Текст книги "Леди-пират"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 51 страниц)
Эмма заранее праздновала победу. Она ликовала.
Остальную почту она просматривать не стала – слишком торопилась довести до конца свои гнусные намерения, – и только вечером, счастливая, поскольку все ее махинации, похоже, увенчались успехом, вернулась к другим письмам. Машинально пробежала их глазами – она была еще под впечатлением от своей макиавеллевской мести, и другие дела, новости о которых там сообщались, ее сейчас мало интересовали. И только последнее послание в такой степени потрясло Эмму, что она, еле дыша, рухнула в кресло.
«Вот, мадам, что мне удалось перехватить. Вам судить о том…»
Человек в Черном, проявляя обычную свою бдительность, ловко стянул заинтересовавшее его письмо. Эмма, жадно в него вчитывавшаяся, так побледнела, что служанка-ирландка, зашедшая сказать, что ужин на столе, забеспокоилась:
– Мадам угодно будет выпить рюмочку портвейна?
Эмма подняла голову, мысли у нее путались, сердце, как взбесившийся маятник, металось от счастья к ярости и обратно. Нет, не нужен ей никакой портвейн! Она вскочила, отчего листки рассыпались по полу, и, пробежав мимо остолбеневшей служанки, выскочила за дверь комнаты с криком:
– Джордж! Джордж! Я нашла ее!
* * *
– Я тозе хотю поехать!.. – хныкала Энн-Мери, повиснув на шее у отца.
– Нет, – еще раз повторила Мери. – Ты слишком мала, и вы оба слишком непослушные, чтобы я могла за вами обоими присматривать.
– Я сам за ней присмотрю! – воскликнул Никлаус-младший, которому вовсе не улыбалась перспектива разлуки с сестренкой.
– Мама сказала нет – значит, нет, сынок!
Брат и сестра разом надулись. Никлаус пощекотал дочке под подбородком и прошептал:
– Ну подумай: кто поможет по хозяйству папе, если все женщины разом его бросят?
– Милия, – буркнула упрямая девчонка.
Служанка притворно нахмурилась:
– Мне и так придется одной готовить, стирать, убирать…
– Для меня-то главное, – продолжил Никлаус, – кто ж тогда будет собирать куриные яйца – один Тоби?
Последний аргумент отца возымел действие: девочка внезапно преисполнилась гордости за возложенную на нее новую ответственность, тем более что, как она уже знала, Мери не разрешила братишке взять с собой щенка.
– Кто зе, кьоме меня? – решила она твердо, разулыбалась и приосанилась.
– Значит, договорились, барышня! – Никлаус протянул дочери руку ладонью вверх, девочка хлопнула по ней своей ладошкой, а ее брат тоскливо подумал: как мало нужно, чтобы заставить женщину изменить решение.
Мери подняла его, вздыхающего, в седло, и тут, в ожидании, пока мать присоединится к нему, ребенок сразу преобразился, выпрямился и поднял голову, осознав вдруг собственную значимость и осчастливленный важной ролью, которую поручили ему родители.
Несмотря на то что слухи о продаже таверны гуляли по Бреде уже два месяца, покупателя не находилось. Следовало расширить круг поисков, и Мери приняла решение объехать окрестности в радиусе примерно десяти лье и объявлять о продаже на рыночных площадях. Кроме того, она надеялась встретиться с несколькими нотариусами, работавшими в соседних городках. Никлаус отказался уезжать, пока не будет улажено это дело, потому что было ясно как день, что все их сбережения растают в экспедиции, если им придется нанимать корабль и эскорт для его защиты.
Рассказать о сокровищах детям решено было в тот же вечер, когда родителям удалось подслушать беседу брата с сестрой в конюшне. Мери сочла это благоразумным: мало ли к чему способна привести их болтовня! Теперь Никлаус-младший и Энн-Мери постоянно носили на личиках маску таинственности и участия в некоем заговоре, особенно – в присутствии Милии, и немедленно меняли тему разговора, стоило той приблизиться. Мальчик как-то даже бросил служанке: «Вырастешь – тебе тоже скажут!» – чем вызвал приступ гомерического хохота у всех троих взрослых. Милия же к тому времени и сама решила сопровождать хозяев в плавании за сокровищами: слишком уж она была привязана к детишкам.
– А кому ими заниматься на корабле? У вас там дел и без того хватит, а они такие непоседы – того и гляди в воду свалятся, – заявила она как-то вечером, после ужина.
Но дело было не только в детишках: если смотреть в корень, Милия ведь с четырнадцатилетнего возраста не знала никакой другой жизни, помимо той, что протекала в «Трех подковах». Она попросту не могла себе представить, как это она станет работать где-то в другом месте, у других хозяев. Быть кухаркой и нянькой ей нравилось куда больше, чем идти в проститутки, ну и наконец, Мери и Никлаус обещали, что поделятся с ней, когда найдут эти знаменитые сокровища, а для нее это, без всякого сомнения, был единственный шанс обеспечить себе будущее – такое счастье два раза в жизни человеку не выпадает. Единственное, что заставляло Милию немножко сомневаться, был страх неизвестности, однако то, что Ольгерсены так доверяют друг другу, что они вместе так славно воевали, что всегда полны энергии и веры в завтрашний день – всему этому в конце концов удалось победить страхи служанки. Но она попросила о том (и это оказалась единственная просьба Милии), чтобы детям пока не говорили о ее решении, пусть будет сюрприз. Нянюшку, как и родителей Никлауса-младшего и Энн-Мери, ужасно забавляла их манера важничать, полет их вдохновения. Конечно, дети были совсем еще маленькие, но при этом – шустрее и хитрее лисят…
Стало быть, Мери готовилась в путь: был разработан маршрут поездки длительностью в несколько дней, к поясу прикреплен набитый монетами кошель – деньги на оплату ночлега и еды по дороге. Она снова надела мужское платье, будучи уверена в том, что в таком виде меньше будет возбуждать алчность рыщущих в окрестностях разбойников и мародеров. А главное – в таком наряде она могла носить на боку саблю и пистолет у пояса. Пусть Никлаус-младший, сидя перед ней в седле, и прикрывает оружие, все равно она знала: о его наличии легко догадаться, чтобы не искать с ней ссоры. И знала, что этого чаще всего бывает достаточно, если не сворачивать с больших проезжих дорог и путешествовать по ним в часы наибольшего наплыва людей.
Никлаус-младший добился разрешения сохранить при себе отцовский кинжал и был чрезвычайно горд этим. Ему казалось, будто он вооружен шпагой, и Ольгерсен смастерил ему перевязь, к которой прикрепил ножны, тоже сделанные собственноручно. Куда бы теперь ни шел ребенок: на птичий двор или в конюшню, в спальню или на кухню, гулял поблизости от таверны или выходил по тропке в окружавшие ее и тянувшиеся аж до леса поля, а то и на большую дорогу, ведущую в Бреду, был ли он пешим или сидел верхом на осле, выдрессированном Никлаусом-старшим, – плечи его были неизменно расправлены, нос задран, взгляд просто-таки кричал о победе, а ладошка покоилась на рукоятке драгоценного кинжала.
Для того чтобы сынишка не поранился, его обучили нескольким приемам обращения с оружием, и Мери была вынуждена признать, что у Никлауса-младшего большие способности. Пожалуй, дитя еще одареннее, чем она сама. Преподаватель фехтования, которого в свое время наняла «Оливеру» леди Рид, пришел бы в восторг от ученика подобной закалки и с таким характером…
В общем, на душе и на сердце у Мери было спокойно.
Это объяснялось, в том числе, и молчанием Корнеля, которое помогло ей избавиться от сомнения, иногда все-таки ее одолевавшего. Корнель был замечательным другом, прекрасным любовником и отличным товарищем во всех делах. Но прошло слишком много времени, и хотя письмо ей продиктовала совесть, теперь она чувствовала облегчение: при таком раскладе Никлаусу не предстоят ни заботы, ни огорчения из-за того, что Мери снова встретится с Корнелем. Ее фламандец слишком ревнив, он не захотел бы делить с кем-то жену. Мери достаточно было увидеть выражение лица своего Ольгерсена, стоило ей заговорить о матросе, не упустив ни одной подробности их прежнего сообщничества, – она считала, что должна преподнести своему Никлаусу, в залог начала новой жизни, абсолютную честность, столько раз попранную прежде.
Нет, эти двое не смогли бы спеться!
И раз так, она отныне в полном согласии с самой собой. Она сделала все, что была обязана сделать. И какие бы причины ни помешали Корнелю ответить ей в течение трех месяцев, она может наконец очиститься от воспоминаний о нем, как давным-давно вымела из памяти и все, касавшееся Клода де Форбена.
Что до супругов Рид, владельцев второго нефритового «глаза», карты, а может быть, – как знать! – уже и самого сокровища, то посещение их станет первым пунктом в маршруте намеченной экспедиции.
Любовь и нежность мужа притупили ненависть, которую она испытывала по отношению к дяде, Эмма тоже не вызывала у нее сегодня каких-то страшных опасений. Эти двое представлялись теперь лишь еще одним препятствием на пути к богатству и счастливой судьбе. А любое препятствие можно преодолеть.
Мери повзрослела. И нажитая с годами мудрость возрождала в ней желание жить и учила наслаждаться жизнью куда сильнее, чем раньше. Они сумеют осуществить свои мечты, и, как бы все ни обернулось, найдут средство это сделать, не подвергая опасности детей.
Она поцеловала в щечку дочь и – в сочные губы – мужа.
– Я уже тоскую по тебе! – признался тот шепотом.
– Не волнуйся, я не стану задерживаться попусту, – заверила Мери, окидывая Никлауса ласковым, безмятежным взглядом. И воскликнула: – Ну все! Поехали, сынок!
Нога была уже в стремени.
Ребенок тем временем объяснял Тоби, что щенкам нельзя ездить верхом и потому он остается с Энн. Как только сын устроился в седле, Мери пришпорила лошадь и рванула с места. Она придерживалась поговорки «Долгие проводы – лишние слезы» и не любила растягивать прощания. Никогда не любила.
Никлаус-младший смотрел назад и махал рукой. Сестра отвечала ему тем же.
– Эй, парень, ну-ка перестань ерзать в седле, – приказала ему мать. – Будешь ерзать, непременно упадешь!
– Ладно, мам.
Они выбрались с территории «Трех подков» на большую дорогу. Мери принялась насвистывать, подхватив песенку, которую писклявым голоском завел сынишка. Для малыша великое путешествие уже началось.
* * *
Эмма де Мортфонтен недолго колебалась между противоречивыми чувствами, охватившими ее, когда ей попало в руки письмо Мери к Корнелю. Достаточно было перечитать это письмо после ужина, и из глаз ее на ровные строчки брызнули ревнивые, гневные, обиженные слезы: огромная любовь Мери, ее Мери, к этому фламандцу была для Эммы невыносима.
Разве могла Эмма примириться с тем, что Мери оказалась способна воспылать такой страстью к кому-то другому, чтобы забыться в семейной жизни? С тем, что она с легкостью пожертвовала целым миром, который Эмма положила к ее ногам, удовлетворяясь посредственностью? С тем, что сама Эмма видит в прежней подруге всего-навсего гусыню, которую просто руки чешутся ощипать?
Чем дальше, тем сильнее она ярилась.
– Никогда! – повторяла она, комкая злосчастный листок. – Никогда, слышишь, Мери, я не прощу тебе тех часов, когда я лила слезы по тебе! Никогда! Никогда больше ты не получишь от меня права быть счастливой и довольной! Ты возненавидишь меня, Мери, клянусь тебе, возненавидишь с той же силой, с какой я тебя любила!
Утром, начисто забыв даже о бедняге Уильяме, на которого вдруг обрушились сразу все несчастья мира, Эмма, взяв с собой Джорджа, отплыла во Фландрию.
Небольшой отряд из десятка верных людей с мадам де Мортфонтен во главе ближе к вечеру добрался до Бреды. А Мери с Никлаусом-младшим в это время мирно спали в мягкой постели придорожного трактира, в двадцати лье от своей таверны, довольные тем, что все дела улажены и завтрашний день еще не закончится, а они уже будут дома.
39
Молчаливые спутники Эммы де Мортфонтен, пользуясь тем, что ночь выдалась безлунная и не видно ни зги, перекрыли подходы к таверне, а ее собственная карета тем временем въехала во двор и остановилась перед конюшней. Тоби залаял, из дома вышел хозяин с фонарем.
Никлаус приблизился к карете, помог путешественнице спуститься с подножки на землю. Дама была одета в черное, вуалетка прикрывала ее лицо до кончика носа.
– Добро пожаловать в «Три подковы»! – приветствовал Ольгерсен новоприбывшую.
Воспользовавшись тем, что вуаль скрывает направление ее взгляда, а фонарь светит ярко, Эмма, без лишней скромности, зато со злобным любопытством, хорошенько рассмотрела весьма и весьма – как не признать! – мужественное и привлекательное лицо Никлауса. Мери всего лишь упомянула о муже в своем письме, но любовь, которую она испытывала к этому человеку, помогла ей создать настолько живой и яркий его портрет, что Эмма узнала бы его из тысячи.
– Не изволите ли последовать за мной?
Эмма, не ответив, последовала.
Джордж заранее позаботился собрать в Бреде всевозможные сведения и таким образом проверить то, что таверна, как Мери рассказывала в своем письме, ныне пустует. Эмма знала, что сможет довести дело до конца, никем не потревоженная. Идя следом за трактирщиком и любуясь ровным движением его широких плеч, Эмма краешком глаза улавливала и перемещения своих людей, занимающих места согласно указаниям Джорджа.
Мадам де Мортфонтен смаковала в уме минуту, когда сможет, подняв вуалетку, насладиться произведенным на Мери впечатлением. Вот когда подруге придется выбирать! Эмма жалости не знает, и если Мери откажется уехать с ней, прихватив нефритовый «глаз», то…
Никлаус проводил новую постоялицу в таверну. Гостья не вызывала у него никаких подозрений, а что молчалива – мало ли, может быть, у этой дамы большое горе, вот и не хочется разговаривать. Толстяк Рейнхарт научил его с почтением относится к клиентам, потому он и сам помалкивал, хотя поболтать очень хотелось. Мери вот уже три дня как уехала, он страшно по ней соскучился и, представься ему такая возможность, охотно посидел бы в хорошей компании, чтобы развеять тоску.
– Садитесь, пожалуйста, где вам будет угодно, – предложил он, обведя рукой слишком уж пустой зал. – Сейчас не сезон, у нас затишье, так что придется вам довольствоваться нашими дежурными блюдами. Гороховый суп с грудинкой, пара перепелок, запеченных в соли, к ним – яблоки в меду, а на десерт – пирог с ревенем.
– Отлично, мне этого достаточно, – сказала Эмма, выбирая стол, предоставляющий ей хороший обзор всего зала.
Таверна показалась ей чистенькой и уютной, на всех столах стояли букеты полевых цветов, от которых веяло нежным благоуханием.
Откуда-то из глубины дома, видимо из кухни, с хохотом выбежала маленькая девочка, подскочила к отцу и обхватила его за ногу. Ольгерсен разговаривал с явным завсегдатаем таверны, сидевшим как раз у той двери, из которой выбежала девочка, и уже хорошо набравшимся. Конечно, Никлаус давно был сыт по горло его пьяными рассуждениями, но не мог не относиться с почтением к ветерану, тем более что этот человек оказался единственным в городе, сохранившим верность «Трем подковам». Но все-таки злоупотребление спиртным мешало ценить его преданность: вчерашний отважный воин превратился нынче в жалкого бродягу, живущего за счет чужого великодушия. Порой он сутками не вылезал из таверны. Никлаус пытался приспособить его к хозяйству, давал мелкие поручения, надеясь хотя бы так возместить потери – сколько уже времени он бесплатно кормил и поил этого иждивенца! – но тщетно. Мери злилась, тоже пробовала заставить пьяницу сделать хоть что-то полезное, но супруги нисколько в этом не преуспели.
Сочтя пьяницу вполне безопасным для ее замысла, Эмма сосредоточила внимание на девочке.
– Не зелаю я лозиться спать! – заявила в это время малышка плаксивым тоном, но с самой что ни на есть кокетливой миной. – Я буду вместе с Милией пьислюзивать даме!
Никлаус взял дочку на руки.
– Нельзя, ангелочек мой. Ты еще слишком маленькая, можешь пролить что-нибудь даме на платье.
– Нитего подобного! Я буду стаяться! Ну позялуста! – Девочка похлопала длинными ресничками, молитвенно сложив руки.
Эмме ребенок показался очень трогательным. Хозяин таверны явно находился в полном подчинении у маленького деспота, хотя сейчас и пробовал настоять на своем:
– Дама не хочет, чтобы ее беспокоили.
Даме захотелось вмешаться, в нее вселился дух противоречия.
– Я обожаю детей, малышка ничуть меня не побеспокоит! – воскликнула она с притворным энтузиазмом.
Никлаус, так и не поймав взгляда гостьи, укрывшейся за вуалеткой, пожал плечами и спустил на пол уже сражавшуюся за свою свободу девочку. На губах у той заиграла улыбка победительницы.
– Если она станет вам досаждать, без всякого стеснения прогоните ее, сударыня. Энн-Мери обожает навязывать свое присутствие.
Эмма покачала головой, а девочка тем временем уже подбежала и попыталась сделать изящный реверанс.
– Не надоедай даме, бесенок! – послышался женский голос.
Посетительница уставилась на приветливо улыбающуюся молодую женщину, которая шла через зал к ее столу с глиняной миской в руках.
– А папа сказал – мозьно! – Энн уперла кулачки в бока. – Да, пап?!
Хозяин с виноватым видом подтвердил, что дочка права, Милия тяжело вздохнула. Ох, зря все-таки Ольгерсен исполняет любой каприз малышки! Мери, когда вернется, точно ругаться станет.
– Ты же знаешь, что мама такого не любит! – напомнила Милия в надежде, что ребенок почувствует свою вину, хоть немного образумится и станет вести себя скромнее.
– Зато папа любит, а он здесь главный! – объявила в качестве окончательного и не подлежащего пересмотру решения девочка, сопроводив свои слова пламенным взглядом.
– Простите ее. Мама Энн сейчас в поездке, и малышка тоскует, – объяснила служанка.
– Что вы говорите?! – вырвалось у Эммы.
Новость меняла все ее планы.
– И когда же мама этой малютки вернется? – пытаясь сохранять равнодушный тон, поинтересовалась она, улыбаясь девочке, которая, очевидно, чтобы насолить няньке, старалась покрепче прижаться к юбкам дамы. Эмма погладила ребенка по головке. Волосы у маленькой Энн-Мери были темнее, чем у матери, но такие же вьющиеся и шелковистые, и касаться их было так же приятно.
– Да не знаем мы, – вздохнула в ответ Милия. – И оттого только труднее. Детям во всем нужна точность. Ладно, приятного вам аппетита! А если Энн-Мери вам надоест, я заберу ее…
Нет, вот этого-то мадам де Мортфонтен вовсе не хотела! Оставаться здесь до бесконечности со своими людьми она не могла, рано или поздно на них обратят внимание. Ей надо было поподробнее разузнать, куда и зачем отправилась Мери. Так что Энн-Мери, которая с радостью ответит на любые вопросы, может оказаться очень даже полезной. Эмма постаралась завоевать благосклонность девочки, позволив той поиграть со своим веером. Она почти не прикоснулась к ужину, хотя еда была восхитительная, – ведь не голод ее томил, а жажда мести.
Энн влезла на скамью и уселась рядом с дамой.
– А давно твоя мама уехала? – спросила Эмма шепотом, чтобы не привлекать внимания хозяина таверны, который в этот момент старался оттащить ветерана к лестнице.
Энн-Мери была явно польщена вниманием посетительницы к своей особе, потому заторопилась с ответом:
– О-о-отень давно! И Ники тозе!
– Ники… это, наверное, твой старший брат? Да, детка?
– Да! – усиленно кивая, воскликнула Энн, старательно обмахиваясь веером, что, надо признать, получалось у нее весьма комично.
– И куда же они уехали? – продолжила допрос Эмма.
Малышка пожала плечами – совсем как отец.
– Отень, отень, отень далеко… Знаесь, они отпьявились за сокьовиссем! – гордая тем, что может проявить полную осведомленность, сообщила девочка прямо в ухо даме.
– Неужели за сокровищем? – удивилась Эмма.
– Тссс! – малышка поднесла пальчик к губам. – Это зе секьет!
– А-а-а… Ну, если это секрет, тогда, может быть, ты мне скажешь, когда мама обещала вернуться?
– He-а. Не знаю! Папа сказал – скоё, знатит, скоё. Папа всегда все знает.
Эмме было достаточно сказанного, чтобы принять решение. И она кивком подала условный знак одному из своих людей.
Никлаус показался на лестничной площадке: он уложил ветерана спать, и теперь можно было спуститься в зал. Сообщник Эммы тем временем выскользнул во двор и коротким свистом позвал Джорджа и остальных. Услышав свист, Никлаус замер на середине лестницы и навострил уши. Нет, больше не повторился, значит, показалось… Он постарался отогнать внезапно нахлынувшее на него неприятное предчувствие, но прикрикнул на щенка, вертевшегося с лаем около приезжей и Энн-Мери, довольно грубо:
– Молчать, Тоби!
Тоби не унимался, и хозяин с чарующей улыбкой на губах направился к столу, за которым сидела дама. Однако прежде чем он успел что-либо сообразить, та прижала к себе девочку, не давая сдвинуться с места, молниеносным движением выхватила откуда-то пистолет, взвела курок и приставила дуло к виску ребенка.
Энн закричала – не столько от страха, сколько от изумления, а Никлаус так и застыл в двух шагах от них, пораженный в равной степени скоростью действий странной посетительницы и полной неожиданностью ее поступка.
Этим моментом замешательства воспользовались Джордж и его люди: они тут же ворвались в зал. Милия, собравшаяся подать куропаток, но перепуганная насмерть бряцанием оружия и разбойничьим видом ворвавшихся, уронила блюдо, еда разлетелась по полу.
– Только попробуй дернуться, Никлаус Ольгерсен, – спокойно предупредила Эмма. – Одно неверное движение, и с твоей дочерью будет покончено.
Совершенно не сознающая опасности, скорее, заинтригованная всем, что происходит вокруг, девочка принялась извиваться, чтобы выбраться из тисков, которые были ей неприятны. Никлаус смертельно побледнел.
– Энн, не смей шевелиться! – приказал он.
Окаменев от непривычной строгости отца – такого тона она сроду от него не слышала, малышка замерла. А может быть, и она уже поняла: то, что происходит, более чем серьезно.
– Кто вы, сударыня? – сдерживая бешенство от того, как ловко его провели, осведомился Никлаус.
Вместо ответа Эмма снова сделала знак своим людям. Трое из них схватили Милию и поволокли ее к лестнице, обещая множество удовольствий, четверо других, достав веревку, двинулись к хозяину таверны. Мадам де Мортфортен сочла момент благоприятным, чтобы откинуть с лица вуалетку, и Никлауса потрясли прочитанные им в ее взгляде жестокость и решимость не останавливаться ни перед чем. Несмотря на огромное желание броситься к этой дряни и освободить своего ребенка, он вынужден был стоять едва ли не по стойке «смирно»: такая ни секунды не помешкает и исполнит свою угрозу!
Никлаус позволил привязать себя к столбу. Сердце его разрывалось на части, но он не терял надежды на то, что этим людям попросту нужно временное укрытие, и потому через несколько часов или, в худшем случае, несколько дней, незваные гости уберутся, оставив его семью в покое.
– Дело сделано, мадам! – воскликнул Джордж.
Никлаус и сам чувствовал, что сделано, да еще как старательно сделано: веревка буквально впивалась в его запястья, так туго была завязана. Эмма убрала пистолет от головы ребенка, и девочка сразу же принялась изо всех сил колотить предавшую ее даму своими пухлыми кулачками и кричать:
– Злюка! Злюка! Ну, погоди!
Эмма наклонилась к ней, схватила за плечи и, глядя малышке прямо в глаза с немыслимой злобой и ненавистью, зашипела:
– Если ты хочешь когда-нибудь увидеть свою мамочку, паршивая девчонка, советую не шевелиться!
Энн настолько изумило и напугало поведение дамы, что она съежилась, перестала размахивать руками, кричать и даже дышать. Тем более что и Никлаус попросил:
– Слушайся, Энн. Стой спокойно.
Девочка посмотрела в сторону отца и кивнула. Сердце ее отчаянно билось. Еще больше, пожалуй, чем все остальное, ее ужасала теперь внезапно наступившая тишина, нарушаемая только доносившимися сверху воплями Милии вперемежку с хриплыми возгласами насильников.
Ольгерсен подумал о мертвецки пьяном старом солдате, который спал там неподалеку. Нечего рассчитывать на то, что спасение придет от него! И нет никакого выбора – только подчиняться приказам этой женщины, чья красота сравнима разве что с ее жестокостью.
Эмма подошла к нему очень близко и провела пальцем по лицу, застывшему, словно маска.
– Не могу не признать: у Мери хороший вкус, – усмехнулась она.
Никлаусу показалось, весь его мир перевернулся вверх тормашками. И он повторил раз уже сказанное, совершенно растерянный:
– Черт побери, да кто вы такая?
Женщина отошла на пару шагов, вытащила из-за корсажа письмо, посланное Мери Корнелю, и сунула ему в нос:
– Уж будто ты не знаешь, мой миленький, ох какой миленький Никлаус, уж будто не знаешь – ты ведь готов был следовать за своей Мери куда угодно, лишь бы меня обобрать!
Никлаус побледнел как смерть, сжал челюсти, чтобы не выругаться – в свой адрес, надо же было оказаться таким дураком!
– Эмма…
Потом в свою очередь безрадостно усмехнулся – как только он мог позволить себя привязать? Понимая, что терять уже нечего, он попытался хотя бы выиграть время.
– А кто из них Тобиас? Пора бы мне наконец познакомиться со свойственниками! – произнес он, изо всех сил стараясь говорить спокойно.
– Тобиас? Ты имеешь в виду моего дорогого муженька? Ах да, понимаю… Мери же была слишком занята, слишком влюблена в твое милое личико, чтобы поинтересоваться, что с ее родственником, как он… Конечно, конечно, ей это неизвестно… Знаешь, беда какая? Видишь ли, Никлаус, не удастся тебе с ним познакомиться. Умер мой муженек. Это я его прикончила – по одной-единственной причине: только потому, что он сдуру попытался встрять между мной и Мери!
– Она не вернется сюда! – заявил Никлаус, уже отлично понимая, какая судьба уготована ему самому.
Можно было еще попытаться спасти Мери, Никлауса-младшего и, может быть, Энн. Что за идиот, кретин, животное! – в ярости осыпал он бранью себя самого. Никогда еще он не сдавался без боя! Он горько пожалел о том, что проявил нерешительность. Вот Мери – она бы ни на секунду не задумалась, она умерла бы, если бы понадобилось, с оружием в руках, но не покорилась бы! А он из страха за ребенка не решился… Эта Эмма де Мортфонтен уж слишком хорошо играла свою роль…
– Моя жена меня оставила, – нашел Никлаус формулировку.
Эмма с размаху дала ему пощечину, глаза ее метали молнии. Он и бровью не повел.
– За кого ты меня принимаешь, Ольгерсен? Чтобы Мери тебя оставила? Бросила свою дочь? Подумал бы, что болтаешь! Хватит! – выкрикнула она. – Мери подыхает от любви к тебе, стошнить может от этой любви! И все-таки ей тебя мало, как, впрочем, и меня было мало, раз уж она попросила своего бывшего любовника отправиться с вами на поиски сокровищ! – добавила она, размахивая перед носом у пленника измятым письмом.
По лицу Никлауса пробежала судорога. Мери ничего не сказала ему об этом послании. Но он тут же понял, почему не сказала. Он бы никогда не согласился на то, чтобы его жена обратилась с просьбой к Корнелю. Эмма ликует, думая, что задела его? Отлично. Сейчас подберем доводы, которые заставят ее дрогнуть.
– Вот из-за него-то мы и поспорили. Энн еще слишком мала, чтобы пускаться в такое опасное плавание. То, чего хотела Мери, чистое безумие. Но она пригрозила мне, что поедет к Корнелю с мальчиком, нашим сыном. Я не мог в это поверить, но теперь… Нет, конечно же она не вернется… – повторил он. – Уж слишком она горда…
Эмма на миг заколебалась. Она достаточно хорошо знала Мери, чтобы понять: такое может быть и правдой.
– Я не собираюсь чем бы то ни было повредить вам, – продолжал Никлаус, глядя на нее, уже сомневающуюся, довольно ласковым взглядом. – Вы хотите Мери? Берите! Я уступаю ее вам. Вы видели, я не стал рисковать жизнью моей дочери, чтобы найти ее. Идите с миром и оставьте в покое нас, Эмма.
Некоторое время та молча смотрела ему в лицо, наслаждаясь ненавистью, какой еще никогда ни к кому не испытывала. Потом подошла – более жестокой улыбки, чем у нее, свет не видывал.
– Ошибаешься, Никлаус. Она вернется. Я знаю, что вернется, потому что умею читать между строк. Мери любит тебя больше всего и всех на свете, это я давно поняла. И вот этого я никогда, никогда, никогда не смогу ей простить!
Она подняла пистолет и приставила его ко лбу фламандца, между бровями. Последнее, что Никлаус услышал, прежде чем мир померк для него, был крик его дочери.
* * *
Мери рывком села в постели. Лицо ее было в поту, сердце колотилось как сумасшедшее. Она не могла вспомнить кошмара, настолько сильно ее испугавшего, что она проснулась посреди ночи, и такого реального, что он не желал ее покидать. У нее было ощущение, что какую-то часть ее существа от нее оторвали. Только что. Вырвали с мясом!
Рядом посапывал Никлаус-младший, обняв деревянную статуэтку, которую покупатель их таверны вчера подарил ему для сестренки. Это была лошадка, искусно вырезанная из древесины дуба.
Мери тогда назвала свою цену, а Никлаус-младший, протянув руку к статуэтке и тыча в нее пальцем, добавил:
– Плюс еще вот это!
– По рукам! – засмеялся покупатель.
И с тех пор как он отдал лошадку мальчику, тот с ней не расставался.
Мери тихонько встала: хорошо бы попить водички. У двери на столике стоял кувшин со свежей водой, рядом – оловянный кубок. Она опустошила кубок в два глотка, надеясь, что уймется эта проклятая дрожь, которая мучит ее не переставая.
Потом подошла к открытому окну и раздвинула занавески. Приближался рассвет: сумрак пока делил небо с золотисто-розовым отсветом зари.
Небо ясное, погода обещает быть хорошей.
Ухнула сова. Последняя, наверное, вот-вот прокричат петухи.
Мери подумала о Никлаусе и Энн. Ее брала такая тоска по ним, что даже кишки сводило. Эта мысль вызвала у нее улыбку. «Ну и дура же ты! – сказала она себе. – Кошмар, кошмар! Просто тебе их ужасно не хватает, отсюда и кошмар… Завтра!»
Мгновенно успокоившись, Мери снова легла. Но заснуть так и не удалось, и до самого утра она продумывала планы их переезда, вдруг ставшие более чем конкретными.
Стоило ей въехать в ворота таверны, как на нее снова и резко обрушилась тоска. Болезненная уже какая-то. Даже голос вдруг пропал, и она не смогла допеть песенку с Никлаусом-младшим, сидевшим впереди с зажатой между колен статуэткой. Где-то в доме, видимо в зале, подвывал Тоби.
И что в этом особенного? Отчего такая тревога?
Тем не менее она спрыгнула с лошади, сняла мальчика и поручила ему отвести животное в конюшню.
И мгновенно поняла, что именно ее тревожит. Тишина. Полная тишина вокруг воющего Тоби.
– Спрячься там, в конюшне, – приказала она сыну, инстинктивно возвращаясь к полузабытому ощущению солдата в засаде.
– Почему? – удивился Никлаус-младший. Ему хотелось поскорее увидеть сестренку, вот только он не понимал, чего это она сама не бежит ему навстречу.
– Делай, что говорят! – Мери сопроводила свои слова таким угрожающим взглядом, что заразившийся ее тревогой ребенок тут же умолк и только кивнул, сжав зубы.
