Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 111 страниц)

Ладно, спрошу при случае – позже, когда у него будет не такое озабоченное лицо. Я, лично, в любом случае не хотел бы часами стоять у манометров рулей глубины. Никогда в жизни я так не замирал, с тревогой вглядываясь в приборы, как в этот манометр сжатого воздуха между двумя рулевыми горизонтальных рулей. Индикатор не является линейным, расстояние между делениями, по мере приближения к отметке в двадцать метров становится все меньше и меньше: В этом измерительном приборе воздушная подушка сжимается давлением воды. При этом вот что хорошо: Еще прежде, чем столбик воды в патрубке поднимется или упадет, показывает кривизна мениска уровня воды, «желание» подлодки выскочить на поверхность или нырнуть в глубину. Можно, таким образом, противодействовать процессу Взлета или Падения лодки прежде, чем она реализует свое «желание». Как часто приходится этому противодействовать, может научить только опыт. Инженер, начинающий службу на подлодке, говорят, ведет лодку по глади моря, будто мчится по американским горкам. Повезло еще, что наш инжмех не новичок. У него совсем не вид старого морского волка, опытного ветерана моря: Я могу ясно видеть, как он напрягается всем телом, от концентрации усилий. Не удивительно, что он выглядит, как страдающий Христос – почти так же, как и командир. Но к нашему общему счастью, он, по-видимому, протянет больше. В этот момент в центральном посту появляется командир. Ему, вероятно, легче всех протиснуться через образовавшуюся тесноту тел и вещей, благодаря своей узкой и легкой фигуре. Ни груди в куртке, ни задницы в штанах. Запас сил – в этом я уверен – у мужика тоже на исходе. Рядом с измерительными инструментами находится указатель дифферента. Его нулевая отметка шкалы находится на той же высоте, что и шкала прибора перископной глубины. Разумно. Вахтенный инженер может одним взглядом узнать и глубину, и дифферент судна. Нам нужно, чтобы перископ не зарывался в волну, а указатель дифферента стоял как можно ближе к нулю градусов. Идем так, чуть ниже поверхности с этим чудовищем, протянувшем хобот воздухозаборника к морю – кто при этом чувствует себя в безопасности, у того воистину крепкие нервы! Юла, что еще вращается из последних сил, имеет по моим ощущениям более стабильное равновесие, чем эти перегруженные сани, приукрашенные большим количеством примитивных дополнений, превративших нормальную подлодку в посудину для погружения. И, тем не менее: Без РДП, у нас не было бы никаких шансов. Погода ухудшается: Головка РДП снова и снова заливается волнами, и каждый раз дизель засасывает необходимый ему приточный воздух непосредственно из отсеков. Неужели это испытание еще ухудшится? Раньше в лодке такие резкие колебания давления бывали только при сильном шторме, или когда давался торпедный залп веером и сжатый воздух из трех торпедных аппаратов одновременно уходил в лодку – но такое было крайне редко. Выхлопные газы приносят дополнительные страдания: Они больше не могут постоянно выводиться наверх, и снова и снова проникают в лодку. И зыбь увеличивается: Головка РДП теперь все чаще заливается волнами. Мой скальп напряжен, как воздушный шар, который скоро лопнет: Это происходит из-за проклятой смены давлений. Едва ли смогу долго вытерпеть. Спрашиваю централмаата:

– Сколько миллибар низкого давления?

– Почти четыреста, господин лейтенант.

– Думаю, что уже при двухстах дизель должен остановиться?

– Теоретически да – но мы идем ниже четырехсот, потому что в противном случае слишком много электроэнергии пропадет.

– Ясно!

– Так точно, господин лейтенант!

Уже поворачиваюсь, чтобы уйти, как централмаат добавляет:

– Это не хорошо для клапанов.

– Клапанов?

– Да, господин лейтенант, один клапан из-за пониженного давления постоянно стучит. Что-то не проверено.

– Разве ничего нельзя сделать?

– Нет, мы не можем, господин лейтенант, – произносит грустно парень и делает при этом глубоко обеспокоенное лицо. – Но мы будем держаться!

Интересно, неужели он на самом деле прав? Перепады давления должны, в конце концов, плохо влиять и на здоровье. Может быть, мы отупеем после этого, как боксеры, которым слишком часто лупили по кумполу. Эксплозия – Имплозия! Когда у меня, в конце концов, кости черепа разлетятся, виной этому будет не взрыв, а пониженное давление. Один из серебряников, человек далеко за пятьдесят, с тремя полосами на рукавах, страдает от расстройства сердечно-сосудистой системы – и, кажется, довольно сильно. Поэтому ему разрешают присесть в офицерской кают-компании на кожаный диван, служащий в то же время кроватью первому помощнику. Там он бросает испуганные взоры: Несколько минут выглядит так, словно уже оказался на том свете. Вскоре присоединяется еще один – тоже плохо выглядит.

– Клаустрофобия, – говорит командир, и, кажется, серебряники его не слышат. Но с диагнозом он не прав. Для такого диагноза второй выглядит слишком несчастным.

Командир подвиг меня на тяжелые размышления: Клаустрофобия… Если у человека, ну на самом деле, имеется такая форма этого заболевания – что с ним тогда происходит? Как можно диагностировать клаустрофобию? Где предел этого страха? Есть ли клаустрофобия у шахтеров? Может ли так случиться, что некий шахтер не захочет спускаться в шахту – даже под страхом смерти? А как обстоит дело с танкистами? У которых в танке, вероятно, еще теснее, чем у нас. В самолете по-другому: Там просторное воздушное пространство и из самолета можно хотя бы выбраться, если его подбили… Теперь я вынужден, даже если я и недостаточно рано явился в кают-компанию, даже когда помощники командира не находятся там, сидеть не на торце стола напротив командира, а почти у выхода в проход. Тем не менее, испытываю удовлетворение: Здесь, по крайней мере, не рыгают и не пердят, как, например, в столовой рядового состава. И, кроме того, происходит чудо и в том, что это маленькое, узкое «пространство» с каждым часом мысленно становится больше. Не то, чтобы теперь между моим животом и краем стола стало больше пяти сантиметров свободного пространства хотя бы, но все же, каждый раз видимое пространство как бы расширяется. Следовательно, объяснением этого феномена, а не своими обычными глупостями должны заняться истинные психологи. «Феномен расширения пространства видения при нахождении в неизменяемом пространстве» – чем не превосходная тема для докторской диссертации? Правый двигатель остановлен. Шум дизеля стихает. Прислушиваюсь некоторое время, а затем меня охватывает желание пробраться в корму. Хочу узнать, что происходит с правым двигателем. У меня теперь хорошо выходит балансировать на одной ноге, пока другая ищет свободное пятно, куда можно поставить ногу. Можно подумать, что я, в этой тесной узости, стал великаном. Уже в камбузе, навстречу мне тянет дымом и вонью. На лице кока густые капли пота. Увидев меня, он закатывает глаза, словно в немом отчаянии, вверх. Мне очень жаль кока. Камбуз – одно из самых грязных мест на борту. В дизельном отсеке царит суета. Несколько плиток пола сняты. Взгляд свободно проникает вниз. Вид такой, будто видны внутренности лодки. Выглядит противно. Инжмех светит туда фонариком. Один из унтер-офицеров-дизелистов стоит на коленях, словно молится. Рядом с ним алюминиевый таз с черными болтами и черными, смазанными маслом гайками. И целый набор гаечных ключей: Хирургические инструменты наготове.

– Муфта сместилась – болт расшатался! – выкрикивает мне в лицо инженер. Я автоматически киваю, будто чего-то понимаю в этом.

Унтер-офицеру приходится теперь снять еще несколько стальных листов-заслонок прикрывающих нижние части дизеля, чтобы инжмех мог осветить новые темные полости. Стою в проходе, пытаясь стать у;же и меньше ростом, чтобы не мешать. Лучше исчезнуть обратно в центральный пост – он волнует меня сейчас не меньше, чем раньше. Когда оба двигателя снова заработали, инжмех сообщает командиру:

– Компрессор левого двигателя не дает достаточно оборотов.

Значит дизель левого борта тоже «устал»! Мне требуется какое-то время, пока до меня доходит: Дизелю левого борта не хватает воздуха! А без воздуха он не может работать правильно. Что толку в том, что воздух поступает через РПД, а компрессор не может его нагнетать должным образом? Из разговора между лейтенантом-инженером и командиром, улавливаю, что против этой «болезни» не так уж много чего можно сделать. Не «в этих сложившихся обстоятельствах…». Движение полным ходом нам теперь тоже не светит. Дизелю левого борта поступающего воздуха хватает только на то, чтобы лодка могла медленно плестись, словно усталый путник. Командир так холодно смотрит инжмеху в лицо, как если бы этот дизель он сломал умышленно. Когда, наконец, командир, хрипя, выдыхает: «Дерьмо проклятое!» – что-то облегченное слышится в этом возгласе. Он только скрипит зубами, словно мучаясь от нестерпимой боли в животе.

– И что Вы намерены теперь делать? – произносит командир странным, подчеркнуто вежливым, низким голосом и добавляет еще, почти не шевеля губами: —… Разрешите Вас спросить?

Лейтенанта-инженера пронзает дрожь. К этому тону, он наверняка, был не готов. Что можно предпринять? Судя по всему, такой тон ему совсем не по вкусу. Не хочу слушать, как командир злыми фразами долбет инжмеха за поломку, в которой тот не виноват. Поэтому исчезаю в офицерскую кают-компанию. Только там позволяю себе мысленно ссориться, возражая, с командиром: Что может поделать наш инженер с тем, что на верфи работники не достаточно тщательно выполнили свою работу? В голове гвоздем сидят, словно причитания, слова инжмеха сказанные им еще в Бресте: Дизелям нужны новые поршни. Но это было далеко не все: «Очень давно не проводилась проверка цистерн погружения! Балластные цистерны не испытывались давлением; Системы рулевых тяг тоже должны были быть проверены. Капитальный ремонт давно требуется антеннам и вооружению, а перископ должен быть полностью заменен» – стоят в ушах его стенания. Командиру хорошо ворчать и возмущаться. В этом случае я принимаю сторону вахтенного инженера. Словно желая выразить свою солидарность и поддержку двигателям, разворачиваюсь на каблуках и направляюсь в корму. Пролезая через дверцу переборки к отсеку, невольно удивляюсь: Стол команды вдруг снова на своем месте – с откинутыми бортиками, правда, но все-таки… Куда исчезли ящики и тюки, еле-еле располагавшиеся между койками, не хочу понимать, как и то, куда делись два серебрянопогонника, тоже. Кок улыбается мне, вероятно, потому, что снова видит меня протискивающимся через открытую переборку камбуза. Уже в камбузе вижу, как из индикаторного крана дизеля правого борта бьет огонь: аккуратный, горизонтальный луч. Унтер-офицер-дизелист проверяет, работает ли зажигание. Когда я в первый раз увидел такую огненную струю, то здорово испугался. Сейчас же она действует на меня как успокоительное: Зажигание в этом цилиндре работает безупречно. И судя по звуку, в других тоже. Парень кивает довольно: Он, вероятно, уже проверил и другие цилиндры.

Во мне поднимается чувство расположения к дизелю. Я даже хочу погладить его, как гладят лошадей: Умница! Делает все возможное… Когда снова продвигаюсь вперед, унтер-офицер кивает мне. Это должно означать: Не бойтесь! Мы укачаем нашего малыша! Плитки покрытия уже на своих местах. Забираюсь на свою койку и пытаюсь вздремнуть, несмотря на шум, хотя знаю, что из этого ничего не выйдет: В отсеках подлодки в это время едва ли выдается тихая минута. Много шума доносится от стола, где питаются. Раньше было так, что новая вахта перед сменой просто не могла есть. Как это сейчас делается – для меня загадка. Пробую сделать свои собственные подсчеты времени, чтобы, наконец, упорядочить мысли в голове: Когда объявляли завтрак мы еще шли на электродвигателях. Знаю точно, что сейчас в водах Бискайского залива темно. А когда выдвинули штангу шноркеля, начался трудовой день. В сущности, все довольно просто. Мы превращаем день в ночь и ночь в день. Шиворот-навыворот. Прихожу в замешательство от того, когда представляю себе как сейчас уже темно в Бискайском заливе. Когда закрываю глаза, и хочу представить себе отдельных членов экипажа лодки, понимаю, как мало их знаю. Рядом с командиром, прежде всего, вахтенный инженер: этот белобрысый парень, подчеркнуто бодрый, неутомимый в работе. Его неприветливое лицо не является следствием общей раздражительности на борту, он уже в Бресте носил эту маску. И показал себя тихим и спокойным человеком. Сейчас, за исключением команд и служебных замечаний, едва ли полслова сорвется с его губ, в общем, человек стоического типа. Во время движения под РДП инжмех большую часть времени несет вахту, как старшина рулевых горизонтальных рулей в центральном посту. До этого он семенил по лодке мелкими шажками и садился только при входе лодки в пролив и в случае тревоги за спинами рулевых. На плечи инжмеха давит сейчас гораздо больший груз, чем раньше, и при этом нести ходовую вахту старшего инженера-механика всегда было тяжелой штукой. Если не ошибаюсь, наш инженер не всегда неукоснительно выполняет приказы командира, но изменяет их по своему разумению. Он напоминает мне первую скрипку оркестра, который продолжает играть правильно, даже если дирижер беспорядочно машет руками, а он все равно в состоянии держать ноту даже без дирижера.

Ну а остальные? Оба помощника командира остаются смутно видимыми в моем воображении: они принадлежат к разряду продувных бестий, обычный итог образования нашего ВМФ Кригсмарине – изделия массового производства. Более ясно возникает перед глазами образ централмаата: Немного коренастый, очень бдительный франконец, которого, судя по всему, трудно поколебать и одновременно первоклассный профессионал – очень благоразумный человек. Его прозвище «Кочегар». Сначала я думал при этом о штивке угля, но оказалось его так прозвали за то, что он – или его подчиненный, трюмный центрального поста – должны часто включать дифферентовочный насос, так сказать «кочегарить по полной». В этом экипаже, кажется, довольно мало бесчувственных людей, но больше людей с душой нараспашку. В централмаате сочетаются обе эти крайности. Уже когда я в первый раз поднялся на борт этого корабля, то понял, что он пользуется особым уважением. Вот еще боцман. Боцман имеет в моих глазах определенный контур: деятельный представитель своего ремесла и всегда занят. И, конечно, оберштурман, уже одной своей могучей бородой отличающийся от всех остальных! Довольно трудно представить себе, как он выглядит без бороды. Не делаю никаких усилий запомнить их имена. Для чего? Это путешествие слишком коротко. От парней в отсеке знаю только, что одного зовут Альвин. Унтер-офицер, обитающий на нижней койке, является унтер-офицером электродвигателей, утонченный юноша. Унтер-офицер-дизелист, относящийся к его вахте, напротив, скорее, здоровенный бугай. Это различие, я считаю, соответствует тому разнообразию машин, где эти двое служат… Сейчас оба унтер-офицера делят одну шконку а двоих, но лежат не по типу серебряников, как гомики прижавшись друг к другу, но в свободных позах. Несмотря на шум дизелей, ясно слышу, о чем сейчас через проход говорят оба свободных от вахты унтера.

– Наверное, ты тоже представлял себе это по-другому в Бресте, нет?

– А, ну ты и ляпнешь. У вас в роду все такие умные?

– Да ладно тебе, в Ла-Рошель тоже есть бордели, – доносится первый голос. – Особенно горячие бабы: испанки! Твоему буру предстоит потрудиться на славу!

– В Ла-Рошель – это уж как случай решит! Как карта ляжет, господа хорошие! – произносит третий голос. Болтающие подо мной у стола, мне кажется, два унтер-офицера-машиниста, вероятно, маат-электрик и унтер-офицер-дизелист. Третий, который с передней нижней шконки влез в разговор, должно быть ботсмаат. Тот, которого я принимаю за маата-электрика, говорит с легким берлинским акцентом.

На некоторое время воцаряется тишина. Никто в отсеке не осмеливается задать вопрос, уверен ли кто-нибудь, что мы вообще доползем до пункта нашего назначения в La Pallice. А я думаю: Так держать! Делать вид, что все в порядке, и согласно регламенту: Бог не выдаст – свинья не съест! Болтовня подо мной и не думает прекращаться:

– Была как-то разу меня одна куколка, так ей можно было смело иглу в жопу засунуть, а она все равно еле двигалась…

Теперь, даже с закрытыми глазами, могу различать их по голосам. Человек, который это говорит, сглатывает и продолжает трепаться удивительно певучим голосом:

– А она просто лежит, понимаешь, как бревно – и всё тут! А раз даже обоссалась через матрас. Парни, я просто очумел!

Свободный от вахты унтер-офицер-дизелист поднимается из-за стола, расправляя складки формы под ремнем, который он, для большего удобства, ослабил сидя, затягивает его снова, делает широкий взмах рукой и произносит с пафосом:

– После еды либо покури, либо бабу поеби.

– Остряк! – звучит устало.

Проходит некоторое время, прежде чем раздается его ответ:

– Поцелуй меня в задницу!

Через матрас обоссалась! Кажется, это происходит с бабами довольно часто. Интересно. Одна моя знакомая из прошлой жизни в Академии тоже один раз умудрилась так сделать. Воспоминания об этом заставляют меня внутренне рассмеяться: Позволила сначала напоить себя шампанским на мальчишнике в Академии, а затем завалилась поперек матраса набитого сухими морскими водорослями, обоссала его и сделала огромную лужу на деревянном полу! Помню, я был сильно удивлен тем, что мочевой пузырь может столько вместить в себя. На последней фотографии, которую прислала мне моя матрасная ссыкуха, она стоит в форме «Дойче Бундес Мэдхен» как горничная, с пятью маленькими собачками – четыре в корзине, а пятая прижата к девичьей груди. Душевное фото! Черт его знает, где сейчас эта малышка… Направляюсь в кают-компанию. В централе опять слышу команду «Дизель стоп!». Пробираюсь через передний люк: Акустик поворачивает ко мне лицо, одновременно управляя ручкой настройки, прослушивая горизонт и водное пространство. Его взор, судя по лицу, обращен внутрь – абсолютно отсутствующий взгляд. Человек, судя по виду, не видит меня, хотя стою в коридоре непосредственно перед ним. Он глядит сквозь меня, как будто меня нет. Я ни в коем случае не должен ему мешать. Здесь тоже изменения: Акустик даже при работающем дизеле сидит в своей выгородке: Как только дизель останавливается, он должен в то же мгновение вслушиваться в окружающий лодку фон. Поэтому не может свалить ни на миг и сидит, согнувшись над своим прибором. Когда он слышит что-то, то может отреагировать практически немедленно, но определить расстояние до источника звука может, к сожалению, только приблизительно. Это основывается на разнице во времени за которое звук попадает на принимающие мембраны нашей шумопеленгаторной станции расположенные впереди на одной высоте с балластной цистерной, в виде пяти дугообразных форм.

Такие же установки, наверное, имеет и противник. Мы можем услышать одиночное судно на расстоянии до двадцати километров. Радиорубка тоже занята. Радист смотрит на меня большими глазами, как на нечто сверхъестественное. Он второй, кто несет эту вахту. У него изможденное лицо ребенка, глубоко запавшие щеки и голубые, почти фиолетовые тени под глазами. Обычно радист не имеет работы в находящейся на глубине лодке. Он может позволить себе скучать на глубине около двадцати метров, точнее да подъема лодки на глубину до десяти метров: До высоты антенны, потому что короткие и средние волны не могут проникнуть в воду. Поэтому связь пропадает, как только лодка уйдет под воду. Однако использование шноркеля изменило эту ситуацию: Так как головка шноркеля несет в себе и небольшую антенну, то теперь мы можем даже в неглубоко притопленном состоянии – как например, во время хода под РДП – принимать сигналы на коротких и средних радиоволнах. Армейская радиостанция «Кале» вещает на коротких волнах. Мы могли бы принимать ее передачи через антенну на головке РДП! Это было бы что-то: плыть под водой и при этом слушать, как умники на острове запугивают нас своими сообщениями. А может, кроме того, для нас было бы важно узнать, сообщают ли господа трепачи о нас, как о затонувшей подлодке или нет. Уверен, что им прекрасно известны и номер нашей лодки и имя командира. Но, к сожалению, он-то как раз и не заинтересован в получении таких сообщений…

Присаживаюсь в кают-компании на стул. Как будто следуя уже давно забытой обязанности, воскрешаю в памяти, словно фотографии, картины Симоны: Симона как танцовщица, в переливающемся радугой сатиновом платьице с нетерпением крутит своей маленькой попкой… Симона с едва уловимой улыбкой на лице… Тело Симоны крупным Планом… Живот с ямкой пупка… Тонкий пушок на ее животике, вьющиеся жесткие волосики на лобке… Меня привлекают ее сдвинутые вместе бедра: гладкая кожа, выразительные, выдающиеся вперед губки, темно-коричневые курчавость окружающих их волос… Смыкаю веки и позволяю Симоне сесть на меня верхом. Это была ее любимая поза – своими упругими бедрами она могла аккуратно давить и отпускать меня: этому она научилась на манеже, обучаясь верховой езде. Вдруг меня пронзает, словно шпагой, резкая мысль: Что за цирк! Что нас еще соединяет, так это возможное удобство наших встреч. Ведь это было также и практично: Всегда… Но не хочу так думать: Симона могла, в конце концов, быть и нежной, и исполненной раскаяния и обворожительной. Хорошая Симона, плохая Симона: Подтверждение ее легкомыслия, ее теперешнее положение: Арестована! – В Fresnes! И я должен ее разыскать, а потому бреду сейчас в La Pallice – сплошное безумство! Симона была бы поражена, если бы увидела меня здесь…

Но хватит об этом! Направляю мысли на море раскинувшиеся над нами, и представляю себе, как оно сейчас там, наверху, выглядит: Море успокоилось, ни одного пенистого гребня, только головка нашего РДП тянет за собой белый пенистый след. Надеюсь, что парни в кормовом дизельном отсеке внимательно следят за тем, чтобы наш дизель не слишком чадил. В центральном посту узнаю, что мы идем курсом 265 градусов. Хотелось бы знать, как далеко командир хочет по-прежнему уклониться на Запад. Но об этом я его спросить не могу. У меня нечто вроде спазма: Как нам следует поступить? В определенный момент мы все равно будем вынуждены пристать к берегу, к нашему порту назначения – а между тем Томми, вероятно, своего рода встречающий комитет для нас уже создали. Время и расстояние – здесь, на борту, оба эти понятия относительны. Это топтание на месте кажется вечностью одного единственного ходового дня! Один час, 3600 секунд – и еще раз умножить на двадцать четыре, день довольно длинный… примерно такой же, как тянущаяся резиновая жилка. А морская миля? Что за бесконечное расстояние, тем более, когда идешь на трех, максимум семи узлах до La Pallice! Морская миля равна одному узлу. «Le noeud» – французское слово для узла. «Knots» говорят Томми…

Еще что? – спрашиваю себя. Конечно же! Например: Как у французов называются чайки? Я фактически не знаю, как по-французски называется чайка. «Seagull» – по-английски, но по-французски? Неудачник чертов! Больше не могу надеяться на свои мозги. Жареные телячьи мозги! – Должно быть, прошло много лет с тех пор, как я ел телячьи мозги в сливочном масле. Моя саксонская бабушка нажаривала то и дело полную сковороду, только для себя, и лишь я, «золотой внучок», получал иногда кусочек. Кессельская кровяная колбаса, но только от мясника Флорера, и телячьи мозги в масле, это было то еще наслаждение! Где моя бабушка сейчас прозябает, знает лишь небо. Свежая кровяная колбаса и телячьи мозги, скорее всего, ушли в прошлое – причем навсегда. О, всемогущие дородные домохозяйки! Что это были за годные для постановки в театре сцены, когда они, со своими кожаными сумками в Доме рабочих в Ян-Форштадте, рассчитывались на кассе за покупки: Тут уж народного гнева с лихвой доставалось одетой в шерсть, раскрашенной капиталистке… Стереть, выкинуть из головы эти картины! Если бы это было просто сделать! Кадры былого в моей голове продолжают крутиться снова и снова, сами по себе, а затем запускается кино. Прекратить! Отключить! Этот фильм не имеет ничего общего с сегодняшней жизнью. Вытряхнуть из головы эти воспоминания. Жалюзи закрыть, провалиться в черную ночь – если бы только мне это удалось! Вчера – было ли это вчера? – мне такое уже удалось. Но сейчас? Сейчас возникают все новые и новые картины: прощание в Бункере! Как лодка начинает двигаться, и как разлетаются швартовы. Как Старик принимает стойку смирно, и как он приветствует нас: не нацистским приветствием, но приложив руку к фуражке – Гробовая тишина, даже не слышно наших двигателей. Как мне пришлось крепко сжать челюсти, с тем, чтобы не сдохнуть от удушья в горле. И затем быстро вскинуть к фуражке плавник в ответ. Четверть минуты так держал руку, думаю, не больше. Никакого «Хайль!». Ничего. Только этот немой салют… В центральном посту внезапно возникает голубой, зловонный дым. Дым исходит из кормового отсека по люку. Дизель! Теперь вместе с дымом выходят призрачные фигуры. Вижу, как они хватают ртом воздух.

– Надеть ИСУ! – Надеть ИСУ! – Надеть ИСУ!

Кричат друг другу. ИСУ? Еще и это теперь! А их хотя бы проверяли перед выходом в море? Господи, Боже мой! Из-за небольшого дымка весь этот маскарад затевать? Но тут меня пронзает волна испуга: Серебряники! У них вообще нет ИСУ! Надо пройти к ним! И даже если это задымление всего лишь на несколько минут, этого все равно недостаточно, чтобы проветрить лодку. А теперь еще выясняется, что несколько человек даже из экипажа не имеют ИСУ. Но, вероятно, в этих ужасных условиях они просто не смогли их найти.

– Им не придется подыхать одновременно! – ругается какой-то маат стоящий вплотную со мной, прежде чем засовывает в рот резиновый мундштук своего ИСУ.

Это меня успокаивает: Значит мы, вероятно, еще не взорвемся. Тем не менее, при возможности, мы должны откилевать обермехаников или, того одного, кто виновен в том, что вся лодка заполнена дымом. Инжмех не одел свой ИСП. Стою вплотную к нему и делаю вид, что поступивший приказ меня не касается. ИСП напоминает мне занятия в противогазах, которые я ненавижу со времен обучения в мореходке: В противогазе на морде топать строевым шагом вокруг плаца и при этом еще и петь строевую песню – это было самое скверное. Сквозь застилающую глаза пелену слез, наблюдаю за инжмехом. Он не выказывает никакой реакции на расстилающийся по лодке чад, а делает вид, будто к этому привык – безумец! Теперь, я не могу закашляться. И вынужден с трудом удерживать приступы кашля. Воздух задержать, резко проглотить, и снова задержать! Мой рот буквально разрывается от такого насилия над ним: Жадно глотаю воздух, как ныряльщик, который слишком долго пробыл под водой. Полцарства отдам за нескольких глотков свежего воздуха! Командир тоже стоит без ИСП. У него такой вид, словно он отдал все бразды правления вахтенному инженеру. А того я, сквозь чад уже не вижу. Он, должно быть, поспешил в корму. У рулей встал первый помощник. Подхожу совсем близко к командиру. Он все-таки отрывисто кашляет. Для этого приподнимает плечи, как бы желая сказать: Все это не так уж важно. Он совершенно прав: На некоторых подлодках, после первых попыток хода под шноркелем, вид был, как в шахте: все было абсолютно черным. Здесь, правда, тоже уже весь интерьер покрыт тонким слоем сажи. Но: Немного больше грязи особой роли не играет. Как мы говорили в таких случаях у скаутов. Серебрянопогонники должно быть думают, что их решили удушить таким манером. Со всех сторон слышится непрерывный кашель – резкий и хриплый, давящийся и захлебывающийся.

– Проклятые свиньи!

– ****и! Растурдытьтваюналево!! – слышатся ругательства задыхающихся людей.

А с кормы текут густые клубы чадящего дыма. Не понимаю: Дизеля, в конце концов, остановлены. Но ясно вижу, как дым стелется толстым слоем через люк переборки. Ладно, если все это будет так продолжаться, то, безусловно, следует напялить на рожу ИСП. Повезло, что уже я держу в руке коричневый мешок с ним. В жилом отсеке, где он висел над моей койкой, уже трудно дышать. Серебряники, находившиеся там, перебираются в центральный пост. Надеюсь, ни с кем из них не случится ничего страшного. Черт возьми: Бог, наверное, не видит нас, предавшись снам! И никаких шансов для этих людей, черных как в шахте, отмывшись в душевой снова обрести человеческий вид. И тут слышу, что дизеля снова включились. Появляется инжмех и делает командиру рапорт. Среди всего этого шума и лающего кашля, не могу расслышать, что он сообщает. А затем вытирает обеими руками лицо, проводя ладонями снизу от бороды до лба. Не стоило ему это делать: Он теперь выглядит, как если бы на самом деле вышел из угольной шахты. Практически сразу дым рассеивается. Дизеля, которые словно в аду, чадом своим заполнили все отсеки лодки, по-видимому, быстро высасывают его. Вырываю мундштук ИСП изо рта и стараюсь откашляться. Замечаю, что инжмех вдруг опять чем-то обеспокоился, и снова стремится в корму. Остаюсь там, где стою, но затем меня охватывает любопытство, и я следую за ним в дизельный отсек. Там он присаживается между дизелями на корточки и несколько минут прислушивается.

– Что случилось? – кричу ему сквозь грохот.

– Все нормально! – кричит тот в ответ. Затем хватает меня за плечо и направляет вперед. В камбузе он останавливается. По-видимому, хочет мне здесь, несмотря на тесноту, кое-что объяснить. Чтобы не мешать коку, прижимаюсь к переборке, к нашему неиспользуемому второму гальюну.

– Я остаюсь при своем мнении, в любом случае, что должно быть что-то получше для наших двигателей, чем этот мерзкий шноркель, – шепотом произносит инжмех.

– А откуда столько много сажи? – интересуюсь у него тоже шепотом.

Инжмех закатывает глаза в потолок, и затем говорит:

– Дизелям, черт побери, не хватает воздуха!

Затем, словно жалуясь, добавляет:

– В этом все дело! Вины людей здесь нет… Примерно в середине каждого цилиндра находится предохранительный клапан. Такое может возникнуть при увеличении давления выхлопных газов, как, например, при зарытии головки шноркеля в волну, потому что тогда выхлопные газы больше не могут выходить свободно, и в этом случае эти клапаны открываются и гонят всю грязь в отсеки. А это не просто обычные газы. Одновременно дизелям не хватает всасываемого воздуха, да еще и горение топлива в цилиндрах происходит неполностью или вообще больше не происходит…

– И что можно с этим поделать? – спрашиваю заинтриговано.