Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 111 страниц)

ЧАСТЬ V

По правому борту простирается погрузочный пирс. Вроде там стоят машины скорой помощи?

Неужели мы должны будем сначала там пришвартоваться, вместо того, чтобы немедленно направиться в Бункер-укрытие?

– Совсем охуели! – пыхтит стоящий рядом со мной маат-старшина лодки, не опуская свой бинокль.

– Ну и долбоебы! – эхом вторит другой.

– Да они просто издеваются над нами! Ведь они же должны были увидеть нас еще с сигнального поста! – возмущается теперь даже командир.

Ну и как нам пройти?

Мы просто не можем пройти в Бункер, словно автомобиль в гараж. Между аванпортом и Бункером шлюз запирает нам единственный проход.

– Здесь, наверное, еще лежат лодки в своих боксах! – задумчиво произносит оберштурман.

– Наверняка эти парни установили и не убрали противоторпедные сети, – доносится голос командира мгновением позже, – и еще боновые заграждения!

В самом деле, я тоже вижу теперь в бинокль сетевое заграждение перед шлюзом. Его никак не обойти. В темноте, идя straight ahead, мы могли бы легко врезаться в них.

Нас что, не хотят впускать в Бункер?

Для этого может иметься только одно объяснение: Они здесь все еще не поняли, что мы движемся к ним.

На крыше Бункера уже отчетливо различаю зенитные орудия, а затем еще несколько на крыше склада. Наверно 37-миллиметровки. Более крупные калибры будут стоять дальше.

Лодка стопорит ход.

Командир уселся высоко, на ОПУ подлодки, и, прильнув к окулярам бинокля, осматривает, верхняя часть туловища странно изогнута, окружающую нас местность. Слышу, как он бормочет при этом:

– Ни одной падлы не видно… Чудесная организация всего мероприятия – надо сказать.

Опять держу бинокль перед глазами и также осматриваю панораму: Еще никогда в жизни я не видел такую пустую гавань. Бункер производит впечатление совершенно покинутого и мертвого строения. Нигде в глубине темных пещер не признака жизни. Насчитываю 12 входов. В Saint-Nazaire Бункер тоже имеет 12 боксов. В каждом место для трех лодок или, если боксы служат в качестве сухих доков, то для двух подлодок. Этот Бункер, очевидно, такой же.

Ясный перец: Шлюз между аванпортом и внутренним бассейном, у которого лежат Бункеры, закрыт. А потому, мы будем должны сначала подойти к пристани, которая является одновременно молом…

С огромной осторожностью приближаемся к пристани! Буквально по сантиметру… Командир не решается теперь рисковать резким маневром. Сейчас это вовсе ни к чему.

Опять быстро осматриваю панораму: Гладкое как стекло море за нами, стекольный свет, игра теней между бетонными кубами, филигрань портовых кранов – нигде ни следа войны.

На пристани – никого, кто приветствовал бы нас хотя бы взмахом руки. Только несколько людей компании Тодта и еще несколько в полувоенной, полугражданской форме с тупыми рожами.

Поделом нам!

В конце концов, мы же не возвращаемся из длительного и успешного боевого похода. Почему мы должны были заинтересовать своим переходом из Бреста в La Pallice – как командира Флотилии, так и его штаб? В каком говне мы по самые уши, это никого не интересует в этом соединении. Здесь ценят только успехи. А мы не можем предъявить боевых успехов!

Там даже нет швартовщиков: никого, кто мог бы принять наши швартовные канаты.

– Не понимаю! – снова доносится бормотание командира. Голос звучит одновременно и удивленно и зло.

Боцман, по крайней мере, умеет подбодрить. Он кричит какому-то рабочему с фордека:

– Эй ты, Дед Мороз хренов, хватай конец!

Рабочий, пожилой человек в грязном комбинезоне, стоит с придурковатым видом и не ловит веревку. В то время как боцман вытягивает швартов из воды и, будто лассо, сильно размахивает им, один из моряков резко ругает старика:

– Засранец тупой! Тебя что, не учили концы ловить?!

– Лови снова! – подбадривает боцман рабочего, и на этот раз дело ладится: Старик ловит линь, выдвигает им наш швартов и закрепляет его на кнехте.

– Merci, mon ami! – восклицает боцман и затем с торжествующей улыбкой обращается к мостику:

– Ну, кто бы сомневался!

Командир таким скрипучим голосом отдает свои команды, что кажется он обижен на весь свет. Он ворчит, обратившись к пристани, где уже собрались с полдюжины рабочих:

– Привязывайте линь аккуратно!

– И не пялься на нас как придурок! – ругается боцман.

На пристани один рабочий постукивает себя, когда командир не может увидеть его, по лбу. – Вот я сейчас только выберусь, – грозит ему боцман, – Я тебе точно задницу надеру!

Затем добавляет еще:

– И основательно – до самой шеи!

Слава Богу! мелькает мысль. Удалось!

И мы вновь связаны с твердой землей. Воистину это весомая причина для ликования и криков Аллилуйя! Но никто не кричит. Здесь воняет слишком тошнотворно.

Трудно все это понять!

Но ведь мы же доложили о себе. И то, что мы задержались, этому тоже есть объяснение!

Наконец установили сходни. Боцман проверяет их устойчивость. Теперь вниз с лодки и прочь отсюда – вот было бы правильное решение! Если бы только это удалось!

Уже при первых шагах по верхней палубе меня прошибает пот. Неправильно оделся. Неправильно, во всяком случае, из-за царящей здесь на юге жары.

Командир забирается на фальшборт мостика. Увидев меня с фотокамерой в руках, он выпрямляется повыше, и даже напяливает свою измятую фуражку косо на голову, когда она и без того там косо сидела.

Никаких сомнений: Я должен его сфотографировать. Он забирается так высоко, что сидит уже одной половиной задницы на воздушной фурме, и направляет свой взгляд мимо меня в мнимую даль.

Приходится, чтобы построить выигрышный кадр стать на сходню. При этом устроиться так, чтобы не свалиться в воду или поскользнуться на левой цистерне погружения: У меня ноги словно ватные!

Командир, на своем странном месте, теперь выпячивает еще также и грудь: Словно всадник на лошади.

Из-за яркого солнца приходится применять затемняющие бленды. Даю нелепый знак рукой командиру, и при этом думаю: Что же это за внезапная перемена с этим человеком? Едва мы спрыгнули с острия иглы, как он уже хочет быть запечатленным в героической позе победителя на картине!

И это при том, что мы все еще не под крышей укрытия! Дьявол его знает, что еще здесь может произойти. Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, и мы здесь как на тарелке.

Будто заказали, но не съели.

Как-то сразу все происходящее напоминает мне некий фильм: Ворота шлюза, Бункеры-укрытия подлодок с установленными на крышах зенитками и огромные, выписанные белой краской слова: «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ!», защищённый собственным бетонным бункером шлюз, оснащенный башенкой Дома смотрителя шлюза…

Ничто не производит такой вид, словно имеет свое третье измерение.

Все – обман.

Тени как нарисованные: Они не могут соответствовать никакой действительности. Только летчик, сидящий у нас на верхней палубе, он не обманывает. Он реален для меня, реально то, как он судорожно поджимает свои босые ноги, и вопреки утреннему теплу дрожит на еще влажных решетках настила.

Лучше всего было бы спуститься на пирс и разлечься на серых тесовых камнях пристани, чтобы ощутить всем телом твердую землю под собой – да, вот это был бы кайф! Лежать вытянувшись, словно выплюнутый морем камень-голыш и балдеть какое-то время, чтобы суметь совершенно отчетливо понять то чудо, что мы и в самом деле, прибыли в La Pallice. Ускользну-ли от Томми – и теперь можем действовать по своему усмотрению.

Трое или четверо наших моряков стоят как истуканы на верхней палубе, рты открыты. Говоря по правде, мы все должны были бы свалиться на пристань, опуститься на колени и целовать серый бетон…

Странно: Мы уже вроде прибыли – а на самом деле еще нет!

Надо бы сфотографировать эту измученную переходом подлодку еще раз в ее полной длине, можно также и с командиром – но не в этой его тщеславной позе господина, а между людьми, начинающими сейчас хозяйничать на верхней палубе, и с сидящим здесь, беспомощным летчиком.

Но где же опять командир? На мостике он больше не появляется. Внизу в лодке его тоже не может быть… И в эту минуту вижу его голову над выпуклостью огромного многотонного якоря, который черт его знает по какой причине лежит на пристани Бункера, и понимаю: Он сошел по второй сходне, которая вынесена с фордека. Хочет ли он просто размять ноги? Или ли он в таком беспокойстве, что больше не выдерживает свое нахождение на подлодке? Что с ним происходит? Сколько еще признаков своей нервозности он хочет нам продемонстрировать?

Когда я уже сделал несколько снимков, командир разом стоит рядом со мной.

– Должен быстро позвонить – ведь как ни суди, нам нужны санитарные машины! – произносит он взволнованно. – Где-то же должен быть телефон! Там впереди, у смотрителя шлюза, в любом случае. Вы пойдете со мной?

Доклад о прибытии по телефону?!

Ну и ну! Это что-то новенькое. Такого мы еще не имели. Я быстро киваю и хочу тут же отправиться в путь, но командир говорит:

– Сначала я должен отлить!

Я замечаю, что меня тоже уже давно мучит стремление помочиться. От сильного волнения я просто начисто об этом забыл. До бетонной стены всего пара шагов, но ноги буквально подгибаются под моим телом. С горем пополам открываю ширинку, и струя бьет из моего писюна: Толстая дуга мочи, шафраново-желтая, с силой бьет по бетонным плитам… Освободился! А теперь на пристань, на солнцепек, через крановые пути и кабеля на бетонной стене и между странными деревянными каркасами, а затем мимо огромных гребных винтов, к светомаякам и всяческим другим трудноопределяемым механизмам. Гранит и бетон. Никаких колебаний. Все неподвижно и твердо. Еще пара дней, и я буду уже так передвигаться, как будто для меня больше нет ничего необычного в твердой земле. Замечаю, как жизнь снова возвращается в мое тело.

– И все же, я не понимаю! – бормочет командир. – Никакой помощи! Я еще никогда не испытал нечто подобное – такого…

– … пофигистского отношения, – помогаю ему.

– Точно! – соглашается командир так серьезно, как будто я сказал что-то очень важное для него. – Точно так!

Мои ноги опять охватывает дрожь. Но не простая, а болезненная, и поясница тоже болит. Сказать точнее: Вся спина болит – от задницы до шеи.

Ну что тут скажешь!

Наконец, командир-то не жалуется, а старается двигаться проворно, и делает это не странно спотыкающимся способом как моряк, который только что сошел на берег, а словно и не был только что на борту.

– Кто теперь является здесь шефом флотилии? – спрашиваю командира.

– Рупп, – отвечает тот помолчав. – Рупп с Рыцарским крестом.

– По-видимому, слишком занятой господин.

– Судя по всему, так.

– Но все же, кто-то же должен был сообщить о нас?

– Должен был бы! – уточняет командир.

– Наконец, нас можно было наблюдать достаточно долго в море, на подходе к порту…

– Точно!

– Думаю, здесь же должно иметься нечто типа берегового поста службы наблюдения и связи, и он должен заниматься нами, конечно!

– Должен был бы! – повторяет командир.

На все сто процентов верно! и думаю: Сон Спящей красавицы! Более верного определения не подберу. Гремящие призывы, а затем вот это, здесь! Великогерманское оружие подлодок – орущие пасти штабистов, в любом случае всего лишь ошибочные заявления. Внезапно командир ругается в полный голос, будто желая освободить себя от мучительного скопления сдерживаемых эмоций:

– Проклятье! Ведь, мы же должны сделать медосвидетельствование для серебрянопогонников – и для экипажа, так или иначе.

Комендант ругается, громко возмущаясь, как с цепи спустился: Он сыпет проклятиями так, что сбивается с дыхания.

– И здесь никакая свинья даже не позаботится о нас! Словно нас здесь нет! Что же это такое?!

Чтобы попасть к дому смотрителя шлюза, мы должны пройти по коричневому ржавому железному причалу шлюза. Там я вижу перед нами дюжину подсолнухов, аккуратно как солдаты выставленных по ранжиру: Между тесанных гранитных камней смотритель шлюза разбил садик, шириной 3–4 метра, но отгороженный бело-окрашеной, высокой, почти в рост человека, изгородью. Это выглядит совершенно по-немецки.

На углу изгороди приходится свернуть за угол. Дверь, кажется, находится на другой стороне. Командир спешит вперед, и в то время как я наслаждаюсь садиком, слышу, как он стучит по древесине: два, три раза. Затем глухой стук: Командир, должно быть, лупит сапогами по двери.

Спустя какое-то время снова подходит ко мне. Лицо искажено от ярости.

– Это невероятно! – рвется из него стон. – Ни одной свиньи не видно!

– Значит, возвращаемся? – спрашиваю подчеркнуто мягко.

– No, Sir! Идем дальше, к Бункеру!

– Здесь через верх, а затем по другой стороне?

– Точно! Здесь же должен где-то быть этот проклятый телефон. Не могли же они всех «Отправить в почетную отставку»?!

Вполне может быть, говорю про себя.

Вся гавань лежит, словно вымерла: Призрачно все.

Бункер никак не хочет приближаться. Ошибся ли наш слабонервный, что это были только 100 метров? Неужели он забыл, насколько расстояния в портах вводят в заблуждение и что можно иногда стереть ноги до самой задницы, если хочешь перейти с одной стороны шлюза на другую?

В голове, словно мельничное колесо поворачивается: Командиру следовало бы послать на поиски телефона либо Первого помощника либо Номер 1, да и еще пару человек, кроме того. Удаляться так далеко от лодки – это против всех правил. Но командир словно ослеп от ярости.

Пот струится у меня по всему телу, потому что приходится быть предельно внимательным, чтобы не споткнуться и не запутаться в тросах и обрывках канатов, словно слепому. Несколько минут движусь как пьяный, и меня не покидает чувство, что эту гавань придумал сам господин Потемкин. Яркое солнце, пожалуй, тоже виновно в этом. Брови невольно сводятся вместе, так сильно слепит солнце в глаза.

С зенитной батареи нас должны были уже давно заприметить в свои бинокли. Наверное, спрашивают себя, что это за фигуры там приближаются к ним – одетые как бродяги.

Так быстро, как хотелось бы, мы едва ли продвинемся: Значит, соскочить с лодки и прыгнуть в машину – вот что мне надо было сделать в первую очередь.

Иначе мне не удастся уклониться от традиционных торжеств возвращения подлодки: Как наяву возникает картина распределения медалей и сопутствующий ей шум, праздник прибытия, пьянка с серебрянопогонниками, большое факельное шествие с последующим братанием в каком-либо самом лучшем заведении в La Rochelle: Все сведется к этому.

Не хандри – дуй вперед!

Честно говоря, в La Rochelle я ориентируюсь с трудом.

Помню отель с роскошной ванной, что назывался «У морского конька». По-французски я тоже должен был бы знать его. Трудное слово. Редкое. Бывшее тогда в употреблении только в La Rochelle. Эх, увидеть бы мне тот рекламный щит!

И только подумал об этом, как перед глазами тут же вижу его: «e l’Hippocampe». Там у меня была огромная кровать, на которой можно было валяться и вдоль и поперек, как пожелаешь. Воспоминания о том, как я тогда утешался на ней с проституткой, одетой в тенях и свете словно зебра – нахлынули на меня.

Внезапно вопреки всякому смыслу возникает образ аккуратной уборной. Белая седушка, фарфор или керамика под задом – это было то еще благо! Такая же седушка как в Италии, на которой в чаше унитаза каллиграфически было написано богато отделанное название «Niagara».

Несбыточная мечта! Высраться наконец-то, в полном душевном покое – и совершенно без всякой общественности! При открытом окне и в насыщенном свежим воздухом «кабинете» – мечты-мечты!

Хорошо, что здесь, несмотря на жару, дует легкий ветерок.

От нас должно быть страшно воняет, так страшно, что мы не можем появиться среди людей. Запах, пропитавший наши тела, скорее всего вовсе не напоминает приятный аромат. Уборная и ванна, а затем мы можем двигаться дальше!

Но лучше пока не думать об этом. Теперь нам не нужно ничего, кроме телефона… ничего, а лишь сраный телефон!

Мы тащимся куда-то вдаль, как будто бы все, что мы оставили за спиной не существует.

Несколько рабочих, встречающихся по пути, в грязном рванье, бывшем когда-то одеждой, едва одаряют нас взглядом. А с какой стати они должны смотреть на нас? То, что мы прибыли непосредственно из ада, этого по нашему виду никто не может определить: Мы имеем головы на плечах и все члены наших тел находятся на определенном им природой месте. Мы двигаем ногами и руками. Мы совершенно нормально функционируем. Во всяком случае, можно было бы удивиться этому командиру: Грязный как черт, температурный блеск в глазах, кожа да кости на лице, задница в потертых брюках хэбэ – бродящее чучело в пятнистой, прежде белой командирской фуражке, сверху.

Наконец вижу боковые ворота Бункера как одно большое черное отверстие, напоминающее мощные, армированные ворота входа в преисподнюю. Переход от ослепительного света в темноту тени так силен, что на какие-то мгновения не могу ничего разглядеть. Командир упорно идет через шланги сжатого воздуха и кабели к мастерской, из которой падает желтый свет. Там должен быть телефон. Присаживаюсь на какую-то отполированную чушку. Ясно: Верфь еле-еле работает. Сложные ремонты здесь, конечно, не делают. Ощущаю себя внезапно одиноким и покинутым и предоставленным только себе самому. Акустика Бункера заставляет каждый шум, даже произнесенное громкое слово звучать как в церкви. Сюда что, больше вообще не приходят подлодки? Неужели мы оказались единственными, кому удалось бегство с одной из северных баз? А где же те подлодки, для которых строился этот мамонт? Все утонули? Послать нас сюда, это же было чистое безумие! Что должна делать подлодка в La Pallice? Должен ли экипаж ждать здесь, например, до тех пор, пока не настанет время к самозатоплению? Командир как пропал в мастерской. Наверно никак не свяжется с нужными людьми по аппарату. Но вот он, наконец, появляется, держа голову прямо, кожаные перчатки в левой руке, фуражка сидит строго прямо на голове.

– Все! Доложил! – говорит он и при этом бьет одной рукой по другой. – Я доложил о нас.

– Отлично! О серебрянопогонниках и канадце тоже?

– Конечно!

– И что теперь?

– Люфтваффе забирает канадца. Серебрянопогонники будут сопровождены на медосвидетельствование во флотилию.

– Люфтваффе?

– Да, их предупредят по этому вопросу.

– Предупредят – кто?

– Адъютант флотилии. Это в совершенном соответствии со схемой «F»: Летчики – это забота военной авиации…

– Здесь что же, есть авиабаза и самолеты?

– Я бы так не сказал. Но, в любом случае Люфтваффе имеется.

– А если бы мы захватили моряка, то он принадлежал бы нам?

– Точно.

Самолетов нет, но имеется военная авиация, думаю про себя.

– Санитарные автомобили тоже придут, – добавляет командир еще, уже направляясь в обратный путь.

Я надеялся было, что мы подождем в прохладе Бункера пока нас не заберут, но нет, командир уже топает прочь. Путь к лодке кажется на этот раз длиннее, чем дорога к Бункеру, но это, пожалуй, зависит от того, что командир больше не произносит ни слова. Вид прижатой к пристани подлодки глубоко трогает меня: Какая же она крохотная в этой перспективе – почти в положении нуль! Мы еще не подошли к передней сходне, как командир уже кричит Первому помощнику, стоящему с Номером 1 непосредственно перед башней рубки:

– Кому принадлежат эти чемоданы? Чьи сумки?

Вместо того чтобы ответить, люди на лодке стоят словно оглохли. Что это значит? Почему никто не отвечает?

– Те парни забыли их, господин обер-лейтенант, – говорит наконец Первый помощник.

– Как, как? – недоумевает командир.

– Ну, эти шишки с верфи, они смылись с лодки, господин обер-лейтенант!

– Как это?! Что вы несете?! Хотите одурачить меня? Сделайте доклад по всей форме!

– Мы не смогли удержать этих господ, господин обер-лейтенант!

– Этих господ не смогли удержать? Что Вы имеете в виду?

– Да их как волной смыло, господин обер-лейтенант, – пробует объяснить Номер 1. – Там пришли два грузовика, полуторки…

Командир пристально смотрит, открыв рот, переводя взгляд то на одного, то на другого. Заметив мой взгляд, наконец, он пристально вглядывается в меня, как будто я могу объяснять ему, что здесь произошло. Бог мой! Я же не охранял этих братишек на борту! Ответственен ли я за серебрянопогонников? Лично мне эти засранцы по херу! Чтобы отчетливо продемонстрировать это, передергиваю недоуменно плечами. При этом поворачиваю еще и ладони вперед. Это должно сказать: Вы можете убить меня, но я не скрываю ни одного серебрянопогонника в кармане.

Меня бы не удивило, если бы командир утроил сейчас бешеный разнос всем присутствующим. Но он смотрит как мешком пришибленный.

Довольно громко говорю:

– Чертовы засранцы!

И привожу этими словами командира снова в себя. Он шумно глотает, осматривается вокруг, закусывает нижнюю губу, как это делал Старик, когда не знал что делать дальше, и что затем? А затем с силой бросает свои кожаные перчатки на пирс и делает несколько неуклюжих шажков, словно желая начать танцевать. Из разговора на лодке, доносящегося до меня слышу звонкий голос Номера 1:

– Это было как побег из тюрьмы, господин обер-лейтенант…

– Да, как заранее подготовлено. Большинство рванули через передний загрузочный торпедный люк…, – вмешивается Первый помощник.

– А почему люк был открыт? – орет командир на Номер 1.

– Да они сами отдраили его, господин обер-лейтенант.

В это время корю себя за то, что мало беспокоился о серебрянопогонниках. Теперь, пожалуй, ничего не поделаешь! Что же это были за люди? Командир стоит как побитый, с поникшей головой.

– Проклятые свиньи! – цедит он сквозь зубы.

В следующий миг над фальшбортом мостика появляется лицо оберштурмана. Оберштурман торопится по железной лесенке вниз на верхнюю палубу и затем приближается по качающейся сходне. Он еще не успевает сделать доклад, как командир уже ворчит на него:

– Они же не могут исчезнуть просто так с лица земли!

Ответ оберштурмана лишь недоуменное пожатие плечами. Тут командир снова обращается к Первому помощнику:

– Вы должны были бы применить Вашу командную власть!

– Так точно! Но, все же, господин обер-лейтенант, это было невозможно, невозможно из-за званий!

Наконец командир успокаивается и приказывает теперь спокойнее:

– Начните еще раз сначала!

Первый помощник глотает так сильно, что кадык буквально готов выскочить у него из горла и начинает:

– Подъехал грузовик, господин обер-лейтенант… а затем еще один…

– Так они что, знали, что мы прибываем…?

– Только эта сраная флотилия не знала ничего, – добавляю я.

– В это время мимо проходил грузовик, полуторка, – оберштурман приходит на помощь Первому помощнику, – И его останавливает этот, который с четырьмя полосками нашивок на рукавах, и реквизирует, так сказать…

Четыре полоски нашивок на рукавах против одной, и еще командира нет на борту! Теперь он может бушевать, сколько хочет – но при этом не наколдует обратно этих засранцев серебрянопогонников. Оберштурман обращается ко мне:

– Как крысы рванули они с борта, господин лейтенант. Первый помощник просто не смог ничего сделать. Мы же не могли их всех просто перестрелять?!

Оберштурман делает такое лицо, словно он должен мне сдавать рапорт. Пока он еще продолжает говорить, я не отворачиваясь, смотрю, как командир театрально трет лоб правой рукой. Затем он судорожно смеется и произносит:

– Хорошо хоть, что они еще и кингстоны при этом не открыли!

Но затем слегка сгибается и несколько беспомощно бормочет про себя:

– Не понимаю! Просто не понимаю…

Внезапно, однако, спасительная идея, кажется, приходит ему на ум: Он выпрямляется и спрашивает Первого помощника:

– А где больные?

– Тоже смылись, господин обер-лейтенант.

– Но это не может быть правдой! Ведь я, идиот, особо озаботился именно о санитарных автомобилях для них!

Я обращаюсь к Номеру 1:

– Скажите-ка, что, наш канадец тоже исчез?

– Мы убрали его вниз, господин лейтенант. Он сидит в офицерской кают-компании – под охраной.

– Так сказать, готовый к отгрузке? – пытаюсь пошутить.

– Так точно, господин лейтенант!

Вижу, как на пристань Бункера въезжает грузовик. Боцман несколькими большими шагами подходит к кабине. Доносится громкий голос водителя:

– Я должен забрать багаж господ с верфи!

– Слишком поздно! – орет ему боцман, а парень никак не может этого понять и с сомнением передергивает плечами.

– Двойная работа! Такие вот брат дела! – ругается боцман высоким голосом.

Внезапно передо мной возникает Бартль: бледный, страшно сконфуженный, с поникшей головой Бартль.

– Для начала было неплохо, Бартль, – говорю ему и приподнимаю плечи в легком смущении. – Посмотрим, как все будет дальше продвигаться… Что, нравится Вам здесь или нет?

Протест, который я ожидаю, отсутствует. Бартль смотрит на меня несколько укоризненно – так, как будто это я виноват в том, что он вынужден находиться здесь в La Pallice, вместо того, чтобы травить баланду своим парням в Бресте. Поскольку Бартль все еще не двигается, продолжаю:

– Нас неплохо поимели, не так ли, Бартль?

Ожидаю от Бартля, которого помню по Бресту, что он сейчас небрежно передернет плечами и сделает успокаивающее движение рукой. Однако Бартль, своими водянистыми глазами одаривает меня взглядом побитой собаки, и стоит как в глубокой прострации. Ради Бога, мелькает мысль, чего же он стоит как потерянный? Бартль, со слезами на глазах – этого мне только не хватало!

– Где Ваши вещи? – спрашиваю решительно.

– Еще на лодке, господин лейтенант, – производит Бартль, наконец, и голос его звучит глухо, как из могилы.

– Я, на Вашем месте, лучше бы вынес их сейчас сюда!

– Слушаюсь, господин лейтенант, – колеблется Бартль и преданно смотрит мне в глаза. Приходится скомандовать ему:

– Ну, тогда – вперед! – чтобы он пришел в движение.

Не думаю, что это была верная мысль Старика придать мне этого истощенного, старого боцмана в эту поездку. Собственно говоря, чудо уже то, что он до сих пор все еще движется, а не валяется в отсеке, как олень-подранок. Но я должен бы позаботиться также и о моих вещах! А потому вверх в башню и через рубочный люк снова вниз. При этом каждое движение причиняет невыносимую боль. Господи, до чего же болят мои кости! Хотя лодка уже довольно долгое время была провентилирована, едва могу выдержать этот страшный смрад внизу! Итак, быстро нырнуть в китель! Кобуру с пистолетом пристегнуть к портупее. Сумка уже уложена. Автомат косо за спину. Хорошо, что взял его с собой. Здесь я, пожалуй, едва ли получил бы автомат. А теперь еще переместить в нагрудный карман приказ на марш, самый важный документ, который у меня есть на сегодня. Когда снова оказываюсь в свете дня, на пристань въезжает кюбельваген, из которого выходит человек в синем – словно из книжки с картинками: Адъютантский аксельбант на груди кителя, элегантно выглядящий человек в синей форме – ага, господин Шеф Флотилии прислал представителя. Человек смотрится распухшим, как будто наполнен газом. Фуражка сидит строго прямо, как у трамвайного кондуктора. Строго прямо – согласно инструкции. Давненько не видел таких фуражек с высоко задранной тульей. Эта нелепая фигура держит руки далеко за спиной. Может потому, что так он может предъявить зрителям свою пышную грудь. И тем создает еще большую синюю площадь, на которой толстый, плетеный адъютантский аксельбант видится наилучшим образом. Этот человек выглядит так, словно хочет позировать своим жеманством и нарядом в оперетте. Что за картина, когда оба, командир и эта реально фантомная фигура, стоят друг напротив друга и салютуют: Этот адъютант, должно быть, весит вдвое больше командира.

– Шеф, к сожалению, не может прибыть сюда лично, в настоящий момент, – слышу голос адъютанта, слишком высокий для его веса.

– Чудненько! – произносит командир визгливо, как возбужденная уличная дворняжка. – Осмелюсь спросить, как все должно быть здесь дальше организовано? Можем ли мы шлюзоваться, наконец, или должны все еще стоять в аванпорте?

– Все необходимые указания уже отданы, господин обер-лейтенант.

– «Уже» – это хорошо!

– Вас ожидали по заявке штаба на тридцать шесть часов раньше! – звенит высокий голос.

– Ах, вот как! И потому Вы подумали, что мы больше вовсе не прибудем?

Адъютант стоит, как аршин проглотил и не знает, что говорить дальше. Я задумываюсь, с каким животным можно было бы сравнить его. Наконец соображаю: Он стоит здесь так, как вон там, на пристани огромный токующий голубь. Наконец, адъютант снова очнулся.

– Мы получили сообщение, что у Вас на борту находятся 50 высокопоставленных служащих с верфи. Где же Ваши гости?

– Гости! – передразнивает его командир. – Гости! – звучит эхом еще раз, – Эти славные господа просто смылись с борта! Они слиняли – так сказать, совершенно растворились…, если Вам будет угодно! – Командир произносит это уже истерически высоким голосом.

Адъютант делает еще более наивное лицо, чем раньше. Меня так и подмывает зааплодировать командиру. Очевидно, он едва сдерживается от ярости, чтобы не послать ко всем чертям этого павлина и продолжать стоять перед ним по стойке смирно. Внезапно еще больше фигур в безупречных синих форменных одеждах появляются на пристани, кортики висят на перевязях и у всех высокозадранные тульи фуражек! Здесь на юге, очевидно, порядок в форменной одежде стоит на высоком месте. Только чего хотят эти статисты с их кичливым жеманством и взглядами полными любопытства? Они ведут себя так, будто наступил полный мир и будто помешанный на самоубийстве Томми не может появиться здесь в любое мгновение – а может и несколько таких сорвиголов. Надо бы выпить хоть глоток: Мое горло сухое как пустыня. Но откуда взять этот глоток? Возвращаться на лодку не хочется. И, кроме того: Я не могу пропустить весь этот спектакль.

– Осмотр начнется после швартовки в Бункере на территории Флотилии! – раздается голос кастрата адъютанта.

– Осмотр на территории Флотилии? Что это значит? – доносятся голоса.

Спрашиваю Номер 1:

– А кто останется при лодке?

– Они выставят так называемую «охрану прибытия», – получаю ответ.

– Ну, дают парни! – веселится кто-то рядом со мной.

Случайно повернув голову, вижу, как уводят летчика-канадца: В группе из трех человек он идет к машине, припаркованной рядом с железнодорожными путями. Странно, что я не слышал эту машину. Канадец отстает, и я думаю: Бедняга! Я охотно бы вступил в беседу с летчиком. Теперь слишком поздно. Этот человек вызывает у меня жалость тем, как он, в поношенных тряпках подводников сопровождается двумя парнями из Люфтваффе. Наверно ему столько же лет, сколько и мне.

Затем на пристань въезжают две санитарные машины. Одна для двух наших раненых.

Слышу, как моряки передразнивают адъютантам:

– Шеф к сожалению не может прибыть! – Ты слышал это? – Они не могут прибыть!

– Наверное, поносом просрался от радости за нас!