Текст книги "Леди-пират"

Автор книги: Мирей Кальмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 51 страниц)

В Венеции же он сумел необычайно быстро употребить себе на пользу слухи, сыпавшиеся на него со всех сторон. Так, узнав, что посол Франции Эннекен де Шармон вместе с двумя другими патрициями весьма успешно спекулирует пряностями и торгует рабами, он стал неотступно преследовать коммерсантов, мешая дальнейшему их процветанию, а затем предложил заключить соглашение.

– Давайте договоримся так: вы в любом случае обеспечиваете безнаказанность любым моим действиям – власть-то в ваших руках, а я за это не только оставлю вас в покое, но даже буду сопровождать ваши суда, оберегая от нападения других пиратов, – заявил он послу.

– Послушайте, да я бы мог прямо сейчас посадить вас за решетку! – возмутился посол, и впрямь готовый немедля начать действовать.

– Что ж, ваше право! – расхохотался ему в лицо Корк из любимого кресла господина де Шармона, где устроился как дома, пощипывая лежавший в хрустальной вазе мускатный виноград. – Только, месье, это будет ошибкой… Я же у вас мало что товар увел, я еще и письма ой какие невыгодные для вас прикарманил. Если не выпустят на волю моих товарищей, одни бумаги будут отправлены королю Франции, другие – венецианскому дожу. И ваша карьера, дорогой мой посол, рухнет точно так же, как и моя. Хотите верьте, хотите нет…

Эннекен де Шармон поверил, уступил и не проиграл.

Корк, разумеется, отъявленный мошенник и плут, к своим обязательствам относился куда более ответственно, чем большинство людей. Теперь излюбленная мишень Клемента Корка обратилась в его покровителя и защитника, следовательно, он должен был поискать другую. И новый его список возглавило, естественно, имя богатейшего венецианского судовладельца маркиза де Балетти. Корк стал пристально интересоваться делами последнего, присматривая за зиму, пока море было неспокойным и неудобным для плавания, самые интересные караваны из тех, что весной тронутся в путь. В прошлом году он тешился этим, ожидая, когда же маркиз де Балетти начнет осаждать жалобами господина Эннекена де Шармона.

Но Балетти так и не подал ни единой жалобы. А Корку донесли, будто его жертва на прямо поставленный вопрос о потерянных кораблях ответила с улыбкой: «Ах, что вы хотите! Всем надо жить… Если бы мир был устроен получше – богатые были бы не так богаты, а бедные не так бедны, то пираты проводили бы больше времени у своих очагов!» И всё…

Клемент Корк был хоть и не слишком образован, но умен. Реакция маркиза де Балетти сначала удивила его, потом позабавила – надо же быть таким простаком, – но в конце концов сильно заинтриговала. Либо этот тип богат настолько, что ему безразличны потери, от которых любой просто состоятельный человек свихнулся бы, либо он уже свихнутый и не соображает, что происходит, либо… И вот это предположение казалось Корку самым интересным: маркиз де Балетти вовсе не тот, за кого выдает себя.

В любом случае он заслуживает самого пристального внимания.

То, что Клементу Корку удалось узнать о маркизе, выходило так далеко за пределы доступного человеческому разуму, оказалось столь для него непостижимо и вызвало у него такой прилив уважения, что теперь он, день-деньской слоняясь у ворот, искал случая встретить хозяина палаццо…

34

– Тужьтесь, милочка… ну, ну, еще, еще немножко, да сделайте же усилие, тужьтесь!

– Вам бы так тужиться, чтоб вас! О-о! Черт, черт, черт! – ухала, кряхтела, надрывала глотку распростертая на постели Мери, у которой сейчас было только одно желание: растерзать эту проклятую повивальную бабку с ее кретинскими советами. Нависла тут, гадина, над ней и руками машет, что твоя ветряная мельница… Как будто способна помочь ей хоть чуточку легче задышать. Как будто достаточно обмахнуть веером мокрое от пота лицо Мери, чтобы стало не так больно, не так тяжко, ну пусть хотя бы злость немножко стихла…

Мери уже сто раз сказала ей, дуре: происходит что-то ненормальное, – нет, упрямится и понимать не хочет ни в какую!

Измученная, истерзанная разрывающей низ живота болью, роженица в конце концов резко поднялась, твердой рукой вцепилась в воротник акушерки и притянула к себе ее лицо – так, чтобы впиться бешеным взглядом запавших глаз в эту ненавистную морду. Несчастная идиотка, горло которой оказалось сдавлено, теперь только таращилась выпученными своими зенками, но даже вскрикнуть не могла.

– Слушай давай хорошенько! – приказала Мери. – Сейчас ты залезешь ко мне в живот и вытащишь оттуда ребенка. Позови кого-нибудь на помощь, раз ты сама ни к чему не пригодна, но клянусь всеми святыми и всеми чертями вместе взятыми: если через час я не смогу разродиться, первой в ад отправлюсь не я! Все усвоила?

Повивальная бабка попыталась кивнуть и выдавить из себя неуверенное «да».

Мери отпустила жертву, и та плюхнулась на пол, на колени, рыдая, кашляя и прочищая горло, чтобы вернуть себе возможность дышать.

– Помни: два раза я не повторяю! – пригрозила Мери, чтобы та начала шевелиться наконец.

Акушерка на четвереньках отползла от кровати, но только на пороге двери, массируя взмокшей ладонью горло, решилась выпрямиться во весь рост, тут же, впрочем, и исчезнув в неведомом направлении. Оставшись одна, Мери погладила свой нестерпимо болевший живот.

– Тихо-тихо, – прошептала она. – Посиди пока тихонечко, моя крошка, девочка моя, любовь моя, теперь уже недолго ждать осталось…

– Откуда ты знаешь, что у тебя там девочка? – усмехнулся Никлаус, который все это время томился под лестницей за полпинтой пива, но, увидев, как улепетывает со всех ног повивальная бабка, счел нужным подняться наверх.

– Знаю, и все, – ответила Мери. Лицо ее было искажено гримасой боли. – Вот увидишь. Точно – девочка.

– А что вообще происходит, любовь моя? – спросил он, усаживаясь в изголовье постели.

Мери постаралась подтянуть колени к животу, такому твердому и напряженному, что казалось, он вот-вот взорвется. Истерзанную плоть жены от Никлауса скрывала только надвинутая до пупка мятая простыня.

– Понятия не имею, но все совсем не так, как с Никлаусом-младшим! Да эта акушерка вообще ничего не понимает! И не умеет ни черта! Представляешь, отказалась даже заглянуть мне между ног, твердит и твердит, что мне надо тужиться, заверяет, что я недостаточно раскрылась! Кретинка! Надо же до такой степени ничего не соображать! – Взгляд Мери стал отчаянным, безнадежным. – Девочка сама не выйдет, Никлаус! Если никто не поможет, мы с ней не выживем…

– Ладно, – решительно сказал Ольгерсен, откидывая простыню.

Он насмотрелся в жизни на столько боевых ранений, что не ему было пугаться или испытывать отвращение к тому, что предстояло увидеть тут. Роды и роды, что особенного…

– Слушай, по-моему, она попкой идет… Ну да, точно! Ты пока полежи так, только не двигайся… – произнес он спокойно, но лицо его стало смертельно бледным. – Ничего не бойся и верь мне. Я вернусь очень скоро.

– А ты куда? – У Мери не осталось места, которое не болело бы нестерпимо.

– Позову знахарку. Кроме нее, никому нашу дочку не вызволить. Крепись, дорогая!..

– Только ты быстрее!.. – Мери чуть выгнулась на подушках, пристраиваясь так, чтобы меньше болела поясница.

Никлаус буквально скатился с лестницы и влетел в кухню, где две его служанки, Милия и Фрида, суетились вокруг чанов с кипятком и баков, где вываривалось белье.

– Плохо дело, – сказал он. – Случай серьезный. Присмотрите-ка за ней, пока я не вернусь.

– Попкой идет? – Увидев бледного и расстроенного хозяина, Фрида и сама побелела как полотно.

Ольгерсен кивнул. Девушки в едином порыве, даже со стоном каким-то, принялись истово креститься. Никлаусу уже было невмочь оставаться тут: слишком уж терзала его душу тревога.

– Я вернусь через час. Поддерживайте огонь в комнате и приготовьте большой котел кипятку – знахарке он точно понадобится. И не забудьте про Никлауса-младшего: не хочется, чтобы Мери услышала, что он плачет. Все понятно?

Служанки, потрясенные бедой, свалившейся на дом, заверили: все, конечно, все, – чего уж тут не понять. А беда была и впрямь страшная: на то, что роженица, подвергнутая кесареву сечению, выживет, надежд почти никаких. Никлаус тем временем уже вывел лошадь из стойла, потрепал ее по холке и сказал:

– Прошу у тебя невозможного, старушка, но я не хочу ее потерять, понимаешь? Понимаешь, милая?

В ответ лошадь всхрапнула и поскребла копытом землю. Никлаус торопливо оседлал ее, вывел под уздцы во двор, вскочил в седло и ударил шпорами в бока животного, сначала заартачившегося, но затем рванувшего в сторону ближнего леса, залитого багряными лучами садящегося солнца.

Энн-Мери Ольгерсен появилась на свет два часа спустя.

Девочка была хилая, синюшная и едва дышала.

Ведунья принялась вертеть ее в руках, как тряпичную куклу, зажала малышке ноздри и вдунула в ротик набранный в свой собственный рот пар от томившегося на огне варева из трав. И вдруг произошло чудо: новорожденная порозовела и закричала. Старуха, немая от рождения, но умевшая сделать свои распоряжения понятными, мыча, передала ребенка в руки Милии и жестами стала показывать, что делать дальше. Милия завернула девочку в пеленку и уселась с ней у очага, совсем рядышком с дымящимся, исходящим ароматным паром котлом.

Никлаус, сидя у изголовья Мери, без конца прикладывал к ее пылающему лбу смоченные в том же вареве тряпки. Он не способен был отойти от жены даже на минуту: оставь он ее, у него просто разорвалось бы сердце. «Мери не умрет! Мери не должна умереть!» – стучало у него в голове. «Мери не умрет! Мери не должна умереть!» – повторял он вслух. Ему важнее было сохранить жену, чем ребенка, но ведь с колдуньями не спорят. А та делала вид, будто ничего не замечает.

Когда он спрыгнул на землю у хижины на поляне, знахарка была уже готова в путь, можно было подумать, будто она ждала Никлауса. За спиной на ремне у нее висела кожаная сума, и она сразу же двинулась к лошади – согнутая и высохшая едва ли не дочерна, словно те корни, которые она использовала в своем ремесле. Многие боялись ее, считая, будто она знает язык мертвых и постоянно общается с ними. Ее боялись, но именно к ней бежали, когда медицина оказывалась бессильна. И чаще всего она помогала. Но вот если дверь ее оказывалась заперта, это означало: отпустите больного, дайте ему умереть… Никлаусу были известны все эти россказни, и то, что старуха ждала на пороге дома, несколько его успокоило.

Но теперь он плохо понимал, на каком свете находится.

Зайдя в комнату роженицы, ведьма тут же принялась готовить свое зелье. Пока оно закипало, Никлаус привязал запястья жены к железным стойкам изголовья кровати, разведенные ступни – к стойкам в изножье, чтобы во время операции Мери не шевелилась.

– Дай кожу! – потребовала Мери.

Никлаус понял. Мери не потеряла гордости, она не хотела кричать. Что ж, всего-то и надо – отрезать кусочек ремня, вымочить в виски и сунуть ей в рот…

Однако движение ведьмы, рассекшей наточенным лезвием лобок, оказалось настолько ловким, а облегчение наступило настолько быстро, что роженице не пришлось впиваться зубами в этот кусок кожи. Как и Мери-старшая, Энн-Мери, вырванная из утробы матери, даже не пикнула. Мери подумала, что ребенок мертв. И ощутила, что сама умирает. И была мертвой, пока ее дочка не ожила.

Колдунья вернулась к ней, вооруженная половником с кипящей жидкостью, и щедро плеснула этой жидкостью на рану. На этот раз Мери выгнулась дугой, глаза ее закатились. Теперь уже Никлаус не смог ничего с собой поделать: ему мерещилось худшее. Он, потерявший стольких друзей на поле брани, презиравший смерть и не раз бросавший ей вызов, рискуя напропалую, испугался. Испугался, как дитя.

И прижал дрожащие пальцы к яремной вене жены. Ведьма продолжала странным своим способом очищать развороченный живот Мери, а Никлаус пытался нащупать пульс. Нащупал, немного успокоился: пульс был редкий и слабый, но сравнительно ровный. Мери Рид просто потеряла сознание.

Удалив послед, старуха зашила живот и наконец засунула между ног Мери странного вида и очень вонючий глиняный шар. А потом перекрестила пациентку и успокоила Никлауса, похлопав его по руке и одарив улыбкой.

– Спасибо! – прошептал он. – Ох, какое же спасибо!

Он с пылом пожал высохшую руку, ему казалось, что эта беззубая старуха – верный друг, что ведьма эта, которой все боятся, начисто лишена какого бы то ни было коварства, что нет у нее задних мыслей, а есть только одно желание, одна потребность – облегчить судьбу ближнего, успокоить его… В сердце своем он поклялся сделать все, чтобы, в свою очередь, облегчить участь лесной ведуньи, отправляя ей каждый день столько еды и вина, сколько ей нужно для осуществления своей миссии в этом мире.

Колдунья, казалось, прочитала его мысли, во всяком случае, во взгляде ее засветилась признательность. Она подошла к Милии, взяла у той из рук Энн-Мери и приложила малышку к материнской груди, уже набухшей от прибывающего молока. Девочка тут же поняла, что от нее требуется, и, причмокивая, начала жадно сосать.

Положенный на рану Мери компресс из торфа довершил лечение, и ведьма сделала Никлаусу знак – пора, мол, перевязывать. Он поспешил выполнить безмолвный приказ. Знахарка, поклевывая принесенное Фридой яблоко, проследила за тем, чтобы все сделали как надо, потом собрала свои причиндалы и собралась уходить, отказавшись от денег, которые ей были протянуты, но с удовольствием приняв корзину с провизией.

Фрида запрягла в повозку лошадь и отвезла знахарку в лес, а в таверне «Три подковы» началась, наконец, ночь, долгая, очень долгая ночь.

Мери до рассвета металась между бредом и сном.

Никлаус стоял на коленях у кровати, положив голову на влажные от пота простыни, вдыхая запах крови и жженной плоти, знакомый ему по битвам прошлых лет, но совсем новый теперь, когда закончилась эта последняя, выпавшая ему на долю. Время от времени, повинуясь непонятному ему самому инстинкту, он то подносил Энн-Мери к груди матери, то подсовывал той под бочок, следя только за одним: чтобы между двумя самыми дорогими ему сейчас на свете существами ни на секунду не прерывался телесный контакт – словно именно это могло спасти обеих.

– В последний раз, Мери, – клялся он шепотом. – Больше никогда, никогда! У нас больше не будет детей. Я никогда ничего не сделаю против твоей воли. Чего бы мне это ни стоило. Только живи, любовь моя, живи, прошу тебя, живи, я ведь сам и дня без тебя не протяну…

В конце концов Никлаус все-таки уснул, измученный этой бесконечной мольбой.

А проснулся оттого, что почувствовал на своих волосах руку жены. Мери была бледная, с запавшими глазами, но улыбалась. Другой рукой она прижимала к груди дочку, чуть ее покачивая. Никлаус склонился к ним, поцеловал обеих, мысленно благословил колдунью и возблагодарил Небо за то, что услышало его…

* * *

Матье Дюма, маркиз де Балетти, нежно, как коснулся бы волос женщины, в которую влюблен до безумия, провел рукой по совершенной округлости хрустального черепа, – так он делал каждую ночь уже в течение двадцати лет. Затем, строго следуя столь же незыблемому ритуалу, устроился напротив черепа в едва освещенной колеблющимися огоньками свечей комнате. Кресло приняло его в свои объятия, пустые орбиты черепа поглотили взгляд его темных глаз. Несмотря на почти полную темноту, хрусталь посверкивал и оживал, ловя малейший отблеск пламени. И маркиз в очередной раз задумался о том, чья душа стала узницей в этом хрустальном плену, откуда она взялась, как туда попала и почему обитает там? Он упорствовал в поисках ответа, применяя законы логики и опираясь на рациональную науку своего времени, но отлично понимал, что таким образом никакого ответа не получит.

Маркиз вздохнул.

Письмо от приемного отца, равно как и визит Эммы де Мортфонтен, продолжали его тревожить. Балетти волновала отнюдь не красота этой женщины, но уверенность в том, что она владеет по крайней мере частью разгадки. Той самой разгадки, за которую он отдал бы жизнь, богатство, душу, в конце концов! Его сжигало нетерпение, он стремился скорее все понять, но интуиция тут же услужливо подсказывала: стоп, уймись, никуда не надо торопиться!

Бывший ученик мэтра Дюма, он уже давно превзошел своего учителя. Благодаря странному излучению, шедшему от хрустального черепа, ему удалось самостоятельно сделать поистине сказочные открытия. Больше того: засыпая в этом кресле, он каждую ночь видел во сне (во сне ли?) удивительные места, города, не похожие ни на какие из знакомых ему, лицезрел исполненных ума и гуманности существ в ореолах света… И просыпался по утрам спокойный, одаренный новой мудростью, и все, что он делал днем после этого, ему удавалось легко, любой его поступок оказывался разумным и полезным. С каждым днем он чувствовал себя бодрее, жизнерадостнее, проницательнее. Интуиция его обострялась. Он становился лучше, и сам это понимал.

Именно по этой причине маркизу пришлось чрезвычайно быстро освоить науку притворства: теперь ему ничего не стоило придать лицу соответствующее выражение, тщательно подобрать слова, слукавить, чтобы раствориться в мире кажущихся сущностей, ложных подобий, сделаться в нем незаметным, таким как все. Маркиз де Балетти привык носить маску. Его образ жизни, его поведение были образом жизни и поведением богатого венецианца, и при этом он отлично сознавал, что в связи с тайными действиями и занятиями ему скорее грозит убийство, чем всеобщая любовь. И, кроме учеников, которых он находил по всему миру, никто на свете не знал, кем же был на самом деле этот обаятельный человек, наделенный в равной степени талантами рассказчика, музыканта и поэта…

Миновало уже три недели с тех пор, как он вернулся в Венецию и стал снова бывать в салонах. Миновало почти три недели со дня визита к нему Эммы де Мортфонтен – с того странного дня, когда они предприняли по отношению друг к другу попытку игры в соблазнение, не вылившуюся ни во что и не кончившуюся ничем. Город, где буйствовал карнавал, превратился в царство разгула и сладострастия. Балетти поглядывал на все это со стороны: не то чтобы он не любил любовь, чувственность его и теперь ничуть не уступала свойственной двадцатилетнему юноше, просто он утратил иллюзии. Женщины, которых он встречал в жизни и которых любил со всем пылом молодости, либо предали его, либо разочаровали. Он грезил об идеале, а ему подносили на блюде пустоту и фривольности.

В конце концов он решил внять голосу разума. Если женщины его времени любят только то, к чему он питает отвращение, – отныне он предпочитает шлюх. Тех, живущих в тени и отдающихся без фокусов и без фальшивых угрызений совести особ, которым он ничего не должен и ничего не обещает, кроме, разве что, искреннего и удивительного почтения.

В тех казино, где нынче уже не довольствовались разговорами о политике, он каждый вечер ощущал присутствие Эммы де Мортфонтен. Теперь там говорили о любви, и знатные дамы – свободно, поскольку им помогали вино и анонимность, – бросались, как в омут, в любовь или хотя бы в любовные забавы, стоило только умелому хозяину дома подвести к этому гостей, разогрев их словами. Балетти, защищенный, как и остальные, своей полумаской-моретта, несколько минут наслаждался зрелищем, после чего исчезал, не позволяя желанию завладеть собой. Однако перед тем как исчезнуть, непременно встречался глазами с Эммой – он привык узнавать ее в любом обличье и убеждать огненным взглядом в том, что желание его неизменно, – так легче было усилить ее жажду, сделать невыносимой. Ну, еще можно было обменяться парой банальностей – дальше дело не шло. Маркиз был не дурак, обвести его вокруг пальца не удавалось пока никому, и он отлично понимал: Эмма из тех, кто добивается всего, чего хочет.

Пока еще он не знал, когда и как она попробует нанести ему ответный удар, но был совершенно уверен в том, что исход будет триумфальным для него, а не наоборот.

Потому что Эмма принадлежала к тому типу женщин, которыми он мог бы обладать, но которых ни-ког-да не мог бы полюбить.

Мало-помалу маркиз де Балетти позволил ощущению душевного покоя, исходившего из глубин хрустального черепа, овладеть собой. Образ Эммы де Мортфонтен постепенно стирался из памяти, заменяясь другими, более смутными, но безусловно нежными.

Заснул он с улыбкой на устах.

35

Маркиз проснулся на рассвете со странной уверенностью в том, что за ним наблюдают. Свечи давно погасли, комната снова погрузилась во тьму. Однако острое ощущение присутствия здесь кого-то, кроме него самого, заставило его машинально поднести руку к поясу – убедиться, что кинжал в незаметных снаружи ножнах на месте. Балетти был не только светским львом, знающим все законы этикета, он был еще и отважным бретером, получившим в этой области лучшее из всех возможных воспитание и обученным всему, что только могло потребоваться в поединке. И пусть он не любил убивать, уж защитить-то себя мог при любых обстоятельствах.

– Тихо, тихо, маркиз! – произнес незнакомый голос. – Тихо! Даю слово, я не причиню вам зла.

– Кто вы? – спросил Балетти, убирая руку с пояса, чтобы продемонстрировать незваному гостю доверие к его обещаниям.

Шелест шагов в направлении к занавесям – и комнату залил яркий свет, тотчас же приглушенный незваным гостем, который явно был ослеплен мгновенно засиявшим хрустальным черепом.

– Черт возьми! – воскликнул незнакомец, подойдя к Балетти. – Я, кажется, начинаю понимать, отчего это всем так хочется как-нибудь да повредить вам!

Балетти промолчал. Незнакомец, таким странным образом явившийся в его дом, не казался ему опасным: в конце концов, подумал маркиз, если бы злоумышленник хотел, то уже сто раз мог бы прикончить спящего хозяина дома и уйти, прихватив с собой хрустальный череп, тем же путем, как вошел, не привлекая внимания сторожей.

– Меня зовут Клемент Корк, – представился наконец посетитель, которому польстили и спокойный вид хозяина дома, и явное любопытство, написанное на его лице.

Пирату немалого труда стоило обмануть бдительность прислуги маркиза, не говоря уж о самом Балетти, и сейчас его охватил полный восторг оттого, что все усилия оказались не напрасны.

– Клемент Корк… – задумчиво повторил маркиз. – Клемент Корк… А не вы ли тот пират, который столь успешно преследует мои корабли?

– Он и есть!

– И что же? Вы пришли поблагодарить меня за то, что я до сих пор не отправил вас на виселицу? – Балетти развлекался, его сильно заинтриговала неуместная выходка капитана.

– Что ж, в некотором роде, сударь, так оно и есть!

Уверенным движением, демонстрируя незаурядную при кажущейся сухощавости силу, он переставил тяжелое кресло. На самом деле Корк весь состоял из мускулов, был гибок, как пантера, и обладал чрезвычайно приятной внешностью. Балетти легко представлял себе волнение чувств прекрасных венецианок из всех слоев общества при виде такого соблазнительного экземпляра мужской породы.

– Слушаю вас, господин Корк, – произнес хозяин дома, дождавшись, пока гость устроится поудобнее напротив него.

– Вы заставили меня уважать вас. Даже не совсем так. Вы возбудили к себе одновременно и почтение, и любопытство. Мне захотелось понять, что таится за величием вашей души, возвышенностью чувств, что подвигало вас на такие благородные, великодушные поступки. Я был убежден: тут наверняка не обошлось без чего-то весьма сомнительного. Ну например: дело в том, что вы занимаетесь незаконной торговлей, и если привлечете жалобой на меня внимание к своим караванам, корсары светлейшей республики об этих ваших операциях узнают… В Венеции ведь куда в большей степени, чем где-либо, все не то, чем кажется…

– И впрямь! – рассмеялся Балетти. – Ох, представляю себе, как же вы были разочарованы, когда не нашли ничего меня компрометирующего!

– Разочарован? – улыбнулся в ответ Корк. – Да бог с вами, маркиз, какое разочарование! Наоборот, я был удивлен и еще больше восхищен вами!

– Правда? Чем же именно?

– Теневой стороной вашей деятельности, оказавшейся весьма далекой от того, что я успел навоображать, и, признаюсь, сильно тронувшей мою душу, пусть я пират из пиратов.

Балетти вгляделся в посетителя и не прочел в его взгляде ничего, кроме абсолютной искренности. А тот продолжал:

– Я посвятил очень много времени разгадке значения герба, который украшает фронтон вашего палаццо. Сначала мне подумалось, что вы поместили его там то ли неосознанно, то ли из гордыни. Ну, знаете, такая бравада: дескать, вот, воры и грабители, смотрите, я богаче Креза и не скрываю этого, – способ привлечь внимание, намекнув при этом: «Давайте, мол, налетайте, тут-то вас и схватят!» Но потом я понял, что мыслю не в том направлении, стал наблюдать, сопоставлять, сравнивать… Я упрямец, знаете ли, маркиз…

– Готов засвидетельствовать! – Маркиз по-прежнему улыбался, но видно было, что теперь он относится к посетителю куда серьезнее.

– Когда Венеция спит, на приманку сияющего кристалла, вправленного в камень на вашем гербе, а сиять он начинает с первым же лунным лучом, так вот, на эту приманку к вашим мосткам стекаются десятки лодок, одна за другой, безмолвные, безымянные… Старики, дети, больные, нищие, просто несчастные, обездоленные люди пристают к берегу у вашего дома и отчаливают от него другими – разбогатевшими и осчастливленными. Они прибывают отовсюду. Из разных уголков Италии, самых дальних – вплоть до Сицилии, и даже с Эгейского моря… Я постарался проникнуть в их среду, чтобы узнать, зачем они приходят сюда, что ищут, что получают? И то, что узнал, меня взволновало. Душу мне перевернуло! Дело же не только в лекарствах, там, или пище, – насчет всего такого я бы еще понял. Но, маркиз, я так и не понял и очень хочу понять: кто вы есть на самом деле, если способны раздавать без счету вот это?

Он протянул Балетти открытый кошель, набитый флоринами. Эта сумма, безусловно, позволила бы целой семье безбедно прожить не один год. Маркиз даже не пошевелился, чтобы рассмотреть то, что ему предъявили. Раз уж Корк столько узнал, у него не было ни малейших причин отпираться, отрицать, скорее уж стоило, наверное, во все его посвятить, как бывало уже с другими…

– Я просто человек, капитан Корк.

– Но не существует неисчерпаемых богатств!

– Мое именно таково.

– Благодаря вот этому? – спросил Корк, указывая на хрустальный череп.

– Благодаря Великому Творению алхимиков. Вам известно, что это такое?

Корк помотал головой.

– Искусство превращать любые, самые обычные металлы в чистое золото, – разъяснил маркиз.

– Да такого просто быть не может! – возразил Корк.

– У вас в руках доказательство, что может, дорогой мой… И еще одно доказательство – снадобье, которое вам дали.

– Мне посоветовали каждый день принимать по несколько капель, смачивая ими язык, а вовсе не выливать их на свинец или что там… – артачился Корк, тем не менее взволнованный серьезностью маркиза.

– Потому что это – элексир здоровья. Он творит чудеса и позволяет бороться с эпидемиями, если, конечно, соблюдать некоторые правила гигиены, и этому вас непременно также должны были обучить.

– Ладно, пусть так. Но если все это правда, – а у меня нет никаких причин вам не верить, раз вы так говорите, – то ведь вы могли бы стать властелином мира! Верно же, могли бы?

Балетти улыбнулся, отгоняя от себя легкую грусть, которая всегда накатывала на него волной при подобных вопросах. Сколько раз его спрашивали об этом? Десятки? Сотни? Можно подумать, что власть над миром – единственное, что по-настоящему тревожит сердца людей.

– Всемогущ только Господь, капитан Корк, а вы уже слышали от меня, что я – просто человек. Изменять мир – задача слишком великая и бремя слишком тяжелое, чтобы брать его на себя. Один-единственный человек не в состоянии справиться с такой задачей, и одного-единственного года на это не хватит. Я очень хорошо знаю границы своих возможностей. И вовсе не желаю ничего завоевывать, никого побеждать, мое дело – просвещение и защита. Потому что у каждого на этой земле – свое место и своя роль.

– Необычные вещи вы говорите, маркиз. Отдает утопией. А на самом деле всем, да и всеми, управляют корысть и прибыль, – заявил Корк, не скрывая, впрочем, что речь Балетти произвела на него сильное впечатление.

– Вот в этом-то и таится разгадка моего чуда, капитан. Мой закон – человечность, и я верю в человечность. Доказательство? Что ж, лучшее, наверно, доказательство – то, что вы пришли ко мне, да и весь наш разговор, не правда ли?

Клемент кивнул. Он знал заранее, что обнаруженное в этом доме удивит его, но никак не ожидал, что окажется настолько ошеломлен произошедшим здесь. Корк мысленно поздравил себя с успешным расследованием и – внезапно почувствовал, что счастлив, невозможно счастлив тем, к чему оно привело.

– Вы давеча спросили, не пришел ли я затем, чтобы оплатить свой долг за ваше великодушие, маркиз… Но теперь этот долг еще вырос, вырос неизмеримо, и я бы гордился, если бы смог послужить вам!

– Занимайтесь, чем занимались, капитан Корк, не нужно ничего менять, – сказал маркиз серьезно. – Мне забавно смотреть, как вы не даете покоя этим напудренным интриганам, которые стонут о потере нескольких рулонов шелковой ткани, не успев даже обтереть вымазанных жирной подливкой рук… С некоторых пор вы пренебрегаете моими судами, и в этом, как мне кажется, проявляется ваша порядочность, ваша, если угодно, утонченность. Я счастлив, что вы посетили меня. Вы знаете места, где скрываются пираты. Продукты и лекарства могут оказаться полезны их женам и детям. Можете брать сколько угодно чего угодно при одном условии: вы поклянетесь, что никогда не станете торговать этим.

– Да что ж, у меня и понятия о чести нет, что ли? – несколько даже обиделся Корк. – Неужто таким воспользовался бы…

– Ради бога, не сердитесь, мой юный друг! Меньше всего мне хотелось задеть вас. И вы ведь понимаете: если бы я хоть сколько-то в вас сомневался, то и не сказал бы моей… моей правды. Давайте считать, что мы квиты, согласны? Нет у вас никаких долгов!

– Я смогу так считать только после того, как предупрежу вас…

– О чем?

– Лучше спросите: насчет кого?

На этот раз кивнул Балетти: он уже догадался, каким будет ответ.

– Эмма де Мортфонтен, которая, думаю, уже побывала у вас, вызвала сюда несколько человек из Триеста, где стоят суда ее эскорта, – людей, о которых иначе как «без чести и без совести» и не скажешь… Есть еще некий Джордж, и он сейчас занят тем, что нанимает всякую шпану с целью отвлечь вашу охрану. Скорее всего – да я почти уверен, – мадам намерена похитить у вас вот эту штуку.

– И когда же?

– Завтра. Как стемнеет.

– Вы поможете мне поймать ее в расставленный ею же капкан?

– Как я надеялся, что вы мне это предложите! Даже подсунул уже этому самому Джорджу трех своих ребяток. Да и сам… как бы это получше сказать-то… записался в его команду… так, на всякий случай…