Текст книги "Трапеция (ЛП)"

Автор книги: Мэрион Зиммер Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)

состоянии закрутить пару гаек без моего участия. У нас только… да, восемнадцать часов до открытия, а труппы на проволоке все еще нет. Они летели

из Рима… наверное, застряли в аэропорту.

Оставив Джонни суетиться, Марио и Томми вышли в большие поднимающиеся

двери. В огромной задней части здания на втором этаже одна из комнат была

оборудована под офис с табличкой «Шалимар Филмз». Уолли Мейсон, режиссер, обосновался там с избранными операторами, консультантами и всеми прочими.

Джим Фортунати тоже был здесь, с кем-то разговаривал. При виде знакомого

силуэта Томми решил, будто глаза играют с ним шутку.

«Анжело? Какого черта он здесь делает? – Томми нахмурился. – Продолжает за

нами шпионить? За три тысячи миль от дома?»

Но Марио его опередил:

– С какой стати ты здесь оказался?

– В случае, если ты не в курсе, – сказал Анжело, – я руководитель профсоюза.

Приехал следить за соблюдением ваших интересов.

– А я думал, нашим представителем будет Бродман, – заметил Томми весьма

недружелюбным тоном.

– Бродман считает, что ловитор – это человек, играющий за «Доджерс». Я

отстранил его за некомпетентность.

– Ну конечно! – взорвался Марио. – Ты просто не мог никому позволить…

Томми вскинул руку.

– Эй, тише!

Марио резко повернулся к Анжело спиной, навесил лучшую профессиональную

улыбку и ушел здороваться с Джимом и остальными членами съемочной группы.

Когда Марио утащили на какую-то конференцию дублеров, Джим Фортунати

отвел Томми в сторонку.

– Что происходит? Парень, я не хочу совать нос в чужие дела, но черт возьми, я

впервые вижу такое у Сантелли. Тони никогда бы не привез сюда труппу в таком

состоянии. Что не так? Я знаю, какой Марио нервный, и не могу его винить, если

учесть, что проклятый трюк повис над ним как Дамоклов меч. Но Анжело? Он же

всегда такой тихий… само спокойствие. Был. Что на него нашло?

Томми очень осторожно сказал:

– Как видишь, Марио и Анжело… сейчас не в лучших отношениях. Они так и не

оправились после того, как Анжело ушел из номера. Но все уладится к началу

работы.

Фортунати выразительно пожал плечами:

– Да уж надеюсь.

И отошел.

Ужин стал суровым испытанием. Он проходил в Гринвич-Виллидж, в известном

ресторане, которым заправляла старая подруга Люсии. Марио хотел поговорить

о Сюзи, но шум и болтовня свели возможность серьезного разговора на нет.

Владелица ресторана, пухлая седовласая женщина, сама некогда бывшая

цирковой звездой (во что трудно было поверить при взгляде на нее), не отходила

от них, особенно от Люсии, ни на шаг и расспрашивала буквально о каждом внуке

и далеком кузене. Томми, сжавшийся в углу возле Марио, чувствовал на себе

взгляд Анжело и боялся шелохнуться.

Боже, он что, считает, что мы начнем держаться за руки и опозорим Люсию?

Ночью его разбудили крики Марио. Томми моментально преодолел узкий проход

между их кроватями. Марио сидел очень прямо и смотрел в пустоту. Томми

заговорил с ним, но тот не слышал, только закрывался руками, будто в

последнюю секунду перед смертельным ударом, и бормотал дрожащим голосом:

– Нет, нет, не могу…

Томми потряс его как следует, Марио моргнул и проснулся по-настоящему. В

расспросах не было нужды, все эти кошмары были хорошо знакомы обоим. Но

Томми опасался, что этот может быть предвестником разрушительного приступа

депрессии, чего нельзя было допустить. Только не сейчас.

– Дай сигарету, Везунчик, – попросил Марио на долгом дрожащем выдохе.

Томми порылся в тумбочке и кинул ему пачку. Потом подумал, сел рядом, тоже

взял сигарету, прикурил от огонька Марио и подвинул ему пепельницу.

– Пепельницу возьми. Куча народу гибнет от курения в постели.

– Мы с тобой погибнем не так, и ты прекрасно это знаешь.

В бледно-синем свете неоновой вывески за окном улыбка Марио показалась

гримасой. Он затянулся, огонек вспыхнул ярче, потом потускнел.

– Мне снилось, что я на аппарате, – проговорил Марио. – Не таком, как здесь – на

старом сорокафутовом аппарате, какой был у нас у Ламбета. Я делаю тройное, а

кто-то снимает меня в замедленной съемке. Только камера почему-то заставляет

меня двигаться в замедлении. Словно на меня направили замедляющий луч.

Было темно, и Томми чувствовал, как Марио трясет.

– И когда я почти закончил… на три оборота ушла вечность… то понял, что в

ловиторке не ты и даже не Анжело. Там была Люсия, а за нее я так уцепиться не

мог…

Его голос стих.

– Понятия не имею, почему это меня так напугало. Но напугало. Очень сильно.

Не зная, что сказать, Томми наклонился к нему и заключил в короткое крепкое

объятие. Марио все еще вздрагивал.

Ему сейчас нельзя быть в таком состоянии. Это из-за семейного ужина или из-за

Анжело?

Спустя момент Томми позволил объятию перейти в другое прикосновение, ласку, которая за все их совместно прожитые годы обозначала приглашение. Но Марио

только вздохнул – глубоким вздохом, вырванным из самых глубин его существа.

– Когда мы были детьми, это могло решить буквально все, верно?

Голос его больше не дрожал.

– Надо попробовать уснуть. Завтра тяжелый день.

Но когда Томми залез обратно в свою постель, Марио протянул руку в темноте, и

они, как когда-то, взялись за руки в тесном пространстве между кроватями.

– Я думал, – сказал Марио. – Про… древних греков. Человеку можно было дойти

только до определенного предела, а потом боги начинали завидовать. Называли

это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне

это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне

позволено зайти. Эти старые боги совершенно ничего для меня не значат.

Рука его была теплой, и Томми почему-то вспомнились прежние дни в трейлере

Сантелли. Так они и уснули.

Проснувшись в сером утреннем свете, Томми нашел кровать Марио пустой. Марио

сидел за столом на другом конце комнаты и что-то писал.

Потерев глаза, Томми спросил:

– Кому ты пишешь? Здесь же вся семья собралась.

– Джонни и Стел в основном. Мы не смогли поговорить вчера. Хочу изложить все

в письменном виде. На всякий случай.

К тому времени, как Томми готов был выходить, мусорная корзина заполнилась

скомканными бумажками, а Марио все еще не побрился. На одном из лежащих на

столе листов Томми увидел небрежно написанные слова : «Дорогая Лисс» – но

ничего не сказал.

– Иди, Том, передай, что я буду позже. В Калифорнии почти шесть. Хочу сделать

звонок. А затем позвоню в номер Стел, пусть придет и подпишет. Потом спущусь.

Томми стоял, взявшись за дверную ручку, и чувствовал себя таким беспомощным, как никогда раньше. Он не мог придумать слов, от которых Марио бы не

распсиховался, а тот, столкнувшись с небывалым вызовом – неудавшийся трюк

обещал быть крайне опасным – просто не мог позволить себе нервничать больше, чем уже есть. Томми спустился вниз, в одиночестве что-то съел и отправился

прямиком в Гарден.

В другое время ему бы польстило, что им выделили отдельную гримерную – ту

самую, которую обычно давали чемпиону мира по боксу в тяжелом весе. Но

теперь этот факт лишь скользнул по краешку сознания.

Томми смотрел, как преображается лицо, пока гримеры превращали его в копию

Реджи Парриша, с усами, которые некогда считались неотъемлемым признаком

ловитора. Несмотря на занятость совершенно посторонними мыслями он

наблюдал за изменениями с профессиональным любопытством и интересом. В то

же время он чувствовал странную отстраненность. Он больше не знал, кто он.

Существовал ли вообще такой человек, как Том Зейн? Не поглотил ли его

целиком Томми Сантелли? Теперь он не был ни собой, ни Реджи Парришем. Кто

же тогда отражается в зеркале? Что за незнакомое лицо?

Ловитор. Какой-то ловитор. Нет, не какой-то. Ловитор Марио, который, как и

Реджи Парриш в свое время, несет ужасную ответственность.

Его жизнь в моих руках. Но так было всегда. На манеже всегда кто-то за кого-то в

ответе. Я всегда это знал. Почему же это меня так удивляет?

Ему вспомнились слова Барта о суициде. Марио не мог планировать нечто

подобное. Во всяком случае, сознательно. Он высмеивал Анжело за пристрастие

к церкви и больше не ходил на исповедь, но все-таки в душе оставался истинным

католиком. Некоторые вещи не меняются.

Нет, он не планирует самоубийство. Но, быть может, надеется.

Тут Томми заледенел, потому что в мыслях пронеслось непрошеное: «Возможно, нам обоим было бы лучше в ином мире…»

Нет. Нельзя так думать. Ни на минуту. Ни на секунду.

Я должен что-то предпринять. Но что, Господи?

Этот зов был ближе всего к молитве за всю его жизнь.

Марио опоздал – сильнее, чем когда-либо позволяли себе Сантелли. Он со

Стеллой, загримированные, присоединились к Томми у подножия аппарата

буквально за секунду до того, как киношники закончили возиться с

прожекторами. Анжело тихонько раскачивался в ловиторке, на нем тоже был

серебристо-белый костюм, и Томми с изумлением увидел, что Анжело осветлили

волосы.

– Да, так, – командовал он осветителю. – И если сдвинешь хоть на полдюйма, будешь ответственным.

Он спрыгнул с трапеции и аккуратно, но не зрелищно упал в сетку. Потом

подошел к краю и кувыркнулся вниз.

– День добрый, синьор Марио. Я уж думал, ты не появишься.

– Здесь я, здесь…

Марио возился с клейкой лентой на запястье.

– Давай я, – сказал Томми. – У тебя никогда не получается затянуть как надо.

Взяв ленту, он вдруг понял, что за годы в армии чаще всего вспоминал именно это

– мелкие рутинные обязанности, вроде той, чтобы перед каждым шоу уверяться, что уязвимые запястья Марио надежно защищены.

– Сожми кулаки, – сказал Томми и принялся наматывать ленту, чувствуя на себе

взгляд Анжело.

Тот подошел к ним с деловитым видом.

– В общем, такая история, Мэтт, – отрывисто сказал он. – Я всю ночь сидел на

телефоне с Калифорнией. Все улажено. Они сумеют сделать монтаж

неудавшегося сальто в лаборатории. У нас много пленки с неудачным тройным, а

я изобразил падение с растяжек на пол.

Марио открыл рот, но Анжело не дал ему спорить.

– Все готово. Утром я трижды упал на маты. Все отснято, и есть достаточно

страховочных кадров. Все сделано, Мэтт, можешь больше не переживать по

этому поводу.

Марио выдернул запястье из рук Томми и приготовился бушевать, но Анжело

жестом заставил его молчать.

– Спорить нет смысла. Все уже снято, закончено и сложено в коробку. Больше не

о чем волноваться. Все.

Глаза Марио пылали, незакрепленный конец ленты комически свисал с запястья.

– Какого дьявола, Анжело? Так завидуешь, что даже этого мне не позволяешь?

Или считаешь, что я боюсь?

– Конечно, боишься, – спокойно сказал Анжело. – Ты всегда боялся каскадерской

работы, а когда люди боятся, они убиваются. Я знаю об этом все, помнишь? Не

дури, Мэтт. Это тебе не тест на храбрость и не соревнование. Это моя работа, и

я ее сделал. А ты приступай к своей и не строй из себя примадонну.

«Упс», – подумал Томми.

Небрежный тон Анжело уязвлял почище всяких издевок. Марио побелел под

слоем грима.

– Пошел ты к черту! Никакого монтажа! Парриш сделал это, я понял, как, и

собираюсь проследить, чтобы все было как надо… без обмана! Прочь с дороги, Анжело! Я не боюсь и докажу это тебе раз и навсегда!

– Боже мой, Мэтт, я же сказал, все уже снято…

Марио схватился за лестницу.

Анжело дернул его назад. К этому времени вокруг уже собралась небольшая

толпа. Из-за спин операторов вышел Мейсон и остановился, уперев руки в бока.

– Что на этот раз, Анжело? Ваш проклятый союз испортил первый фильм про

Парриша. Этот тоже собираетесь испортить?

Все еще сжимая Марио за руку, Анжело хмуро ответил:

– Этот человек не является опытным каскадером. У меня есть право запретить

исполнение трюка, для которого он недостаточно компетентен.

– Боже, он лучший гимнаст… ты сам мне говорил!

– Так и есть. Лучший гимнаст. Я учил его, и я знаю, что он может, а что нет. Его

наняли летать, а не дублировать падения. Это мое дело, а не его…

Марио вырвал руку и вызверился на Анжело:

– Не смей говорить, что я могу и чего не могу! Ты даже больше не в номере, ублюдок!

Глаза Анжело полыхнули гневом, но лицо сохраняло невозмутимость.

– Ты теперь в моем профсоюзе, Мэтт, и в этой профессии тебя даже любителем

не назовешь. И я буду говорить, что ты можешь и что не можешь. Твое дело –

полет, вот и летай.

Он повернулся к Мейсону.

– Можете позвонить в калифорнийский офис, если хотите. Ночью я провел три

часа, улаживая это дело. Все решено, трюк сделают в лаборатории.

Марио взял себя в руки. Томми не решался и слова сказать, чувствуя старую

мертвенную тишину, возникающую посреди его приступов ярости, тишину, возвещающую о бешеном шторме.

– Анжело, это нельзя смонтировать. Так будет неправильно!

– Что значит, нельзя? Я же сказал, все уже готово. Когда напечатают, ты сам не

отличишь, парень.

– Ты не понимаешь, – проговорил Марио с тихим отчаянием. – Такое нельзя… не

должно быть подделано! Ты читал сценарий? Анжело, это не просто кучка

трюков… мы здесь жизнь делаем, а это был решающий момент в этой жизни, событие, которое создало его! Неужели ты не понимаешь? До этого момента все, что мы делали, было настоящим, теперь оно получило собственную жизнь. Это

искусство, а не обманка… неужели ты не видишь разницы? Ты не смотрел

отснятый материал? Не чувствовал дух? Это обязан быть собственный трюк

Парриша, все должно быть так, как когда-то случилось, одним сплошным куском, на камеру, без всякого монтажа… Анжело, как ты не поймешь? Это искусство, не

фальшивка… это будет неправильно!

По лицу Марио текли слезы, но Анжело оставался тверд как камень.

– Ты всегда знал толк в искусстве. Но я никогда не понимал ту чушь, которую ты

городил. В том, чтобы убиться на камеру, нет никакого искусства. Я знаю лишь то, что я каскадер, член профсоюза, и мой долг – защищать работников на этой

стоянке, а значит, и тебя. Если тебя наняли летать, ты будешь летать. Тебе за

это платят.

Он смотрел на плачущего Марио, и в его глазах было презрение, хотя смущение, пожалуй, тоже.

– Мэтт, ради бога, не лезь на рожон!

Марио заговорил – тихим, не предвещающим ничего хорошего тоном.

– Я больше тебе не подчиняюсь. Всю жизнь подчинялся, но не сейчас. Я сделаю

это, и ты меня не остановишь.

– О нет, остановлю, – Анжело взял его за плечи и оттащил от лестницы. – То, что

ты пытаешься сделать, невозможно. И точка. Больше здесь нечего обсуждать.

Либо мы это смонтируем, либо вообще выкинем.

– Нет ничего невозможного, – сказал Марио дрожащим голосом. – Ты хочешь

думать, что я не смогу, но я не собираюсь позволять тебе… командовать мной, больше никогда…

Даже Томми, стоявший ближе всех, не понял, как это случилось, не услышал, что

сказал Анжело, но возле лестницы произошла короткая яростная стычка. Марио

пытался вырваться, лестница извивалась. Марио ударил, Анжело отступил, из

рассеченной губы потекла кровь. Тряхнув головой, он посмотрел на Марио и

произнес с горьким презрением:

– Я ожидал от тебя лучшего.

Мейсон, посмотрев на белое лицо Марио и окровавленный рот Анжело, окончательно потерял терпение:

– Выключайте! У всех перерыв пятнадцать минут!

– Я принесу тебе кофе, Марио, – тихо сказала Стелла и ушла к автомату.

Анжело пошагал прочь. Томми, очнувшись от секундного столбняка, поспешил за

ним. Догнал в темном коридоре возле офиса Джима Фортунати, схватил за руку

и развернул.

– Как ты смеешь убегать от него сейчас? Что ты с ним делаешь? Хочешь, чтобы он

убился?

Анжело отшатнулся, будто прикосновение оскверняло, и сказал сквозь зубы:

– Убери от меня руки, проклятый маленький… – слова выходили шипением. – Я

как раз стараюсь, чтобы он не убился со всей своей чушью про искусство! Я бы

тебе шею сломал!

У Томми на языке вертелось: «Занимай очередь», но это ничем бы не помогло

разрешению конфликта между Анжело и Марио.

Это между ними. Я здесь ни при чем. Вот чего я не понимал раньше.

– Шею? Попробуй! Только сначала я донесу до тебя свое мнение. И лучше

послушай, Анжело, и слушай внимательно. Я не католик, но наслушался

достаточно из катехизиса Тессы и знаю, что такое грехи бездействия. И если ты

не выслушаешь меня сейчас, твой собственный Бог накажет тебя за убийство. Да, за убийство!

– Ты не имеешь права говорить о моей религии…

– Замолчи! Папаша Тони давно мне рассказывал. Он сказал, что судьба Мэтта –

одиночество, потребность сделать то, чего до него никто никогда не делал.

Папаша не знал, почему так получилось…

– А ты, надо полагать, знаешь?

Томми не обращал внимания. Слова лились бездумно, он понятия не имел, что

скажет в следующую секунду, все получалось как бы само собой.

– Папаша не знал, но принимал это, вот в чем дело. Он знал, что должен сделать

Мэтт, и ты тоже должен это принять. Разве ты не знаешь… черт побери, Анжело, разве ты не знаешь, что ты единственный отец, который у него когда-либо был?

Ты вырастил его, сделал из него то, кем он является сейчас, даже если это тебе

не нравится. Ты ему за отца и… ты же знаешь Люсию… за мать. Все, что он

есть… все!... это потому, что ты сделал его таким, нравится тебе это или нет…

– Есть одна вещь, которую он перенял явно не от меня, – хмыкнул Анжело.

Но Томми налетел на него.

– Не обманывай себя! И это тоже! Всю свою жизнь он добивался твоего

одобрения… твоего принятия… твоей любви! Ему надо знать… он не может

прожить без этого знания… что человек, который значит для него больше всего

на свете, заботится о нем, одобряет его, принимает его, каким бы он ни…

– По-моему, это твоя забота, парень, – сказал Анжело с ледяным отвращением, но

Томми тяжело сглотнул и потряс головой.

– Хотел бы я, чтобы оно было так. Я пытаюсь. Но я пришел слишком поздно. Я

люблю его… нет, Анжело, я не про то, что ты думаешь, это только… часть и не

имеет никакого отношения к тому, о чем я сейчас говорю. Боже, Анжело, перестань уже себя обманывать. Ты любишь его так же сильно, как я, и

практически по тем же причинам, и ты это знаешь!

По лицу Анжело прошла судорога.

– Проклятье, Томми, я тебя убью…

– Попробуй, – Томми сжал кулаки, – но как-нибудь в другой раз. Не сейчас. Мне

что, сшибить тебя на пол и усесться сверху? Ты неправильно понял, Анжело. Ты

прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты тоже был его ловитором! Ты знаешь, что

это, когда вы встречаетесь в воздухе, руки и запястья… и все сливается так

идеально, словно вы две части целого, и что происходит внутри… Черт, я не про

секс! Почему ты даже выслушать меня боишься?

Он чувствовал себя так, словно выворачивается наизнанку.

– Что-то еще. Что-то внутри. Словно у вас одно сердце на двоих, и что-то отдается

в вашей общей… душе. Анжело, ты должен понимать, не притворяйся, что все эти

годы летал лишь затем, чтобы заработать себе на жизнь. Ты тоже чувствовал, хоть и не можешь себе в этом признаться…

– Послушай, парень, – нетвердо выговорил Анжело. – Я все равно не понимаю, какое отношение это имеет к профсоюзу. Даже если в твоих словах есть доля

правды, причем тут…

– Очень даже причем, а ты этого не видишь, и это его убьет! – Томми даже не

останавливался перевести дыхание. – Ты не понимаешь, почему он так мучился с

этим проклятым тройным, почему так себя заездил! Всю свою жизнь он

чувствовал, что, если добьется чего-то по-настоящему значимого, однажды тебе

придется признать, как ты им дорожишь! Когда он начал работать над тройным?

Да, верно… примерно в то время, когда ты дал ему понять, что он не достоин

нормальной жизни! Просто потому что ему нравятся мужчины, а не женщины, ты

заставил его чувствовать себя каким-то прокаженным…

Анжело поднял руку в знак протеста, но Томми не останавливался.

– Он собирается погибнуть сегодня, пытаясь доказать, что стоит твоей… любви, восхищения, уважения…

Анжело поймал его за руку и прикрикнул:

– Господи, притормози хоть на минуту, Том, и послушай. Я уважаю его. Я…–

секундная заминка, – мне не все равно, что с ним будет.

«Он не может этого сказать, – подумал Томми. – Он все еще не может сказать

или даже подумать».

– Считаешь, я желаю его смерти? Как ты думаешь, почему я сдернул его с этой

лестницы? Я не хочу, чтобы он пострадал!

– Но он в это не верит! Потому что… Анжело, ты знаешь, почему он сегодня

опоздал?

– Нет, черт возьми, не знаю. И почему?

– Он писал завещание. Для Сюзи. Он хочет сделать это или погибнуть, пытаясь. И

если он переживет, то пойдет дальше, будет хвататься за все более

сумасшедшие штуки… три с половиной, о котором сказал ему Парриш. Тройное

вперед. Глубоко внутри, сам этого не осознавая, он все еще верит, что, если

будет достаточно храбр, тебе придется признать, что ты принимаешь его, уважаешь… что ты любишь его. Он не может, как Лисс, забеременеть, чтобы

иметь хорошую отговорку. Зато может, как Люсия – разбиться… погибнуть…

Томми остановился. Он понятия не имел, как такое вышло. Он понял, что зашел

слишком далеко даже для такого момента истины.

– Возможно, я не настоящий Сантелли. Возможно, меня не воспитывали в ваших

великих любящих семейных традициях. Ты сделал это с Мэттом, и даже этого не

осознаешь…

Голос подвел его.

Анжело стоял белый как простыня и дрожащий, однако кулаки его были сжаты, будто он готов был наброситься на Томми прямо сейчас.

Но к двери своего офиса направлялся Джим Фортунати.

– Анжело? Что за шум? Они уже закончили съемки? Надо готовиться к дневному

представлению. Нельзя же переносить…

Застигнутый на самом пике ярости, Анжело отвернулся и на словно бы

негнущихся ногах пошел к Фортунати. Томми молча смотрел, как он уходит. Ему

было тошно, кожа под незнакомыми белыми трико взмокла от холодного пота.

Что я сделал? Как можно было использовать с Анжело слова вроде «любовь»?

Сказал ли я что-то, что заставит его понять? Или все прошло мимо него, мимо его

зашоренного разума?

Возвращаясь на манеж, он сообразил, что Джим Фортунати мог все слышать.

Горло болело.

Я что, кричал?

Марио сидел перед зеркалом в гримерной. Стелла обнимала его, упираясь

подбородком ему в плечо, и смотрела с той же нежностью, с какой смотрела на

Сюзи.

Поздно.

Томми знал, что были времена, когда Люсия смогла бы достучаться до сына. Но

она, слишком поглощенная собственными мучениями, своей борьбой, никогда не

располагала ни временем, ни душевными силами для нежеланных детей. Лисс

тоже предпочла сдаться.

Возможно, если бы Сюзан не была такой сучкой…

Лицо Марио было спокойно каменным спокойствием, и когда Томми приблизился, Стелла украдкой, беспомощно пожала плечами, выпрямилась и вышла.

Марио растер сигарету в пепельнице. Встал одним яростным кошачье-гибким

движением и взял Томми за плечи.

– Мне все равно, что говорит Анжело! Я сделаю все так, как планировал! Так, как

сделал Парриш, так, как оно должно быть!

Ладони его передвинулись ближе к шее Томми – наполовину угрожающе, наполовину ласково.

– И не смей говорить мне, что я не смогу, Везунчик! Не смей!

Томми вывернулся.

– Не стану. Не сейчас. Ты слишком напряжен, Мэтт. Я видел, как ты в таком

состоянии проваливал полтора сальто. Сядь и возьми себя в руки. Зачем ты

позволяешь Анжело так с собой поступать? Он этого не стоит!

Все эти годы. Все эти годы я был с ним. Но ему все еще нужно одобрение

Анжело. Его любовь.

Марио вспыхнул, словно невысказанные слова достигли его ушей.

– Пусть катится к черту!

Он обнял Томми.

– Помнишь первый раз, когда ты выступал с нами, Везунчик? Первый раз, когда я

сделал тройное в манеже. Анжело тоже не хотел, чтобы я пробовал!

– Разумеется, помню, – Томми повернулся, перехватил запястья Марио и прижал

его руки к бокам. – А еще я помню, что Анжело сказал тем вечером, и он был прав.

Он сказал: «Сядь и успокойся, подыши, а не то я запрещу тебе пробовать».

Томми усадил его за стол.

– Кто ты такой, чтобы мной распоряжаться! – вспыхнул Марио.

Томми заглянул ему в глаза.

– Твой ловитор. Вот кто я. Дай взглянуть на запястья. Гримеры ничерта в этом не

смыслят. Сожми кулаки.

Да. Эта была суть того, чем он являлся. Всего, что было между ними.

Я твой ловитор. Вот кто я.

Их глаза на секунду встретились в зеркале, и, несмотря на грим, Томми снова

осознавал, кто он, четко понимал, кто они. Вольтижер и ловитор. И этим все было

сказано.

В дверь постучали – она, неплотно прикрытая, распахнулась.

– Сантелли? Готовы?

Томми прошептал скорее умоляюще, чем повелительно:

– Andiamo!

Марио собрался с духом, навесил хрупкую маску нормальности.

– Да, готовы.

Сантелли всегда готовы…

Анжело ждал их у подножия аппарата. Он выглядел потрясенным, и Томми

почему-то вспомнил, каким он был после смерти Папаши Тони. Опустошенным.

Выжатым досуха. Марио, не глядя, прошел мимо, а вокруг вспыхивали

прожекторы, операторы отставляли в сторону стаканчики кофе, тушили

сигареты, готовились к работе. Анжело поставил ногу на лестницу, придерживая

ее и одновременно не давая Марио подняться. Томми, готовый идти к своему

концу аппарата, остановился.

Снова проблемы? Я только что его успокоил… Анжело хочет убить его?

– Прочь, – процедил Марио. – Я лезу наверх.

– Мэтт, ты неправильно меня понял, – сказал Анжело. – Ты не можешь делать

мою работу – точно так же, как я не могу делать твою. Считаешь, я бы поймал

тебя сейчас на тройном? Нет, даже за миллион долларов! Я бы побоялся

пробовать. Знаешь, почему?

Его голос упал до шепота, который мог расслышать только Томми.

– Я бы боялся потерять тебя… как потерял Папашу… или даже хуже. По своей

ошибке. Я никогда не был таким уж хорошим ловитором. Мне далеко до тебя. А

ты это все, что осталось… ты и Томми – это все, что осталось от Летающих

Сантелли. Ты – все, что у меня осталось. Не поступай так со мной. Ragazzo…

Matteo… to sei… sempre… e ancor… fanciullo mio… figlio mio…

Лицо его подергивалось. Он сглатывал снова и снова.

Марио был бледен, как собственный костюм. Он слепо протянул Анжело руку, и

тот машинально ухватил его за запястье. Потом заговорил, взяв – почти – голос

под контроль.

– Ragazzo, ты помнишь, что говорил Барни… надо всегда иметь в виду

возможность сломать себе шею. Иметь в виду возможность! С этим ничего не

поделаешь, таково наше искусство. Но ты вознамерился ее сломать! Ты

переживешь… переживешь такое отношение не лучше, чем пережила Терри.

Послушай меня, fancullio… разве я когда-нибудь учил тебя неправильному?

Скажи… учил?

Марио покачал головой. Они все еще держались за руки, и Анжело мягко сжал

его пальцы.

– Сантелли не играют в глупые игры со смертью. Что бы сказал Папаша Тони?

Если я хоть чему-то тебя научил, Мэтт, надеюсь, я научил тебя и этому.

Храбрость тут ни при чем, figlio. Боже, неужели ты думаешь, что обязан что-то

подобное мне доказывать? Мне, fanculio, после всего, через что мы прошли с

тройным?

И прямо на центральном манеже, на виду у съемочной группы и Мейсона, призывающего очистить площадку, Анжело подтянул Марио ближе и поцеловал в

щеку.

– Andiamo, – сказал он, подтолкнув Марио к лестнице. – Лезь наверх и покажи

нам лучшее в мире тройное. Это твоя работа, figlio, и больше никто не сможет ее

сделать. Иди.

Ошеломленный, Томми зашагал к своему концу аппарата. Что же такого сказал

Анжело Джим Фортунати? Поднимаясь по лестнице, Томми подумал, что

никогда этого не узнает.

Сработает ли? Или он убьется, доказывая, что способен совершить невозможное?

В таком состоянии, как он сейчас…

Но обернувшись, Томми увидел, как Марио ступает на мостик и бодрым

преувеличенным жестом машет публике. Ряженые статисты внизу кричали и

хлопали.

Марио сорвался в гигантский разминочный кач. Томми, сидя в ловиторке, смотрел

на него, заново поражаясь выверенности каждого движения. Великолепной

отточенной грации.

Все хорошо, хорошо!

Казалось, что человек и трапеция слились в единое ликующее целое. Марио

раскачивался, будто ребенок на качелях, наслаждающийся каждой секундой.

Потом прыгнул на мостик и подвинулся, давая место Стелле. Они – Томми увидел

– обменялись мгновенными улыбками.

Барт как-то сказал, что принял бы их за любовников, если бы не знал наверняка.

Неудивительно, что Джонни ревновал. Но Джонни не было нужды ревновать –

не в этом смысле, во всяком случае.

Стелла дает ему все, чего он мог бы пожелать, все, что ему надо, все, чего он

хочет.

Марио вскинул руку в сигнале к тройному. Томми бездумно опрокинулся вниз

головой, повис на коленях, установил ноги. Марио сошел с мостика и

раскачивался, взлетая все выше и выше, и Томми ускорил собственный кач, идеально вписываясь в ритм Марио. Вперед, назад, снова вперед… точно, вместе, в двойном ритме. Словно прелюдия, ведущая к взаимному упоению, высшей точке.

Еще нет. Почти, но нет. Еще один кач…

В голове проносились мысли, которые он позже не вспомнит.

Мы вместе на трапеции… Как секс. Очень публичный секс. Из того же источника.

Сальто-мортале. Больше большего. Изумительно предопределенная судьба…

Он не видел Марио, просто чувствовал его – чужое бьющееся сердце на другой

трапеции. Марио пролетел над ним в последнем каче. Казалось, его

напряженное тело готовится сорваться с трапеции и улететь, свободное от

земного притяжения, с тем, чтобы никогда не вернуться… Томми вытянул руки, не успел еще Марио сойти с трапеции. Переворот, еще один на невероятной

высоте… Их руки сцепились за секунду до того, как в сознании Томми «Сейчас!»

оформилось во внутреннюю речь. И только когда они начали раскачиваться

вместе, Томми понял, что готовился увидеть Марио, как Папашу Тони, летящего

вниз в последний раз. Глаза Марио сияли от восторга и былого возбуждения.

– Хорошо, Везунчик? Хорошо, – прошептал он.

А потом он снова прыгнул на мостик рядом со Стеллой, передавая ей трапецию, небрежно приобнял ее за пояс для равновесия и выбросил свободную руку в

приветственном жесте.

И они пришли. Все эмоции, сдерживаемые в эти бездыханные моменты, сотрясли

Гарден.

Никаких оплаченных билетов. Никакой публики, жаждущей острых ощущений.

Такие же профессионалы, актеры и другие цирковые изливали свое одобрение

во всю свою силу. Томми, подтянувшись в ловиторке, вскинул руки, зная, что это и

для него тоже.

Он заставил их забыть, что они только статисты! Он заставил их аплодировать!

Потом они втроем очутились на полу, кланяясь и еще раз кланяясь, а

аплодисменты казались бесконечными. Марио на секунду сжал руку Томми, и

улыбка его сияла как солнце.

Он изгнал своих призраков. Теперь я всегда его поймаю. Теперь он весь мой.

Мейсон кричал и махал операторам. Повернулся, взглянул на Марио и бросил:

– Отлично, это пойдет. На сей раз, полагаю, других дублей не надо.

Джим Фортунати взял Марио за руку и тихо произнес:

– Мэтт, я в жизни не видал ничего подобного. Никто никогда такого не видал. Ты

величайший вольтижер в мире. Я уверен, Барни Парриш, где бы он ни был, смотрит на тебя и гордится тобой.

Улыбка Марио сверкала, словно весь груз с его души сняли навсегда.

– Да, – прошептал он, – наверное, так.

На центральный манеж пробился Джонни.