Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 107 (всего у книги 111 страниц)

Сразу же дважды ударяюсь о край люка и готов завопить от боли.

Внутри царит сумеречный свет. В полумраке взгляд видит знакомую картину: Трубы, механизмы, шкалы манометров.

– Я сначала разрежу Вам рукав кителя, господин лейтенант, – говорит обер-фельдфебель. – При кровотечении он Вам все равно больше не понадобится.

– Ну, давай, режь! – побуждаю его к действию. Хочу держать себя решительно – и при этом боль буквально выжимает из глаз слезы, текущие ручьем.

Как только на свет появляется моя рука, фельдфебель удивляется:

– С ума сойти! Ну, Вас и отделали!

– Из ничего ничего не бывает, – возвращаю ему. И так как эти мои слова прозвучали как-то высокопарно, скорее, даже хвастливо, быстро добавляю:

– Я имею вот что в виду: Из-за какой-нибудь мелочи она бы так не болела – или нет?

– Скажу Вам честно, что не вижу ничего смешного, – еще раз серьезно говорит обер-фельдфебель, пытаясь рассмотреть мою руку, несмотря на узость башни, со всех сторон.

– В любом случае я сделаю Вам укол от столбняка. Ваше предплечье слишком сильно воспалено… Кстати, Вам в последнее время делали укол против столбняка…?

– Нет, вообще никогда не делали.

– Хорошо, его делают внутримышечно – так сказать.

– Это куда?

– Куда Вы захотите, господин лейтенант. Лучше всего, закатаю Вам штаны и сделаю укол в бедро.

– А что насчет боли? – спрашиваю, когда процедура закончена.

– Я вколю Вам обезболивающее внутривенно. Лучше всего вот здесь справа в локтевой сгиб.

– А почему не слева?

– Там мне пришлось бы разрезать Вам рукав еще дальше, господин лейтенант.

– Ну, тогда валяй!

– Вкачу дозу одинаковую, что для слона, что для моряка. Извините, господин лейтенант! Мы всегда говорим, делая укол: Доза одинаковая и для слона и для моряка!

– Да ладно!

– А Вы служите в Морфлоте, господин лейтенант. – Значит, этот укол на какое-то время Вас снова поставит на ноги, господин лейтенант.

– Думаю, что вполне в этом нуждаюсь.

– Какая хорошая вена! – бормочет себе под нос обер-фельдфебель, в то время как старается аккуратно сделать укол. – Так – а теперь ввожу иглу внутрь – и оп-па!

Обер-фельдфебель знает свое дело. Боль от укола довольна умеренная.

– Вы очень хорошо это делаете! – плачу ему признательностью.

– Так уже не в первый раз, господин лейтенант! – радуется танкист.

– Готово? – спрашиваю его.

– Так точно, господин лейтенант.

– Фирма благодарит Вас от всего сердца!

– Не стоит благодарности, господин лейтенант! Но только помните, рука должна быть зафиксирована шиной…

– Раздобыть бы сначала ее! – отвечаю уныло.

– Так у нас есть, господин лейтенант! Есть! – произносит обер-фельдфебель успокаивающим голосом.

Зад мой сидит на каком-то угловатом металлическом предмете, и теперь мне будут оказывать дальнейшую врачебную помощь в моем полном душевном покое.

В это время механик-водитель сообщает, что французы, глазевшие на танк, убежали прочь и показывают наверх.

– Тогда нам стоит повесить на танк вывеску «Закрытое акционерное общество»! – восклицает обер-фельдфебель, и закрывает люк.

Обер-фельдфебель шарит руками вокруг себя и, наконец, держит решетчатую шину в одной руке и плоскогубцы в другой. Теперь при электрическом свете он со всей осторожностью приспосабливает мою раненую руку в шине, затем снова ее снимает и формирует шину плоскогубцами. Наконец, рука вместе с шиной крепко обматывается легкой эластичной повязкой.

– А теперь мы прикрепим всю конструкцию еще также и на животе! – говорит обер-фельдфебель и делает новую повязку.

Когда и эта процедура закончена, спрашиваю насчет болеутоляющих таблеток.

– У нас и они есть! – отвечает с гордостью обер-фельдфебель.

Поскольку я испытываю все большое доверие к этому человеку, спрашиваю еще также:

– Отчего это я теперь так сильно чувствую пульс в локте?

– Это пульсация артерии, господин лейтенант. Ваш кровоток работает. Он трудится изо всех сил… Но я посоветовал бы Вам немедленно обратиться в ближайший военный госпиталь!

– Оставьте это. Дела у меня идут уже гораздо лучше. Как долго продлится действие того, что Вы мне вкололи?

– От шести до восьми часов, я бы сказал – но так долго Вы не должны ждать, господин лейтенант. Самое позднее в Нанси обратитесь в госпиталь…

– Я это замечу! И примите мою сердечную благодарность. Я никогда бы не принял Вас за госпиталь на колесах…

– Мы делаем все, господин лейтенант, вплоть до ампутации головы!

Люк снова открыт. Но теперь, с зафиксированной к телу рукой, спрашиваю себя, как я должен выбираться из танка?

– Мы все сейчас сделаем, господин лейтенант! – отвечает обер-фельдфебель на мой недоуменный взгляд. – Тут уж мы поступим по-другому…

И затем я совсем не понимаю, как меня сложили, затем высоко подняли и мягко спустили с танка.

Я стою, во всяком случае, на улице, а обер-фельдфебель торчит верхней частью туловища из люка, улыбается во весь рот и блестит от удовольствия, как лошадь, съевшая медовый пряник.

Мы салютуем друг другу, и оба делаем это более чем небрежно.

Слышу, как танковый мотор начинает работать, но танк не движется: Нас пропускают вперед…

С каждым оборотом колес мы все дальше катим на восток, дальше прочь от врага. Насколько мне поможет продержаться укол, посмотрим!

– Что еще может теперь произойти с нами? – шепчу в ветер. Кажется все трудности позади!

И тут же корчу лицо так, словно проглотил уксус: Не спугнуть бы чертову удачу! Но в любом случае уже чудо то, что бомбардировщики, судя по всему, довольно редко навещают эту дорогу. Сгоревшие машины лежат, правда, там и сям в прекрасном красно-коричневом цвете жженой сиены по краям дороги, но их количество держится в приемлемых границах. В руке беспрерывно стучит пульс. Стучите, и откроется вам… Разве он не должен был бы уже прекратить так стучать? Эти танкисты с «Тигра», ну и удалые парни! И какие спокойные: Просто захлопнули крышку люка и игнорируют врага! Что за странное родство между подводной лодкой и танком: Люк танковой башни и рубочный люк башни. Проезжаем мимо полевого аэродрома: ужасный вид, омраченный войной фон – запущенный, серый ангар из волнистого железа между земляными валами. Узнаю самолет типа «летающее крыло» самолетостроительной фирмы Физелер и несколько транспортных самолетов. Но возможно, за этими валами скрыты и другие самолеты?

Чепуха! Конечно, там нет никаких самолетов за этими земляными насыпями. Весь этот металлолом, пожалуй, тоже будет скоро взорван. Самолет типа «летающее крыло» самолетостроительной фирмы Физелер – горький смех сквозь слезы! Думаю, нам скорее нужны были бы бомбардировщики и «Хенкели» – и как можно больше… Вплотную у дороги стоят складские бараки. Группа солдат толпится в дверях: Грабят. Приказываю «кучеру» ехать медленно и наблюдаю всю сцену: То, в чем солдаты не нуждаются, просто идет к черту. Более плохого решения вопроса экспроприации, чем солдаты-мародеры не могу представить себе. Постепенно я снова воспаряю духом. Боль оставила мое измученное тело. И я вновь могу предаваться чувству обычного наблюдателя-путешественника. Какое счастье, что мы встретили этих танкистов! Чудо-укол и чудо-пилюли… Если бы мне кто-нибудь сказал прежде, что за отзывчивые, готовые придти на помощь умелые ребята сидят в танках – я бы ни в жизнь ему не поверил. Но и в то, что врачи могли убежать, как обосравшиеся трусы – я бы тоже никогда не поверил. Пустой четырехугольник площади с ратушей, будто из времен Наполеона, но доведенной до страшного убожества. Полногрудые девицы в виде декоративных фонтанных фигур на круглом бронзовом бассейне. «Caisse d’epargne» – выглядящая как кондитерская. Ужасная, огромная церковь по итальянскому образцу… Проезжаем через реку Марна: ленивая река с черной водой.

Марна – Сражение на Марне!

Остановка немецкого продвижения в 1914 году. До сих пор и не далее… Начало убийственной траншейной войны – неудача немецких наступательных планов… Канал Марна-Рейн… Чувствую облегчение, когда вновь оказываемся на открытом пространстве.

Солнечный глаз наполовину закрыт фиолетовыми облаками, будто тяжелым веком. Цвет неба имеет оттенок между слегка фиолетовым и кобальтом – розовато-лиловую окраску. Напротив западной стороны неба далекие ряды деревьев стоят, словно выпиленные лобзиком.

Скоро пойдут кустарниковые рощицы, ограничивающие поля своей светящейся и сильно блестящей под солнечным лучами лакированной зеленью. Могу легко представить себе, как они вспыхнут желтым и оранжевым цветами под заходящим солнцем. Уже недолго осталось ждать до осени. Бретань – осенью! Самый прекрасный ландшафт моей жизни. Красные сигнальные огни дикого винограда между зеленым, словно покрытым лаком плюща – навечно врезались мне в память…

На старом каменном мосту через реку, по обеим его сторонам, тенистая каштановая аллея.

Маленькая деревушка: Дома стоят вплотную к дороге. Беспрестанная болтовня из динамиков какого-то дома.

Кажется, звучит по-английски? Французы могут позволить себе слушать английские радиопередачи, им за это головы не рубят. Когда уже катим мимо, размышляю: Следовало бы остановиться и послушать, что они там болтают! Спокойно ли в Париже? Я многое дал бы за то, чтобы узнать, где теперь стоят Союзники и что происходит в Бресте… Как-то сразу наше движение переходит в окружающий ландшафт. На горизонте собираются в единое целое голубовато-серые холмы. Едем между палисадниками с обрезанными кустами вечнозеленого самшита по обеим сторонам дороги. Несколько женщин, в одеждах черного цвета, башмаки на ногах, руки скрещены на животе – стоят перед своими серыми домами и пристально смотрят на нашу колымагу. Все ставни перед окнами в рост человека закрыты наглухо. Все серое. Серое – в его бесчисленных оттенках. Блеклые письмена, сгнившая штукатурка, в больших заплатах свежей побелки, разрушенные карнизы, перекошенные, выцветшие ставни – что же за печальная жизнь должна протекать на этих узких уличках.

Деревушка называется La Houbette. И это ее название звучит, как отрыжка пресытившегося пьяницы, а с другой стороны даже весело – но вид ее являет собой довольно печальное зрелище.

Дорога становится гористой. Наверно эти горы не представляют никакой серьезной дороги для нормальной машины и не создают при проходе трудностей, но наш «ковчег» трудится на пределе. Мотор звучит, как если бы он пыхтел из-за страшного недостатка кислорода. Каждый раз, когда мы, черепашьим шагом, приближаемся к вершине, возникает мучительное чувство, что мы не сможем ее преодолеть. Затем, однако, когда переваливаем на другую сторону горы, мчимся вниз на полном газу, переходя в следующую долину. Странно, что дорога при подъемах не делает никаких изгибов. Здесь должно быть работали сумасшедшие или особенно ленивые дорожные рабочие, работавшие просто по линейке. Вокруг Фельдафинга, в этом у меня нет никакого сомнения, шоссе возникли из старых коровьих троп, потому что они устроены чрезвычайно запутано, и, вероятно, еще до коров овцы уже проложили свои тропы по лугам. Овцы или косули… Не могу пожаловаться на «кучера»: Он хорошо делает свое дело и переключает передачи в правильный момент. Но что, спрашиваю себя, если мы не сможем преодолеть однажды подъем с первого прохода, если он будет слишком длинным, например? Выйдем и будем толкать! петушусь и смеюсь про себя: У тебя же есть здоровая правая рука! Так что – дерзай! Снова и снова перед моим внутренним взором возникают картины из парижского госпиталя: Вижу криво лежащее тело человека, его белесое мясо, черно-красные, пропитанные насквозь кровью повязки. Так же точно как этих бедняг, нас могла бы настигнуть такая же участь. Мы были на волосок от подобной судьбы. И не дай Бог, должны были бы сдыхать таким же образом, без уколов, без утешающих рук!

Почему нам ни разу не встретились Томми? Что планирует судьба сделать со мной? Что должно свершиться?

Эти свиньи из Отделения! – просто съебались и все. Упаковали все, что можно было собрать, и со всем парком своих транспортных средств ушли в восточном направлении. Готов спорить, что весь этот засранный Отдел со всеми прилегающими зданиями катил в Рейх по этой самой дороге. Конец беззаботной жизни, и опять к новым действиям – только бы остаться вместе и продолжать в старом стиле – уже в Берлине, конечно.

Представляю себе, как Бисмарк при этом воинственном передвижении своего Отдела вновь напялил на свой круглый череп стальную каску: Военный гений при стратегическом отступлении. Сокращение фронта. Заставить противника вдвинуться глубоко в континент, чтобы у него были длинные дороги, а у нас более короткие. И все это при глубоком доверии к нашему Фюреру и Верховному Главнокомандующему Вермахта…

Удар по крыше и разворот карты: Наш маршрут «Париж – Немецкая граница» идет прямо на восток. Через Нанси.

Меня охватывает безмерная усталость, но нужно продержаться до Нанси.

А оттуда мы окажемся в полной безопасности. В Нанси должен также располагаться настоящий госпиталь, и там смогут оказать всю необходимую мне врачебную помощь, после чего мы сможем снять отель и наконец, распрощаемся с нашим драндулетом.

Вроде все правильно рассчитал…

Но если меня оставят в госпитале, думаю снова, как же тогда все получится?

Однако против этого рассуждения я быстро нахожу отговорку: Они этого не сделают. Они будут рады, если мы снова отправимся в путь и эвакуируем, так сказать, сами себя.

Lay-Saint-Remy

Одноэтажные дома, стоящие эшелонировано под углом к дороге – здесь тоже все серое в сером. Но когда однажды приходится остановиться, то прямо перед лицом обнаруживаю цветочные горшки с цветущими в них кактусами.

Кучер ведет «ковчег» со всем своим умением: Мы должны с коротким разгоном вверх забраться на мост-акведук. Под нами плывут, напоминая черные гробы, три баркаса. И тут уж требуется все мастерство нашего «кучера»: Дорога идет то на подъем, то вниз. Теперь дорога, наконец, имеет и свои изгибы. Для «ковчега» они довольно тесные. Он с трудом вписывается в каждый изгиб. Однако, «кучер» вынужден рисковать, особенно когда дорога идет в гору, так как иначе мы потеряли бы слишком много в скорости.

Взгляду в раскинувшуюся страну мешают мощные вскрышные отвалы с подъемниками канатной дороги: Мы неожиданно очутились в середине промышленного ландшафта. Но что здесь за индустрия? Хочу поинтересоваться у встречного пешехода, но на огромном транспаранте, растянутом высоко поперек дороги читаю «Ciments Franeais».

Цементно-серое кладбище, но по близости ни одного дома. Светлая стена, над которой, несмотря на ее высоту, возвышаются громоздкие могильные кресты.

Кладбище – единственное отталкивающе всю мою суть от этого места безобразное пятно в этом ландшафте – светло-серое, запорошенное цементной пылью и напоминающее фотонегатив.

Успеваю мельком взглянуть через ворота: В пределах стены нигде ни намека на зелень: Ни цветка, ни дерева – только кресты и надгробия из серого цемента.

Затем промышленный район как-то сразу пропадает, словно это был мираж. По обеим сто ронам вновь тянется, до самого горизонта, страна лугов.

Дорожный указатель: «VERDUN».

Поток картин заполняет мне мозг. И будто в противоречии моим внутренним образам возникают у дороги реальные виды огромных казарм с длинными рядами выбитых окон. Несколько раскуроченных автомобилей валяющихся прямо перед ними так сжаты силой взрыва, что напоминают спущенные меха гармони.

Затем возникают и тянутся горы, длинные и такие же гладкие, как крышка гроба. Но это не совсем настоящие горы! Это мусорные отвалы каких-то ям.

Собор города Toul вижу лишь синим силуэтом, плывущим над крышами казарм, церковь-корабль повернута к нам. Башни такие же притупленные, как и в Соборе Notre-Dame.

Каменный мост через реку Мозель. Дорога змеей скользит в вал крепостного укрепления окружающего города. Несколько инвалидов в больших беретах, натянутых на глаза, словно ширма. Один указывает тростью – ясно вижу черный резиновый набалдашник на ее конце – на нас. Маленькая гавань с баркасами, все лодки с яркими, белыми номерами на носу.

НАНСИ

Я всегда проезжал Нанси только на поезде, и большей частью ночью. Теперь, наконец, смогу осмотреть город – но как это сделать с таким сумбуром в голове? Однако, в любом случае, требуется размять ноги. Поэтому приказываю остановиться, когда оказываемся приблизительно в середине города.

– Едем прямо в госпиталь? – спрашивает Бартль.

Во мне вспухает неожиданная ярость, и я восклицаю:

– Ни к чему все это. У меня пока есть таблетки! – а в глубине души думаю: все же, они скорее задержали бы меня, чем отпустили.

Прохожу пару сотен метров. Чувствую себя не то чтобы бодро и непринужденно, но как-то взволнованно. Я даже немного возбужден. Неужели эти чувства обуяли меня оттого, что мы, может быть, наконец-то оказались в безопасности?

В моих карманах довольно большая сумма денег! А есть ли еще что купить на них?

Останавливаюсь перед бутиком модной одежды. Увиденное в витрине не укладывается в голове! Она вся заполнена красивыми, ярко расцвеченными свитерами из ангоры в кричащих тонах – пастельных тонах; Свитера точно такие, что были у Симоны: без рукавов или с очень короткими рукавами.

Чудо то, что нечто подобное имеется в продаже на пятом году войны!

Наверно слишком дорого для французов. Но у меня бабла немерено.

С чего же, осмелюсь спросить, начать?

Во мне закипает страстное желание покупать, покупать: Свитера из ангоры, которые почти ничего не весят.

Но для кого?

Найдем для кого! успокаиваю себя. Свитер из ангоры всегда пригодится! А еще эти первоклассные консервные ножи!

Как под гипнозом, надавливаю на латунную ручку двери и вхожу.

Звонок издает пронзительный трезвон. Только, когда закрываю за собой дверь, дурацкие звук прекращается. Как во сне подхожу к стеклянной полке со странно драпированными штуками материи – полутьма, а в ней светящиеся яркие краски от дамских поясов, рубашек и булавок в витринах с зеркальными стеклами.

Удивляюсь тому, что здесь все это еще покупается: Пестрые кнопки, ожерелья из деревянных жемчужин, тончайшие шали. Слегка пахнет нафталином.

За старомодной стойкой молодая, темноволосая продавщица неподвижно стоит и смотрит на меня большими, расширенными от страха глазами – так, будто увидела перед собой безумца.

Разыгрываю из себя крутого вояку и соблазнителя.

Насуплено и с надменным видом достаю, будто невзначай, пачку денег из правого кармана брюк. Да, это мое действо и в самом деле достойно удивления: Целое состояние! Я не погряз ни в беспробудном пьянстве, ни в распутстве. У меня просто накопились деньги. Фронтовые надбавки, глубинные. Где сэкономишь, а где недоплатишь время от времени – так денежки и накапливаются!

Ну а теперь мы, пожалуй, можем и на себя немного потратиться. Лесть так и течет с моих губ: Свитер в витрине просто великолепен. И, конечно, это ангора.

– Mais bien sur, monsieur!

Не может ли она примерить один из свитеров из витрины на свое прекрасное тело, чтобы я мог увидеть, достаточно ли он длинен?

– Mais non, – отвечает продавщица внезапно писклявым голосом. Но в следующий момент хватает один из свитеров и исчезает вместе с ним за тонким занавесом. А затем снова выходит и выглядит как само воплощение Симоны: такой же рост, такая же стройная фигурка. Только груди чуть поменьше.

Стою как вкопанный, выкатив глаза и даже пытаюсь сделать пару-другую глубоких вдохов, пока снова не оживаю.

Заикаясь от волнения, быстро выпаливаю, что то, что вижу сейчас перед глазами, невообразимо, удивительно красиво, и судорожно пробую при этом сформулировать свои чувства: Желтый свитер из ангоры, точно такой же окраски, как носила Симона, потому что желтый так хорошо подходил к ее коричневой коже – желтый цвет точно в середине между неаполитанским желтым и лимонным, не слишком слабо и не слишком ярко.

У продавщицы такие же темные глаза, как у Симоны, а ее волосы имеют ровный темно-коричневый цвет, почти черный – она тоже выглядит как девушка-таитянка, и то, что она выбрала желтый свитер, конечно, не простая случайность: Она тоже знает, что ей лучше всего подходит.

А как насчет этого, спрашивает меня продавщица и берет в руки сиреневый свитер. И тут меня охватывает легкое головокружение: Это точно такой же, другой ее свитер, в котором я когда-то рисовал Симону. Уже само это трезвучие цветов – желтого, сиренево-фиолетового и коричневой женской кожи – могло бы свалить меня с ног.

А затем продавщица погружает свои тонкие коричневые пальчики в фиолетовое руно и двигает ими там, будто ползущими червяками… Должна ли она принести какой-либо другой свитер из витрины, спрашивает она при этом.

Да, все же, по возможности все, чтобы мы смогли сделать правильный выбор!

Размер превосходен – «…pourrait pas etre mieux». А затем присоединяется еще и клубнично-красный – нет, скорее клубника с молоком – и еще два белых и один яркого кобальтового цвета. Что за великолепный приглушенный пастельный тон!

Должна ли она также продемонстрировать и сиреневый пуловер? Ну, конечно же! прошу ее об этом.

Когда я, в то время как девушка переодевается, запускаю обе руки в мягкую шерсть, то внезапно картина Симоны исчезает, и вместо Симоны передо мной возникает совершенно другая сцена: Я оказываюсь снова во Флотилии и смотрю, как шмонаются рюкзаки пропавшего в море экипажа. Из одного рюкзака лапы писарчука из канцелярии вытаскивали такие же мягкие свитера из ангоры, как и эти. Один за другим они развивались будто китайские чудоцветы в стакане воды…

Но вот продавщица возвращается, и я замечаю, как пристально она смотрит на меня. Ее взгляд пересекается с моим, и она внезапно прекращает свои движения руками. Какое же я должен был произвести на нее впечатление!

Проклятье, я должен был бы разорвать свой ремень и броситься на нее, так, чтобы продавщица закричала о помощи. Но вместо этого натягиваю на лицо улыбку и восхищенно восклицаю:

– C’est bien – c’est tres, tres bien. C’est juste ce que je desire. Qu tombe bien! – болтаю без умолку, как попугай; пытаюсь вести себя совершенно нормально и одновременно готов провалиться сквозь землю от стыда за свое замешательство. Слава Богу, я снова одерживаю верх. Чудесная идея! Свитер из ангоры, практичный, как шуба. Маленький, но какой отличный! И столько много в одном флаконе.

В таком прикиде в меня многие влюбятся. Безупречный товар, идеальный подарок…

Говорю, что хотел бы купить их все.

– Mais oui!

Я хочу скупить всю витрину.

Продавщица приносит еще два свитера из витрины.

– Fini, – произносит она высоким голоском и взмахивает при этом обеими руками как крыльями.

Да, конец! Из-за недостатка товара придется закрыть магазин!

Шутки и смущенные речи. Удивляюсь, откуда я беру такое вдохновление.

Ну а теперь быстренько упаковать добычу и вперед!

Серьезно ли я ранен, хочет знать продавщица. Нет, не очень… Я могу сам вынести свои покупки! Нет, никаких двух пакетов, лучше один большой и его аккуратно перевязать.

И вот:

– Au revoir! Et merci beaucoup!

На пороге спотыкаюсь.

– Cela ne se casse pas! – щебечет продавщица.

– Heureusement! – бросаю назад в магазин.

Оказавшись снова на улице, на один момент кажусь себе тем грабителем, что выносил ковер. Это и в самом деле было, конечно, тоже близко к грабежу. Набрался как сумасшедший. Определенно: За все заплачено, но что сегодня стоят эти гроши?

И тут же быстро прогоняю прочь угрызения совести.

Меня охватывает чувство голода. Не хватало еще, чтобы мы в Нанси не попробовали их лакомства. Промотаю все деньги, и думаю, это уже ничему не сможет повредить. Спущу последние деньги.

И, в конце концов, я должен позаботиться о моих обоих бойцах. Черт его знает, когда мы снова найдем что поесть.

Сделаюсь tabula rasa! А потом: Au revoir, la douce France – Прощай навсегда!

Прохожу несколько шагов, но когда вижу скамью на другой стороне, направляюсь к ней и удобно устраиваюсь.

Пять минут всматриваюсь в прохожих: Ничего кроме шмыгающих мимо, словно тени, существ я не вижу. Что за важные дела у них у всех, что они так спешат? При этом только Бог знает, что произойдет здесь завтра или послезавтра.

Воробьи у моих ног нахохлились, громко чирикая и купаясь в уличной грязи, такой же серой, как и их оперение, и даже, если я немного передвигаюсь, им до этого нет никакого дела.

Со своего места смотрю на «ковчег», но не вижу Бартля.

«Кучер» сообщает мне, что Бартль, в ту же минуту, когда я исчез в магазине, пошел в парк – тут вот, за скамьей.

Но в парке Бартля нет.

– А он никогда и не пришлепает назад! – говорит «кучер» видя мою ярость.

– Что это значит? – кричу нервно на него.

– Этта значит только то, что он не притопает назад.

– Почему это? – напираю на «кучера».

– Как же, он же был же таким каким-то странным все последние дни…

Господи! Что делать?!

Не могу же я расспрашивать пешеходов: А не видели ли Вы имперского болтуна – с пушкой в кобуре и бородкой клинышком?

Короче, едем отсюда и в медленном, черепашьем шаге объезжаем вокруг четырехугольника домов!

Но как сильно не всматриваюсь, ища Бартля, нигде не могу его обнаружить.

Проклятье! Что за дурачество! Я вытащил его буквально из дерьма. А он устроил такое представление!

Но все лучше синица в руках, чем журавль в небе…

Не стоило мне идти в магазин одному – я должен был бы взять с собой Бартля.

Кто же может знать наверняка, что задумал, вроде бы преданный тебе, человек?!

Спрашиваю себя, как долго мы должны здесь еще накручивать круги? Если Бартль прячется, то мы никогда не найдем его. И мне ничего не остается, очевидно, кроме как позаботится о своей жизни!

Старик вручил мне Бартля на сохранение… А теперь что? ****ство! Неужели Бартль оказался хитрее, чем я думал? Улизнул просто и оставил меня расплачиваться?

Бог мой! Я должен был бы тоже давно слинять. Слинять и залечь на дно. Положить конец всему этому одним махом.

Проезжаем по дороге у железнодорожной насыпи и подъезжаем к круглой клумбе с высокими, в человеческий рост, кустами.

– Он там сидит! – вопит «кучер».

– Бартль! – кричу громко. – Что за ерунда? Ну-ка, вставайте!

Но Бартль остается сидеть.

– Оставьте меня здесь, господин обер-лейтенант!

– С чего бы это? Я обещал шефу, что доставлю Вас домой! А потому вставайте и едем!

Бартль все также не движется.

– Я больше не могу – у меня больше нет никакого желания, – доносится его сдавленный шепот.

– Желаете Вы того или нет, но это приказ!

– А Вы знаете, собственно говоря, сколько мне лет, господин обер-лейтенант?

– Да, это мне известно, – отвечаю спокойно. Но тут же понимаю, что мой ответ был ошибкой.

Бартль все также сидит там, словно мышь.

Должен ли я теперь кричать на него? «Встаньте, Вы же мужчина!» – или что-нибудь в этом роде? Мой внутренний голос говорит, что этим только все ухудшу.

Присаживаюсь рядом с ним и жду то, что он скажет.

– Сил моих больше нет… я больше не хочу…, – доносится его тихий голос. – Ведь все это бессмысленно…

И смолкает. Когда заговариваю с ним, он клонит голову еще ниже. Руки его безвольно опущены. Бартль совершенно смят и лишь автоматически поворачивает голову из стороны в сторону. Отрицает весь мир, любые уговоры.

Конечно, я мог бы приказать Бартлю сейчас же подняться, под угрозой расстрела. И уверен, что он отреагировал бы на мой истеричный вопль. Но я не срываюсь на истерику, а лишь приглушенным голосом пытаюсь вразумить его.

Хочу узнать и понять, что с ним происходит…

В конце концов, еще и мелодраму получить – этого нам как раз и не хватало!

– Проклятое дерьмо! – хотя вовсе не хотел говорить этого, громко вырывается у меня. Но Бартль никак не реагирует даже на это. Как же мне доставить этого человека от этой скамьи в «ковчег»?

– Шеф дал мне служебное поручение доставить Вас невредимым до Вашего дома, – говорю, наконец, придав строгости голосу, – и этого я и должен держаться – понято?

И сделав глубокий вдох, добавляю:

– Кроме того, он связал меня еще и клятвой.

– … домой… – только и бормочет Бартль. – Для меня больше не существует домашний очаг, господин обер-лейтенант!

При этом он смотрит на меня снизу вверх преданным взглядом собаки:

– Я вообще не знаю, куда я должен ехать. Моя дочь вышла замуж…

– А Ваша жена?

– Она же уже давно мертва, господин обер-лейтенант. Рак.

– Но где-то же Вы ведь живете?

– Раньше жил в Мюнхене, господин обер-лейтенант.

– А теперь?

– Нигде, господин обер-лейтенант. Меня разбомбили. И у меня больше нет дома.

Вот это винегрет: Старик не просто освободил Бартля, когда послал его домой, от его обязательств и клятв, а сделал бездомным… Домом Бартля была Флотилия.

– И, кроме того, там, в суде находится дело в связи с моим гумусом, господин обер-лейтенант.

– Не грузите меня опять Вашими заботами о гумусе, Бартль!

– Нет, нет… Это никак не связано с Флотилией.

И я узнаю: Бартль, еще задолго до войны, открыл своего рода предприятие по садоводству, где прежде всего, производил гумус или пытался его производить. И произведенный им гумус он однажды продал. Специалисту по садово-парковой архитектуре, как он говорит. Однако гумус был не совсем в порядке. Специалисты по садово-парковой архитектуре получали гумус, засоренный в большом объеме семенами пырея, и затем эти семена великолепно взошли, а Бартль получил судебное решение возместить ущерб, как долговое обязательство, которое принесли ему домой… И это судебное решение висит сейчас у меня кандалами на ногах, – жалуется мне Бартль.

– Лучше всего, если Вы будете меня и дальше сопровождать, – не оставляю попытки уговорить его.

– Во Флотилии, – бормочет Бартль, – там никто теперь не соизволит озаботится моими заботами. Моими парниками, хотя бы…

Бартль и его сельское хозяйство. Беззаветный садовник Бартль – гордый цветовод, которому все было нипочем, и теперь это его бедственное положение…

– Вы, конечно, напуганы произошедшим, – делаю новую попытку, – однако, слезами горю не поможешь! Уверен, с такими заботами Вы не единственный во всей Франции!

Во мне сразу вспыхивают воспоминания о миниатюрных подсобных сельских хозяйствах артиллеристов Морфлота на побережье между городами Le Havre и Dieppe и армейских крольчатниках у Брестского залива.

– Вот уж янки удивятся тому, как у нас все выглядит ухоженным и присмотренным, – размышляю вслух. – Думаю, они не позволят придти процветающему хозяйству в упадок!

– Хм… Вы так тоже думаете, господин обер-лейтенант? – бормочет Бартль и поднимает при этом голову.

Я, судя по всему, на правильном пути. А потому далее:

– Ну, а как Вы думаете! Представьте только себе, как они обрадуются, когда получат, наконец, нечто свежее на стол после своих консервов, после всех этих сраных Corned Beef, от трудов Рихарда Бартля!

Бартль поднимает голову еще выше. Взгляд прикован к моим губам.