ее торжества, возбуждавшего его не меньше, чем собственная победа.

– И все-таки мне нужно убить вас, маркиз, – хрипло произнесла она. – Этот предмет может иметь только одного хозяина.

Балетти пожал плечами:

– Умереть от вашей руки – такая честь, моя дорогая! Вы хотите подарить мне наслаждение, о котором мечтал бы любой венецианец, кому посчастливилось оказаться с вами рядом, но не посчастливилось вами обладать…

– Вам это было бы просто…

– Но я только мечтал об этом, – прошептал он.

– Мадам! – прервал их диалог Джордж, явно раздраженный услышанным обменом любезностями. – Не стоит тянуть!

Однако у Эммы на этот счет имелось совершенно иное мнение.

Она столько раз спрашивала себя, почему Балетти не принимает участия в карнавальных бесчинствах и оргиях, но только теперь нашла ответ, и ответ этот сильно ее устраивал, ибо возрождал надежду. Должно быть, Балетти из тех особей – они бывают и мужского, и женского пола, – которые нуждаются в господстве над собой. Решительно, он именно таков, подумала она, таков, каким мне казался!

– Джордж! Уведи-ка своих людей и устрой наблюдательный пост у двери, – приказала Эмма.

– Неосторожно поступаете, мадам, – отозвался тот.

Ледяной взгляд хозяйки вернул любовника в состояние раба. Он подавил в себе ревность и безмолвно повиновался. Эмма оставила пистолет наведенным на грудь Балетти, и его реакция окончательно убедила ее, что подобное применение силы с ее стороны одинаково возбуждает их обоих.

– Вот мы и одни, мадам, и я в вашей власти…

– А что бы вы сделали на моем месте, маркиз?

– Я могу быть только на своем месте, а со своего мне нечего вам посоветовать, поскольку не знаю, что вам известно о хрустальном черепе.

– Разве это имеет хоть какое-то значение?

– Для меня – безусловно. Я засыпаю в кресле перед ним уже больше двадцати лет, и все это время сгораю от желания узнать, откуда он такой взялся. Вы, помнится, признались, что продали душу дьяволу, а моя давно принадлежит этому хрустальному чуду. Тот, кто откроет мне тайну, сделает меня своим самым покорным и смиренным рабом из всех, каких видывала наша земля. Я надеялся, получив письмо отца, что это будете вы. А с той поры, как увидел вас, Эмма, надежда моя только крепнет…

Низ живота у Эммы пылал, как глаза мужчины перед ней. Но она стала защищаться – не поддаваться же этому чертову желанию немедленно!

– Вы меня невозможно волнуете, маркиз, – потупила она глаза, – но я нисколько не доверяю вашей показной лояльности по отношению ко мне.

Улыбка Балетти была печальной, почти скорбной. Обезоруживающей.

– Ну так убейте меня. Убейте – и скорее. Чтобы я навсегда освободился от всего, чему он научил меня, да и от того, в чем вы мне отказываете!

Эмму стали одолевать сомнения: может быть, лучше все-таки взять маркиза в союзники? Может быть, ей, с тех пор как погибла Мери, на самом деле не хватало именно этого маркиза? Существа, способного заставить ее вот так дрожать от страсти, как заставляла Мери? Существа сродни ей самой, ее масштаба? Сокровища не интересовали ее, они были лишь предлогом. Тайна Балетти и сам Балетти – вот что куда более драгоценно!

– Вы действительно открыли секрет Великого Творения? – спросила Эмма.

– Да, – без всякого колебания ответил маркиз, уже понимая, что женщина близка к тому, чтобы сдаться. – Но это все очень сложно и вовсе не сводится к формуле, нацарапанной на клочке бумаги. И одной вам ни за что тут не справиться. Мне понадобилось десять лет, чтобы решить эту задачу, проникнуть в тайну.

– Вам череп ее открыл?

– И многое другое тоже, если вам угодно. Но я не мог бы ничего утверждать точно. Никаких небесных голосов я не слышал, ничего сверхъестественного не происходило. Что же касается черепа, ограничусь тем, что скажу: мне необходимо его присутствие. Оно меня успокаивает. Когда я просыпаюсь, мысли мои упорядочены, хотя идей куда больше, чем было с вечера. Откуда он, Эмма, этот череп? Умоляю вас, если знаете – скажите, вы же мучаете меня просто забавы ради! – Последняя просьба прозвучала как стон.

И мадам сложила оружие.

– Из города майя, он называется Санта-Рита, на Юкатане, – для начала соврала она. – Череп был размещен на стеле внутри храма, высеченного в скале. В этом черепе действительно нет ничего священного, божественного, маркиз. Он просто одна из частей, причем самая важная, ключа, дающего доступ в тайную залу с очень гладкими и блестящими стенами.

– Стало быть, если он только часть чего-то, его одного все равно мало, – не особенно удивившись, отозвался Балетти.

– Для того чтобы собрать ключ целиком, не хватает двух нефритовых «глаз» со сверкающими зрачками, – призналась Эмма. – Вернее, один такой «глаз» у меня есть. Кроме того, есть хрустальная иголка, которую я нашла там, на месте, а еще – замеченная во всем этом странность: два эти предмета, будучи помещены друг против друга, начинают сиять…

– А что находится в той тайной зале? – спросил жаждущий дальнейших объяснений маркиз.

Его взволновало только описание стен. Речь не могла идти об обычной скальной породе. Для того чтобы соответствовать описанию Эммы, стены эти должны быть выложены отполированным кварцем. Но ему известно, что в тех местах, которые, как и множество других мест на Земле, Балетти исследовал, такая форма кристаллического кремнезема не распространена. Тогда зачем нужно было строить подобное святилище там? А главное – кому нужно?

– В 1523 году Эрнан Кортес, великий завоеватель Мексики, поручил своему помощнику, дону Алонсо де Авила, сопровождать в Европу сокровищницу последнего ацтекского императора Монтесумы. Чего там только не было в этой сокровищнице, самом знаменитом кладе из всех когда-либо обнаруженных! Парадная посуда и священные идолы из золота и серебра, резные драгоценные камни размером крупнее страусиного яйца, великолепные ткани, да что там перечислять… Алонсо де Авила решил присвоить часть сокровищ (отмечу в скобках – большую!), рассудив, что на долю Карла V, коему все это предназначалось, и оставшегося хватит. На то, чтобы испанскому владыке продолжить войну с заклятым врагом, французским королем Франциском I, подумал Алонсо, более чем достаточно. После чего он договорился с капитанами двух других каравелл, которым было поручено сопровождать его корабль, что разделит с ними награбленное, если те будут помалкивать, и собрался в путь. Но когда вся троица обсуждала, как им получше припрятать свою часть сокровищ – ведь их должны были тщательно обыскать по прибытии, а потому трюмы для этой цели не годились, – один из них вдруг вспомнил о тайнике, обнаруженном им несколько лет назад, когда тот же Кортес велел ему «позаботиться» о сокровищах майя, в Лубаантуне. Так что, выйдя из Веракруса, Алонсо де Авила отклонился от привычного маршрута, взяв курс на Юкатан. Достигнув этого полуострова, напоил вмертвую своих моряков, а сам вместе с несколькими верными людьми высадился на берег, выгрузил свою добычу и исчез в ночи. Когда заговорщики вернулись на борт, никто не знал, где они пропадали. Но даже если бы кто-то что-то и заподозрил, никаких доказательств привести бы не смог. Череп и нефритовые «глаза» главари поделили между собой. Каждая из трех частей ключа к кладу возвращалась в Европу на своем корабле, причем трое заговорщиков, обеспечив себя таким образом залогом того, что ни один из них не обдерет других как липку, дали клятву молчать о тайнике и ключах к нему, таким образом в случае неудачи все осталось бы шито-крыто и никакой тайны никому разгадать не удалось бы. Увы, им действительно не повезло, и секрет ушел вместе с ними под воду…

Балетти впитывал рассказ Эммы как губка, но ему тем не менее пока не удавалось выудить оттуда хоть что-то интересное для себя. Однако и прерывать собеседницу он воздерживался: та, увлеченная своей историей, выглядела еще красивее, чем всегда, щеки и глаза ее горели, дыхание стало прерывистым, она дрожала как в лихорадке.

– Каравеллам Авилы и его сообщников преградил путь один французский корсар, Жан Флери. Он долго преследовал испанцев, затем напал на них. Двое из капитанов, в том числе Авила, пали в сражении, ничего не успев никому открыть, третий же отдал своему матросу, единственному из всей команды уцелевшему, нефритовый «глаз», доставшийся ему в результате экспедиции на Юкатан. Прибыв во Францию с совершенно невероятной добычей, Флери доставил сокровища королю, прибавив к ним и хрустальный череп, который он счел частью отвоеванного у испанцев. А нефритовый «глаз», естественно, воспринятый им как безделушка, попросту оставил себе – на память. Что касается второго «глаза», то матрос, получивший его от умирающего капитана, тоже оставил этот ключ себе, но так и не смог отправиться за кладом, удовольствовавшись тем, что нанес на карту значки, показывавшие, как добраться до тайника, и передал наследникам этот поистине сказочный секрет.

– Понятно. Значит, вы ищете эти сокровища, – обронил маркиз, окончательно разочарованный.

Эмма опустилась перед Балетти на колени, отбросила изящным движением руки оружие и принялась расшнуровывать корсаж платья, уже не в силах больше терпеть сжигавшего ее желания.

– Действительно, маркиз, так было. Но – именно было, пока я не узнала о ваших удивительных способностях и не менее удивительных способностях этого хрустального черепа. Было, а не есть сейчас – что бы вы там ни думали и ни говорили! Сейчас, – простонала она, – единственное, чего я хочу, это видеть мир у моих ног, хочу, чтобы он предложил мне себя сам, вот так же, как я предлагаю в эту минуту себя вам… Только не подумайте лишнего, Балетти: если я оставила вам жизнь и приблизила к себе, это не означает, что вы станете для меня чем-то иным, кроме слуги, лакея…

Балетти склонился к ней, коснулся губами ее губ и провел рукой по груди, чтобы возбудить еще больше. Эмму уже трясло.

– А где второй «глаз»?

– Потерян, – дыхание ее стало свистящим, – украден у моего покойного мужа одной авантюристкой. Она попала под обстрел Дюнкерка, когда «глаз» был на ее шее как подвеска.

– Тело ее было найдено?

Наклонившись к Эмме, маркиз легонько прикусил мочку ее уха, вырвав новый стон. Теперь он был уверен, что получит от нее всю информацию, какая ему будет угодна.

– Не-е-ет… Там многие остались под развалинами… Трупы решено было сжечь или бросить в море…

– Ни хрусталь, ни нефрит не горят. И не могли бы уплыть. А в тех краях хватает грабителей, мародеров…

Эмма вздрогнула и отшатнулась. О такой возможности она не подумала.

Балетти впился в нее горящими глазами.

Этого оказалось довольно, чтобы на нее снова накатила волна желания. Обвив шею маркиза руками, она прошептала:

– Сейчас мы займемся любовью, Балетти, а потом я унесу хрустальный череп, чтобы посмотреть, как он станет себя вести рядом с иголкой и нефритовым «глазом». Вы же останетесь ждать здесь, потому что отныне не сможете забыть меня…

– А вот в этом я сильно сомневаюсь! – отстранившись, громко сказал маркиз, на губах которого сияла победная улыбка.

Он щелкнул пальцами, и мгновение спустя смертельно бледная Эмма де Мортфонтен увидела, что окружена.

36

Выздоровление Мери было долгим, боли никак не оставляли ее, она ослабела, отяжелела и оставалась такой, пока не перестала кормить малышку грудью, что конечно же держало ее вдали от жизни и даже самых простых бытовых обязанностей. С тех пор как осенью 1697 года правители подписали Рисвикский мир, семья жила более чем скромно. Никлаус тревожился за жену и уделял ей столько внимания, сколько ему позволяли заботы по дому, а их было не перечесть: очистка колодцев, содержание лошадей, скотного и птичьего двора… Что ни день, от него требовались все новые перевоплощения, но он, побыв кузнецом, охотно становился плотником, потом огородником или кровельщиком. Мери никогда прежде не доводилось видеть мужчин, которые бы с такой нежностью и вниманием относились к детям и жене, несмотря на обилие дел.

Она часто думала о сокровище майя, о том кладе, но разумнее было все-таки, как и говорил Никлаус, дать детям подрасти, а ей самой как следует окрепнуть. А пока шло время, она, счастливая, наблюдала за тем, как развиваются ее ребятишки. Играя с ними, ухаживая за ними, Мери мало-помалу обретала то блаженное союзничество, какое было между ней и Сесили, и начинала потихоньку гордиться собой, сумевшей не просто подавить тоску и тревоги, но обернуть их себе на пользу. Во многом она была обязана этим Никлаусу, который научил ее любить себя такой, какая есть.

Энн-Мери – ей недавно исполнилось два года – играла с Никлаусом-младшим, которому вот-вот сровняется четыре, и с Тоби – подаренным им двухмесячным щенком. Тоби превратился в развлечение для всего дома, и он тоже помогал Мери обрести немного спокойствия.

В эту минуту дети, бегая в подражание щенку на четвереньках подле камина, забавлялись тем, что вынуждали Тоби вцепляться зубами в какую-то старую тряпку, а сами изо всех силенок тянули ее к себе с другой стороны: попробуй-ка, дескать, отними у нас добычу! Притворно сердитое ворчание собачонки, отлично понимавшей, что идет игра, возбуждало малышей так, что они то и дело принимались хохотать до упаду, причем до упаду в буквальном смысле слова: они кружились с Тоби в бесконечном хороводе, то отпуская тряпку, то притягивая ее к себе, кружились до тех пор, пока не падали на пол, и тогда начинали кататься и валяться все втроем.

Никлаус-младший все больше походил на отца. Мальчишка получился такой же шаловливый и насмешливый, как папаша, и все, кто не знал точно, когда он родился, давали ему года на два больше, настолько он был крупный. А у Энн было такое же нежное личико, как у бабушки Сесили, волосы потемнее, чем у матери, но тоже кудрявые и шелковистые. Оба наследника Ольгерсенов уже проявляли завидное бесстрашие, мужество и – любопытство. Оба были решительными и упрямыми.

Неподалеку, забавляясь тем, что происходит у камина, Никлаус беседовал со старым солдатом, что с некоторых пор стал приходить к ним каждый вечер на кружку пива. Он отказывался уехать из Бреды, потому что потерял семью и – заодно – всякое желание как-то устроить свою жизнь.

Мери подавила очередную гримасу боли. Она сидела за одним из столов для посетителей, пытаясь сосредоточиться на счетах, но Никлаус-младший все время отвлекал ее призывами, чтобы папа с мамой посмотрели, какая у них тут замечательная схватка. Да и самой ей было весело наблюдать за усилиями дочки, которая, высунув язык чуть не целиком и отставив свою пухлую попку, боролась со щенком и стремилась к победе, – так весело, что Мери никак не могла бросить это увлекательное занятие и вернуться к работе, между тем как, если не вернуться, то до ночи ей и не закончить. А ведь это была единственная обязанность, которую она взяла на себя! Единственная… но и та ее угнетала, потому что хотелось ей на самом деле лишь одного: как только этот ветеран уйдет, подняться в спальню и свернуться клубочком в объятиях мужа.

Ей удалось успешно скрыть от Никлауса новый приступ боли, да она и не жаловалась ему – эти боли внизу стали уже привычными, они все время возвращались. Конечно же две беременности, одна за другой так скоро, и тяжелые вторые роды не остались без последствий, конечно, все это глубоко задело весь организм, и нужно много времени, чтобы излечиться окончательно, и это трудно, хотя приступы становятся все-таки реже, чем раньше. Очень долгое время их телесные контакты с Никлаусом были нарушены, но, поскольку он чувствовал все, о чем жена предпочитала промолчать, то не настаивал, если ее черты искажала гримаса досады или боли, и ласкал ее лишь тогда, когда она сама этого хотела. Он любил ее с удивительной нежностью и заботой, выходил из нее раньше, чем наступал пик наслаждения, уверяя, что и для него лучше так, чем рисковать подвергнуть ее новым испытаниям… Мери испытывала к мужу нежную признательность и только больше любила его с каждым днем, наполненным их согласием во всем и радостью от детей, которых они сделали вместе.

Жизнь в таверне «Три подковы» тоже переменилась за последние годы. Сначала ушла Фрида: ей сделал предложение давно влюбленный в нее солдат и не отступал до тех пор, пока она не согласилась уехать с ним на фламандское побережье и выйти там за него замуж. Чуть позже пришлось рассчитать повара и музыкантов – слишком мало теперь бывало в таверне клиентов. С хозяевами осталась только Милия. Вывеска у ворот понемножку ржавела…

Все, что предсказывал отец Никлауса, постепенно сбывалось, и незадачливый трактирщик уже почти исчерпал все свои денежные запасы, чтобы заведение держалось на плаву.

– Ты думаешь о своих сокровищах, да, милая? – шепотом спросил Никлаус, поглаживая кончиками пальцев бедро Мери.

К мышцам ее вернулась прежняя твердость и упругость, все округлости стали необычайно приятны на ощупь, и ему очень нравилось вот так прогуливаться после любви по ее телу. В соседней комнате мирно посапывали дети. Милия уложила их, прежде чем ушла спать сама, – Мери с Никлаусом поднялись к себе, только когда старый солдат наконец отбыл и дверь таверны можно было запереть на все засовы. В ногах у сынишки свернулся клубком на стеганом одеяле щенок.

Мери потянулась. Нет, Никлаус ошибается.

– Я думаю о твоих родителях, – сказала она.

Лицо ее мужа омрачилось.

Спустя восемь месяцев после рождения Энн-Мери в доме стариков Ольгерсенов случился пожар. Как он начался, никому не известно. В ту ночь дул очень сильный ветер, на строения валились сломанные ветви деревьев. Предполагали, что в рабочем кабинете нотариуса осталась непогашенной масляная лампа, – вот, мол, она перевернулась, оттого все и вспыхнуло.

Но это было не больше чем предположение.

Пока огонь разбудил обитателей дома, сгорело многое и в нем самом, и в соседнем, примыкающем к нему. Погибли пять человек: четверо взрослых и новорожденный.

Никлаусу было трудно прийти в себя после этого.

Тем более что ему так и не удалось по-настоящему помириться с отцом. Мать приходила к ним тайком, страдая от этой игры в прятки, от невозможности как следует порадоваться внукам. Мери попыталась вмешаться, но у нее ничего не вышло. Лукас Ольгерсен настаивал на том, чтобы сын извинился перед ним, а Никлаус категорически отказывался извиняться.

Слишком уж они оба гордые – что старший, что младший. Гордые и очень упрямые люди, эти Ольгерсены…

Никлаус перестал поглаживать шелковистую кожу Мери, вытянулся рядом с ней на спине и подложил руки под голову. Они помолчали, потом Мери продолжила:

– Я думала о смерти: мы столько раз бросали ей вызов и столько раз побеждали ее, что она стала нам скорее подружкой, чем врагом, но все-таки я не могу примириться с несправедливостью всего этого, Никлаус. И мысль о несправедливости вот такой смерти меня иногда – пожалуй, даже часто – преследует. Вроде навязчивой идеи.

– Меня тоже, – признался он.

Мери повернулась к мужу и зарылась носом в мягкие волосы на его груди. Как она любит запах его кожи, просто растворилась бы в нем! Ни разу она не пожалела о том, что вышла за Никлауса замуж, несмотря на все сомнения, опасения, несмотря на дикий страх так и не привыкнуть к чересчур спокойной жизни, так никогда и не удовольствоваться ею. Но Никлаус умел превращать каждый день этой чересчур спокойной жизни в праздник. И потом… Мери чувствовала, что, подобно тому как она сама уже подходит к пределам, за которыми такая жизнь перестает нравиться, так и Никлаус начинает уставать от покоя домашнего очага. Они ведь очень похожи. Одинаково тянутся к запаху пороха, опасности, табака и поспешных, но оттого еще более пламенных объятий, когда ты совершенно не уверен в том, что наступит завтра… А то, чем они теперь занимаются в постели, постепенно, с течением дней превращается в привычку, становится и не таким пылким, и не таким страстным…

– Не могу себе представить, что придется умереть в этой постели, Никлаус, неважно, от чего, важно, что в постели! Я хочу иметь возможность посмотреть смерти в лицо, хочу сражаться с нею и побеждать ее.

Он обнял жену и прижался к ней всем телом.

– Знаешь, я ведь тоже об этом думаю, – сказал он тихо. – Когда ты, рожая Энн-Мери, чуть не умерла, я понял, что ты не создана ни для старости, ни для бездействия.

Мери приподнялась на локте и попыталась поймать его взгляд. Свечи мерцали, то вспыхивая, то чуть пригасая, и по лицу Никлауса пробегали тени, сразу же сменявшиеся ярким светом. Глаза у него были печальные, но в них пылала страсть.

– Я соврал тебе, Мери, – вдруг признался он. – Хотел привязать тебя покрепче, просто ужасно боялся потерять. Конечно же я мог сделать так, чтобы этих детей у нас не было…

– Да знала я это… – призналась и она в ответ.

– А я думал, ты сама себя еще плохо знаешь. Я думал, ты бросаешься в бой только потому, что это единственное средство выжить. Я думал, что твоя одержимость именем и богатством пропадет сразу же, как только к тебе придут заботы о семье, как только ты почувствуешь себя под крылом, любимой, защищенной. Я ошибался на твой счет, Мери. Но и на свой собственный – тоже. Ни ты, ни я не пригодны для такой жизни.

– Но я полюбила ее, Никлаус! – воскликнула Мери. – Я полюбила ее, потому что люблю тебя. И я ни о чем не жалею, тем более о том, что у нас есть дети!

Никлаус улыбнулся и отвел с ее лица рыжую прядь, которая так и норовила пощекотать нос Мери. Он упивался шелком ее волос, он приходил в восторг от ее веснушек, от орехового блеска глаз, от нежности розовых губ… Он наслаждался ее дыханием, ее стонами, когда их объятия становились все крепче, все теснее, ее манерой просить: «Еще, Ник, еще!» – впиваясь ноготками ему в поясницу… Он просто умирал от ее запаха – запаха, в котором смешивались чувственность и материнство… Он восхищался манерами этой женщины, не растерявшей до конца солдатской грубости: она ведь до сих пор, нарушая все законы благопристойности, обожала надевать мужское платье, когда надо было, скажем, чистить курятник на птичьем дворе или трудиться бок о бок с мужем в конюшне… Он не уставал радоваться ее неуемной шаловливости, когда они вместе обтирали соломой лошадей или доили двух своих коров, брызгаясь молоком из вымени, направляя струи то она – на него, то наоборот…

Никлаус был просто в упоении от ее привычки манить его пальцем на сеновал – с этаким заговорщическим взглядом: они же знали оба, что снаружи под присмотром Милии носятся и хулиганят их детишки, а они вот пока… Он таял от ее смеха, от ее злости, от ее упрямства – такого же глупого, как его собственное, и приводящего к ссорам… а потом к примирению, утешению, нежности…

– Да нет, не подумай, я тоже не жалею, – поспешно заверил Никлаус. – Но я ведь и сам себя обманывал, Мери. Я верил, что мне хочется заняться этим трактиром и что я всей душой ненавижу нотариат – в основном из-за того, что Толстяк Рейнхарт с таким сарказмом воспринимал моего скучного папашу, – но я ошибался. Все, что мне тут нравилось, – было оживление, движение, смешки этих девчонок, шутки солдат, дружеские порывы, музыканты, запах табака и вина… Иногда даже эти идиотские ссоры и потасовки, которые пробуждали в нас инстинкт самосохранения… Мне никогда не бывает скучно рядом с тобой, Мери Ольгерсен, но, если ты хочешь, я готов отправиться на поиски приключений – опять-таки с тобой и с нашими детьми.

Мери наклонилась и крепко поцеловала его в губы.

– А знаешь, мне уже не верилось, что я когда-нибудь от тебя это услышу!

– И ты бы бросила меня, если бы не услышала? – встревожился Никлаус.

Она ни на секунду не задумалась:

– Нет. Потому что я люблю тебя. И знаю тебя лучше, чем кто угодно. Я знала, что рано или поздно мы все-таки пойдем сражаться – как раньше, бок о бок. Голову бы дала на отсечение, что так будет! – добавила Мери, подмигнув.

Никлаус вместо ответа ловким и гибким движением взметнул ее вверх и усадил на себя. Мери закусила губу. Ах, как она его хотела! Она выгнулась назад и застонала от наслаждения…

* * *

Эмма де Мортфонтен не могла забыть того, как с ней поступил маркиз де Балетти. Ни один мужчина так не унижал ее, никто не позволял себе воспользоваться ею таким отвратительным способом. Она возненавидела Балетти – а как могло быть иначе! – но, стоило ей вспомнить этот властный, этот самодовольный его взгляд, и она начинала задыхаться, приходила в бешенство, направленное уже против себя самой.

Она проиграла в собственной, ею же самой затеянной игре. Попалась в свою же ловушку.

Этот паршивый пес, этот негодяй, этот невыносимый маркиз бросил ее в ад, где даже черти над ней смеялись. И вот уже почти год она не в силах успокоиться.

Он выпроводил ее из своего дома в тот вечер, естественно, без хрустального черепа. Даже извинился за злую шутку, которую «вынужден», видите ли, был с ней сыграть. Но этот мерзавец заверил ее, что будет счастлив на пару с ней найти сокровища. Не потому, конечно, что нуждается в них, а потому только, что сгорает от желания отвезти хрустальный череп, дополненный всем необходимым, на его законное место. Маркиз признался даже, что отдаст ей все, что припрятал там помощник Кортеса. Ему нужно совсем другое: он одержим поисками истины.