Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 111 страниц)

Вход в Le Chabanais освещен ярким синим светом, вместо красного, обычно сопровождающего бордели.

Войдя в салон у меня буквально перехватывает дыхание. Вместо того чтобы говорить могу лишь заикаться. В своей роли «оккупанта всего мира» оказываюсь внезапно в свободном плаванье. Ну и чудеса! Золотое великолепие зала ослепляет.

Вазы подобно амфорам, но без цветов, люстры без свеч, красноватый свет из занавешенных углов….

Меж бордовокрасных, роскошных портьер сижу на опереточном стульчике, будто в приемной врача и не знаю с чего начать. Сквозь щель под дверью доносится шум голосов. Более всего теперь мне хочется слинять отсюда.

Вероятно, я пришел слишком рано. Хотя дамы могли бы и поспешить. В борделе на Rue Notre-Dame-de-Lorette было получше. И он тоже не слабо отделан. Может быть, самый уютный из всех виденных мною. Я был там с Купперсом: два военных художника в одном борделе. Это была последняя поездка Купперса в Париж. А затем он утонул. Он знал, что с ним произойдет – как это знают многие из тех, кто совершает свою последнюю поездку.

Мне нехорошо. Совсем неподходящее настроение для посещения борделя. Красномордый Купперс, его желтые от никотина пальцы полностью испортили мне настроение.

Наконец появляется мадам, которая на входе с помпезным видом обелетила меня, томным голосом произносит: „Je vous presente un choix“ и зажигает яркую лампу в свете которой видна маленькая сцена, на которой, очевидно, ее девушки демонстрируют Revue и я, сидящий на этом маленьком, раззолоченном стульчике.

Таким я никак не мог себе представить бордель. Заведение, кажется и в самом деле еще не начало работать: я пока лишь единственный посетитель.

Мне как-то не хочется более быть в этом борделе, а потому произношу: «Excusez-moi, mais je pens, qu’il est encore un peu trop tet…»

Какое-то мгновение мадам не соображает, то ли ей разыграть сладкое умиление то ли ярость. Она решает остановиться на умилении и озабоченность, и становится так, что загораживает мне путь к отступлению.

Ничего не поделать. Продолжаю сидеть на стульчике, и тут открывается дверь, включаются два прожектора и десять девушек выстраиваются передо мной на миниатюрной сцене.

Затем, как по приказу с плеч красавиц ниспадают тоги и покрывала, и передо мной открывается настоящая выставка грудей: тугие, упругие, по-козьи торчащие в стороны, острые, полные, висячие….

Одна девушка, смотря мне прямо в глаза, подвигает ко мне свою туфельку, другая быстро-быстро водит кончиком розового язычка по приоткрытым, ярко-красным губкам. Третья, довольно вульгарно подмигивает мне. Остальные же лишь улыбаются.

Чувствую, что лицо мое становится красным от смущения. Более всего мне хочется смыться отсюда. Однако мадам, стоящая позади меня полуугодливо, полуэнергично заявляет: «Faetes votre choix, monsieur!»

Испытываю муку, словно перед необычным ресторанным меню. И отобрать из этой божественной группы есть кого: три блюда, три контраста. Но это еще не все: через задрапированные портретами двери, справа и слева от сцены, проходят и позируют, как на подиуме другие: властные, покорные, провоцирующие, замкнутые….

Кажется, на любой вкус: здесь есть даже настоящие нимфетки: застенчивые, ядреные, полустыдливые, полуробкие одетые горничными и экзотическими райскими пташками. Некоторые так требовательно и с таким ожиданием смотрят на меня, что невольно опускаю глаза от вдруг охватившего меня смущения. Пытаюсь сохранить вид скучающего знатока дамских проделок, но меня выдает судорожное сглатывание слюны, как у загнанного пса. Да, дамочки вдоволь насмеются надо мной стоя за кулисами.

Только не увиливай! «Не задрожим и не сдадимся пред видом сим прелестным!» Тону! Тону в этом омуте! Увильнуть не удастся!

В сильном смущении показываю на одну из девушек. И тут только понимаю, что я отхватил…. Наверное, совсем спятил!

Увод: какое точное слово! Меня уводят. Под эскортом мамаши, хозяйки борделя и большеглазого существа, которое я выбрал и которая при первых же шагах, наверное, для пробы, схватила меня за ширинку.

Прохожу в волшебную пещеру Алладина, словно в легком угаре: красные портьеры с множеством бахромы и кистей. Тысяча подушек. В простенках, между портьерами и разного рода драпировки висят зеркала. Одно огромное, как балдахин нависает прямо над кроватью. На меня вся эта висячая роскошь производит сильное впечатление.

Ощущаю приятный запах: это пахнут, словно курительные свечи, пальчиковые, красные или черные тлеющие ароматные палочки. Неужели этот аромат ввел меня в состояние транса? И так быстро? Готов полностью отдаться во власть чар запрограммированных этой весталкой.

Сначала меня медленно-медленно раздевают, как на сцене стриптизбара. Затем следует процедура очистительного омовения – а потом я просто повинуюсь ее воле. Укладываюсь, под неизменными гортанными наставлениями на спину, и позволяю ей усесться на меня и словно наезднице скакать во весь опор, издавая такие страстные всхлипывания и стоны, каких еще ни разу не слышал.

Красотка так страстно закатывает глазки, что на меня вдруг нападает смех, и в тот же миг куда-то улетучивается твердость моего орудия. Тут же зарабатываю осуждающий взгляд и гортанные ругательства. Но, слава Богу, уже в следующий миг мои жилы вновь напряглись и я с трудом кончаю.

Ну и спектакль! Утешаю себя, оказавшись вновь на улице. Жаль только, такие деньги угробил! Избыток инсценировки не пленил меня. Я, идиот этакий, был бы чертовски лучше обслужен в порту Saint-Denis. Ни в какое сравнение с моими ТЕМИ воспоминаниями не идут эти бутафорские поделки.

Раннее утро четверга. Слышу, что Союзники, за два дня перед высадкой, т. е. в воскресенье, маршировали по улицам Рима. Пол итальянского сапога нами потеряно – осталось лишь голенище и отворот. Как дела у нас на востоке, узнать не могу. Снова гвалт, шум: «Это вовсе не настоящая высадка!» – «Но они не ринутся на смерть на крутых отвесах берегов!» – «Все лишь блеф и отвлекающий маневр!»

Вновь подхожу к огромной карте: низины р. Сомме, побережье Бордо, устье Луары – все это отличные места для высадки десанта с моря. В одном из этих мест они уже высадились. Но братишки очевидно настолько хитры, что избегают предлагаемых им мест высадки, предпочитая высаживаться там, где их никто не ждет. Везде, где ожидали их высадки, созданы укрепрайоны. А на северном побережье Нормандии?

Страстно желаю, чтобы Бисмарк оставил свою идею фикс. Как я хочу вырваться отсюда – прочь из этой душной атмосферы – и никогда больше не видеть всех этих пустобрехов – моих якобы товарищей! – не видеть их и не слышать.

Дружище Йордан так заверял, что сегодня что-то произойдет, но до обеда время идет, как и прежде: НИЧЕГО не происходит. Жизнь Отдела течет так же неспешно и скучно, как и обычно, лишь прибывшие из различных баз офицеры шляются без дела по его коридорам, ощущая себя ненужным балластом.

Говорят, что сегодня уже высадились 6 дивизий. Вновь задаюсь вопросом: Где остались наши форпосты? Шесть дивизий с полной поддержкой и обеспечением – это не щепка в море, а изрядное количество морских целей. Но корабли союзников шныряют туда-сюда безо всякого для себя ущерба – словно войны в помине нет.

Весь Отдел превратился в Ожидание. Главный Оратор часто отсутствует: его постоянно вызывают на заседания в Группу ВМС «Вест». То и дело слышны ответы: «Капитан в командовании Военно-морской группы!»

Для применения нашей настоящей стратегии ведения морских и наземных операций скоро должно наступить время. Ведь не может же вечно длиться наше ожидание того, что вот-вот начнется «собственно» вторжение.

Если дела таким же темпом пойдут и дальше, то мне придется разработать еще один план на очередной конец недели в Париже. Вот уж чего никак не мог бы предположить ранее, так это того, что время для меня будет так мучительно долго тянуться и не где-то, а в Париже!

Как-то все пошло у меня наперекосяк. Сначала эти рожи в Отделе, которые стараюсь по возможности избегать, а теперь это бессмысленное ожидание среди всякого рода опровержений.

Напряжение спало: надо бы слинять из Отдела. Уйти в город. Недолго думая, нахожу основательный предлог: абсолютно необходимо купить материалы, чтобы встретить высадку союзников во всеоружии. Ведь, в конце концов, я военный художник. А у меня фактически нет бумаги и гуаши. Мне также нужен фиксаж: его давно проблематично достать. Все это есть только в магазинах на Rue de Seine и Rue Bonaparte. «Может быть еще на Монпарнасе – в верхней части бульвара Michel», говорю адъютанту.

У меня получается! В связи со сложившейся ситуацией даже получаю машину и водителя. Могу командовать водителем и выбирать нужный мне маршрут.

Для начала едем на Площадь Vendeme, и я прошу водителя объехать вокруг колонны со статуей Наполеона наверху. Перед отелем Ритц стоят будки с часовыми. Понятно: высочайшие покои занимают высокие чины.

Над Морским министерством и отелем Crillon развеваются флаги Рейха. Как оккупанты мы здесь с 14 июня 1940 года. В полшестого утра того 14 июня, промаршировали немецкие войска по Парижу и скоро повсюду развевались флаги со свастикой, да так и остались до сих пор. А на дворце Бурбонов висит метровой высоты лента: «Германия побеждает на всех фронтах!» Вряд ли ей осталось долго висеть.

Почти четыре полных года! Не очень приятные времена для французов. Мы заставили так себя ненавидеть, как никто другой. Провокации, унижения, оскорбления, придирки…. Каждое письмо перлюстрируется. Наверное, и моя подружка Маргетт состоит на службе в подобном женском подразделении, которое также занимается этими делишками.

По площади De la Concorde тащатся запряженные лошадьми телеги, обгоняемые немногочисленными велотакси.

В круглом бассейне между Jeu de Paume и Оранжереей детишки пускают кораблики, которые можно взять напрокат, как и железные стульчики у старушек, присматривающих за порядком.

Меня охватывает чувство горечи: картинки жизни видимые мною здесь, никогда уже больше не повторятся для меня. Этот фонтан с тритонами, Игла Клеопатры, колонны Маделины – все стоит, как и прежде и все абсолютно цело – но как долго все это уцелеет? Стоит лишь на миг закрыть глаза, и представить себе, какие еще уголки Парижа я хотел бы вновь увидеть, как ледяная рука необъяснимого страха зарождается в груди и ледяным обручем сжимает сердце и голову.

Дабы не привлекать внимание водителя к моим неустанным побуждениям его отвезти меня то в одно, то в другое место, строго приказываю ему быть также внимательным к поиску магазинов торгующих кинофотоматериалами и магазинов для художников.

Один раз я пришел с роликом пленки, другой – с этюдником, а внутри его тонкая тонированная чертежная бумага.

Наконец едем по Pont Neuf на другой стороне Сены, вниз и вдоль нее. Исподволь хочу сделать крюк и еще раз подняться вверх, к Sacre-Ceur, а там, если удастся, то и дальше.

Внезапно, словно золотая молния ударила меня справа по глазам. Voile! Да это же раззолоченный памятник Jeanne d’Arc! Приказываю водителю притормозить, а мысли уносят меня прочь. Что за халтура! И в таком неудачном месте! Симоне этот вид был бы по душе. Может быть, она смотрела на него как раз с этого места, где я стою. А что, если ей при этом пришла в голову мысль взять пример с этой раззолоченной статуи национальной героини, вознесшейся крестьянской девушки «Jeanne la Pucelle» – во славу великой Франции? Симона, Jeanne d’Arc Ла Боле?

Знаю то, что многие парижане одеваются подчеркнуто нарядно в день памяти Орлеанской девы. Это является частью молчаливой демонстрации против нас, оккупантов….

Удобный случай заскочить на Rue Toricelli – в 17-ом округе. Когда-то Симона жила там со своей матерью. Квартира принадлежит ее отцу. Может быть, консьержке известно хоть что-то о Симоне.

Повезло что мой водитель совсем не глупый малый: стоит мне лишь отметить крестиком на плане города нужное место, как, кивнув головой, он направляет машину в необходимом направлении. Спидометр не работает, расход бензина тоже никак не узнать. Но водителю наша поездка, кажется, доставляет удовольствие.

Старая седая мадам Barrault к сожалению давно не получала ни весточки от Симоны или ее родителей. Она, кажется, совсем спятила от радиосообщений о высадке союзников: радостное возбуждение так и рвется из нее: «Que je suis contente! Ma fille va retourner!»

Причитания мадам Barrault пронзают мое сердце.

Я почти забыл о том, что ее дочь находится в Германии в неволе. Ее заключили в тюрьму за утаивание военного имущества и торговли на черном рынке. Основанием для такого сурового наказания послужила судебная формулировка: «Оскорбление германского Вермахта». Теперь же мадам Barrault интересуется у меня каким орденом после освобождения Франции наградят ее дочь, совершенно не заботясь о том, что и у стен есть уши. Едва сдерживаюсь чтобы не прервать ее речи.

В Отделе читаю новое сообщение Вермахта:

«8 июня 1944 г.

Главное командование Вермахта сообщает:

Противник пытался укрепить в Нормандии имеющиеся места своей дислокации. Новые попытки высадки дополнительных сил не отмечены. Противник сосредоточился восточнее устья Орне на небольшом плацдарме.

Со своего плацдарма между г. Кан и г. Байе противник начал наступление в юго-западном направлении. В то же время началось контрнаступление наших резервов. Ожесточенные бои идут под г. Каном. Бесстрашные германские войска образовали очаги сопротивления врагу на захваченном им плацдарме.

Американские войска, осуществившие высадку с воздуха и моря севернее г. Карантан у подножия полуострова Шербур, несут тяжелые потери. Подошедшими силами Вермахта враг оказался зажат «в мешке».

В бухте Сен-Мартин у северо-западной оконечности полуострова была подавлена огнем береговых батарей попытка высадки десанта.

Береговая батарея ВМС Marcouf с начала вторжения является центром ожесточенной борьбы против вражеского флота десантных кораблей восточной части полуострова Шербур. Несмотря на сильный обстрел с моря и тяжелую бомбежку с воздуха эта батарея уничтожила множество десантных средств и потопила один крейсер противника. После того как батарея была окружена вражескими парашютистами, бойцы батареи сражались с превосходящими силами врага и в результате прорвали кольцо окружения.

«Новые попытки высадки дополнительных сил не отмечены…» – не отмечены попытки! Дураку ясно, что это не боевая сводка, а газетная передовица. А уж «образованные места дислокации» – полная чепуха!

– А где же наши подлодки? – обращается ко мне подошедший в это время Йордан.

– Ждут и чаек попивают, – отвечаю как можно суше. Как бы я хотел оказаться сейчас в Бресте!

Йордан же громко заявляет: «Вчера объявили, что большинство мест дислокаций противника разрушены, а теперь вдруг враг начал новое наступление: наверняка из одного из этих полностью уничтоженных плацдармов!»

Наверное, целый час перевариваю сообщение Вермахта. Не могу понять: и в самом деле, почему нет ни слова о подлодках? Ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. А где другие наши боевые корабли? Где, например, прячется соединение командующего силами обороны западного побережья? Может быть, адмирал Руге со своими парнями проспал ночь вторжения? И где наши эсминцы, тральщики, миноносцы, крейсера? О тяжелых крупных соединениях также ничего не слышно.

– Прямо страдания Гекуба! – вполголоса отвечаю Йордану.

– Звучит довольно заумно! – парирует тот, – Особенно, если ударение падает на первый слог имечка!

Эти слова приводят меня в ярость: «Полагаю, что у нас имелось, по крайней мере, достаточное количество боевых кораблей кроме подлодок!»

С ожесточением, которого я никак не ожидал от него, Йордан выпаливает: «Мне кажется, у нас есть и самолеты! И не забудьте о боевых пловцах!»

Не надо больше вступать в перепалку и лучше оставлю свои мысли при себе: получается, что под видом того, чтобы контролировать все западное побережье, все сторожевые корабли, ночь за ночью собирались в одном месте, где и были уничтожены англичанами и в ту же минуту началась высадка десанта противника.… Здесь попахивает предательством.

– Как ты насчет того, чтобы перекусить, пока не слишком поздно? – интересуется Йордан. После жрачки в Отделе, можно бы побаловать желудок чем-то более вкусным, но конечно не в безумно дорогом Tour d’Argent. Судя по всему, Йордан решил закатить пир горой.

– У меня еще полно звонкой монеты. А презренный металл любит, чтобы его тратили по полной программе! – его голос полон решимости.

Направляемся в Латинский квартал. Здесь огромный выбор ресторанов: сербские, поджидающие с настоящими Tschischkebab, китайские, татарские, итальянские…. Втайне наслаждаюсь предвкушением праздника живота своего.

Однако, прибыв на место, наши надежды на хорошую еду улетучились: на одном ресторане висит табличка «Ferme par manque de charbon», другой сегодня выходной, третий тоже. Четвертый просто закрыт – без всяких объяснений.

Вид у Йордана довольно озадаченный. Но мы не отчаиваемся и сворачиваем в переулок, выходя на улицу, ведущую к Сорбонне. Какой-то ресторан развесил повсюду свои меню. Терпеливо изучаем заляпанные строчки, при этом Йордан каждый раз говорит: «Нет, это не пойдет. Не для сына моей матери.» Идем дальше – теперь по пригорку вниз по маленькому проулку, где расположен крошечный Theatre des Noctambules. Здесь, почти 800 раз за прошедшие 2 года давали пьесу Жионо „Лысая певица“. За театром, над тротуаром, полощутся под легким ветерком столь долго нами разыскиваемые ресторанные маркизы.

Узенькая улочка непривлекательна. Несколько велосипедов прислонены к витрине. Меню нигде не видно. Нам до чертиков надоело шататься по городу в поисках закусочной, к тому же из открытой двери доносится аппетитный запах жареного мяса и Pommes frites, и муки голода буквально разрывают нас. Йордан уже все решил, т. к. у него кружится голова и он более не выдержит этих танталовых мук голода. Обменявшись быстрыми взглядами, решаемся попытать здесь счастья.

Узкое помещение облицовано метлахской плиткой, вдоль стен стоят обитые клеенкой скамьи. Столики перед ними образуют длинный ряд, который официант, больше похожий на головореза, быстрыми движениями и резкими взмахами своей салфетки тщательно протирает, позволяя посетителям разместиться на скамьях.

В средине помещения, напоминая царский трон, стоит неимоверно большая деревянная конструкция, за которой, вместо обычной матроны стоит крепкосбитый парень: у него скошенный лоб, высокий затылок и тонкие, вьющиеся напомаженные волосы. Он доброжелательно кивает нам. Киваю в ответ.

Вместо того, чтобы подойти к нашему столику, официант, с миной покорного скромника остается на своем месте. А к нам обращается молоденький, в противоположность от громилы за стойкой, элегантно одетый парень, ярко выраженного татарского типа, принятый нами за еще одного посетителя. Он интересуется тем, что бы мы желали заказать. Кто тут гость кто хозяин? Довольно полная, кричаще накрашенная дама в углу у стойки тоже не кажется посетителем.

Пробежав меню, звучащее как сказка из «Тысячи и одной ночи», заказываем спаржу с растительным маслом и салями, ромштекс с жареным картофелем, вишни в ликере.

Глазки татарчонка, когда я зачитывал ему наш заказ, взволнованно забегали, словно у хорька. Он согласно кивнул, развернувшись исчез в глубине заведения и буквально тут же появился вновь – но теперь уже в белой фуражке на голове, на шее повязана салфетка, как у повара, и перемежая свою сбивчивую речь жестами дает нам понять, что на кухне все уже готовят.

– Приличное заведение!

– Цены тоже! – ерничает Йордан и погружается в размышления. Вдруг он резко шлепает ладонью по столу и кричит: «Ну, все!»

Красотка в углу аж подпрыгнула в своем углу. Йордан, приподняв задницу, извинительно поклонился в ее сторону. Это настолько понравилось дамочке, что она радостно закивала своей кучерявой, как у одуванчика, головой.

Словно в награду ей, Йордан доверительно произносит: «Приношу свои извинения!»

Снаружи раздается скрип тормозов. У красотки вытягивается шея, да так, что двойной подбородок почти исчезает, и как гончая на охоте, делает стойку глазами; повар высунул голову из окошечка в двери кухни, официант делает несколько танцующих шажков к входной двери. Все выглядит так, словно здесь ожидают званных гостей. Однако завалившая шумная ватага, кажется, не является таковыми: пять парней, как команда роллеров, двое в запятнанных жиром комбинезонах, трое в кожанках с рубахами навыпуск. Вожаком у них. Судя по всему, является толстяк в темно-синем комбинезоне.

Все обмениваются приветственными улыбками. Роллеры размещаются в слабоосвещенном углу. Царственный «Султан» соскочил со своего трона и крепко, по-дружески обнимает каждого из них – движением руки указывает место за столиком. Красотка изо всех сил слащаво улыбается. При этом рот ее закрыт, так, что на щеках образуются ямочки. У нее, наверное, и зубов нет, осеняет меня.

«Султан» нерешительно топчется в проходе, затем хватает изящный стульчик, относит в угол, где сидят новые посетители, аккуратно ставит и осторожно опускается на него. предложить ли им вино, сидя обращается он к посетителям и не дождавшись ответа, быстро перечислив с десяток названий, громко кричит: „Alors … vin d’Alsace!“

Йордан не выдержав, хмыкает: «В карте вин это самое дешевое вино! Просто смех!»

Официант суетливо бегает туда-сюда, и все помещение скоро наполняется веселым гомоном. Толстяк, по всему видно, и есть тот человек, кто громче всех стучит по плиткам пола и во всю глотку орет: «Мясо… рыбу… крабов…» так уж повелось в этом мире: есть чем звякнуть, так можно и крякнуть. Хорошо тому щеголять, у кого денежки гремят.

Проходит немного времени, и появившийся повар, безо всякого смущения, садится за наш столик. Узнаем, что он ходил в плавание на грузовом судне. Йордану оказывается знакомы некоторые из перечисленных им портов. Разговор получается довольно приятным. новые посетители быстро паркуют свои велосипеды, но им приходится подождать, так как повар занят с нами. Вновь прибывшие, какие-то раскормленные и шумные типы, у некоторых на головах береты. «Les Allemands tres bon!» – «Nous sommes les freres!» прилипают к нам двое из них.

Мне знаком этот тип братков: теперь здесь нам уже не так уютно. Меня охватывает чувство того, что я не в том месте и не в то время, а затем, когда нам принесли заказанное, меня охватывает ощущение нереальности происходящего: словно я на спиритическом сеансе: в урчащем чреве Парижа. Многие транспортные артерии, прежде всего в Нормандии, настолько разрушены, что в город поступает недостаточное количество необходимого для его полноценной жизни. А теперь вот это? «Les restrictions» – в этом обществе это слово кажется неизвестно.

Но, собственно говоря, чему я удивляюсь? Ведь Симона мне давно объясняла: тот, кто принадлежит к особой касте, обозначаемой буквами BOF от слов beurre, eufs, fromage – совсем не страдает от голода в оккупированной Франции, это распространяется и на тех, кто приближен к маркитантам германского Вермахта. Они в первую очередь пользуются спросом и непреходящей любовью.

На улице интересуюсь у Йордана: «Ну и как тебе?». Тот, помолчав, выпаливает: «Еда была неплохая» – «А все же?» – «Цены приемлемые, если ты это имеешь в виду. Но я чувствовал себя неуютно» – «С чего это вдруг?» – «Потому что я не доверял жаркому и все время был начеку». И я снова почему-то вспомнил бабушку: она всегда была начеку. Йордан бросает на меня косой взгляд. До него бы не дошло, с чего это я вдруг снова развеселился. «Эти типчики в такой тесноте, не совсем в моем вкусе…» – произносит Йордан.

«Тогда возможно, нам было бы лучше сходить в Tour d’Argent…» – «Ну да! – язвительно ухмыляется Йордан, – к этим расфуфыренным петухам с золотыми нашлепками на плечах…»

Пятница. Приближается новый конец недели, но в этот раз Бисмарк вроде не собирается исчезать на охоту. Но кто знает?

Поступает новое сообщение Вермахта: «… Перед восточным побережьем полуострова Шербур быстроходные немецкие катера в ночь на 8 июня потопили вражеский крейсер и эсминец. Другой эсминец и десантное судно были повреждены в результате торпедных атак. Минувшей ночью немецкие катера потопили в том же квадрате моря два больших десантных транспорта водоизмещением в 9200 брутто-регистровых тонн. Благодаря нашим минным заграждениям вражеский морской десант несет тяжелые потери».

– Ца-ца-ца! – цокает языком кто-то рядом со мной. «Ну, вот, пожалуйста – новости о ВМФ!»– доносится с другого бока, – «Значит, могут, когда хотят!» – «Жаль, поздно проснулись!» – возражает первый.

Не в силах слушать далее эту болтовню, встаю со стула.

Внезапно звучит срочное объявление: сразу после обеда всем собраться в бюро у Бисмарка. Наш Оратор хочет, очевидно, сделать обзорный доклад.

Бюро изменилось: от гобеленов видны лишь узкие полоски. Все стены сплошь завешены картами, даже на стеклах дверей висят несколько карт. Насколько позволяет пространство, отступаю назад.

Явно видно, что наш «Великий Стратег», не желая прислушиваться к здравому смыслу, еще более уверовал в свою непогрешимость. «Это еще не вторжение!» – громогласно он заявляет с пафосом. «Собственно вторжение начнется позже, как и ожидалось в районе реки Сомма».

Хорошо уже то, что он не говорит больше «я ожидал…», а «ожидалось».

Бисмарк берет в руки линейку и указывает на район устья реки Сомма, и голосом, не терпящим никакого возражения, изрекает: «Вот отсюда противник попытается начать свое основное наступление! Отсюда на восток – и прямо нацеливается на этот район Рурского бассейна, через бельгийско-французский промышленный центр… Именно здесь кратчайший путь высадки с моря!» Бисмарк переводит дыхание, с тем, чтобы каждому стало ясно: именно сейчас будет произнесен гвоздь всего выступления. И вот, зычным голосом, он заявляет: «Я пошлю некоторых из вас в местность, где Я ожидаю врага. Самое позднее завтра, в этот час вы будете на месте!»

В коридоре, пред превращенным в зал заседаний бюро, Йордан ехидно шепчет мне на ухо: «Наш величайший сухопутный и морской стратег!» А когда мы остаемся одни, добавляет: «Неплохо было бы нам с тобой туда прокатиться! Ты в машине, ну а я сзади, на мотоцикле».

Очевидно, что Йордану очень не хочется оказаться одному на шоссе. Он признается мне, почему: «На мотоцикле ничего не слышно из-за шума мотора». И чтобы мне было более понятно, добавляет: «Нет и кругового обзора. Словно на байдарке по шоссе шпаришь!»

Йордан здорово удивляет меня. Но чего мне упираться?

– Я уже позаботился о том, чтобы мы попали в один приказ, – добавляет он и подмигивает мне.

Ну, вот теперь все стало на свои места: Бисмарк изменил то, что касается меня в приказе из Берлина: вместо Бреста я должен выехать в район Сомма!

Что за дурацкое слово «Сомма». Северный фронт I Мировой войны, битва на реке Сомма. вижу как наяву внутреннее убранство собора в городе Амьен, используемого в качестве перевязочного пункта. Все вижу так ясно, словно акварель Макса Слевогта.

Я столько времени не был на Луаре и вот теперь откомандирован на Сомма.

Мне предстоит, так сообщил наш Оберстратег адъютанту, либо в Дьепе либо в Абвиле – «по обстоятельствам» – поджидать злого врага. «Будете находиться в ожидательной позиции», – объявляет мне адъютант – «Предположительно в Гавре!»

Не решаюсь спросить, почему именно там. В Гавре. Отдел имеет филиал называемый «Рота» и компетенция этого филиала распространяется на Дьеп и Абвиль. Адъютант с трудом понимает, что я хочу выехать туда с Йорданом. Внезапный поворот из летаргии в новую деятельность кажется, здорово смутил его.

Против ожидания, новый приказ о нашей командировке появляется довольно скоро, т. к. Йордан буквально будоражит писарей в канцелярии. Как, не знаю. Держа свои бумаги в руке, он цепляется к адъютанту: «А почему это, собственно говоря, мы вообще выезжаем куда-то?»

Адъютант, довольно сдержанно интересуется у Йордана. Что тот имеет в виду. И тут же получает гордый ответ: «Вам надо более внимательно слушать нашего Фюрера. А Фюрер сказал: «Мы сбросим противника в море! Они обосрались с ног до головы, пусть помоются!»

Адъютант, с кислой физиономией, так ядовито смотрит на Йордана, как только возможно.

– Начальником в Гавре служит обер-лейтенант Греве, – говорит позже мне Йордан. – Бутылка! Вот что мне сейчас более всего интересно.

Еще раз позвонить Старику? Надо тщательно все продумать. «Я возьму тебя под свое крылышко – в случае необходимости», как-то сказал мне Старик. Уверен ли я в том, что как раз теперь и наступил этот момент?

Но что же делать? То, что мне надо сообщить Старику я не могу так замаскировать, чтобы оно осталось непонятным для посторонних, но совершенно было бы ясно Старику. возможности встревожить Масленка у меня также нет.

Внезапно поднимается спешка как на пожаре. Все выглядит так, словно весь Отдел собирается выступить маршем. Здание гудит как растревоженный улей.

Мне громко кричат: «Получи оружие!» Получаю в дополнение к своему Вальтеру автомат и несколько магазинов к нему. Полной неожиданностью становится получение еще и противогаза, котелка и плащ-накидки. И карты местности.

Я уже надел полевую форму. Китель мешком висит на плечах. «Довольно занятно!», – ехидно замечает адъютант, – «Но у вас больше нет времени!» Длинная шинель, выданная в придачу, к счастью скрывает мое горе.

А затем мне предоставляют легковушку, Ситроен, с водителем. Бензина дают, хоть залейся, словно пытаются избавиться от излишков.

В гостинице опять свободные места, т. к. несколько героев войны, среди них радиобрехунок Кресс, снова выехали на базу. Бухту Ла Боль он наверняка потрясет новыми угрозами: «Ведь это второе или третье место высадки союзников!» – в духе стратегических размышлений нашего великого Бисмарка.

Ничего не остается, как выехать из Deux Mondes и вновь расположиться на ночлег на углу: надо быть рядом.

Водитель, долговязый, рябой от оспинок, флегматичный парень, родом из Рейнской области. Настоящая каланча, с огромными лапами вместо ладоней. Водитель тяжелых грузовиков по профессии. Он уже имеет опыт общения с английскими штурмовиками. Но так ли это на самом деле? Он говорит, что провел в Париже уже три года. Звучит неплохо. Но я бы предпочел иметь водителем Дангля в этой поездке.

В первый раз я увидел нашу машину в мастерской – в крыше автомобиля вырезали люк. Это просто здорово: я смогу стоять во весь рост и осматривать окружающее пространство как командир танка. Правда, неясно, что делать во время дождя под такой крышей? Слышу, как другие водители всерьез советуют моему дылде снять дверцы с машины, ведь тогда, во время воздушного налета, мы сможем быстрее покинуть автомобиль, а тот флегматично отвечает коротко: «Люблю катастрофы!» Один из шоферов тут же замечает, что согласно приказу ОКВ, слово «катастрофа» запрещено использовать, а вместо него следует говорить «большое бедствие».