Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 111 страниц)

– Шеф ищет Вас, господин лейтенант!

Значит, Старик уже вернулся от Рамке, и все начнется теперь действительно скоро. Старик краток:

– Ты выезжаешь в Бункер. Я приеду позже! – и добавляет: – Эти проклятые серебрянопогонники – их все еще нет на борту. Кажется, они бьют отбой. – Ты можешь себе представить?

По пути к автомобилю, чувствую себя раздутым как лошадь, которая отказывается идти под седлом: Колики в животе из-за нервозности? Затем, однако, меня привлекает вид неба. Оно воистину величаво: Высоко вверху двигаются облака и перехватывают последние лучи света тонущего небесного светила. Они светятся темно-фиолетовым и красным. В зазоре между нижней кромкой облаков и линией горизонта вспыхивает, как в глазке вагранки: la grande fete du ciel. Внезапно синева неба испещрена черными мазками. Белые облака тоже. И уже гремит, снова напоминая громовые раскаты: Стреляет тяжелая зенитная пушка. Опять прибыли эти свиньи! Стараюсь узнать самолеты: Не получается! Летят слишком высоко! И тут – и там. Повсюду! Вдруг вся армада серых теней закрывает небо, минуя нас. Мы их не интересуем. Недостижимо высоко они летят на восток. Словно стремясь придать еще более сумасшествия издевательской шутке судьбы над моим положением, небо празднует заход солнца захватывающе великолепной игрой цвета: Багровый, пурпурный, фиолетовый в таких насыщенных оттенках, которые не воздействуют на зрителя своей тяжестью, а скорее напоминают цветовую гамму в воздухе, будто небрежно нарисованы. Но уже в следующий миг пылающие тона в небе начинают полыхать и бурлить, топорщатся, распушившись на волокна и расширяясь горизонтально в стороны раскидистым, колеблющимся весенним букетом. И становится пурпурный фиолетово-гангренозным, а полоса сернисто-желтого цвета иглой прокалывает небо от горизонта – этот цвет расширяется клином и сотворяет странный диссонанс: Все действо продолжается минуты, и в следующий миг западная часть неба наполняется пестрым, ярко-кричащим кичем. ВЫХОД На причале, где стоит лодка, я нахожу лишь несколько судостроительных рабочих в грязных и замасленных комбинезонах. Двое скрестили руки перед грудью, так как у них нет карманов в брюках. Ни одной особи женского пола. Боцман их всех прогнал. Теперь они, вероятно, сидят в штольне. Также еще несколько армейских офицеров должны попытаться пробиться к лодке.

– Высокомерная банда, их все еще нет!

– Мне жаль только девушек, – говорит какой-то маат.

– Да, они согрели бы нам души, – добавляет в тон боцман.

– Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.

Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и уложиться, прежде чем начнется поход. В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.

– Где Вас разместили? – спрашиваю его.

– В носовом отсеке, – отвечает он робко.

– Бессовестные!

Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования. Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков». Что это должно значить? Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невыразительно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.

– Что же? – настаиваю я.

– При налете авиации – ну, когда бомба попала в крышу Бункера – наша лодка получила повреждения, господин лейтенант, – выдавливает он, наконец, из себя.

– Лодка повреждена? – озадачено спрашиваю.

– Да, а Вы разве не знаете об этом? – удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.

– Ни малейшего понятия!

– Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось срочно заменять еще и настил верхней палубы, – торопливо произносит централмаат.

– И, кроме того, досталось еще и полубаку, – встревает теперь в разговор трюмный центрального поста.

– А о чем это говорит?

– Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! – чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.

Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:

– При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!

Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.

– Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы…, – начинает он снова, – кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!

– «Без оглядки на потери», как говорят.

Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:

– Так точно, господин лейтенант.

Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке! На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки – с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон. На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее

время почти его привычкой.

Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания? Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конечно, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства. А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки – как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувственное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нервы совершенно измотаны. Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя изгнать из мозга. «Вылезать, выходить» – если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход – возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море – и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте? Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит:

– Симона все еще в Fresnes – в Fresnes около Парижа – в тюрьме.

– Как тебе удалось узнать это отсюда?

– Не важно! Возможно, тебе это как-то поможет…

Представление того, что я мог бы разыскать в Париже – или около Парижа – в тюрьме, Симону, кажется мне в этот момент чистым бредом. Даже если мы здесь удачно выйдем и если мы дойдем до La Pallice… то и тогда я не смогу надолго задержаться в Париже! На верхней палубе моряки убирают уже излишние швартовые палы. Если бы от них зависело, то они и сходни уже убрали бы. Без всякого промедления. Командир все еще на пристани. Взгляд его беспокойно блуждает вокруг: Он выглядит как комвзвода, который ждет подхода припозднившегося солдата: Серебрянопогонники все еще не появились. Однако автобус с ними должен прибыть с минуты на минуту. И вот уже кричит вахтенный:

– Курортники прибыли!

Против света, льющегося из цехов, я вижу, как приближается плотная группа людей. Они все одеты в синие куртки с серебряными полосами на рукавах. Неужели они хотят идти на борт при полном параде? Не видно ни одного, кто был бы одет в полевую форму. Матросы тыкают пальцем друг друга тихонько в бок и бросают на них недоуменные взгляды. Слышу, как некоторые подтрунивают:

– Мы такими голубыми никогда не были!

– Это точно породистые кабаны!

– Оказали нам честь…

– Наконец-то эти засранцы сами увидят нашу жизнь в реальности …

Все больше серебрянопогонников выстраиваются на узкой пристани. Не верю своим глазам: Три серебряных кольца, даже четыре на рукаве! Судя по всему, нас удостоили чести Creme de la creme своим присутствием на борту. Тут стали подтаскивать еще какие-то ящики, морские мешки и чемоданы. Ищу взглядом командира лодки, но он внезапно исчез – как сквозь землю провалился. Моряки лодки глазеют так, словно все еще не могут понять, что вся эта ватага должна быть принята ими на борт. Я тоже спрашиваю себя: Где только, черт возьми, эта человеческая масса и этот дополнительный багаж должны разместиться? Чемоданы достойны уважения: некоторые из них такого размера, что вовсе не смогут пройти через люк.

– Хотел бы я знать, как эти охламоны представляют себе подводную лодку, – слышу шепот одного из матросов рядом со мной.

В следующий миг на себя обращает наше внимание один «окольцованный», который волочит на себе ножны от кинжала…

– Они все – птицы особого военного значения…

– Само благородство…

– Где командир? – раздается голос боцмана, и обратившись к «окольцованным»: – Господа, Вы же не сможете здесь разместиться с вашими мешками и упаковками…

* * *

Боцман расставляет руки, словно желая сделать упражнение ласточкой и слететь с верхней палубы.

– Что, собственно говоря, воображают себе эти чертовы серебрянопогонники? – лейтенант-инженер вплотную стоит рядом со мной. – Где же наш командир? Он должен испортить аппетит этим братишкам. Я так не сумею…

И тут, наконец, снова появляется белая фуражка командира, и уже слышен его высокий, возбужденный голос. Вот же, напоследок, говорю себе, командир должен теперь озаботиться еще и о багаже серебрянопогонников. Отправить бы несколько моряков на причал и сбросить весь этот хлам в бассейн – было бы единственно правильное решение. Три человека из экипажа рассматривают гору багажа с явно читаемой на лицах насмешкой. Стоит им только получить сигнал взмаха пальцем, и проблема с багажом тут же будет решена. Спускаюсь по сходням на причал. Судя по всему, вспыхнул спор из-за матерчатого тюка, который один из чинуш непременно хочет взять с собой. Два моремана держатся за разукрашенные бюстгальтеры, торчащие наружу из лопнувшего тюка. Также видны и несколько бутылок водки. Командир внимательно следит за этой сценой и приказывает исследовать сложенный в конце сходней багаж серебряников по отдельности. Двое морских служащих с тремя серебряными кольцами на рукавах хотят помешать в этом парням, с воодушевлением взявшимся за дело. Сцена становится увлекательной.

– Определяйтесь, господа. Либо Вы остаетесь при Вашем багаже, либо Вы идете на борт – но без багажа!

Ящичек для столовых приборов, маленькие коврики, водка, пишущая машинка, дамские сумочки, шубы, нижнее белье, и даже оружие обнаруживается в багаже.

– Все пистолеты сдать! – приказывает командир.

Вижу, как трое серебрянопогонников скрываются со своими чемоданами. Наконец, все люки кроме люка рубки плотно задраены. Оба дизеля приходят в движение. Я направляю вопросительный взгляд на централмаата.

– Зарядка аккумуляторной батареи, – кричит он мне сквозь грохот. Это что-то новое: Зарядка аккумуляторной батареи в Бункере.

Я еще никогда не был в Бункере на лодке с работающими дизелями. Стоит чудовищный шум. Рассуждаю: Электролит аккумуляторной батареи не может отсутствовать, иначе уже скоро начались бы перегрузки. Вероятно, аккумуляторная батарея должна наполниться вплоть до последнего. Странное сравнение всплывает во мне: так наполниться, как французские хозяева бистро наполняют свои фужеры красным вином. Я пока еще не хочу спускаться в лодку: Как можно дольше хочу оставаться на мостике. Боцман пробегает, пожалуй, уже в двадцатый раз по сходням, бушуя и проклиная всех и вся. Если он продолжит в том же духе, то спечется, прежде чем лодка начнет движение. Тут на причал еще что-то привозят. Узнаю: в морских мешках размещена почта.

– Полный дурдом, – произносит кто-то, – и куда, скажите, пожалуйста, все это рассовать?

В полуха слышу, как командир возбуждено спрашивает, находятся ли, например, также и бандероли в мешках, и решает, когда получает отрицательный ответ, что письма он примет только в маленьких пачках, но не в мешках. Благоразумно: Для связанных в пачки писем, конечно, проще найти свободный угол между трубами то тут, то там. Сквозь шум двигателей слышу грохот дальних орудий. Внезапно взрывы грохочут совсем близко. Это не могут быть случайные выстрелы. Не хватало еще, чтобы снаряды начали залетать в бункер.

Внезапно неистовое нетерпение нападает на меня: Скорее прочь отсюда, скорее, наконец, оказаться снаружи. Это же ясно каждому идиоту! Я просто свихнусь, если мы не начнем, наконец, двигаться!

С пристани кто-то машет в приветствии. Это Старик машет. Тем временем на пристани кажется собрался весь Комитет. Где-то в районе кормы. Теперь у Старика в руках целая стопка небольших коробок и он кричит:

– Полундра! Взять это с собой!

И ступает на трап. Командир встречает его горизонтально протянутыми руками лунатика. Звучит его голос:

– Отлично! – В последнюю минуту – Любимый сорт! – и понимаю, что речь идет о больших сигарных коробках, которые мы должны доставить в безопасное место.

Что за лажа! Но какие же мы все-таки замечательные парни! В последнюю минуту в голове ничего иного кроме сигар. Ладно, теперь и этот момент уже миновал. Может теперь уже все, наконец, и поход может окончательно начаться? Тут кто-то еще машет с причала – зампотылу! Я вижу лишь какую-то минуту его угловатое лицо, и затем его высокоподнятую руку с листком. Поскольку внезапно на пристани стало толпиться много людей, зампотылу никак не удается пробиться через них. На секунды мой взгляд фиксирует лишь метания белого листка: Бумажная волокита в последнюю минуту? Зампотылу прорывается к трапу и блуждает по лодке растерянным взглядом. Наконец, он останавливает его в моем направлении. Что-то хочет от меня? Действительно: Указательный палец его свободной левой руки устремлен на меня. Рот открывается и закрывается, но в шуме двигателя не могу расслышать, что он кричит. Зампотылу сильно кивает головкой. Да, он имеет в виду меня: Я снова должен спуститься вниз, на причал. Интересно, не письмо же у него в руке? Надо надеяться, и не новый приказ для меня. Дерьмо: Только бы сейчас не еще одна переброска! Чувствую слабость в животе. Если бы мы уже отдали швартовы! Ладно, будь что будет! Итак, пританцовывая быстро, словно эквилибрист, на сходнях, прокладываю дорогу к зампотылу и спрашиваю:

– Ну, зампотылу? Что еще?

Так как артиллерия снова начинает обстрел, зампотылу подносит свое лицо совсем близко к моему. И, несмотря на это, все равно не могу понять, что он говорит мне. Даже после повторения мне требуется какое-то время, чтобы я уловил слова «Счет по столовой!»: Оказывается, я не оплатил свой счет по столовой! Зампотылу орет во все горло, стараясь перекричать рев двигателей: «Пять бутылок пива и две бутылки Martell!» Зампотылу хочет получить деньги за пять бутылок пива и Martell, который, я не знаю как, попали в мой счет. Хочу ему сказать: Я уже почти покойник! – как меня осеняет: Я выворачиваю карманы моей кожаной куртки: Пусть зампотылу убедится собственными глазами, что я не оставил ни одного сантима.

– Оплачу все, когда вернусь! – ору ему в лицо после окончания сей пантомимы. – Честное слово!

И будто желая поставить точку в нашем разговоре, стучу зампотылу в грудь. Когда, уже на трапе, я еще раз оборачиваюсь, то вижу, как зампотылу все еще с трудом переводит дыхание. Старик сдержанно улыбается. Он, кажется, хочет считать эту сцену шуткой. Я изображаю руками перед ртом рупор и кричу ему:

– Вычти с меня сколько надо, чтобы зампотылу не пошел на паперть милостыню просить!

– Как скажешь! – орет Старик в ответ – и так громко, что его голос пару раз реверберирует.

Зампотылу стоит ошарашенный. Чтобы еще больше посмеяться над ним, я развожу руками: Voile! Вот, мол, стоит человек, который для меня дохлую жабу в голодный год пожалеет!

Наконец, дизели снова останавливаются. Старпом приказывает:

– Команде построиться на верхней палубе!

Впервые вижу экипаж почти в полном составе: бородатые юные лица, с явными следами быстрого старения – круги под глазами, глубокие носогубные складки, уходящие в войлок бород. Никто не брился в Бресте. Старпом разрешил серебрянопогонникам тоже вылезти наверх. Но о порядке прощания уходящей в поход подлодки они не имеют, очевидно, никакого понятия. Старпом приказывает экипажу стоять смирно. Затем подходит к командиру:

– Честь имею доложить: Экипаж построен в полном составе. Машинная установка, нижняя и верхняя палубы готовы к выходу в море!

– Спасибо! – Хайль, экипаж!

– Хайль, господин обер-лейтенант! – звучит многоголосо в ответ и эхом отдается в Бункере.

– Равнение на средину! – Вольно!

Теперь командир выглядит в своей тяжелой кожаной одежде – кожаной куртке, которая доходит ему аж до колен – очень импозантно. Он медленно стягивает кожаные перчатки с рук и позволяет стоящим в строю образовать полукруг: таким образом будет лучше слышно. Когда шарканье башмаков и сапог стихло, командир начинает своим низким голосом:

– Товарищи, мы с вами находимся на подлодке. Вы получили на лодке закрепленные за вами места. Вы не вправе покидать эти места во время всего похода, кроме как в случае выравнивания дифферента подлодки… – он с трудом откашливается, прежде чем, переступив с ноги на ногу на узком настиле, продолжает: – Помните: После погрузки судно не должно иметь крена, а его дифферент должен быть в допустимых для нормальной эксплуатации пределах!

Фальцетом поет, думаю про себя – и: К чему только весь этот инструктаж!

– И никакой беготни в Выгородку Х! Для наших гостей: Выгородка Х – это уборная, называемая также Triton, по простому – гальюн. Мочиться в банки. По-большому – там разберемся, что нужно делать. Многим придется спать на боевых постах. Максимальное внимание – приказ для всех. Вы должны оставаться на выделенных Вам местах, тогда все пройдет хорошо.

– Или плохо, – ворчит мне прямо в ухо маат с бородкой клинышком.

– Сколько же их теперь здесь? – спрашиваю его, когда командир готовится к молитве перед походом.

– Штук 50. Всех серебряников.

– Безумие! – вторит, словно он кукла чревовещателя, какой-то мореман рядом со мной остробородому маату.

– Это всего только на несколько дней, – отвечает маат.

Не могу различать на слух, звучит ли это с сарказмом или примирительно. Я напряжен до самого предела. Это прощание окончательное: Сюда я больше никогда не вернусь. Пробковыми подошвами чувствую, как лодка легко покачивается. Начинается. Скоро отдадут швартовы, и затем мы двинемся в неизвестность. Ощущаю удушье в горле. Все-таки большое различие, на какой стороне стоишь при церемонии прощания: на скользком решетчатом настиле подлодки или на твердой бетонной пристани.

– Чертовски сильное моральное состояние! – бормочет кто-то.

Хотя и не холодно, гусиная кожа покрывает всего меня. Вода никогда еще не казалась мне в бассейне Бункера такой черной. Выглядит как дрожащий лак.

– Ну, дай нам Бог! – доходит вполголоса от Старика, который снова прибыл на лодку. Слово «дай» едва слышно за звучащими выстрелами.

– Итак, вперед, за новыми ощущениями, – говорю в ответ, и внезапно слезы наполняют мои глаза.

Проклятое дерьмо, трижды проклятое дерьмо, освященное свыше, изнасилованное своим таинством дерьмо! Только не проявлять сейчас никаких эмоций. Сжать скулы, стиснуть зубы, собрать всю волю в кулак. Мы все брошены. Мы здесь на борту и те, там, на твердой пристани. Это сделали эти свиньи. Все, что нам остается теперь делать – это изображать хорошую мину при плохой игре. Идти испытанным переменным курсом широкими галсами: Все же никто другой теперь этого за нас не сделает, когда мир висит на крючке! Как же долго все это будет еще продолжаться? Просто цирк! Сверх глупый театр! Быстренько покрутить головой. Вглядеться насторожено туда-сюда. Поморгать ресницами, быстро-быстро, чтобы вода в глаза не попала. Так, а теперь быстренько, будто невзначай, тыльной стороной кисти руки протереть физиономию. Со стороны это может показаться будто просто почесался. Как неуклюже стоит теперь Старик снова на пристани! Ленты своего нашейного ордена он в этот раз аккуратно набросил себе на плечи. Даже надел свой парадный китель.

Тяжело сопит там что-ли кто-то? Господи Боже мой, если сейчас еще только не начнется этот спектакль! Мы же все уже на грани!

Я должен занять мысли любой ценой: всегда проходило. Всегда все шло гладко. Почему так всегда получалось, дьявол его знает! Но каждый раз получалось! Провалов было чертовски мало. Везло. Как говорится: «У кого счастье поведется, у того и петух несется», а мы часто говорили: «У него больше счастья, чем разумения», когда сообщалось, что кто-то опять вернулся против всякого ожидания. А теперь мы попробуем это на себе: Как обычно, будем полагаться на удачу. «Господь Бог не оставит нас в нашем уповании» – у нас в запасе масса подобных изречений. Доносится команда: «К выходу в море!» и я вижу, как сходни, которые еще связывали пристань и мостик, отодвигаются на своих металлических роликах. Это движение создает массу резкого шума. Наконец, от командира поступает команда: «Отдать все швартовы кроме носового шпринга!»

На пристани несколько темных теней бросают швартовы со швартовных палов и позволяют им хлопать о черную солоноватую воду. Двое из моряков на верхней палубе вытаскивают их, перемещая руку за рукой. Раньше они перехватывали швартовы в полете. Теперь ни у кого больше нет желания представлять такие цирковые фокусы.

Но то, что люди на верхней палубе передвигаются, так, будто у них свинцовые гири на ногах и руках, такого тоже, пожалуй, не было. Почему только командир не вмешается своим мегафоном в их черепашье движение? Но вот он приказывает:

– Оба мотора малый назад. Руль прямо!

Мы амортизируем на шпринге, чтобы очистить носовые горизонтальные рули.

В близости пристани подводная лодка находится в опасности, как и сырое яйцо. Только не такого стыдливого профиля!

Но вот и шпринг тоже хлопается в черную солоноватую воду. Мучительно медленно, так, будто преодолевая присасывающее действие причала, лодка отходит все дальше от него. Только когда больше не существует опасности для горизонтальных рулей, она начинает движение. Кормой вперед мы медленно движемся навстречу выходу из пещеры Бункера. Люди на верхней палубе работают сдержано, укладывая и размещая швартовы. Никто не оглядывается назад и не машет стоящему на пристани Собранию. Лишь командир по-военному четко салютует поднятой правой рукой. А на причале Старик отвечает – на этот раз без сигары меж пальцев, приставленной к фуражке ладонью. Он прав! Фигня, все же, это гитлеровское приветствие.

– Сломанной мачты и поломки шкота! – кричит Старик нарочито скрипящим голосом через быстро увеличивающийся промежуток черной воды. Слава Богу: привычное шутливое пожелание. Что ждет нас снаружи? Как нам удастся выскочить из этой мышиной норки? Для минного прорывателя такое сопровождение – это теперь словно штрафной батальон. По узкой трубе – к янки в зубы.

На этот раз нет обычного для подлодки выхода с пробным нырянием на предписанном месте, ступенчатой акклиматизацией, выполнением обязанностей по приборке на лодке и разными служебными рутинными делами по давно устоявшемуся распорядку. Нормы, которые раньше считались обязательным ритуалом, больше таковыми не считаются. И все же мы должны будем при первой возможности уйти на глубину. Но когда это станет возможным? Может быть там, снаружи, на рейде? Между пристанью и лодкой зияет все большее количество черной воды. На причале неподвижно стоит жалкая кучка провожающих. Никто из них тоже не поднимает руки в прощальном взмахе. И вот эта группа исчезает в рассеянном полумраке, словно растворяясь в нем, и мы остаемся одни. Как будто бы мы должны были исчезнуть со слабо освещенной сцены непосредственно в черный Аид, открывает теперь брезентовый занавес пред нами дорогу в широкий зев черноты. Рубка еще не совсем выскользнула из его объятий, и тяжелая парусина снова обрушивается уже от обоих бортов, хлопая на ветру. Удар воздуха бьет меня в затылок. И мы оказываемся в темноте. Занавес закрылся! Тот, кого сейчас не наполняют никакие злые предчувствия, должен быть сделан из стали. Идем на электродвигателях. Мы не можем запустить дизели, так как здесь тоже могут оказаться мины – а именно те их виды, которые реагируют на изменение акустического поля. Томми, в последнее время, разбрасывают «винегрет»: Электромины и акустические мины в одной куче. И такие сбросы даже не отслеживаются, и о них не сообщается по команде, как показывает опыт. Мы должны проходить свободно на поворотах, чтобы не сломать себе ребра, если наскочим, упаси Господи, на одну из этих проклятых хлопушек. Свободно и легко! Так мягко, легко и непринужденно как она, не скользила, пожалуй, еще ни одна подлодка по акватории порта. Так тихо не было еще ни на одном мостике. Командир отдает команды только вполголоса. Никто не решается на громкое слово. Мы уходим тайком, напоминая заговорщиков или воров скрывающихся под покровом темноты.

– Обе машины малый вперед. Руль лево на борт!

Мы медленно разворачиваемся. Что совсем непросто в этой узости и без света прожектора. Если бы только нам удалось пройти узкий проход и выйти в свободное море, не замеченными там янки и взять курс на Camaret! С лодкой U-730 на солнечный юг! подбадриваю себя. Было бы смешно, если бы я не стал, наконец, снова господином тусклых видений этого Ахеронта – хотя бы и в виду La Rochelle. Красивый городок, который я действительно хорошо знаю. Посмотрим, что теперь там происходит. Под защитой мола море покрыто зыбью. Какое оно снаружи? Как нам удастся пройти в этой темноте узким переходом мола, между обеими сторонами которого, приказом начальника порта на выходе были затоплены корабли, знает, наверное, только дьявол. С прожекторами это бы не было так проблематично. Вытянутый мол дает нам еще также укрытие от возможных вражеских наблюдателей, но мы даже не можем показать и кончик зажженной сигареты. Теперь лодка медленно движется вокруг оконечности мола. Мне отчетливо видны его разрушения: Голова мола отсутствует напрочь. Лодка идет таким малым ходом, что на какое-то мгновение мне кажется, что мы стоим на месте. Вот сейчас начнутся затонувшие корабли! Хоть бы удалось пройти не задев! Средь бела дня это не проблема – но теперь… Командир должен справиться с опасностью не только от корпусов затопленных кораблей, но и болтающихся повсюду тросов и сетей. Опасность того, что остатки такелажа попадут в наши винты, довольно велика. Внезапно слышу визг и скрип, такие же сильные как те, что производит трамвай на узком повороте рельсов – звуки, пронзающие меня насквозь.

– Это было довольно близко! – произносит кто-то неподалеку.

Что было близко? Должно быть, едва не врезались в одних из обломков. С души воротит от того, что ничего нельзя рассмотреть! В следующий миг опять слышны артиллерийские выстрелы – 4, 5 вспышек разрывов слепят меня, но когда выстрелы стихают, мои глаза постепенно снова привыкают к темноте. И вновь внимательно всматриваюсь в окружающую панораму – скоро на долгое время ничего больше не смогу ничего увидеть… Сзади горит город. Отблеск огней взмывается почти до зенита. И разрывы снарядов раздаются теперь непосредственно за военно-морской школой. Выглядит как сильная зарница. Облака дымного чада до неба позади нас отражают каждый всполох: визуальное эхо. Непосредственно над водой дыма нет. Зарево пожарищ горящего города накладывает предательские отблески на наш мокрый опердек. Если они только наполовину настороже вон там, на южной стороне, то должны нас засечь – и довольно скоро, право! Что столько много людей делают на мостике? Ах, мать честна;я! это что-то новенькое: настоящее народное собрание для обслуживания одной, но значительно усиленной зенитной пушки. А прошли ли мы, уже хотя бы, сетевые боны? Сетевые и боновые заграждения были серьезно повреждены при последней бомбардировке, мне это хорошо известно. Сети и балки были перепутаны взрывами, но все еще висели на своих креплениях. Лодка опять трется с пронзительным визгом вдоль какой-то помехи.

– Это рвет мне душу на кусочки! – произносит кто-то. Слова действуют на меня как успокаивающее лекарство. Я всегда знал эту фразу в искаженном, усеченном виде и всегда только слова «рвет душу». И опять этот скверный скрип и вой. Наши балластные цистерны! Они более чем восприимчивы ко всякого рода ударам.

Старая поговорка права: Чему быть, того не миновать. На противоположном берегу сверкают вспышки: Янки стреляют из пушек калибра 10,5 см. Снаряды разрываются далеко позади, рядом с дорогой ведущей к Бункеру, если не ошибаюсь.

– Они не натренированы на морские цели, – говорит командир вполголоса, стоя вплотную со мной. Хочет ли он таким образом скрыть свой страх?

Зарево пожара горящего парохода полностью освещает нас. Для пушек калибра 10,5 мы, должно быть, представляем собой великолепную цель. Я с силой постукиваю ногой от нетерпения поскорее попасть в свободный фарватер. При этом понимаю, что из-за всех этих помех в воде мы никак не можем идти по-другому кроме как на малом ходу. Мне хорошо виден решетчатый настил носовой части лодки, и я также вижу, как ее нос то поднимается, то опускается. По-видимому, это зыбь прилива. Повсюду проклятое зарево пожара! Даже если мы не будем внезапно полностью освещены, всполохи отражающихся корпусом лодки огней могут выдать нас: На фоне светлого заднего плана лодка должна выделяться резко очерченным силуэтом. Наверное, сам дьявол устроил нам это бенгальское освещение! И вот уже могу различить минный прорыватель ждущий нас впереди, чтобы провести лодку по горловине узкого канала. По левой руке светлеет. Там снова сильный обстрел. Ясно слышны металлические хрипы и урчание, треск и грохот. Если все это на самом деле так далеко, то тогда эти звуки вдохновляют: прощальный фейерверк. Я больше не чувствую себя спустившимся в черную молчащую преисподнюю. Стрельба идет залпами. Точно! Я медленно поворачиваю лицо то в одну, то в другую сторону, словно собака, вынюхивающая дичь, и, тем не менее, не могу обнаружить разрывы снарядов.