Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 111 страниц)

Мне, с самого начала, были страшно нужны мотоциклетные очки! Долго здесь наверху я больше не выдержу. Встречный ветер, правда, держит меня, еще полубодрым, но если только наклоню лицо вниз или положу его на локтевой сгиб, то практически тут же могу отключиться. К счастью, дорога в некоторой степени сносная: «Ковчег» катит по ней без проблем. Как ни тупой может быть «кучер», но водить он умеет. Живот бурчит от голода. Перекусить чего-нибудь было бы сейчас кстати, но я совсем не хочу есть. А мысли тем временем уже полностью переключились на еду – только не на консервы Бартля. Хоть бы он не запасся еще и паштетом из тресковой печени! Одного этого слова хватает, чтобы разбудить мои воспоминания о жрачке в казармах Ведомства по Трудовой повинности и армейских казармах. Искусственный мед и суррогатный кофе – тоже нагоняют тошнотные воспоминания. Странно, как всего лишь несколько слов могут активизировать вкусовые рецепторы и пробуждают давно забытые картины и сцены… Стоит мне лишь подумать о «заливной сельди», и мое время пребывания в интернате возникает из ниоткуда. Наша экономка сама готовила трясущиеся, стекловидные блоки из желе со сверкающими серыми трупиками сельди внутри. Мы собирали восемь таких блоков с тарелок на столе и строили из них шаткую конструкцию в виде ступенчатой башни. Мы делали это в школьной столовой, и лишались за это воскресного увольнения на три недели: Никакого увольнения! Но с этой коварной вынужденной мерой наказания применяемой ко мне было покончено, когда мне исполнилось десять лет. Затем надо было придумать еще чего-нибудь, если я хотел выйти в увольнение. И это была та еще штука! Полуденная жара сильно угнетает меня. Пока глаза не вылезли из орбит, постучу-ка по крыше и объясню Бартлю, что нам нужно сделать привал, но в этом случае «ковчег» будет необходимо убрать с дороги:

– А потому, на следующем разветвлении дороги остановитесь, и тогда уже найдем где-нибудь укрытие.

После чего тащимся по проселочной дороге, уходящей вправо от нашего маршрута. Находим состарившийся, серебристо-серого цвета амбар с навесом, достаточно высоким, чтобы туда въехал наш «ковчег». Здесь он будет в тени. Кустарник на пути такой низкий, что могу легко смотреть через него. Взгляд уходит вдаль плоской местности: Хорошее место. Внутри амбара пахнет застоявшимся теплом и пылью. Пучок солнечных лучей, острых как лучи прожектора, косо бьют в помещение из отверстий между досок. Бартль прижимает к груди ржаной солдатский хлеб и нарезает перочинным ножом толстые куски. На них он выкладывает из банки пласты ливерной колбасы.

– Для Вас, господин обер-лейтенант! – произносит Бартль.

– То, что надо! – отвечаю жалобно и спрашиваю себя, как я все это перенесу, не имея чем запить. Пиво было бы сейчас очень кстати. Только откуда его взять?

– Вкусно? – спрашиваю Бартля, видя как он уплетает бутерброды за обе щеки.

– Голод не тетка, господин обер-лейтенант, – следует ответ.

Ну что ж, я терпеливо впихиваю в себя, сидя на деревянном бруске, вопреки отвращению, тоже кусок за куском. Удобным мое сидение не назовешь. А потому потащусь-ка лучше обратно, в «ковчег». Натягиваю козырек моего кепи глубоко на лицо, выдвигаю вперед задницу и зарываюсь поглубже. Колени высоко торчат, руки как чужие распластаны в стороны, и я пытаюсь заснуть. Хоть бы немного покемарить! Откуда это у меня: Покемарить? проносится мысль. И тут чувствую, что на обоих уголках рта ползают мухи. Вскакиваю как от удара током. Навозные чудовища! Но мы еще живы. И пока не подходим для выведения личинок!

– Проклятое дерьмо!

«Кучер» внезапно возникает передо мной и спрашивает:

– Господин оберлатинант?

Черт, он, наверное, подумал, что это он заслужил мою ругань.

– Ради Бога, исчезните в своей кабине и подремлите немного. Лучше сейчас и здесь, чем позже за рулем!

«Кучер» стоит с повисшими плечами и ему, как всегда, требуется какое-то время, чтобы понять, что резкость моего тона не является выговором в его адрес. Наконец, он улыбается полуобнажив верхний ряд зубов, улыбкой шимпанзе – так долго, пока не решается на подобный штопору такой скрученный разворот, при котором чуть не валится в кювет. Этот поворот «буравчиком» сделал из бедного парня настоящего «петрушку». Небо безоблачно. Вероятно, сегодня мы сможем оставаться на дороге подольше. Луна должна быть на подъеме. И именно это надежда позволяет мне вздремнуть. Голова опускается назад. Я еще чувствую, как это движение подтягивает мне рот, а затем проваливаюсь в кружащийся поток сна. Уже во сне слышу стук кастаньет и понимаю: никакие это не кастаньеты! Это стук котла производства завода Imbert. Я отчего-то сильно пугаюсь и не знаю на какие-то секунды, где нахожусь. Бартль произносит:

– Господин обер-лейтенант!

Конечно: Мы должны топать дальше!

– Бартль, что случилось?

– Господин обер-лейтенант, там впереди по правой руке, что-то движется. Между кустами впереди что-то блестит!

– Тогда я, пожалуй, должен буду снова лезть на крышу, – отвечаю ему и думаю при этом: Дружище Бартль, если бы только ты знал, сколько раз такое уже где-нибудь то двигалось, то блестело и повсюду это было более чем подозрительно!

И в то время как мы, спустя некоторое время, подъезжаем к кусту, растущему на щебнистом склоне, я размышляю: Такие резкие переходы от дремы или даже сна к напряженному бодрствованию могут убить человека. Как бы я хотел однажды снова пережить такое: проснуться мигая, как можно медленнее войти в окружающий мир, затем снова опуститься, погрузившись в сон, задремать, рухнуть в полусон, затем вытягиваться и потягиваться всем телом, так, чтобы дыхание остановилось, и, втягивая воздух в расширенные легкие, с чувством единения с миром, вдохнуть в грудь новый день – без страха, и беззаботно. Спать до полудня – такое мне почти никогда не удавалось. Как только ночные сторожа терпят такое? Можно ли вообще выспаться, если приходится спать днем вместо ночи? Ночь превращается в день… Спустя почти час приходится остановиться. Передний баллон слева почти спустил: Именно то колесо, на которое так суеверно помочился «кучер». Хорошее начало! Пока меняем колесо, наша печь продолжает работать. Стук и скрежет звучат издевательством. Там идет процесс вырабатывания газообразного топлива. Мы не чиним сейчас шину – сделаем это при следующей, более длительной остановке – надо надеяться, что до тех пор не произойдет еще одной аварии. Наконец едем дальше. Я могу далеко обозревать раскинувшиеся поля. На скошенных лугах, совсем близко у дороги, могу даже различить отдельные размахи косы. Но нигде не видно ни одного человека! Мы опять едем как по пустыне… В деревнях ворота и ставни, где они еще есть, закрыты. Местное население должно иметь хорошую причину держать закрытыми двери и ворота. Кто знает, что могут утянуть проходящие мимо подразделения. У пруссаков это называется «Реквизиция». Реквизиция мне претит, но вот в отношении нужных нам дров, я вынужден разыскать хотя бы одного крестьянина. Я тоже не спрошу его, когда встречу, о том, хочет ли он продать нам свои дрова. Правда, за то, в чем мы нуждаемся, я готов заплатить, но что сегодня стоят наши деньги? Поэтому подспудно то, что я намереваюсь сделать, является как бы полуреквизированием… Сильный взрыв заставляет воздух вздрогнуть. «Кучер» останавливает «ковчег».

– Ай-яй-яй, вскричала дева, – доносится голос Бартля, – и это были ее последние слова.

Там – справа впереди – наверное, взрываются боеприпасы. С лесной опушки, быстро разбухает, уносясь в вышину черный дым. Какая мерзость, что никогда не узнаешь, имел ли там успех внезапный удар Maquis или же это были наши собственные бойцы, уничтожавшие боезапас. Конечно, нам здорово помогло уже с самого начала нашей поездки то, что наш «ковчег» с первого взгляда едва ли можно принять за регулярное транспортное средство Вермахта. Если только наши тряпки еще больше будут загрязнены и обтрепаны, а наши восковые лица еще больше будут покрыты небритой щетиной, то мы скоро будем выглядеть совершенно как бродяги. Новые дымовые сигналы возникают прямо впереди над лесной опушкой. Вижу еще дым справа вдали, а теперь также и слева чадящее облако. Выглядит так, будто этими дымами подают сигналы – как у индейцев: Может и так статься, что таким образом сообщается о нашем прибытии.

Чертовы водонапорные башни повсюду! Уверен, что они служат в качестве наблюдательных пунктов. С башни справа, например, можно наблюдать за дорогой минимум на восемь километров.

На развилке вновь перевешенные дорожные указатели. Сделано плохо: Указатели просто направлены в противоположные стороны. Таким образом, что это заметит даже ребенок. Мы, впрочем, давно едем по наитию. Для нас господа террористы должны придумать нечто более интересное! Упираюсь взглядом в дальний угол видимого горизонта, чтобы обозревать сразу все: Ленту дороги, оба дорожных кювета, небо, и близь и даль. Особенно подозрительными считаю отдельно стоящие дома. И снова водонапорная башня! Но мы их уже столько оставили позади, безо всяких приключений, что ее вид меня вовсе не беспокоит.

* * *

Бартль сильно удивляется, когда наталкиваемся на солдата-пехотинца. Из нас троих Бартль производит не самое приятное впечатление, будто дерзкая карикатура на все военное. И его поведение полностью соответствует его виду: Он играет роль старого, потрепанного, но радушного «морского волка», которого ничем нельзя пронять. Когда у нас есть зрители, он беззлобно подтрунивает над «кучером». Этакий good old fellow – компетентный во всем, персонифицированный практический ум. Спустя, кажется, целую вечность достигаем Richelieu. Об основателе спроектированного на кульмане города знаю, что он был кардиналом и министром при Людовике XIII и основал Academie Franeaise. Мой стук по крыше кабины останавливает «ковчег» прямо посреди городка. Меня так и подмывает побывать в роли туриста.

– Ради дополнительного образования, – сообщаю Бартлю.

На что тот выказывает явное неодобрение. Знаю, знаю: Нас могут застрелить здесь из сотни окон. Но эти изящные дома не выглядят как места для засады. Более того: Здесь просто не пахнет этим. И в этот самый миг раздается выстрел. Внезапно начинается пальба сразу с нескольких сторон, и мы оказываемся в самой ее середине. Посреди полного дерьма. Выстрелы гремят и гремят, но нигде не видно ни одного человека. Мое сердце стучит в горле. Невольно вслушиваюсь в посвистывание пуль: Пули, которые ты слышишь, когда они свистят, точно не попадут в тебя! «Кучер» и Бартль укрылись за «ковчегом». В несколько прыжков оказываюсь там же. Но на какой стороне «ковчега» сейчас безопасно? Откуда раздаются выстрелы? Проклятье, только этого нам и не хватало! Тем не менее, где-то глубоко мелькает мысль: Вот чертова банда, бесится с жиру, лупит вслепую в белый свет, как в копеечку… Как-то вдруг стрельба стихает. Если бы мое подразделение не состояло всего лишь из двух храбрецов, я бы теперь же выкурил этих сволочей! Блажен, кто верует! Сейчас надо во все глаза смотреть, чтобы улепетнуть отсюда подобру-поздорову обратно на открытую местность. Чтобы прогнать страх у Бартля, говорю:

– Похоже, боеприпасы у них на нуле!

– Кажется, только на нашей стороне, господин обер-лейтенант! – отвечает Бартль, еле ворочая языком. Отчетливо вижу, насколько он взволнован.

– Это было для нас настоящее крещение огнем! – добавляю поэтому, несмотря на одышку.

– Я так крестился еще в 1917 году, – отвечает Бартль.

«Кучер» же вообще не произносит ни слова. О, Господи! Нет, я вовсе не жалею о моем подразделении! Richelieu – это название я запомню теперь вдвойне: Кардинал и этот обстрел! Когда мы вновь катим по дороге, упрекаю себя: Было грубой ошибкой уехать так далеко от основной дороги. Могло бы закончиться довольно печально. Но почему в нас не попал ни один из выстрелов? В «ковчеге» ни одного попадания, а он представляет собой довольно большую, объемную цель. Хотели ли нас просто прогнать какие-то сумасшедшие этой беспорядочной стрельбой? Незадолго до подъезда к следующему местечку мотор глохнет. «Ковчег» медленно катится и останавливается. «Кучер» поднимает капот двигателя и исчезает в нем всей верхней частью туловища. Авария? Но «кучера» не так легко сбить с толку.

– Свечи зажигания накрылись! – докладывает он совершенно спокойно. – Или распределитель зажигания.

Пристально всматриваюсь в карту, так, будто могу сократить расстояние таким способом внушения. Я бы охотно помог «кучеру», но как должно производиться воспламенение от древесного газа, в этом совершенно не разбираюсь. Выясняется, что у «кучер» нет запасных свечей. И, тем не менее, он преисполнен надежды, что ему удастся реанимировать старые. Но для этого требуется время. Короче: Вынужденная остановка. Меня так и подмывает громко выругаться, но делаю вид, что все в норме. Бартль тоже проявляет редкое равнодушие.

– Думаю, там впереди в деревне должен быть какой-нибудь трактир – или пара, а то и тройка подобных забегаловок… Как насчет утолить жажду, господин обер-лейтенант?

– Нет, Бартль! Оставайтесь с «кучером». Только когда я вернусь, Вы сможете уйти, понятно?

– Конечно, господин обер-лейтенант! – Бартль пристукивает пятками как истинный вояка.

Это захолустье совершенно не в моем вкусе. Громкий лай собак за закрытыми дворовыми воротами. Представляю себя скрывшимся преступником, грабителем банка, объявление о розыске и задержании которого опубликовано всеми газетами и которому ничего больше не остается, как еще немного отсрочить свою поимку. В самом деле, пройдя метров пятьдесят, наталкиваюсь на трактир и говорю себе: Давай, посмотрим, как он выглядит изнутри и какую выпивку предлагает. На низких камышовых стульях, в полумраке сидят несколько старых, изможденных крестьян. Ветераны, которые видели уже слишком много, чтобы интересоваться еще и мной. Они только медленно поворачивают ко мне свои непроницаемые лица. Враждебно настроены? Нет, лишь замкнутые и тусклые лица. Сидр это все, что есть в их мутных стаканах. «Моча монахини», как называл его Старик.

Сильно пахнет чесноком и стариками. Чувствую себя так, словно оказался в одной из картин Ван Гога, нарисованной им в начале его карьеры художника в Borinage. Заглотнуть чего-либо, говорю себе, и быстренько уйти.

А старики сидят с таким видом, как будто это вполне естественно, что я здесь засветился. Вместо сидра мне подают настоящую яблочную водку. Ну, кто бы сомневался! Я словно оживаю. Когда снова выхожу в свет дня, то невольно зажмуриваюсь: Солнце стоит уже достаточно высоко. La douce France! А у меня земля горит под ногами. И здесь мне все это кажется совсем не кошерным. Но где же молодые мужчины? Какой-то мальчик играет в футбол пустой консервной банкой, и он, кажется, уже давно является единственным мужчиной моложе шестидесяти лет. Бреду назад и уже скоро слышу, что мотор «ковчега» снова тарахтит. «Кучер» сияет сквозь грязь на лице как нюрнбергский фигурный пряник.

– Ему удалось обновить обе чертовы свечи! – хвалит его Бартль.

Все еще не могу понять то, что мы правим повозкой американской конструкции с 12-ю цилиндрами и при этом не используем ничего иного кроме древесных отходов для получения газообразного топлива и что этот мотор жрет все, что ему предлагают. Оказываюсь на своем наблюдательном пункте, позволяю обрушиться на меня странно звучащим французским словам, пришедшим на ум: Andouille – мягкая колбаса. Notre grand admiral se sent comme une andouille vis-e-vis de son Fehrer. И затем несколько особых фраз: Le Fehrer l’a eu – Фюрер надул его. Quel abruti – Что за идиот. La grande bedaine – Толстый Боров – nous a joue un mauvais tour – сыграл с нами злую шутку: Il n’y a pas d’avions – Нет никаких самолетов. Nous avons paye pour le savoir – Мы заплатили за обучение. Какой-то старик встречается нам словно тень. Через плечо у него коса, как у смерти. Машу ему правой рукой, старик машет в ответ. Во мне звучит: clopin-clopant – ковыляй себе прихрамывая. «Кучер» пытается аккуратно набрать скорость. Он тоже хочет вырваться из этой проклятой местности. И сделать это прежде, чем солнце совершенно исчезнет за горизонтом. «Кучер» с его звериным инстинктом! Когда-нибудь мы здорово собьемся с курса.

То, что мы имеем теперь под колесами, совершенно иное, чем обычная дорога. Скоро стемнеет, а у нас нет никакого представления, где находимся. Едем по прямой, бесконечной аллее. Если бы Maquis были настороже, то стволы деревьев должны были бы лежать здесь рядами, перекрывая дорогу. Ради Бога! Только не сглазь! ругаю себя, когда мелькает подобная мысль, и я сплевываю. Я не заметил, как на небе появились плотные облака: Погода ухудшается. А над облаками звучит гул авиамоторов. Напряженно вслушиваюсь: Скорее всего, одинокий самолет. Но чего это он здесь потерял? Может диверсантов сбрасывает? Постепенно становится так темно, что мы едва можем двигаться дальше. Кажется, нам не удастся найти прибежище в немецких частях. Стоило пораньше об этом позаботиться. Ладно, ничего иного не остается, как остановиться где-нибудь вне дороги и провести ночь в «ковчеге». В бледном свете вижу, что мы проезжаем мимо развилки. Приказываю остановиться и объясняю Бартлю свое намерение. Сдаем немного назад и движемся дальше по объездной дороге. Не проходит много времени, и я замечаю небольшой лесок. Хорошо, хорошо, говорю себе, переночуем как следопыты! Я не чувствую себя при этом в полной уверенности: Холодно будет едва ли, но придется до утра нести вахту. Скоро наступит утро, говорю себе, мы нашли место для привала, и вплоть до Loire уже не может быть слишком далеко.

Вдоль Луары

Кукареканье петухов раздается с обеих сторон дороги, и это уже на протяжении несколько часов. Эти петухи какие-то неправильные: Около часа ночи они начали и не прекращают до самого рассвета свои крики. Теперь я знаю точно, почему петух – и именно галльский петух – является гербовой фигурой Франции: Этот вид владеет ночью всей страной. Никакой шум не пронзает мне так сильно уши как это ночное кукареканье. Даже яростный собачий лай, сопровождающий нас при проезде деревень, не может сопоставиться с ним по силе воздействия.

Бартль выходит из-за «ковчега» и салютует, приложив ладонь к козырьку фуражки. У него уже опять зажата между зубов раскуренная трубка: Довольный собой человек, живущий в полном согласии с окружающим его миром.

Хотя уже наступила темнота, мы нашли отличное место для бивака: Наш «ковчег» стоит укрытый в кустарнике.

Все еще по-утреннему свежо. Следовало бы одеться потеплее. Приходится сильно размахивать руками, чтобы согреться и начать двигаться.

Затем проглатываю несколько кусков приготовленных Бартлем бутербродов, пока «кучер» раскочегаривает газовую печь.

Вся местность распространяет ночной сон. Пахнет травой и землей.

Когда мы трогаемся в путь, буквально впитываю в себя на крыше «ковчега» настоящий восход солнца без ложных красок и без длинного пролога: Солнце просто появляется над лесом и пронзает ослепительными пиками своих лучей утренний, влажный воздух.

В то время как солнце поднимается все выше над линией горизонта, пар над пашней также уходит в высоту.

Сегодня снова будет жарко.

Утренний свет отражается передо мной на дороге в чистых, отполированных до блеска следах от колес. Я буквально впитываю в себя зарождающиеся на западе облака, мерцание тополиной листвы в легком утреннем ветерке, красные точки зрелых плодов в чаще кустов шиповника и оранжевые и не совсем еще созревшие. Небо надо мной напоминает внутреннюю сторону огромного, опрокинутого над землей тонкого стеклянного купола цвета молочно-голубого опала.

Все еще не имею никакого представления, сколько километров пути находятся в одном из наших мешков с дровами. Может быть, спросить «кучера»?

Но думаю, это было бы ошибкой. Я должен довольствоваться тем, что в этом случае совершенно не имею voix au chapitre. Но, тем не менее, я в постоянных заботах о запасе дров: Где мы можем разжиться дровами для газогенератора? Однозначно, не в автопарке германского Вермахта. Я даже не знаю, насколько сухой должна быть древесина и как мелко напилена или нарублена. Думаю, сантиметров пять. Но у кого есть дрова такого размера? Мысленно вижу, как мы пилим сухие ветви и мелко рубим их. Пойдет ли так? Годится ли такое питание нашему котлу? В La Pallice мои заботы были направлены только на шины. Забота о запасе дров появилась лишь со временем. Если бы только на дорогах ходили такие же колымаги как наш «ковчег»! Однако я пока еще не видел ни одного газогенераторного грузовика.

В Берлине и Мюнхене имелись такие же агрегаты, но на французских дорогах? Может быть, раньше я просто не обращал на это внимание? Теперь нам бы здорово помогло, во всяком случае, конкретно мне, если бы в следующем местечке такой грузовик стоял бы у обочины, и мы смогли бы провести меновую торговлю с его владельцем: Дрова для газогенератора против пайка с подлодки. Шоколад и сигареты тоже сгодились бы. И все это за ничто иное как немного мелконарубленных дровишек.

Читаю на указателе «Val de Loire – pays des cheteaux et des grands vins». Как бы не так! бормочу тихо. Затем перебираю в голове названия ландшафтов Луары от самого ее устья и произношу их: Pays Nantais, Anjou, Blesois, Orleanais … но одно название определенно вылетело у меня из головы. Начинаю сначала, и вскоре уже вспоминаю его: Touraine.

В нашей ночной поездке мы, кажется, здорово отклонились от маршрута на запад. Неужели мы едем полукругом? Если бы мы только выехали к Луаре, то нам не пришлось бы больше заботиться о дорожных указателях и правильном курсе.

Вокруг расстилается нетронутая природа: Не могу насытиться ее видом. Нигде ни воронки от бомбы, ни разрушений. Темно-зеленые, огороженные выгоны для скота, ряды аккуратных, серебристо-зеленых, ивовых изгородей, и немного ржавой колючей проволоки то тут то там, легко пробуждающей фатальные ассоциации.

Между раздутыми кронами деревьев мигают косые крыши, но никаких торчащих в небо расколотых обугленных стропил, а вздымающийся вертикально вверх спирали сажистого дыма, не внушают ничего иного как картину закопченной дочерна домашней плиты с огромным дымоходом. Между лугами на холмах завивающиеся полевые клины – многие уже свеже распаханы. Земля выглядит жирной и плодородной.

Только внезапно вылетевшая из-за дубовой рощи и парящая над ним на неподвижных крыльях какая-то хищная птица пугает меня. Но вот она ввинчивается в узкую кривую и начинает, словно по ступенькам воображаемой винтовой лестницы подниматься еще выше: Птица, поднимаясь над склоном, использует свои инстинктивные познания о тепле исходящем от солнца.

И в этот момент между стволами деревьев что-то блестит, как блеск зеркала: Loire!

Делаю глубокий вдох: Сделано!

И теперь высматриваю подходящее место для привала и вскоре, увидев подобное место, даю сигнал остановиться. Между дорогой и мерцающей водой всего несколько метров обросшего кустарником откоса.

Отдых на реке!

Удобно устраиваюсь на траве и вытягиваю ноги. Теперь не хочу ничего другого как тихо посидеть.

Прохладный, солоноватый, с примесью затхлой гнилости запах долетает до меня. Пенистые пузырьки кружатся в водовороте, почти рядом с берегом. Луара здесь совсем не такая гладкая и ровная как зеркало. Она – плоский серебряный рельеф между тусклой зеленью острых зарослей камыша.

Это лето!

Только теперь могу почувствовать его по-настоящему. И тут же думаю о лете в Фельдафинге и представить себя рисующим на болоте – коричневую трясину, в которой отражается небо, но не темно-синего цвета, а насыщенного фиолетового.

Лучше не думать о таких картинах – не стоит вовсе думать об этом… Принадлежу ли я все еще тому месту? Что я буду делать в Фельдафинге без Симоны? А что можно теперь делать в Бресте? Теперь – в это самое мгновение? И мои мучительно двигающиеся мысли снова и снова порождают вопрос, удастся ли нам это, есть ли у нас вообще хоть какой-то шанс.

Меня одновременно охватывают чувства крайнего утомления и беспокойства. Чувствую желание отдаться охватившей меня слабости, и в тоже время напряженному состоянию: Это все блестящие отражения на воде. Несколько стебельков и их отражение – более чем достаточно для китайской картины тушью.

Формирую прямоугольную рамку-видоискатель из указательного и большого пальца руки, как это часто делают фотографы. Этим я всегда обнаруживаю новые картины: Метелки папоротника, разделенные солнечными лучами, театр теней на воде, речное дно с будто живыми волнистыми песчаными полосками на нем.

Здесь можно было бы три дня рисовать, как я рисовал в Бретани, черной тушью и акварельными красками. Воду для этого черпать из реки: Луара, представленная на бумаге Луарой – такого не придумаешь! Почему только я раньше не побывал в долине Луары?

И поделом мне: Сердце успокойся! говорю себе, и: Ты нарисовал сотню картин в Бретани! Откидываюсь на траву и думаю под шепот воды Луары о Бретани – моей Бретани. Наш крошечный пляж позади Batz-sur-Mer – сколько там всегда было жизни в песке: стекловидные кузнечики, отпрыгивающие в разные стороны при каждом шаге, шляпки раковин на камнях, которые можно было срезать ножом и есть сырыми. От воспоминаний слюна заполняет рот. Морские ежи. Немного их там было – но зато какие, ого-го! Нужно было только остерегаться их чертовых игл: Они внезапно ломались и оставались в коже – особенно опасно оранжевое их содержание! Но как не вспомнить о наслаждениях, которые имелись у Mere Binou: фаршированные couteaux – наполненные ракушки-ножики, запеченные устрицы, очищенные омары…

Надо бы выпить, говорю себе решительно, чтобы остановить полет мысли.

Вино, которое здесь произрастает, было бы то, что надо. Но, чтобы добраться до вина, надо ехать дальше.

Приходится уговаривать себя как упрямого осла: Давай! Вставай и вперед!

Меж кукурузных полей тут и там появляются маленькие четырехугольники с виноградными лозами. Если «кучер» остановится, то сможем украсть пару гроздей винограда. Они выглядят абсолютно спелыми.

Затем снова низкие дома в стиле Вламинка – шарообразные обрезанные деревья перед ними заставляют меня испытывать настоящую антипатию: Мне не видны окна домов. И деревья слишком быстро мелькают перед ними. Все выглядит изящно, будто выточенное, но страшно бесит меня.

Сумасшедшее небо: свет меняется каждые десять минут, в зависимости от того, надвигаются ли на солнце плотные или более тонкие облака или совершенно высвобождают его на какие-то мгновения.

И вновь я вынужден чертовски напрягать зрение: Так как освещение постоянно меняется, светотени ландшафта также изменяются.

Все больше тополей и убранных полей. И вся территория здесь теперь тоже волнистая. Каждый раз радуюсь, когда мы оказываемся на вершине очередного холма и я могу беспрепятственно все рассмотреть.

На другом берегу проезжает такая же двухколесная тележка как и в Бретани, только не окрашенная в синий цвет. Лошадь бредет, глубоко понурив голову.

Иногда «кучер» так гонит, что наши слабые баллоны сильно шумят. Думает ли он, что за нами гонятся по пятам?

Определенным способом это так: Loire – это линия фронта. Эта линия должна удерживаться, только из-за защиты с юга. Здесь скоро может стать довольно жарко.

Взгляд улавливает нечто новенькое: Ряды продолговатых, высоких ящиков из проволочной сетки в полях, стоят перпендикулярно к направлению дороги. Наверное, емкости для спрессованных рулонов кукурузы. А вот и молодая кукуруза на полях: Она такая же, как и в Румынии. Были же времена, когда я, на своей складной байдарке, спускался по Дунаю…

Здесь наверху, на этой крыше, я тоже совершенно один. И картины ландшафта проезжают мимо, как и прежде: бесконечный фильм о французском ландшафте.

Деревушка.

Указатель с черным, витым шрифтом, «Salle Fetes», на красном фоне. Этот зал, пожалуй, давно уже стоит пустым.

На вершине стоит изготовленный из бетона игральный кубик для покера, словно верхушка стойки ворот. Почти все дома примыкают непосредственно к дороге. Изгородь из искусственной кривоствольной древесины: Бетон. Вот это я охотно рассмотрел бы: Изделие trompe l’oeil, во французском исполнении.

Мимо! Повсюду в витринах разрисованные узоры под дерево, даже на больших воротах въездов, через которые прежде во дворы въезжали коляски.

Trompe l’ceil мимикрия снова стала писком моды. Ну, в конце концов, мы тоже изображаем из себя нечто иное, чем являемся на самом деле: Тема, которая имеет и свои плюсы и свои минусы.

Посреди деревушки дорога делает несколько резких поворотов. Невольно бормочу «чертово дерьмо!»

Старик тоже проклял бы эту местность. Да, если бы я мог просто наслаждаться, следуя по ней – но я вынужден быть постоянно начеку!

Доезжаем до вокзала, который стоит как неприкаянный в этом живописном ландшафте, и в его близости никаких домов. Вижу немецких железнодорожников и приказываю остановить «ковчег».

Железнодорожники принадлежат к длинному строительному поезду. Узнаю, что железнодорожные пути в нескольких местах взорваны, и теперь, в последнюю минуту, их требуется срочно требуется срочно ремонтировать.

– Самолеты-штурмовики достали нас совершенно! – жалуется железнодорожник, командир ремонтно-восстановительной роты. – Нам так не хватает бронепоездов с зенитками!

Ах ты, Боже мой! думаю про себя: бронепоездов ему не хватает! Как звучит-то!

Меня так и подмывает выкрикнуть: Это еще не все, чего здесь не хватает! Но я сдерживаюсь. Это первая железнодорожная часть, которую встречаю.

Во Франции размещается гигантский клуб Германских железнодорожников: секретари и обер-секретари Директора имперских путей сообщения, советники и старшие инспектора имперского Министерства путей сообщения – и все они ведут себя как генералы.

Наверное, и этот железнодорожник тоже принадлежит к этой плеяде довольно хитрых господ, давно позабытых мною.

– Здесь все идет кувырком, так сказать, разумное отступление – говорит он, – а такого развития событий мы не планировали. Такое просто не было предусмотрено…

– Ну, это, пожалуй, должно исходить из нашего способа мышления, – отвечаю ему и думаю при этом: Мания величия, никаких запасных путей к отступлению…

На открытой платформе вижу закрепленное канатами пианино – гротескный трофей. Навстречу нам движутся транспортные средства Вермахта. В легковом вездеходе стоят штабелями кроличьи клетки. Между ними висит гроздь из куриц со связанными ногами: самоснабжение. Куда только они двигают с этим добром?

Встречаем связистов, которые тоже ничего не знают. Их обстреляли, и кроме того, на дороге обнаружили дисковые противотанковые мины. Один волнуясь, изображает, как ручная граната летела по ним сверху из дома – требовалось постоянно наблюдать и осторожничать.