Текст книги "Трапеция (ЛП)"

Автор книги: Мэрион Зиммер Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

откинулась на спинку кресла. Томми тоже притворился спящим, однако мысли, словно белка в колесе, продолжали бегать по кругу.

Женщины ничего не значили. Я просто доказывал себе, что сплю с мужчинами, только когда сам того хочу. Но я хотел.

Он уже давно все для себя решил. Он был безоговорочно гомосексуален и

считал, что ни одна женщина никогда не станет для него особенной. Только

теперь с ним снова случился головокружительный переворот.

Боже, если бы была только Стелла, насколько иначе все могло бы обернуться!

Он никогда не возбуждался, не позволял себе возбуждаться при виде женщины, которая могла бы что-то значить для него, женщины, которую он мог бы любить…

нет, женщины, которую он любил. Он любил Стеллу. Теперь он мог признаться

себе, что полюбил ее с той минуты, когда обнимал ее, плачущую девочку в старом

спортивном костюме, в раздевалке дома Сантелли. У него никогда не было

женщины, о которой он заботился; он тщательно избегал женщин, от которых не

смог бы потом отказаться и забыть.

Хотел бы я, чтобы все сложилось по-другому?

Марио был не просто любовником. Он был другом, партнером, их жизни были

связаны узами крепче сексуального влечения, которое, хоть и будучи важным, играло второстепенную роль. Его жизнью был полет, и полет – где-то на

глубоком уровне – был его любовью к Марио. И все-таки его мучило знание, что

он мог встретить кого-то вроде Стеллы. Или саму Стеллу…

Она не счастлива с Джонни. И никогда не была. Наверное, я ни разу не видел ее

по-настоящему счастливой до того дня, когда Марио отдал ей Сюзи. Возможно, я

мог бы сделать ее счастливой. Во всяком случае, я бы не сломал ей жизнь, как

Джонни.

На секунду Томми испытал такую ненависть, что едва смог сдержаться. Потом на

ум пришло еще кое-что.

Я люблю Стел. Наверное, всегда любил. Из всех женщин в мире она

единственная, до кого мне есть дело. И только ее я не могу получить. Потому что

она жена моего брата.

Он был Сантелли. Теперь – даже по закону, потому что подписал контракт, в

котором назвался этой фамилией, но он и раньше был Сантелли. Он подкрепил

эти узы, когда разыскал Марио и вернул его домой. И Джонни был его братом, а

Стелла – женой его брата. Вот так все просто.

Все так просто и одновременно так запутанно.

Он столкнулся с пониманием – старым, новым и неотвратимым – что любит

Стеллу, всегда любил и будет любить всю жизнь, и что никогда ее не получит.

Потому что он мужчина, а не жадный ребенок.

Он и Марио принадлежали друг другу, они сделали из себя нечто большее, чем

сумму двух людей. Наверное, ни одна женщина не смогла бы заменить им друг

друга. Вольтижер и ловитор, связанные тысячами нитей привычки, общей работы, успехов и поражений.

Мы две половинки одного целого.

Они были по сути мальчишками, когда обменялись этой клятвой и запечатали ее

всем, что дарили друг другу – сердцами, телами, душами. Марио был центром его

сердца. На грани сна Томми подумал:

Если я и хорош в чем-то, это он сделал меня таким. Я несу его честь, как

зажженный факел… Оба скорее бы умерли, чем выставили себя в недостойном

свете в глазах друг друга…

Вдруг сонливость пропала.

Анжело. Анжело был бы не против, если бы узнал, что я испытываю чувства к

Стелле. Он, наверное, даже решил бы, что это хорошо, потому что я снова стану

нормальным. Когда Джонни и Стелла испортили себе жизнь, все, о чем он мог

думать, сделать так, чтобы все наладилось. Все вышло неплохо, но Анжело не

знал этого заранее… он просто хотел все исправить. Чтобы выглядело мило и

благопристойно. Он, наверное, одобрил бы меня, если бы узнал, что я люблю

Стел. Но это было бы неблагородно…

Он любил Стеллу. И она была женой его брата, и честь требовала, чтобы она

никогда не узнала о его чувствах, чтобы они не потревожили ее. Вдруг Томми

обнаружил, что совершенно не хочет спать. Через полуприкрытые веки он

смотрел на Стеллу. Она спала, и волосы ее сияли на солнце.

Его переполняла нежность. Он любил ее, но не мог огорчить признанием. Он

никогда не коснется ее, никогда не получит. Однажды он забудет, что было

время, когда все его существо – тело, сердце, мысли – жаждали ее и оплакивали

то, чего ему не суждено было иметь. Он хотел, чтобы она была счастлива и

спокойна, хотел дотрагиваться до нее на аппарате и знать, что она тот же

уверенный сдержанный партнер, что и раньше – без всяких двусмысленностей, заставляющих обоих чувствовать вину. Это займет время. А пока желание

раздирало его на части, и все внутри рыдало.

Все могло быть совершенно по-другому.

Он должен был коснуться ее. Хоть как-то. Хоть один раз. Он взял ее за руку, и во

сне она сжала его маленькими сильными пальцами и со вздохом положила

голову ему на плечо. Он сидел, поддерживая ее, изнемогая под тяжестью своей

любви, и чувствовал, как слезы жгут глаза. И все же он знал, что и это пройдет: вся боль и протесты – и останется только любовь, и больше ничего, и они будут

Сантелли, братом и сестрой. Боль однажды стихнет, а пока ему остается только

терпеть одиночество и ждать.

Если мне суждено было влюбиться в женщину, почему же я влюбился в

единственную в мире, которую не могу получить?

И тихий искренний голос, запрятанный глубже, чем боль, холодно озвучил то, в

чем Томми никогда бы себе не признался.

Если бы я в самом деле хотел полюбить женщину, разве я не выбрал бы более

доступную?

«Но это была бы не Стелла», – яростно заспорил Томми.

И тихий голос ответил: «И все равно».

Это не успокоило боль. Ни капли.

Сухой раскаленный воздух Далласа напомнил Томми о годах, проведенных с

Ламбетом. Стелла повела Сюзи на ранний ужин в кафе, а Джонни пришел в

номер, который делили Марио и Томми.

Усевшись на одну из кроватей, он сказал:

– Послушай, Мэтт, это, конечно, здорово, что ты добился места в титрах, но кое-

что меня беспокоит. У тебя контракт с собой?

– В чемодане.

– Не возражаешь, если я гляну? Зря ты не попросил меня его почитать, прежде

чем подписывать. Не то чтобы я не доверяю Джиму Фортунати, но я не первый

день в этом бизнесе…

– Я прочел его, – раздраженно перебил Марио.

– И мелкий шрифт? Насколько я знаю, весь мелкий шрифт читают разве что

юристы. И я. Приучился, когда не мог позволить себе своего специалиста. Пару

раз облажался, зато теперь читаю все до последней буквы, – он уже

просматривал длинные листы, которые неохотно вручил ему Марио. – Ага, вот

оно… «Репертуар исполнителя, уточненный техническим консультантом, включает тройное сальто назад с двумя пируэтами обратно, двойное сальто

вперед и назад…» Боже, откуда он такого нахватался? Мейсон не отличит

двойного сальто от двойного гамбургера. Наверное, Джим Фортунати

постарался. Упс, а вот и оно. Этого я и боялся.

Он прочел вслух:

– «Включая дублирование падений и неудачных трюков, предусмотренных

сценарием». Ты читал этот проклятый сценарий, Мэтт?

– Ты совсем чокнулся? Каскадеры не читают сценарий! Я просмотрел список

трюков. Раз уж они начали с тройного, я решил, что ничего сложнее уже быть не

может. Ну, придется упасть пару раз… Джок, я учился тройному без лонжи, черт

побери! Я столько падал, что, наверное, и без сетки бы выжил. Я классно падаю.

Вспомнив страх Марио перед каскадерской работой, Томми нахмурился. А

Джонни хлопнул ладонью по кровати.

– Чем дольше я тебя знаю, тем больше убеждаюсь, что тебя вообще никуда

нельзя отпускать без присмотра! Так Саймон Барри и покалечился, когда этот

фильм пытались снимать в первый раз! Твой друг Ридер даже не удосужился

предупредить, что от тебя потребуют?

Марио покачал головой.

– А еще друг называется, – фыркнул Джонни. – Он, небось, решил, что, раз ты

умеешь делать тройное, тебе все на свете по плечу!

– Да что это за трюк, которого ты так боишься? – потребовал Марио с

нарастающим страхом.

– Сценарий подразумевает, – сказал Джонни, – что это жизнеописание Барни

Парриша. То есть, ты должен сделать тройное, ошибиться, упасть на тросы и

вылететь на пол.

С лица Марио схлынула краска. Но это Томми, а не он, воскликнул:

– Это же невозможно!

– Верно, – согласился Джонни. – И я пытался помочь им обмозговать, как сделать

монтаж. И до сих пор иногда прокручиваю это в голове, но ничего не выходит.

Если бы ты взял меня с собой и дал прочесть контракт, я бы настоял, чтобы они

вычеркнули этот трюк, если не придумают, как сделать его безопасным!

Сценарист бы уж как-нибудь выкрутился.

– Именно поэтому ты и нужен нам менеджером номера, – бесцветно сказал

Марио. – Я просто не подумал. Доверился Джиму.

– Я все еще ему верю, – возразил Томми. – Он не даст тебе убиться в фильме, который консультирует.

Происходящее повергало его в шок. Марио нашел в себе смелость взяться за

работу, которой всю жизнь боялся… а теперь обнаружил, что подписался

исполнять трюк, погубивший другого воздушника.

– Ладно тебе, Джонни, – сказал Марио. – Профсоюз наверняка не промолчит по

этому поводу. Если поймем, что никак не выйдет, поднимем шум. Мы имеем право

на то, чтобы человек из профсоюза все время сидел рядом и следил, как

выполняются меры безопасности.

– Ну, поднимешь ты шум, – вздохнул Джонни. – И будешь шуметь ровно столько, сколько тебя соизволят слушать. Лучше разорвать контракт, чем сломать шею!

Он ушел к себе, а Марио, бледный и перепуганный, остался сидеть на кровати с

контрактом в руках.

– Это тогда Парриш покалечился? – спросил, наконец, Томми.

Марио продолжал смотреть в пол.

– Нет. Тогда он убедился, что он везунчик. Ты знаешь, как впервые сделали

тройное?

– Я слышал, будто оно получилось по ошибке. Только не знаю, правда ли это, или

какой-то репортер состряпал.

– Нет-нет, это чистая правда. Джерард Майт сделал его случайно… Это

произошло задолго до моего рождения, но Папаша его знал. Так вот, он сделал

тройное и так изумился тому, что остался жив, что решил, будто исчерпал весь

свой запас везения, бросил цирк и никогда больше не поднялся на аппарат. Это

было в те времена, когда тройное еще называли «сальто-мортале»… ты знаешь, что это значит?

– Смертельный прыжок, – ответил Томми, вспоминая, как Папаша Тони говорил, что для Марио это «судьбоносный прыжок».

– Да, и это сальто убедило Парриша, что он везунчик. Клео рассказывала мне эту

историю, когда я был ребенком. Когда ему впервые удалось сделать три

оборота, он промахнулся мимо ловитора, ударился о растяжки, упал на пол и

отделался сломанным пальцем. И тогда он решил, что ему везет, так везет, что

можно вставить тройное в номер…

Голос Марио затих.

– Я тоже всегда думал, что мне везет. Возможно, следует выяснить это раз и

навсегда.

– Мэтт, чтоб тебя, прекрати такие разговоры!

– Нет, Том, я серьезно. Если Парриш смог пережить это случайно, то я, наверное, смогу придумать, как сделать такое специально. Не изобразить, а именно

сделать. Надо только понять, как у него получилось.

– И как же ты собрался это выяснять? – разозлился Томми. – Пойдешь к медиуму

и вызовешь его дух?

Но Марио не повелся на подначку.

– Нет, конечно. Надо просто собрать все мои опыты с падениями и сложить

воедино.

– Это невозможно, – сказал Томми.

И тогда Марио поднял голову и посмотрел на него с улыбкой, от которой у Томми

кровь похолодела в жилах.

– На это у меня есть мнение самого Парриша. Или ты не понял, что то был он – тот

хромой парень, захотевший увидеть тройное. Он был прав, Том. Нет ничего

невозможного. Все на свете возможно, пока есть на свете глупцы, подобные нам

– готовые идти вперед и ломать шею.

– Ты окончательно и бесповоротно свихнулся! – взорвался Томми.

– Разумеется, – ответил Марио с той же жуткой улыбкой. – Чтобы делать

тройное, уже надо быть немного сумасшедшим. Везунчик, малыш, как ты не

понимаешь, что это я убил Барни Парриша? Убил так же верно, как если бы сам

спустил курок.

– Мэтт, какого черта… Ты даже не знал, что он мертв, пока нам Ридер не сказал!

– Я знаю. Но я все равно его убил.

– Да ты его не узнал, когда встретил! Ты его не видел с тех пор, как тебе было…

сколько?.. шесть или семь! Что ты несешь?!

Марио до боли вцепился ему в руку.

– Помнишь, что рассказал Барт? Он сказал, что, когда Парриш застрелился, с ним

нашли паспорт и газетную вырезку о молодом гимнасте, который делал тройное и

разбился. Это был я, Том… Я единственный в том году делал тройные. Мы с

Сюзан обсуждали это в больнице. Какой-то придурок накропал

душещипательную сказку – будто бы я покалечился на всю жизнь, больше не

смогу ни летать, ни даже ходить… Мы с Сюзан смеялись! А Барни Парриш

воспринял это всерьез. И застрелился, потому что знал, что это он начал всю

историю с тройными. Он просто не смог жить с этой мыслью и застрелился.

– Марио, нельзя же винить себя…

– А как он мог себя винить? Но он обвинил, и это была его жизнь. А я даже не

знал. Вот почему я хочу это сделать. Люди думают, что он неудачник, сдался. А

теперь у меня есть возможность сделать что-то в его память. Этот фильм

должен быть снят, Том. Я не вынесу, если его снова поставят на полку. Я делаю

это для Барта. И для Сантелли. Но больше всего я хочу сделать это, – он

сглотнул, – для Барни Парриша. В честь того, кем он был. И потому что он так

много значил для меня. И потому что из-за него я там, где есть сейчас. И если

мне придется рисковать, я рискну. Это будет не первый раз в моей жизни, когда

я рискую своей шеей!

ГЛАВА 16

Впервые в жизни Томми не рад был вернуться в дом Сантелли. Это было

единственное постоянное жилье в его жизни, а теперь оно оказалось в

некотором смысле испорчено. Ему постоянно казалось, будто за ними

наблюдают, будто ни одно слово или действие не остаются незамеченными.

Никогда еще они не работали так усердно. Они беспрестанно консультировались

с Люсией о трюках, которые выполнял Парриш и его брат, а некоторые из них к

настоящему времени стали довольно редкими. Как-то Марио горько сказал:

– Рэнди Старр проигрывает пари, если не называет этот номер «Летающие

Сантелли представляют Барни Парриша!»

Все нервничали. Стелла будто бы постоянно пребывала на грани слез, Марио

был суровым, раздражительным и требовательным. Один трюк, принесший Барни

Парришу известность, успел кануть в Лету: двойное сальто с полупируэтом в

конце – жуткая штука, для выполнения которой требовалось сойти с трапеции на

скорости пушечного ядра, сделать два сальто, на той же дикой скорости сменить

горизонтальное вращение вертикальным и из тесного клубка выпрямиться в

движение вверх. Томми этот трюк приводил в ужас. Вольтижер приходил к

ловитору неровно, и было практически невозможно поймать его так, чтобы

распределить напряжение на оба плеча поровну. Никто со времен Парриша не

проделывал подобное на манеже.

– Брось, Мэтт, – настаивал он. – Мы играемся с теми же вещами, которые

оставили Джима и Парриша на земле.

Но Марио был непреклонен.

– У Парриша получилось, а значит, это возможно. А если это возможно, мы это

сделаем!

«Ну да, получилось, – подумал Томми. – И где он теперь?».

Вслух он ничего не сказал. И все-таки продолжал гадать, не поддерживает ли в

Марио суицидальные намерения? Не стремится ли Марио закончить так же, как

Парриш? Толкает ли его внутренняя вина на самоуничтожение?

Это Анжело виноват. До его скандала Марио был в порядке.

Томми знал, что Анжело следит за каждым их шагом, и стал дерганым. Он не мог

расслабиться, даже когда они были одни в комнате за запертой дверью. Стоило

Марио коснуться его, как он напрягался. Марио злился, но Томми ничего не мог

поделать.

Всего несколько недель – и мы уедем со Старром. В дороге, вдалеке отсюда, станет лучше.

Барт уже снимался в первых сценах фильма. Марио сказал мальчишкам, что те

могут приходить каждый день – подтягивать то, что выучили за зиму. По какому-

то несчастливому совпадению Анжело сейчас не работал и каждый день, точный, как часы, приходил в зал: курил одну за другой сигареты и не спускал с них глаз.

Как-то Марио, не выдержав, подошел к нему.

– Черт побери, как насчет правила не смотреть без разрешения?

– Здесь может происходить что-то, чего я не должен видеть? – осведомился

Анжело.

Марио, вспыхнув, выпалил:

– Ничего подобного! И убери сигарету!

Анжело, пожав плечами, сигарету убрал, но через некоторое время Томми снова

учуял дым. Впрочем, Анжело, скорее всего, сделал это по рассеянности.

И все же что-то витало в воздухе, и они знали, что Анжело наверняка

перемолвился словечком с Клэем. Тот держался демонстративно недоверчиво и

соглашался присоединяться к Томми и Марио только в компании приятелей.

Как-то днем, когда все были в зале, Тесса шумно скатилась по ступенькам, ворвалась в зал и завопила:

– Мэтт, тебя к телефону! Наверное, тот человек из студии!

К счастью, в воздухе в этот момент никого не было. Марио нырнул в сетку, кувыркнулся через край и грозно направился к девочке.

– Тереза Сантелли, – начал он. – Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – пробормотала та, втянув голову в плечи.

– Ты выросла в цирковой семье и не знаешь… Что ж, я объясню простыми

понятными словами, Тесса. Никогда, никогда, никогда не ори, когда кто-то на

аппарате. И если ты еще хоть раз выкинешь что-то подобное, я…

Он осекся и покосился на стоящего в дверях Анжело.

– Ты мне ничего не сделаешь, – надменно заявила Тереза. – Папа тебе не

позволит.

– Может, и не сделаю. Но я скажу Люсии, и посмотрим, что сделает она. А теперь

говори, зачем принеслась сюда с воплями.

– Тебя к телефону, – голос Терезы дрожал от подступивших слез. – Люсия

послала тебе сказать.

– Если бы из-за твоих дурацких криков у нас тут произошел несчастный случай, до

телефона бы еще долго никто не дошел, поняла? А теперь убирайся!

Тереза бросилась к Анжело, взывая к вышестоящему авторитету.

– Папа…

Анжело злился, и трудно было сказать, на дочь или на Марио. Хмурый взгляд

достался обоим.

– Он прав, Тесс. Нельзя кричать, когда кто-то летает, это опасно. Я думал, ты

умнее. Ступай к Люсии, помоги ей в кухне. А ты, Мэтт, не разговаривай таким

тоном с моей дочерью. Если надо, скажи мне, я сам с ней разберусь.

Марио открыл рот для сердитого отпора, и Томми понадеялся, что перебранка

разрядит напряжение, но Анжело добавил:

– Тебя, кажется, звали к телефону. Иди, это, должно быть, что-то важное. Я

здесь присмотрю.

Он взглянул на Бобби, который, стоя на мостике, застегивал на поясе ремень

лонжи.

– Я подержу лонжу, – сказал он и взялся за деревянные рукоятки.

Томми, руководивший с земли, крикнул Бобби:

– Все, пошел!

Подросток прыгнул с мостика, раскачался и нырнул навстречу Филу в ловиторке, но промахнулся, и Анжело отступил назад, замедляя его падение. Другие

мальчики засмеялись. Отпустив веревку, Анжело подошел к сетке помочь Бобби

расстегнуть ремень.

– Не стоит вот так падать на ноги. Даже когда на тебе лонжа. Нужно уметь

машинально переворачиваться на спину и никак иначе.

Томми, слушая, думал: «Как в старые добрые времена, когда он работал со мной.

И остальными…»

Сквозь неприязнь все же пробивалось былое восхищение.

– Клэй, ступай наверх и покажи, как в этой семье учатся падать.

Клэй забрался по лестнице на мостик, взялся за трапецию, раскачался, в самой

высокой точке кача отпустил перекладину, сделал сальто и аккуратно упал на

спину. Когда он поднялся на ноги, Анжело сказал:

– Неплохо. Ты быстро схватываешь.

Потом он знаком позвал мальчишек вниз, и когда Томми тоже приблизился, Анжело уже объяснял искусство правильного падения.

– Если можете, приземляйтесь на спину. Если не получается, сворачивайтесь

клубком и втягивайте голову, как черепаха в панцирь, – он показал. – Тогда удар

придется вот сюда.

Он хлопнул Бобби между лопаток.

– Это как в акробатике? Никакого давления на голову?

– На затылок можно. Но не на переднюю часть. Шея – самое слабое место во всем

позвоночнике.

Анжело взял мальчика за подбородок и легонько толкнул в лоб.

– Упадете на лицо или лоб – и ваша шея переломится, как зубочистка.

Поколебавшись, он добавил:

– Если понимаете, что падаете на лицо, выставляйте руки. Сломаете запястья, но

лучше их, чем шею. Надеюсь, вам этого делать не придется, но все же вы должны

быть готовы пойти и на такое.

Марио, появившись в дверном проеме, внимал с удивлением.

– Именно так я сломал когда-то запястье. Но Анжело прав, в противном случае я

свернул бы шею. Спасибо, Анжело. Как вы все оказались внизу?

– Лекция о правильном падении, – пояснил Анжело. – Надеюсь, ты не

возражаешь.

Марио, рассмеявшись, покачал головой.

– Нисколько. Умение правильно упасть – добрая половина науки полета. Вы

должны знать, достаточно на меня насмотрелись. Так или иначе, на сегодня все, завтра и послезавтра тоже не приходите – мы с Томми будем в Анахайме.

Когда мальчишки ушли переодеваться, Марио сказал:

– Это был Мейсон. Ждет нас завтра к шести гримироваться.

– Будут снимать эпизоды полета? – поинтересовался Анжело. – Что ты

собираешься делать? Кроме тройного?

– Ты видел, как мы работаем над двойным с пируэтом?

– Это чистое самоубийство. Не думаю, что кто-то его делал с тех пор, как

разбился Парриш, – заметил Анжело. – Джо хотел попробовать, но Папаша ему

не позволил. У меня волосы встают дыбом, когда я на тебя смотрю, парень.

– Не знал, что тебе есть до меня дело, – сухо сказал Марио.

– Черт побери, ragazzo! – вспыхнул Анжело. – Думаешь, я хочу, чтобы ты сломал

шею?

Он дернулся к Марио, словно бы желая коснуться, но опомнился и отступил.

– Никакое кино не стоит человеческой жизни. А Люсии и без твоей смерти

проблем хватает.

Он развернулся и молча ушел.

Гримеры установили свой трейлер на краю зимней квартиры Старра. Спустя

долгое время Стелла появилась оттуда такая же рыжая, как Томми, а волосы

Марио обесцветили до невнятного песочного оттенка. Томми, чувствующий себя

неуклюжим в старомодном костюме, вдруг сообразил, что ему все это

напоминает: старую фотографию Летающих Сантелли с Люсией, Джо, Клео и

отцом Марио. Что касается Марио, его вообще невозможно было узнать: он не

походил ни на себя, ни на старый снимок Парриша.

Стелла подергала неудобный ремень на костюме.

– И как женщины умудрялись летать в этих шароварах?

– Люсия же летала, – добродушно сказал Марио. – Ты сама видела на

фотографиях.

Когда они вошли под купол, к ним присоединился Джим Фортунати.

– Готовы, Сантелли? Господи, Мэтт, тебя бы и родная мать не узнала! Классно

выглядишь.

Марио вскинул бровь и хоть чем-то стал похож на себя настоящего.

– «Классно» – это не то слово, которое я бы использовал, но как хочешь. Когда мы

понадобимся?

– Через несколько минут. Сейчас снимают Ридера с публикой. Привезли целую

толпу статистов, и все одеты как в двадцатые годы, – он показал на трибуны.

Большой Купол превратился в цирк времен двадцатых, даже зрителей нарядили

соответственно. Импровизированную съемочную площадку огораживали тросы.

На центральном манеже светловолосый мужчина в серебристо-белом костюме

махал трибунам, а съемочная группа носилась вокруг с прожекторами.

– Прямо как в машину времени угодил, – сказал Барт Ридер позади.

Томми, повернувшись, моргнул.

– Я думал, это ты там…

– Нет, нет, то Вилли… один из моих дублеров. Нас сегодня трое, и все мы

изображаем Парриша, – со смехом пояснил Барт.

На нем был точно такой же костюм, как на Марио. Из светлого шатена он стал

блондином, серебристая ткань идеально подчеркивала стройное сильное тело.

Томми впервые проникся его престижем. Не просто его друг Барт. Барт Ридер –

кинозвезда.

– Выглядишь шикарно, Мэтт, – шепотом сказал Барт Марио. – Была бы у меня

склонность к нарциссизму… счел бы привлекательной идеей заняться сексом с

собственным образом.

– Когда я был маленьким, – так же тихо ответил Марио, – я сходил с ума по Барни

Парришу. Глаз не мог от него отвести. Ты не слишком на него похож… ты

красивее. Но сейчас ты напоминаешь мне его. Может, ты двигаешься как он, я не

знаю. Я смотрю на тебя и вижу, как ко мне идет Барни.

– Я двигаюсь так, как научил меня ты. А ты, наверное, перенял это от него. Когда

мы дети, важные для нас вещи… – он осекся и громко сказал совершенно другим

тоном: – Слава Богу, что там Вилли, а не я. Десять минут под прожекторами – и я

мокрый как мышь.

Томми увидел, что к ним приближается Мейсон, режиссер.

– Готов, Барт? Еще несколько дублей, и на сегодня для тебя все.

Марио проводил Барта глазами.

– Я чувствую себя чертовски самонадеянным. Ношу костюм Парриша. Делаю его

трюки.

– Тот единственный раз, когда он тебя видел, он тебя похвалил. Если он сейчас

где-то, откуда может тебя увидеть, то наверняка гордится тобой. Подумай сам: ты показываешь людям, каким он был. Людям, которым не довелось встретить

его самого.

К ним подошла девочка-подросток с папкой-планшетом.

– Снимаем эпизоды полета.

Направляясь к форгангу, Томми услышал, как Мейсон через громкоговоритель

обращается к трибунам.

– А теперь ведите себя естественно, как в цирке: хлопайте, болтайте, пересаживайтесь…

Но Томми публика не казалась естественной. Она, впрочем, таковой и не была: несколько десятков статистов из Голливуда, получающих за это деньги.

Обычными зрителями с натяжкой можно было считать разве что группку детей

на инвалидных колясках – вероятно, взятых на день из приюта или спецшколы, чтобы их порадовать и добавить достоверности происходящему. Возможно, половина «зрителей» никогда не видела цирка вживую. Даже аплодисменты

казались несколько чужеродными. Непривычный костюм жал в неожиданных

местах, но Томми под зорким глазом камеры даже не мог его одернуть. Со

странным чувством нереальности он полез по лестнице, ощущая смутную

неправильность происходящего. Вид вольтижеров в чужих серебристых

костюмах усиливал это ощущение.

«Да ладно тебе, – увещевал он сам себя, – просто Марио и Стелла в странной

одежде!»

Он мысленно пробежался по номеру. Простой перелет – Стелла. Полтора сальто

– Марио. Пассаж.

И это проклятое двойное с пируэтом. Мне хотя бы не нужно сегодня ловить его на

тройном, но и без этого плохо. Позже им понадобится много сцен полета, чтобы

вставить их в эпизоды с Бартом…

На грани слуха звучала незнакомая мелодия старинной каллиопы, установленной

снаружи. Позже Томми предположил, что музыку написали специально для

фильма. Стелла на мостике тянулась к трапеции. Томми перевернулся вниз

головой, обвил ногами стропы, и въевшаяся за годы дисциплина взяла свое. Он

начал раскачиваться, соразмеряя движения с качем Стеллы.

Это просто номер.

Включившиеся рефлексы отсекли ненужное сознание.

Все прошло гладко. После перерыва они повторили номер еще раз – режиссер

назвал это резервными кадрами. Затем им сказали, что после полудня надо

снять как можно больше дополнительного материала, который может

понадобиться монтажерам. В полдень принесли обед на подносах, и к ним

присоединился Барт, аккуратно прикрывший полотенцем топ своего костюма.

Через некоторое время Барт начал рассказывать Марио о людях и событиях

вокруг, и Томми, молча слушая, подумал, что всякий свидетель беседы без труда

догадался бы об их отношениях. Нет, они не выдавали себя. Совсем не выдавали.

Может, я просто хорошо знаю их обоих, поэтому могу слышать оттенки?

Томми довольно давно не видел Марио таким: расслабленным, смеющимся. И не

хотел вмешиваться: не смог бы вынести вновь вспыхнувшую настороженность, горечь, заменившую веселье во взгляде.

Барт рассказывал, как снимают фильм в главной студии.

– На одной из этих песчаных площадок установили фальшивый аппарат футов

восемь высотой, мостик, трапецию и ловиторку. Отработали все на нем. Обещают, якобы к тому времени, как все склеят, любой зритель будет готов поклясться, что

я забрался туда, – он указал на центральный манеж, – и лихо крутил тройное.

Чувствую себя жутким обманщиком.

Марио со смехом сказал:

– Может, если бы сложить меня и тебя, получилась бы неплохая имитация

Парриша. Двое нас – один он.

– Не знаю, – пробормотал Барт. – Я никогда не видел Парриша… во всяком

случае в сознательном возрасте. Но, судя по тому, что говорят люди, ты не такое

уж плохое подобие.

– Поверь, – тихо сказал Марио. – Если бы ты видел, как он летал, быстро бы

почувствовал разницу.

– Тогда жаль, что я этого не видел. Вообще-то Мейсон хотел снять, как я

раскачиваюсь вон там, – он показал рукой, – но тут выскочил представитель

продюсера и завизжал.

Барт изобразил высокий голос с ломаным произношением:

– Эй, ви что делает? Ви разве не знает, мы застраховать лицо этаво парня на сто

тысч долларов! На что, по-вашему, здес каскадеры…

Марио расхохотался, откинув голову.

– И каково же, дорогуша, знать, что твое прекрасное лицо так высоко ценят?

Барт сделал изящный жест:

– Я чувствую себя слишком драгоценным для слов… В смысле, мило, когда тебя

любят, но это уже чересчур.

Марио глянул предупреждающе.

– Барт, осторожнее…

– Я немного…?

– Ты слишком, – тихо указал Марио.

– Прости. Я забылся. Обычно такого не бывает.

Томми вдруг сообразил, что они трое совершенно забыли про Стеллу. Знает ли

она, что происходит, или списала все на эксцентричность актеров? А потом

заметил на ее лице слабую улыбку.

Она знает. Черт возьми, она ездила с балаганом все детство. Вряд ли после

этого останешься наивным. И, наверное, она слышала, как Джонни назвал

Ридера самым отъявленным гомиком в Голливуде. А значит, она в курсе и про

Мэтта.

Это почему не понравилось Томми. Ему захотелось защитить Стеллу, оградить

ее от этого знания.

К ним снова подошла девочка с планшетом.

– Мистер Ридер, вас просят на площадку. Мистер Сантелли… – она заколебалась

между Томми и Марио и в конце концов остановилась на Марио. – Вас обоих

хотят снять так, чтобы вы делали одно и то же на одном и том же месте.

Она повернулась к Томми и Стелле.

– Вас двоих позовут позже – с мисс Бенсон и мистером Гайнесом.

Подошел гример, засуетился вокруг Барта, прошелся по углам его губ кисточкой, убрал блеск с носа, смахнул какие-то невидимые крошки с костюма. Барт

стоически, с сардонической усмешкой вынес все это внимание и принялся

наблюдать, как практически то же самое проделывают с Марио.

Стелла смотрела на них и улыбалась. Спустя минуту она сказала:

– Они старые друзья, да, Томми?

– Да, кажется, они познакомились, когда Марио был подростком.

– Они были… – Стелла замялась. Лицо, обрамленное незнакомыми рыжими

волосами, стало озабоченным. – Я не знаю, как это сказать. Ты же понимаешь, о

чем я?

Хотя в ее мягком голосе не было и капли осуждения, Томми все равно опустил

глаза. Но все-таки пробормотал:

– Наверное.

Итак, Стелла знала. Томми одновременно чувствовал облегчение: что, зная, она

не отвергала их – и беспокоился. Ему почему-то не хотелось, чтобы Стелла

думала о нем в таком ключе.

– Ты знаешь, Стелла? И ты… не против?

– С какой стати я должна быть против? – она широко распахнула глаза. – Ты мой

лучший друг, Томми. Я всегда чувствовала, что мы чем-то похожи – ты и я. Оба…