Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 111 страниц)

ОКРУЖЕНЫ

– Комендант Крепости просит Вас прибыть на совещание на командный пункт, – докладывает адъютант.

Старик выходит в соседнюю комнату. Я слышу, как он звонит и разговаривает с адъютантом. Когда появляется снова, то объявляет:

– Фон Мозель больше не является комендантом Крепости. Теперь это Рамке. Распоряжение из Ставки Фюрера. Поступило радиограммой. Значит, о нас там думают.

Застегивая портупею, он продолжает:

– Я должен выехать немедленно. Рамке приказал вызвать к себе всех командиров и шефов флотилии.

И уже стоя в проеме двери, он оборачивается ко мне и добавляет:

– Тебе лучше остаться здесь. Думаю, я вернусь к обеду.

За столом Старик объявляет:

– Рамке разъяснил, как он представляет себе предстоящую оборону: некое кольцо зоны предполья и затем передний край обороны. Он еще раз подчеркнул, что ВМС не должны получить собственный сектор в кольце обороны. Скорее, мы должны присоединиться к другим подразделениям. Для этого мы передаем около четырехсот человек.

Старик опускает взгляд и начинает есть. Между парой ложек неприправленного густого супа он бормочет так тихо, что только сидящие рядом могут слышать его слова:

– Он, очевидно, не доверяет нам – ну да Бог с ним!

Наконец снова повышает голос:

– Затем началось что-то типа ревизии – значительно не хватает медико-санитарного имущества, врачей и укрытий для медсанчастей. В наличии только неохраняемые лазареты, и это проблема…

Адъютанта вызывают к телефону. Когда он возвращается, то докладывает Старику:

– Наши люди поймали четверых американцев!

Некоторые поднимают глаза от своих тарелок, но никто не говорит ни слова.

– Как это им удалось? – спрашивает Старик в звенящей тишине.

– Об этом ничего не известно, господин капитан, – поспешно отвечает адъютант.

Тут Старик поворачивается ко мне, с самодовольной уверенностью в своей правоте на лице. Он делает это так, как будто это он, собственной персоной, схватил тех парней. Затем откладывает ложку, откидывается назад и произносит:

– Я представляю себе это так: Янки в суматохе заблудились и на своем джипе добрались до нас – точно как мы при Le Faou…, – и к адъютанту: – И где эти парни сейчас?

Адъютант высоко встряхивает головой и, чеканя каждое слово, отвечает:

– Их всех забрали на допрос, господин капитан!

– Парашютисты рады каждой рюмке, – говорит Старик, когда он опять сидит за своим письменным столом. – У нас еще есть немного в Бункере, мы их отдадим… Я получил вот это!

Старик наклоняется в сторону и наклоняется, перебирая что-то пальцами в глубоком выдвижном ящике письменного стола.

– Вот, – говорит он, когда снова выпрямляется, и показывает десантный нож.

– Ну теперь ты вооружен до зубов!

Как бы между прочим узнаю, что Старик ехавший с одним командиром роты резерва флотилии в направлении Брест-Север, попал под артналет.

– А его парни как раз жарили на костерке украденных куриц – и вдруг начался обстрел. Но люди Рамке не растерялись. Они исчезли в своих щелях, а когда огненный вал ушел от их убежищ, они продолжили. Говоря себе так: «Теперь больше сюда определенно стрелять не будут. Атака пехотой не состоится после всего полученного янки опыта. Янки стреляют как на маневрах: Отстреляли урок, и конец».

Внезапно все здание вздрагивает. Ударная волна шипит по коридору и распахивает дверь. Оконные стекла дребезжат. Здание трясется и вздымается как при небольшом землетрясении. Глухо гремящие удары, сокрушительный гул: все по полной программе.

– Ого! – вырывается у Старика.

Наше здание построено, слава Богу, добротно. Ни как карточные домики на Rue de Siam. И все же: Положиться наверняка можно только на оба Бункера.

– Теперь господин Рамке покажет всей этой компании, где раки зимуют, – говорит Старик. Назначение Рамке, безусловно, подействовало на него благотворно.

Для меня же, все было и остается безрассудным. Вместо того чтобы все силы бросить на восток, мы варимся здесь в собственном соку и даже можем вычислить, когда будем совсем сварены. Слабоумия жирная добыча! Но, очевидно, речь снова идет о сковывании основных сил противника…

Старик никак не может остановиться, хваля генерала:

– Боец Балтики – офицер рейхсвера… Рамке, он вырос в императорском морском флоте. В четырнадцать лет стал юнгой на учебном корабле. Так, без экзамена на аттестат зрелости, с нуля… В Мировой войне был при корпусе морского флота во Фландрии…

Откуда только он может это знать? Но фонд Старика еще не исчерпан:

– Будучи унтер-офицером, он получил «Pour le merite» и был произведен императором в лейтенанты. Такое редко случается!

Теперь он у нас, человек старой закваски, генерал-надежда с дубовыми листьями и мечами, саблями с Крита и Монте Кассино… Господи, помилуй нас!

Снова и снова думаю о Старике. Его настроение меняется день ото дня. Случается даже так, что оно меняется за минуты. Вероятно, кто может это знать, страшные ночные видения – может быть, такие же как и у меня, посещают Старика: Однажды ночью я видел работающую огромную мясорубку, в которую сверху падали, как на картине «Сошествие в Ад» тела и становились крупнокусковым фаршем. В том сне я уже не находил сна: ведь если мы одеты, и если мы будем со всеми тряпками на теле перекручены в фарш, то так же, никакой хорошей начинки для колбасы не сможет при этом получиться… Таким был мой придуманный аргумент против этого сна. Хотел бы я узнать, как все это происходит на самом деле.

– Быть в окружении – я представлял себе это иначе, – говорю Старику позже в клубе.

– Как именно?

– Больше бомбардировок с воздуха, больше артобстрелов – вообще, большой военный театр…

– Городской авантюрист! – перебивает Старик меня и затем продолжает спокойным тоном рассказчика: – Господа противники не хотят растрачивать впустую свои бомбы и гранаты. Они берегут свои хлопушки для штурма. Они могут ждать.

– И оставляют нас тушиться подольше…

– Очевидно, метод, который оказывается для них самым приемлемым.

– Штурм города – он, должен быть, уже скоро начнется. Только когда?

Ночью дозор Седьмой флотилии предпринял попытку к бегству, которая провалилась. Остатки флотилии вернулись в гавань. Никаких сомнений: теперь Крепость блокирована и с моря.

– Сплошная невезуха! – ругается Старик, когда захожу в кабинет.

Вскоре после этого узнаю, что, несмотря на катастрофу со сторожевиком, стоящие в гавани быстроходные катера этой ночью должны попробовать прорваться в Ouessant.

– А Ouessant все еще в наших руках?

– Удивительно, но пока да.

Быстроходные катера должны проскочить, во всяком случае, у них больше шансов, чем у сторожевиков: они не слишком хорошая цель и гораздо быстрее и более подвижны и увертливы, чем бывшие рыболовные суда…

– Американцы уже стоят у Ренна, – говорит Старик, одновременно двигая туда-сюда документы на письменном столе.

– Еще сто пятьдесят километров на юг до Нанта – и вся Бретань будет отрезана.

– Заманчивые перспективы!

Город все больше превращается в серый военный лагерь. В принципе, здесь никогда и не было слишком яркой жизни, но среди моряков и солдат можно было видеть молодых француженок и детей. Теперь на улицах одни лишь солдаты, патрули полевой жандармерии и всевозможное военное имущество: тягачи, разведывательные бронеавтомобили и колонны санитарного транспорта.

– Каков антоним слова «Исход»? – спрашивает Старик.

Я не нахожу подходящего слова и лишь пожимаю плечами.

– Теперь у нас еще отсутствует и подходящий заголовок для фильма, – жалобно произносит он.

Передовые соединения американцев уже должны стоять напротив Бункеров у Camaret. Если это так, то они смогут вскоре обстреливать нас с моря, с высшей точки полуострова. Это также значит, что Рамке вывел своих людей из Cheteaulin, где якобы сконцентрировались янки. Рамке должен был привлечь для этого захваченные американские разведывательные бронеавтомобили. Нарисованные на них краской белые звезды, наверное, еще и аккуратно освежили перед выступлением.

Между тем мы уже свыклись с тем, что не имеем даже приблизительного обзора нашего положения. И затем приходит сообщение, что янки послали парламентариев и потребовали капитуляцию. Парламентариев? Куда интересно?

– Им, по-видимому, не известен приказ Фюрера, – комментирует сообщение один маат. Ему не нужно продолжать, каждый знает, что он имеет в виду – а именно: Обороняться до конца!

Я слушаю разговоры моряков, когда они складируют боеприпасы для 37-миллиметровой зенитной пушки у ворот флотилии:

– Пусть поцелуют меня в задницу!

– С поцелуями покончено, мой сладкий. Скоро они ее тебе разорвут.

– Ты в этом уверен?

– Ну, если ты ее сам им подставишь!

Что за жизнь: Теперь я должен уяснить себе, что наступил разгар лета, вместо того, чтобы увидеть его. Если бы я был в Feldafing, я бы, вероятно, жаловался даже на слишком зеленый ландшафт, и одновременно радовался бы уже скорой осени…

Словно наяву, отчетливо вижу согнувшиеся от тяжелых капель росы метелки цветов золотарника и кленовые листья апельсинового цвета, что свисают между зелеными лакированными звездными листьями вечнозеленого плюща на стене дома. Перед стеной темно-фиолетовые и ярко-розовые астры. Мой сад в своем наилучшем времени с тяжелыми, аккуратно орнаментированными, повернутыми к земле тарелками подсолнухов. А перед домом рыжеватые болотистые луга и истеричные жесты мертвых ветвей дубов.

Все потеряно? Все прошло все умчалось? Как теперь выглядят мой сад и дом? Едва ли есть шансы еще когда-нибудь вернуться туда.

Хватит ныть! Приказываю себе. Я должен идти рисовать и погрузиться в работу прогоняя прочь всю эту чушь.

Упаковывая свои манатки, невольно думаю о матери: Расплывчато представляю себе, как она сидела на своей маленькой трехногой скамеечке, напевая что-то; палитра в левой руке, связка кистей в правой, всегда сосредоточенна и собрана – другой человек. Из ее картин видна только сдержанность, нет ни знака распущенности.

Ладно, дружище! говорю себе: В старом торговом порту было бы еще прекраснее, если бы я мог привести туда свою маму! Именно сейчас! Рисовать – до тех пор, пока не начнется очередной воздушный налет!

Старик хочет сделать флотилию крепостью в Крепости. При этом он, конечно, не думает об обороне до последнего патрона и последнего человека. За воинственными приготовлениями лежит, прежде всего, намерение не позволить флотилии быть втянутой в вихрь уже начинающегося всеобщего кавардака. Упорядоченная сдача – вот что представляется Старику правильным. И защита от ФВС. Никто не знает, сколько своих людей имеется у французского Сопротивления в городе. Во всяком случае, ночные перестрелки становятся все сильнее. Каждое утро на улицах собирают трупы. Немцев и французов – но больше французов, чем немцев.

Старик решил, что дома перед флотилией следует теперь же взорвать. Для этого он вызвал группу саперов. Парни, кажется, искренне рады своей работе по разрушению.

Старик хочет точно удостовериться, что в этих домах больше никто не живет, хотя они уже давно считаются покинутыми, и поэтому посылает в поиск надежных боцманматов с парой человек. А потом еще наш Бартль сам заходит в каждый дом, потому что он никому не доверяет, кроме самого себя.

Наконец, территория перед воротами расчищается. Несколько взрывов глухо грохочут, как удары языка колокола по слабо натянутой коже литавр, и все тут же тонет в огромном серо-черном облаке.

Саперы выполнили свою работу хорошо и установили удивительно маленькие разрывные заряды таким образом, что старые пятиэтажные дома сложились как карточные домики.

Во флотилии все припорошено серой пылью: То, что слабый ветерок направит ее на наши здания, никто очевидно не продумал. Маскировочные сети и камуфляж сегодня ценятся меньше, чем раньше. Ежедневный пролет самолета воздушной разведки, во всяком случае, доставит в Англию новые, интересные аэрофотоснимки.

Спустя несколько часов поднимается новый вопрос: Надо ли еще больше домов взорвать или сделанного будет достаточно?

– Теперь это что с горы, что под гору, – произносит Бартль. И по этой фразе догадываюсь, что он вовсе не настоящий баварец, как я полагал. Я слышал, как выражение «что с горы, что под гору» часто говаривала моя саксонская бабушка вместо «безразлично». Отец Бартля, как я узнаю сейчас от него, родом из Дрездена. Дрезден и Хемниц – никакого различия.

Страх пришел во флотилию, ползучий страх, проникающий во все щели – вездесущий страх. Он проникает сквозь поры в тела и поселяется в кровотоках. Там он разбухает, до тех пор, пока полностью не подчиняет себе человека.

Никто не говорит о страхе. Мы ведем себя скорее заносчиво. Если бы я спросил сейчас кого-нибудь, то ли доктора, например, то ли зампотылу: «Вы боитесь?», то получил бы в ответ: «С какой стати?». Они бы повели себя так, как будто не имеют никакого представления, что нас ждет – как будто не знают ничего о сдерживаемой ярости французов, ничего об их ненависти к своим угнетателям – к нам.

Конечно, флот позволил себе менее всего эксцессов против населения, но все, что имеют на совести другие войсковые соединения, поставят нам, когда здесь все закончится, тоже в вину. Никаких сомнений: «les boches», это тоже мы. Расстрелы заложников, депортации, принудительный труд, многолетнее угнетение: Это все падет и на нас, когда нас возьмут в оборот.

Для американцев и англичан мы такие же солдаты, как и они. Но для французов? Удастся ли нам выжить, если попадем в руки французов, это еще тот вопрос.

Перед глазами встают сцены баррикады. Если здесь хоть искра попадет в бочку с порохом, когда выползут из щелей эти фурии, то помоги нам Господь!

Боюсь ли я умереть? Быть мертвым, больше не существовать, совершенно исчезнуть – этого я боюсь – во мне живет страх перед падением в черную бездну. Когда на память приходит слово «мертвый», то вижу одну засасывающую всех такую черную бездну. Также боюсь быть раненым. Но это как-то терпимее. А вот страх быть убитым с жестокостью – самый худший из всех страхов.

Чувствую легкое облегчение, когда мой страх переходит в гнев: Эти проклятые ублюдки в Берлине! Когда я ощущаю эту острую ярость в животе, то чувствую, что мне начинает сносить башню. Нервы ни к черту стали! – В этом теперь все дело…

Аэростаты заграждения исчезли. Наверное, были сбиты. А может, в них совсем уже нет нужды? Самолеты противника действуют здесь не с моря, а с севера и востока.

Старик распахивает дверь. Он взволнован и покрыт грязью. Лицо раскраснелось.

– Это надо было видеть! – выпаливает он, – Рамке ударил по лицу одного ефрейтора, убежавшего с позиции при воздушном налете. И то-то вероятно был удивлен затем господин генерал, когда этот парень захотел влепить ему затрещину в ответ! Не так просто узнать генерала в полевой форме – без лампасов на штанах.

Давненько не слышал Старика говорящим с такой скоростью. Пережитое должно быть совершенно ему по вкусу, иначе он не распустил бы так язык.

– Ну и как сейчас он себя чувствует? – интересуюсь, – Я говорю о генерале.

Старик бросает на меня испытующий взгляд. Но затем с готовностью отвечает:

– Очень умно, сдержанно, немного с циничной иронией – настоящий рубака, я бы так сказал.

Старик цедит слова опять с осторожностью, как и обычно. Мелькает мысль: «drole de guerre». Генерал лично врезает ефрейтору по роже. Воспитание смелости! История в полом созвучии с Фридрихом Великим: «Собаки, вы что, хотите жить вечно?»

– Люди Рамке зарылись так хорошо, что куда ни глянь их нигде не видно, – говорит Старик, – и вдруг он им внезапно сваливается как снег на голову. Нашим бы так научиться…

Говоря все это, Старик очищает свою одежду ударами ладоней по груди и животу:

– Пришлось долго лежать – как когда-то в мае.

– Это видно! – подтруниваю над ним.

* * *

Позор города Бреста всегда был катастрофичен. Недоброй славы ему добавили тюрьмы, депортации, расстрелы на рассвете. Бресту словно предначертана судьба Крепости-борца: Здесь будет заключительный акт нашей драмы. Все стены старой Крепости излучают отчаяние.

Словно насмехаясь над моими печальными мыслями, облака освобождают солнце. Солнце не вписывается в картину города. Оно привносит с собой мучительный диссонанс – как похоронная процессия в блистающий летний день.

Удивительный феномен: французов все меньше, а оккупантов, топающих по Rue de Siam, стало гораздо больше. Мне кажется, что они все прибывают сюда из нор, как крысы, число которых увеличивается с каждым взмахом шляпы какого-то фокусника.

Так много времени как теперь для осознания происходящего мне редко выпадало. Иногда мне кажется, будто я прожил за последние несколько месяцев целое десятилетие. Уже одно только время в Берлине можно считать за десяток лет, а то, что я видел в Нормандии – далеко и нереально, словно сон. Теперь, по прошествии какого-то времени, чувствую себя

переполненным тем, что случилось со мной за последние месяцы, скорее даже перегруженным событиями: Как бы не спрыгнуть с ума. Повезло еще хотя бы в том, что Старик не требует от меня каких-либо описаний боев в Нормандии. Это был бы полный улет. При этом мне всего лишь надо закрыть только глаза, и тут же передо мной снова появляются танки, грохотавшие ночью у Caen. Я могу отчетливо слышать их и артобстрел, и разрывы гранат. Но затем мне снова чудится, что я испытал всю эту какофонию боя когда-то в кино и я вновь вижу эти кадры, которые сохранил в уме, словно на экране. Иногда мне также кажется, как будто все пережитое мною уплотнилось, так и не став реальностью: картины остались странно двумерными. Они отравляют мне сознание.

Когда углубляюсь в воспоминания еще дальше, то начинаю плыть. Почем мне знать,

воспринимает ли мой мозг все, что видят мои глаза, правильно, нет ли там перебоев и пробелов, и не накладываются ли в голове на воспоминания иные картины, чем те, которые видел в действительности?

Внутренний распорядок службы течет как всегда. Приходят редкие новости.

Дантист бредет, опустив голову, руки на спине сомкнуты в замок, по двору флотилии. «Странник на ветру!» Эрнста Барлаха, приходит на ум.

Увидев меня, он останавливается. Дышит с трудом, под глазами красноватые мешки. Он трет их так, будто они зудят у него.

– Не работаешь? – спрашивает дантист.

Я уже знаю наверняка, как будет разворачиваться дальше наш диалог: Он начинается вежливо, а затем станет излишне-едким. Таков уж этот человек.

Неловко извинившись, ссылаюсь на безотлагательные служебные дела и быстро ухожу.

В полной уверенности, что американские артиллеристы не нарушат мой покой, пробираюсь по территории с руинами военно-морского училища, прежнего местонахождения Первой флотилии: В столовой без крыши со стен свисают разбитые в щепу письменные доски – между разорванными большими картинами с изображениями подводных лодок, и немецкими ландшафтами, выглядящими так, как те, что висели на стенах Большой Немецкой художественной выставки. Однако при более пристальном взгляде обнаруживается сильное преувеличение. Некоторые из-за пыли, осевшей на них, напоминают рисунки пастелью.

Большинство зданий лежат разбомбленные в пыль. Повсюду валяются разорванные осколками бомб шкафы, ящики картотек, матрасы – беспорядочная свалка развалин.

Удивляюсь тому, что здесь не было пожара. Только мусор, ни следа пепла. Томми бросали, очевидно, только фугасные бомбы. Оказывается, эти здания были построены не так прочно, как выглядели. Серый камень был только облицовкой для кирпичных стен.

ПОДЛОДКА U-730

У Старика злое выражение лица. Помилуй Господи того, кто попадется ему сейчас под горячую руку!

Он в тупике: С одной стороны, хочет превратить флотилию в крепость в Крепости – с другой стороны, этим, возможно увеличит для всех нас риск попасть под раздачу, потому что янки, если они почувствуют сопротивление, тут же заставят говорить свои тяжелые орудия…

Несмотря на это, вскоре из Бункера доставляют и устанавливают в уже подготовленные позиции еще больше скорострельных автоматических пушек на «сельскохозяйственной стороне». И поскольку при этом выполняется энергичная и трудоемкая работа, Старик снова быстро оживает. Когда он чувствует, что я за ним наблюдаю, то поясняет:

– Обеспечение безопасности от французов – никуда не денешься. Не дадим шанса этим господам застать нас здесь врасплох.

На обратном пути в главный корпус шагаю рядом со Стариком.

– Хорошо еще, что все лодки у нас ушли, – ворчит он себе под нос.

Хорошо? Размышляю – что здесь «хорошего»? Если бы наши лодки были в Бункере, то у нас хотя бы был шанс выкарабкаться из этого мешка.

– Ну да: tabula rasa…, – только и отвечаю.

– Можно и так сказать. Но это совершенно не верно. Ведь, в конце концов, у нас все еще есть наша старая подлодка-ловушка.

– … которая является всем чем угодно, кроме того, что готово к выходу в море, – дополняю язвительно.

Зайдя в кабинет, Старик поступает так, будто ему предстоит сразу погрузиться с головой в безотложную работу. В действительности же только перекладывает стопки бумаг с одного края стола на другой. Но спустя некоторое время, прекращает это дело и пристально смотрит на меня:

– Получен приказ, тайно вывезти с верфи Бреста ценные механизмы и устройства… Фокус в том, что у нас больше нет подлодок! – Старик внезапно ухмыляется с видом человека, уверенного в своей правоте.

– Но им, в Коралле, уже должно быть известно, что у нас больше нет подлодок.

– В Коралле? У них там, наверное, совсем крышу снесло! – задумывается Старик, и затем продолжает без перехода:

– Впрочем, теперь нам положена фронтовая надбавка.

– С чего бы это?

– Потому что янки сидят у нас уже на шее…

– Здорово!

Старик замолкает. Но спустя некоторое время начинает снова:

– Управление еще работает. Разве не удивительно, как хорошо они нами управляют?

Вместо того чтобы отвечать, говорю:

– И откуда должны прибыть деньги?

– Мне это тоже интересно…

– У нас уже довольно давно имеется комендант Крепости, – цепляюсь, выждав немного, – но почему только сейчас встал разговор о надбавке?

– Потому что только теперь объявлено осадное положение, – спокойно объясняет Старик. И так как я, очевидно, выгляжу совсем уж тупым, он добавляет:

– У них там имеются острые разногласия во мнениях – во всяком случае, в том, что касается нашего жалованья.

– Понятно!

Едва Старик хочет еще что-то сказать, в дверях появляется адъютант, вытягивается в струнку и докладывает:

– С сигнального поста сообщают – лодка U-730 прибывает, господин капитан!

Старик вскакивает и будто громом пораженный застывает с открытым ртом, свесив руки. Затем рывком выходит из своей неподвижности и кричит адъютанту:

– Быстро! Вызовите шофера! Едем к Бункеру! Портупею с пистолетом!

Уже в машине Старик говорит:

– Молодец Морхофф! Не попался!

Старик настолько сосредоточен, наблюдая за дорогой и помогая водителю безопасно проезжать между развалин, что не осмеливаюсь спросить его, что такое эта U-730 и что должно значить «не попался». Я не знаком с командиром Морхоффом.

То и дело Старик бросает мне несколько фраз, словно детали пазла:

– Морхофф прибывает из Шербура – нет: Он должен был уйти туда! – Да, такие дела… Твою мать!

Водитель чуть не задевает задней осью огромный кусок стены, и почти сразу же опасно визжит правое переднее колесо. Но он снова выворачивает машину, и Старик довольно ворчит:

– Да – так-то лучше!

– Почему Шербур? – задаю вопрос и думаю: разве Шербур не пал еще в конце июня?

Вместо того чтобы ответить, Старик громко говорит:

– Он должен был доставить туда боеприпасы. Но затем, слава Богу, все стало уже слишком поздно… Это была безумная история.

Он как раз хочет начать рассказывать безумную историю, как дорога опять отнимает все его внимание.

– Если так и дальше пойдет, – ругается он, – мы не скоро доберемся до Бункера…

Конечная часть Rue de Siam свободна. Доезжаем до поворотного моста. Здесь Старик снова выдает:

– На лодке был груз снарядов для Шербура. Там еще должно было быть сопротивление, но боеприпасы у них заканчивались.

– И почему сейчас такой переполох?

– Так мы же давно списали эту подлодку! Шербур давно пал, а они больше не выходили на связь.

Старику приходится все это говорить, обернувшись ко мне через левое плечо. Он произносит каждое слово ясно и отчетливо, и, все же, во мне остается некоторое безразличие к его переживаниям.

– Прибавь-ка газу! – прикрикивает он на водителя, и как только тот выжимает педаль газа, меня высоко подбрасывает и мотает из стороны в сторону, и я бьюсь так сильно головой о верх автомобиля, что чуть не раскалываю череп.

– Удачно! – констатирую очередной удар.

В Бункере встречаем инженера флотилии.

– Пожалуй, больше не имеет смысла ремонтировать лодку фон Брауля, – обращается Старик, подойдя к нему, когда мы входим в мастерские.

Я опять не понимаю: Разве Старик сам не настаивал на ремонте клепки старой лодки-ловушки? Флотинж, кажется, тоже не понимает Старика.

– Теперь у нас есть U-730, – поясняет ему Старик. И это звучит как «Душа моя, чего тебе еще надо?»

– Ах, вот как! – выдыхает инженер.

При нашем темпе движения перспектива вида сдвигается быстрее, чем обычно. Слева стоит пустой бокс и затем еще один.

– Они стоят в следующем, – объясняет инженер.

Едва лишь различаю в полумраке лодку – лодка серии VII–C со шноркелем, – как уже слышу команды экипажу: командир, как раз приказывает экипажу построиться на верхней палубе.

Старик преодолевает трап в несколько больших шагов. Я останавливаюсь и наблюдаю с пристани весь приветственный ритуал.

У меня мороз по коже пробегает от услышанного. Хочется кусать локти от отчаяния!

Такая вот отдельная подлодка является ничем иным как нулем без палочки в этом огромном, циклопическом здании. Если отсюда уйдет этот рабочий шум, стихнет грохот и гул

инструментов и механизмов, то весь огромный Бункер станет одной братской могилой.

По сравнению со Стариком новый командир выглядит ростом от горшка два вершка.

Автоматически отмечаю: совершенно испорченную синюю форменную куртку, слишком большие серые кожаные брюки – сплошная гармошка из складок. Также выглядят, хотя видны только их носки, и сапоги на пробковой подошве, которые велики ему на несколько номеров. Под курткой такая же грязная клетчатая рубашка, а на правой стороне груди замызганный плетеный линек свистка. Шитье на фуражке, залихватски сидящей на голове, как и сама фуражка, прежде белая, покрыто зеленым налетом, по цвету приближающемуся к грязно-серому.

Меня так привлек вид этого командира, что приходится принуждать себя, чтобы рассмотреть также и фронт стоящих по стойке смирно подводников. Там не на что особо смотреть: Они стоят такие же бледные и истощенные, как и каждый измотанный и выдохшийся за время боевого похода экипаж – как «скелеты, обернутые в тряпки».

Слышу приказ Старика, что командир должен как можно быстрее привести в порядок дела на лодке, после чего проследовать во флотилию с рапортом.

– Ты выглядишь забавно, – говорит Старик, едва мы снова оказываемся в машине.

– Мне остается только удивляться. Такого кекса в качестве командира я еще не видел – и такого полностью вымотанного.

– Он уже в порядке, – отвечает Старик, снова усаживаясь рядом с водителем. – Ему пришлось постоянно быть на ногах… Лодка прошла через испытания.

И после длинной паузы добавляет:

– Шноркели уже являются непозволительной роскошью – в Канале.

Горю желанием, чтобы Старик, наконец, подробно рассказал мне, что за таинственное предприятие совершила U-730. Но, согласно правилам игры, я не могу сейчас выказывать какое-либо любопытство.

– Мы не можем рассматриваться настоящими перевозчиками, – начинает Старик спустя

некоторое время. Это снова о Морхоффе. Но почему Старик говорит это с налетом тайнственности?

– Хороший парень этот Морхофф и ему чертовски повезло… На твоем месте я бы

заинтересовался этой историей, – Старик поворачивается ко мне.

– С радостью, если бы мог! – лихо отвечаю.

– Подожди немного, – произносит Старик. – И ты все узнаешь от А до Я!

Едва мы усаживаемся в углу в клубе, появляется Морхофф. В глубоком кожаном кресле, которое Старик ему подвигает, он становится еще меньше. Мне становится страшно от пустого взгляда его больших немигающих глаз. Этот человек полная противоположность Старика: никакого самообладания, никакой уверенности в себе, и как результат никакого авторитета. Выглядит так, словно он только что сдавал экзамен на аттестат зрелости – скорее, что провалился на этом экзамене и не смог вынести такого позора.

– Когда мы пришли в La Rochelle, – начинает рассказывать Морхофф, – у нас еще не было никакого представления, как дела обстоят в Шербуре. От КПФ мы получили только сжатый инструктаж и краткое отображение положения в области операции в Канале – ничего нового… Вот. И когда затем поступил приказ принять боеприпасы, мы подумали: Они определенно для нашей пушки и 37– миллиметрового орудия… Но когда увидели их количество, нас, конечно, это добило… Боеприпасы всех калибров! И чтобы выровнять вес, это так называлось, нам разрешалось оставить по одной торпеде в носовом и кормовом торпедном аппаратах! Воды и продовольствия – на 14 дней. И затем, конечно, вручили запечатанный конверт: «Вскрыть в море».

Это мне знакомо: письмо с районом боевых действий. У офицера прерывается дыхание. Он делает глоток только что налитого пива… Затем

сидит с таким видом, будто потерял нить рассказа. Нервно мигает, вспоминая, и продолжает:

– Боеприпасов загрузили, словно хомяки запасы наделали – да так, что негде ногу было поставить: в торпедные аппараты, в каждый свободный уголок. Материал был таким громоздким – почти все в ящиках, а на пристани еще стояли штабеля. Мы словно гомики прижимались к каждому ящику, и могли передвигаться по лодке, лишь согнувшись пополам. Даже в матросские шкафчики разместили боеприпасы. Мы сидели и спали на них. Врагу не пожелаешь. Это было светопреставление!

Старик не двигается. Но всем своим видом показывает, что весь превратился в слух.

Морхофф, кажется, не обращает на это никакого внимания. Он смотрит не на Старика, а на воображаемую точку на стене. При этом лицо отображает переживаемые эмоции:

– Двенадцатого июля мы вышли… на рассвете… без всякого боя тамтамов. Не было видно ни одной суки от флотилии. Нас было три лодки. Наша выходила последней. Что случилось с двумя другими, не знаю до сих пор.

Постепенно я начинаю понимать, на какое безумное предприятие была послана эта U-730…

Морхофф говорит теперь рубленными фразами:

– Едва мы вышли из La Rochelle – выполнили маневр погружения, дифферентовочные

испытания. Ветер 3–4 балла. Волнение 2 балла. Тут падает рулевой: бессилие. Плыли под РДП, но шноркель то и дело зарывался носом в волну. Короче, продулись. Но, башенный люк нельзя было открыть. Дифферентовка через головной воздушный клапан дизеля. У Papenberg мы затем обнаружили маркер риска…