Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 111 страниц)

– Следуй за мной к бункеру! – командует он мне. И уже на бегу, он еще раз оборачивается ко мне:

– Мольцан возвращается, тебе будет интересно.

Когда Старик говорит таким вот резким тоном, не имеет смысла задавать ему вопросы. И все же, никак не возьму в толк, почему возвращение Мольцана может быть для меня интересным. Но слова Старика означают для меня: Ноги в руки, махнуть вниз по лестнице и бегом через двор, потом вверх к павильону, схватить мои фотопринадлежности и лучше всего уже сидеть в машине, прежде чем придет Старик.

В прибывшей лодке не вижу ничего особенного. Никаких повреждений. Но что это за вид у людей, становящихся в строй за рубкой на верхней палубе? Они грязные, просто черные как трубочисты.

– На лодке все напоминает шахту, – слышу чей-то голос, и постепенно узнаю что произошло: Во время охоты на два парохода союзников вышла из строя выхлопная труба дизеля, и ядовитые выхлопные газы устремились в лодку. Боевую деятельность следовало бы. Согласно всех регламентов, поскольку повреждение было невозможно устранить на ходу, прекратить.

– В дизельном отсеке нельзя было ничего рассмотреть – даже собственную руку не разглядеть! – сообщает мне один из измазанных в черное моряков после смотра. – Но повезло: Из всего экипажа лишь один дизелист потерял сознание.

Командир лодки рапортует Старику:

– Над линией горизонта облака дыма пароходов, а тут дизельный отсек чадит! – незавидное положение. У нас не было никакой возможности использовать этот дизель. Нам требовалось еще добрых два часа добираться до пароходов на той же самой скорости хода. И тогда стармех приказал личному составу электромеханической боевой части работать в ИСП…

А вот и окончание его рапорта: Через два часа лодка достигла необходимой позиции для атаки с носа и потопила один из пароходов. Старик скрежещет зубами. Мне кажется, что эти грязные черти заслужили надлежащую похвалу из его уст. В столовой – за едой – дантист старается раздразнить нашего доктора, старшего полкового врача. Он с притворным лицемерием рассказывает о медицинских феноменах. Некто заявился на прием к практикующему врачу, так как испытывал ужасные приливы крови к голове. Уколы, таблетки и порошки – ничего ему не помогало. Этот пациент консультировался у другого и третьего врачей: без всякого успеха. Но четвертый, наконец-то заметил, что воротник этого господина был на два размера меньше, чем нужно! Доктор кидает на дантиста злой взгляд. Но вместе с тем тут же оказывает ему любезность:

Легкая усмешка вдруг кривит его губы и быстро гаснет. Наш доктор – это я отчетливо вижу, в ярости.

А у дантиста в запасе есть еще одна история. Он уверяет, что сам был этому свидетелем:

– У семьи, которую я хорошо знал, был восьмилетний мальчик, довольно толстый пацан. Домашний врач посоветовал – очень разумно! – давать мальчику поменьше есть. Толстячку уменьшили рацион вполовину, но вместо того, чтобы худеть, он становился все толще.

Все взоры теперь прикованы ко рту дантиста, который, однако, делает сначала внушительный глоток из своего стакана и, закатив глаза, показывает, что при этом он не может продолжать свой рассказ.

– Что за чушь! – произносит доктор.

– Во всяком случае, домашний врач был просто растерян! – продолжает зубной врач. – Так вот. Парню давали всевозможные пилюли и еще меньше еды и каков результат?

– Мальчик становился еще толще! – немедленно возмущенным голосом язвит доктор.

– Так точно! Как Вы догадались? Итак, прошло около полугода, и только тогда случайно выяснилось, что этот хитрец каждый день возвращаясь из школы, посещал армейскую полевую кухню в непосредственной близости от дома и просил порядочную порцию в свою эмалированную миску. Кто-то рассказал об этом его больной матери – все бродяги знали его. Такая обстановка заинтересовала мальчика, а армейский суп нравился ему больше, чем домашняя еда… Да, такие случаи нередки в общей врачебной практике!

В этом месте доктор театрально закатывает глаза и с шумом выдыхает. Я поклялся себе никого не расспрашивать о Симоне и становиться глухим и немым при обсуждении всевозможных слухов о ней. Однако теперь я убеждаюсь на своем опыте, что не могу доверять и самому себе. Что хорошего в том, что я позволяю своей ревности быть сильнее моей воли? Что за жеманство я тут устраиваю с собой? Ведь я уже пытаюсь расспрашивать даже Старика! Но я так и не продвигаюсь ни на йоту. Единственное, что я узнал от него, это то, что «мадемуазель Сагот» здесь «находилась». Даже наш дантист совершенно очарован Симоной. Она снабжала его книгами о дольменах и менгирах – это его конек – а также фотографиями и старыми почтовыми открытками, принесла даже пожелтевшую литографию дольменового поля у Карнака. Если я правильно понимаю дантиста, «Mademoiselle Simone» в самое короткое время превратилась в удивительного знатока бретонской предыстории. «Очень культурная малышка, которая знает, чего хочет», так он называет ее и при этих словах глаза его полны восхищения. Старик, зампотылу, дантист – кого еще обвела вокруг пальца Симона? Я вздрагиваю во сне. Симона настолько явно причудилась мне, что я даже слышу ее голосок. Он звенит с гортанной хрипотцой, почти сонорно, вкрадчиво и в то же время проникновенно. А потом наступает locklout, в который я полностью погружаюсь. На меня наваливаются картины дней и ночей с Симоной с такой силой, от которой становится больно. Вот я вижу нас обоих на нашем крохотном пляже между гранитными утесами городка Cete Sauvage. Волнорезы в рост человека в контровом свете залиты глубоким изумрудным отблеском. Бурлящая пена разбивающихся волн вспыхивает, напоминая огромную белую гирлянду. И из этой стеклянной зелени и вспенивающегося белого цвета показывается загорелая Симона, разбрызгивая водяные жемчужины вокруг себя: Театр теней с вспыхивающими алмазными россыпями на фоне солнца падающего в красное малиновое желе.

А потом мы лежим под нашими купальными халатами на песке, который все еще теплый от нагревшего его солнца, и мы чувствуем себя единственными людьми на нем во всей вселенной, на этом несущемся в никуда мяче из жидкой магмы и твердой коры.

У меня еще не было столько много времени размышлять о Симоне, как сейчас на моей раскрашенной сине-белыми квадратами койке. Так глубоко увязнуть в таком вот несчастье – и это при остром уме и вопреки многочисленным предупреждениям! Но это все беспечность Симоны, эта странная ошибочная оценка своего окружения, совокупная недооценка действительности.

Вероятно, уже года два тому назад – и даже прошлым летом – она, должно быть, утратила всю осторожность. То были времена, когда мы, еще во всем в белом, гордо гарцевали по La Baule, на зависть сухопутных вояк: Любимцы нации. Это тоже, пожалуй, ударило нам в голову… Я никогда не знал, было ли то, что Симона рассказывала мне о себе, правдой. У неё был своеобразный способ врать. Часто я не мог врубиться, зачем она вообще делала это. Лгала ли она, лишь потому, что правда казалась ей скучной? Она настаивала, что правильно будет «идти налево», если я говорил «идти направо». Она говорила «черное», когда должна была сказать «белое». Она лгала даже тогда, когда нельзя было скрыть правду, когда ложь была просто бессмысленна. Сообщения о фронте вторжения в высшей степени скудны: Информационный поток, кажется, иссяк до ручейка. Все же каждый, тем не менее, должен был знать, что пробил час: Союзники все более расширяют свой плацдарм. От адъютанта узнаю, что из Ренна пришел новый приказ, и мне следует немедленно туда отправиться. Сейчас это проблематично. Что скажет Старик? Конечно же, ему известен этот приказ уже несколько часов и он наверняка давно решил, что следует сделать. Но его нигде не видно. Адъютант сообщает, что шеф в бассейне, где контролирует раскладывание маскировочных сетей. Действительно нахожу Старика за огромным рулоном маскировочных сетей. Я вижу его, стоящего словно полководец, а Бартль рядом указывает выброшенной вперед правой рукой то в одну, то в другую сторону. Скоро весь бассейн должен быть покрыт этой кажущейся экзотической тряпкой из сеток из манильской пеньки и там и сям вставленными зелеными тряпицами. Увидев мое приближение, Старик спрашивает только:

– Ну?

Я отвечаю без обиняков:

– Я должен снова выехать в Ренн?

– Ничего не выйдет с этими битенгами и мачтами, – произносит он вместо того, чтобы ответить мне.

– Вся деревянная конструкция не годится.

– Сбросить бы весь этот хлам просто в воду, – предлагаю.

– В этом случае все вот это будет здесь же и плавать, – недовольно возражает Старик. Затем обращается к Бартлю:

– Вот сюда выдвинем две обычные мачты, самые изношенные, а там растянем единственный канат – и эта конструкция накроет все словно крыша. И никакого геморроя!

Проходит еще довольно много времени, пока он не говорит мне:

– Господа из другого номера полевой почты кое-кому добавляют работы!

– Но что же мне делать? – я начинаю снова.

– Оставь, – только отвечает Старик и, ухмыляясь, добавляет:

– Как другие оставляют себе.

Но потом, когда Бартль уходит и возится на противоположной стороне бассейна, он, основательно откашлявшись, интересуется:

– Ты ничего лишнего не сболтнул господам при твоем первом их посещении?

– Кажется, нет.

Старик пристально вглядывается мне в лицо. Но ему приходится подождать, пока я сморщу его как от зубной боли.

– Когда, как ты думаешь, я должен отправиться? – задаю волнующий меня вопрос.

Старик делает благообразное лицо и спрашивает:

– У тебя есть бензин?

– Бензин? У меня?

– Ну, мне просто интересно: Как же ты хочешь поехать в Ренн без бензина? В любом случае обычные поезда больше никого не возят…

Старик говорит все это с неподвижным лицом как бы себе под нос. Но затем с серьезным видом, акцентируя на каждом слове, возвещает:

– Мы не можем больше немедленно исполнять пожелания штаба военно-морской контрразведки в Ренне, в твоем лице то бишь, при сложившемся положении дел – о чем искренне сожалеем…

– А мне как жаль! – возвращаю с таким же серьезным видом.

– Временно поупираемся. Ты же обычно упрекаешь в этом военно-морской флот: в нашем ухоженном горделиво-упрямом виде.

Выждав несколько мгновений, Старик говорит как бы между прочим:

– Впрочем, нам следует еще сегодня приблизиться танцуя на лапках, к Первому.

– С какой это стати?

– Они прихватили себе очередной «замочек» – неподалеку – и сегодня будут его торжественно открывать.

– И мне следует туда явиться?

– Так точно. Там ты познакомишься, наконец, с нужными людьми – всей милитаристской кликой. Кроме того, там будет молочный поросенок.

Старик играет рубаху-парня. Он действует, к моему удивлению, так, как будто мне ничего не надо кроме знакомства с военными блюдолизами и куска жареного молочного поросенка. Кажется, Старик чувствует себя уязвленным происшедшим в Cheteauneuf. Интересуюсь:

– Когда?

– Прямо сегодня во второй половине дня. Отъезд в пятнадцать часов. Маленькой делегацией: доктор и зампотылу. Я поеду своим ходом.

Вскоре после четырнадцати часов начался авианалет: бомбардировка средней тяжести. Кто бы мог подумать в начале войны, что к бомбежкам можно привыкнуть? Новые ощущения рождают новые чувства. Как бойцы в траншеях под Верденом предчувствовали, где будет следующий разрыв мины, я также уже предчувствую, куда упадут бомбы, как только загрохочут зенитные орудия. “Небольшой замочек” Первого, не идет ни в какое сравнение с нашим Manoir Logonna: узкое, безвкусное здание, построенное вероятно для какого-нибудь промышленника в 1850 году и полностью изуродованного камуфляжем от фундамента до крыши. Никакого парка, только большой, запущенный и неухоженный сад. Между немногочисленными деревьями висит синий чад большого костра, куда то и дело подбрасывают дрова, над пламенем которого поворачивают на вертеле, более напоминающем алебарду тушу свиньи. Группа молоденьких лейтенантов, у большинства одна рука в кармане брюк, стоит вокруг костра. Очевидно, никто не знает с чего начать. Говорить друг с другом они не учились. Двое выглядят как близнецы: У обоих нестандартного размера брюки, волочащиеся по земле, и стоят они так, будто хотят спрятаться, держа сжатыми кулаками короткую трубку перед лицом. На террасе образовалось что-то вроде приветственного хоровода: Все в синем и сером цвете, которые соответствуют скорее цветам военной авиации. Новоприбывшие подходят робко – как бы стараясь быть в безопасности – к кругу из серебряной мишуры галунов и аксельбантов, а затем начинают его обход, причем прикладывают руку в приветствии к козырьку перед каждым отдельным серебрянопогонником, пожимают им руку, и передвигаются дальше таким же образом к следующему, каждый раз повторяя свое имя.

Тот, кто затеял весь этот смешной своим поведением урок танцев, должен быть от еще идиот. Одно мне ярко бросается в глаза: Здесь нужно запоминать лицо того, с которого начал свое кружение, иначе может случиться конфуз, что начнешь повторно представляться в этом театре абсурда.

Начальник Первого, коренастый, неприметный и почти лысый человек, раскраснелся от волнения и сильно потеет. Не удивительно, он такой кругленький, что полностью соответствует своему прозвищу «шаровая молния»! Он считается деловитым и очень популярным, но и очень тщеславным человеком. Трудно представить, что он мог бы работать в одной упряжке со Стариком. Старик изображает из себя, как будто ради контраста, «good old fellow». Он надел приветливую ухмылку и не отпускает ее с лица. С орденом, носимым на шее, Старик так или иначе опережает начальника Первого: «Шаровая молния» добрался только до «яичницы», и на его правом боку этот странный орден со свастикой выглядит особенно неприглядно, словно на гулянке у Старого Фрица или как подвязка у танцора котильона.

Старик передвигается какое-то время напоминая дрессированного медведя от группы к группе, а затем падает на удобный плетеный стул. Там он теперь и сидит, опершись на локти, и наблюдает, опершись на положенные друг на друга руки, тщеславное жеманство военного Hautevolee.

Он кажется настроенным очень решительно, и ничто не вызывает его неудовольствия. Вот он пьет, ухмыляясь, за мое здоровье, поднимая свой бокал за более чем два стола от меня, и движениями головы и закатыванием глаз спрашивает меня, воспринимаю ли я увиденное показное архитектурное излишество также верно, как и он. В следующий миг низенький, хилого вида офицер – заместитель начальника АХЧ, который уже как-то посещал нас в нашей столовой, подходит ко мне и сразу тянет меня в дом: Я должен осмотреть в столовой зале картины, которые он вчера купил в Париже. Четыре сильно залакированных довольно дурных картины, скорее мазня, а не картины, в разряженных рамах висят на свежеокрашенных стенах. Так как я не впадаю в эйфорию от увиденного, хилый пожимает плечами, а затем жалобно канючит: Что же ему было поделать – он же не говорит по-французски. Командующий флотилией послал его, дав пачку франков и приказ не возвращаться без картин. Он просто зашел в первый попавшийся магазин и купил там эти четыре картины. Чтобы сыграть взятую на себя роль эксперта хотя бы вполовину удовлетворительно, я меланхолично киваю, а потом изображаю нечто вроде восхищения прекрасными и роскошными рамами. Заместитель начальника АХЧ благодарно принимает это, он буквально расцветает и ищет мою поддержку на его утверждение, что печальные, унылые ландшафты Средиземного моря подходят к этим превосходным портьерам с длинной бахромой. Когда я снова покидаю замначальника АХЧ, то опускаюсь в одно из множества стоящих вокруг кожаных кресел – «клубную мебель!». Тут только я замечаю, что пахнет чадом – но не от жарящегося поросенка. Какой-то придурок, несмотря на жару, закрыл камин, и огонь, естественно, не горит, в то время как солнце нагревает крышу. Итак, покончено! Назад на свободу! В это самое время матросами в белой форме выносится во двор длинный бак и старательно размещается таким образом на мостовой, чтобы не раскачивался. Соображаю: Готовятся разбирать поросенка. И вот уже образуется очередь. Старику говорят изысканные комплименты. Размещаюсь позади, через несколько человек от доктора. Старик проходит вразвалочку, держа тарелку с куском свинины мимо очереди назад, видит меня и восклицает:

– Отлично мясо! То, что надо!

И в этот самый момент кусок поросятины соскальзывает с его тарелки и падает на землю, поскольку он свободной правой рукой бьет по сидящему на его левой руке, в которой тарелка, комару. Неудача вызывает стон разочарования у всех, кто это видел, но Старик, как если бы ему удался заранее разученный трюк, раскланивается на все стороны. Один из матросов уже подбегает к нему с новой тарелкой. Таким бодрячком я давненько не видал Старика. Он щурится от солнца и что-то обдумывает, после чего держит курс внутрь здания. Если он ищет там прохладу, то вот удивится!

– Вряд ли здесь установлены набивные плиты, – рассуждает доктор, – скорее бимсы уложены!

И повернувшись вполоборота к стоящему позади него, добавляет: «Толстенные кряжи» я бы так их назвал. Так как эту шутку большинство ее слышавших не понимают, доктор на долгое время получает славу остряка. Он безмолвно ждет, когда ему наполнят тарелку и также направляется внутрь поместья. За несколько шагов перед входной дверью он останавливается и отклоняет голову назад, чтобы лучше разглядеть всю переднюю часть здания, а затем качает головой: Маскировочная раскраска ему вовсе не по вкусу. В саду подсаживаюсь к грубосколоченному столу, где уже разместились четыре офицера, на который подавальщики сразу ставят поднос с коктейлями. За столом сидят командир зенитной артбригады, два офицера-подводника и серебрянопогонник. Коктейли оставляют меня равнодушным, взамен хватаю бокал свеженацеженного пива, и, сделав большой глоток, тихо откидываюсь назад и прислушиваюсь к разговору.

– Такие вот длительные застолья, все же вредны для народного здоровья!

– Возьмите-ка лучше вот этот кусок, он прекрасно прожарился…

– Еще картофельного салата?

– Да, только побольше: если гулять так на всю катушку!

– «Если гулять, то на всю ка…» – так и помер мужик! Что тут скажешь? Это была его единственная рифма…

– Я не совсем понимаю…

– Последние слова – точно! – ха-ха-ха… Один мужик сказал на своем расстреле, дальше он не успел. Только и молвил: «Если уж гулять, то на всю ка…»

Молоденький обер-лейтенант, которому серебрянопогонник адресовал эти слова, смотрит, открыв рот в смятении на него, в перекошенное от смеха лицо своего визави. Я тоже пристально вглядываюсь в этого человека – и его знаки различия. И тут меня словно током пронзает, да это же, прямо напротив меня: Кригсгерихтсрат! Такой персонаж мне еще не встречался. Водянистые глазки, слюнявый рот, прыщи в уголках рта, влажно-блестящие мелкие зубы – все на этом лице выглядит влажным.

– При расстрелах преступникам прикрепляют красный матерчатый лоскут, именно там, где сердце. Преступников сковывают в середине тела, с тем чтобы они при попадании пуль в тело не откидывались сильно назад – это бы смотрелось не очень красиво…, – продолжает говорить кригсгерихтсрат, а я перевожу взгляд с одного на другого из присутствующих, так как не верю своим ушам, что это все происходит в действительности, но никто не возмущается. Веселенькое дело!

Зенитчик, сидящий напротив меня, кажется тоже особенным образчиком своего вида: Он, своими белыми зубами, срывает мясо с ребра, и сок стекает каплями из уголков рта по подбородку. При этом он задирает верхнюю губу так высоко, что обнажается розовая десна. Сидящий за соседним столом, отодвинув тарелку с костями в сторону, пристально смотрит перед собой в раскинувшуюся местность. Кажется, он совершенно отстранился от раздающегося вокруг громкого чревоугодия. Но вдруг он отрыгивает так сильно, что это звучит напоминая удар щебенки.

– Еще никогда в жизни так хорошо не ел! – произносит он довольно.

– Я бы вас попросил! – восклицает кригсгерихтсрат.

Очередь разошлась, и глазам открылся вид на костер и корыто с трупом свиньи. Оба повара еще раз подступают к ней и вскрывают своими длинными ножами ее грудную клетку: Они протаскивают ножи между ребрами, наваливаются своим весом и нажимают на них, ведя иногда ножи поперек, если наталкиваются на кости позвоночника. Вижу, как сосед справа глодает грудинку, держа ее двумя руками. Я не могу глядеть на это: чистой воды каннибализм! Внезапно перед глазами возникает картина того сэндвича, что я увидел в пилотской кабине сбитого Боинга. К черту! борюсь с собой. Не стоит портить аппетит таким способом. Но пилот из сбитого Боинга в La Baule и белоснежный сэндвич его мозга застряли в моей голове. Под большими деревьями образовалась песенная группа. Они поют: «Мы – рыцари глубин / Мужественные и твердые как сталь / Скрывающие мирные взгляды / Не имеющие ни милосердия ни выбора…» Рассматриваю лежащий передо мной на тарелке обжаренный на слабом огне до коричневого цвета кусок свинины, и внезапно понимаю, что для меня это будет слишком. Тогда поступаю так, будто хочу добавки, но затем скрываюсь в растущие сбоку кусты, и моя еда делает поворот оверштаг: Наверняка, здесь найдется какая-нибудь собака, которая поблагодарит меня за это… Комары кружатся в таком плотном рое, словно облака ржавчины, разлетающиеся от удара молотом. Нахожу за лучшее укрыться в доме и сажусь непосредственно под одним из ландшафтов. Вскоре вся группа появляется в дверях, и по воле черта ли, но все мои соседи по обжорству притопали тоже. Не успеваю глазом моргнуть, как они уже сдвигают два стола, и я сижу в болтающем и хохочущем круге напротив кригсгерихтсрата. Он ведет себя очень оживленно подбадриваемый таким количеством полных надежды слушателей и рассказывает:

– У меня был как-то однажды один француз, так тот еще и поблагодарил меня за приговор – за правильное ведение уголовного процесса. Мы же все всегда делали чисто и правильно. Свидетелям всегда давали слово и тому подобное – однако ничего, естественно, не могло пригодиться правонарушителю. За преступления связанные с укрывательством сил противника наказание одно – смертная казнь…

Кригсгерихтсрат делает в этом месте порядочный глоток из только что поставленной кружки пива. Вместо того, чтобы смыться во второй раз, я остаюсь словно парализованный в кресле. Спустя некоторое время новые мерзости доносятся из этой влажной, брызгающей слюной пасти:

– При этом должен присутствовать военный врач. Он приподнимает веко… Нет, никакого выстрела в затылок. Для этого у нас нет надлежащих мер безопасности. В гробу преступнику закрывают глаза, кисти кладутся на грудь. Также и у французов.

Идет общее тостование, и тут же:

– У французов сложился стереотип кричать: «Vive la France!» – это в основном борцы Сопротивления… Но обычные французы, те стоят спокойно. Спросил я одного его политическое мнение и затем даже дал ему несколько сигарет…

На уровне подсознания я одновременно вижу рисунок на старой рубашке Симоны из расписанных тысячу раз строчек «Vive la France», и билеты метро с надрывами в виде буквы V: Victory. Вот была бы, конечно, истинная обжираловка для этого болтающего чудовища, если бы он увидел ее и поймал кого-нибудь при изготовлении таких рубашек или надорванных билетов! Чудовище льет в себя как в прорву: Едва у него появляется новая порция пива, он снова начинает, но вдруг произносит деловым тоном:

– Расстрелы происходят в Mont Valerien около Парижа… Немецкие военные судьи сидят на Rue Boissy …

Нет, не на Avenue Foch, нет, там начальник полиции СС… Точно: Высший начальник СС и начальник полиции Франции. Немецкая полиция вся в другом месте, а именно на Rue Saussaies … В этом месте командир зенитной бригады хочет тоже кое-чем угостить:

– У нас есть масса грузин. Я должен был разрешить расстрелять из них троих – были большевиками… Знаете, можно привыкнуть даже к расстрелам… Это странные люди, я бы сказал неотесанная деревенщина. Они в первый раз увидели железную дорогу… Много старых пней в том числе. Один упал замертво, когда мы начали палить из наших орудий…

Смотрю как кригсгерихтсрат – саксонец, как он себя называет, начинает беспокоиться: Он не хочет позволить, чтобы зенитчик украл у него внимание слушателей.

– Стоит только оборудовать экстра бордель специально для братишек, и все, у них начнется совсем другой нулевой цикл, – он начинает равнодушно, – иначе бы им пришлось онанировать, как каким-нибудь лесным ослам… Да, Вам смешно!

В этом месте зенитчик наполовину откидывается назад, поворачивается и кричит в глубину:

– Еще пиво!

И затем:

– Когда они дрочат, то значит больше не уверены в своей жизни!

Теперь, наконец, господин Захзе может снова почувствовать себя во главе беседы:

– В скором времени у меня будет сразу трое! Кстати: То, что все священники так делают вовсе не от их плохих родителей! В последнем моем случае священник был всю ночь один в камере. Но какая мощь! Он всю ночь держал себя в форме как мужчина…

Господин кригсгерихтсрат снова аккуратно вливает в себя пиво и нарочито широкими движениями тыльной стороны кисти руки вытирает свою пасть. Он являет собой уверенность в своей правоте: Его слушают и ему удивляются. Спрашиваю себя: Что ему придется еще нам предложить? Долго ждать не приходится, господин Захзе объявляет:

– Казни через расстрел всегда лучше, чем исполнение приговора через гильотину. Когда там человек еще бьется в конвульсиях, которому голову давно оттяпали, это неприятно.

А еще тело брызжет красным соком во все стороны. Я больше не хочу слышать этот голос. Однако все же остаюсь сидеть и когда закрываю уши, мне становится хорошо. И тут оно происходит: Господин Захзе достает свой последний козырь: У господина Захзе есть фотографии. Повешенных и расстрелянных. Точно таким образом очень плохие проститутки предъявляют здесь на Rue d’Aboukir свои потертые фото как они трахаются для эрекции членов таких же, как и здесь. Но там господствуют ясные отношения, им просто нужны деньги. Какое счастье, что здесь нет Старика! Он бы сейчас что-то выдал…

Позади нас поют: «Между Шанхаем и St. Pauli большой океан / Матросы вдали мечтают о Реепербане…»

В это время появляется Старик и бормочет:

– Пожалуй, парни уже набрались. Очевидно, жаркое из свинины было порядком пересолено.

– Дорога назад на родину далека, так далека так далека…, – поет один солируя тенором.

Старик быстрым взглядом искоса просматривает фотографии. Он закусывает нижнюю губу и стягивает брови.

– Пора в путь-дорогу, – затем говорит он мне, и я мгновенно вскакиваю. Внезапно все замолкают. Старик холодно осматривается вокруг и раскланивается.

Когда мы снова сидим в машине, я испытывающее смотрю на Старика, уставившегося невидящим взглядом на дорогу и сидящего так прямо за рулем, как будто у него случилась судорога в затылке. И поскольку он ничего не говорит, доктор, сидящий рядом с ним, тоже молчит, да и зампотылу весь погружен в молчание: При этом у обоих языки, наверное, горят от услышанного и увиденного. Поэтому могу беседовать только мысленно сам с собой, представляя что Старик мог бы сказать, если бы два других не сидели с нами в автомобиле… Мы проехали уже около десяти километров, когда, наконец, Старик, кажется, захотел нарушить тягостное молчание: В какой-то момент я вижу в зеркале заднего вида, как он закусывает нижнюю губу. Затем, прямо посреди узкого поворота он говорит:

– У поросенка была такая хрустящая шкурка…

Услышав это, доктор и зампотылу фыркают дуэтом, словно Старик сморозил прикольную шутку. А когда мы проезжаем через ворота флотилии, доктор осмеливается тоже открыть рот:

– Удачный день – country life at its best, – произносит он вполголоса, будто бы разговаривая сам с собой.

Когда я поднимаюсь вместе со Стариком в его студию, останавливаюсь и вдыхаю воздух полной грудью. Меня охватывает нечто вроде ощущения домашнего очага.

– Это было слишком много для сына моей матери, – говорю, – но в любом случае я кое-что узнал…

– Я бы тоже не возражал пропустить сейчас стаканчик шнапса!

– А потом?

– А потом полная тишина!

Старик уже все обсудил с Ренном, успокаивают меня утром. Остаться здесь и спрятаться, втянуть голову и затаиться, по этому правилу мы поступаем уже довольно давно – по крайней мере, пытаемся. Для меня эта флотилия самое лучшее и самое надежное место. Только здесь я наполовину защищен от легавых, здесь они менее всего могут причинить мне зло. И все же: вопреки всему… у меня земля горит под ногами! И почему Старик ничего не говорит о Симоне? Пусть пройдет какое-то время это самое благоразумное. Но это уже все. Покинула ли Старика его смелость? Может быть, он, в конце концов, хочет совсем выбраться из этой аферы угрожающей его карьере? Но ведь такая карьера может существовать лишь как абсурдное представление в его мозге. Поскольку в нашем случае карьера для нас – это безвозвратное прошлое – независящее от того насколько быстро или медленно продвигаются вперед союзники… После завтрака, с мольбертом на плече, захожу отметиться в служебный кабинет Старика. Старик пыхтя выдувает из себя воздух и неожиданно бросает:

– Мольцан задолбал!

Я стою и не знаю, что сказать по этому поводу.

– У него, конечно, была причина для празднования – но все же что-то должно оставаться в рамках приличия! – продолжает Старик.

Узнаю, что Мольцан вчера вечером, упрямый и бухой, каким он всегда был, не захотел пойти в офицерский публичный дом, а во что бы то ни стало хотел остаться со своими людьми и направился в бордель для команды.

– А там ввязался в ссору – даже затеял драку, – говорит Старик, – и оказался Мольцан в самой середине!

– Задачка! – отвечаю меланхолично. – Нам вот раньше просто добавляли соду в чай. Мы называли эту хрень «Пофигизм».

– Тебе хорошо смеяться! – произносит Старик и яростно передвигает туда-сюда папки на письменном столе. Затем внезапно встает и объявляет:

– Я должен быть в бункере! Едешь со мной?

– О лучшем и не мечтал!

В машине, Старик ведет ее сам, его словно подменили. Он даже насвистывает:

– Гордо реет флаг…

Рискуя разбить губы о ветровое стекло, я начинаю говорить:

– В Коралле я, кстати, видел твою фотографию с Фюрером.

– Это ту, с капитаном Рогге, командиром крейсера «Атлантис» и обер-лейтенантом Зуреном? Райнхардом Зуреном?

– Да. Как это все прошло тогда?

– Да, а как это должно было пройти?

– Я имел в виду, какое впечатление произвел на тебя Фюрер?

– Я бы сказал: как на фото.

– И больше ничего?

– Ну может быть, чуточку менее низковат, чем я думал.

– И никакого особого впечатления?

Теперь Старик вынужден сконцентрироваться, пытаясь пробраться между горами обломков. Только когда мы оставляем позади эту трассу слалома, он отвечает: