Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 111 страниц)

Черные остовы кранов вздыбились над крышами и горами щебня и пыли. Они служат символом города, вместо церковных шпилей. Один из гигантских кранов на секунду выплыл из облака белого пара. На фоне белого пара вырисовывается серая решетка его остова. Выброс пара означает, что кран работает. Его гудение дрожит в воздухе, несясь над паром.

Небесный полог становится выше: светлеет.

Теперь я иду вдоль воды: камни, тина, принесенные приливом части каких-то механизмов, куски лодок, разбитые баржи. Скалы как круглоголовые чудища с могучими мохнатыми гривами, черные, гладкие от масляной пленки.

Возвращаюсь по сортировочным путям, вдоль гор щебня. Ветер доносит вонь гниющих водорослей. Повсюду кучи коробок из-под противогазов.

Подхожу к горе раздавленных канистр. Какой-то полусумасшедший старик в пилотке тупо и протяжно клянчит у меня сигарету. Чувствую себя неловко в своей чистенькой форме. Лишь туфли покрыты пылью.

– Тебе интересно узнать, чем сутки напролет так занят командир флотилии? – повторяет Старик, когда я обращаюсь к нему с вопросом: это его старый трюк, чтобы выиграть время.

– Завал канцелярщины, – смущенно бормочет он в следующую секунду, – Да ты сам посмотри – «Военные записки», например, должны быть вторично трижды перепечатаны.

– Как это – трижды? Для чего?

– Один отчет остается здесь, один идет через Комфлота к Главнокомандующему, и один для особых целей – например, для архива Фюрера.

– Но это же для отчета о подвигах во время похода …

– Так точно.

– Но едва ли в последнее время …

– Ты опять за свое? – спрашивает Старик.

– Я полагаю … – и лишь теперь замечаю, что Старик отложил ручку.

– В основном, надо быть своего рода психологом… – произносит он и постукивает пальцами по листку бумаги, – Надо уметь, прежде всего, слушать людей.

При этих словах на лице у него мелькает гримаса самодовольства, заставляющая меня съязвить: «Может, одолжить ухо?»

Старик яростно вглядывается в меня: «Я хотел лишь втолковать тебе, что как командир флотилии, я должен заботиться об экипажах больше чем прежде.… И, если, паче чаяния, тебе довелось слышать речи наших жирных задниц из замка Loganna, то сам понимаешь…»

Старик замолкает, но потом с жаром добавляет: «В любом случае, для моих командиров, вечер у камина с бокалом красного вина важнее любых курсов у этих золотых фазанов! Мои командиры давно уже не ездят на доклад к Главнокомандующему в Берлин, поскольку это стало очень опасно. Теперь они ездят к командующему подводным флотом в Angers. К сожалению, нам больше не надо отсылать доклады. А потому они подают свои рапорты мне. И лишь когда происходит нечто необычное, тогда спецкурьером передаем в Берлин.»

Господи, сколько еще он будет болтать? – спрашиваю себя.

Старик смолкает и начинает возиться со своей трубкой. Тупо смотрю на его действия.

– Несколько дней назад наша лодка затонула в Бункере, – произносит Старик. «Как это?» – «По ошибке рукоятку кингстона отпустили, а заливные клапана не были закрыты.» – «Диверсия?» – задаю вопрос в лоб. Старик настолько возмущен моим вопросом, что яростно пялится на меня как на чокнутого, «Да ты что – глупая невнимательность. Кто-то из работников верфи не досмотрел.» – «Да. Но заливные клапана были ведь не закрыты?» – «Не приложу ума, как это случилось…» – «Хм. Значит все-таки диверсия» – подвожу итог и вижу, как Старик задумчиво закусывает нижнюю губу, а затем медленно произносит: «Каких-либо извиняющих факторов не нашли. Повезло еще, что на борту никого не было.»

Снова молчим. Дверь, ведущая в кабинет адъютанта полуоткрыта. Следующая комната занята зампотылу. Дверь, ведущая к нему, также полуоткрыта и оттуда долетает стук пишущей машинки.

– Как оно, в общем-то? – интересуюсь, спустя мгновение, – Имею в виду общую ситуацию.

Старик наклоняет голову и произносит: «Веселого мало. Если ты о положении дел в нашей конторе. Но вскоре на фронт поступят новые лодки, вот тогда кое-что изменится.» Ошарашено сморю на него с удивлением. Как это он сказал «кое-что изменится», ведь это значит, что снова вперед, к победе! Опускаю взгляд, с тем, чтобы Старик не увидел, как кровь ударила мне в лицо при этих его словах: Вот это огорошил! А в нужде, мечтания необычайно сильны! «Ключевым словом сегодняшнего дня являются слова ««Держать паузу!»», и в то же время выполнять и перевыполнять план!» – Старик произносит это словно актер, вызубривший свою роль. Неужто он хочет убедить себя такими напыщенными речами в том, что некие чудо – лодки смогут вновь повернуть военную удачу в нашу сторону?

– А ты, может быть, видишь все это иначе? – голос его возвращает меня на землю. Меня так и тянет отплатить Старику его же монетой: «Конечно, нет!» При этих словах смотрю на него сверху вниз и делаю такое же холодное лицо, какое он мне как-то демонстрировал.

Заглотил ли Старик наживку? Он никак мне этого не показывает и это ему удается: напускать на себя бесстрашную мину. Однако никогда раньше он так долго не держал паузу и не смотрел на меня ТАКИМ взглядом. А может быть, он просто погрузился в свои мысли?

Но в следующее мгновение лицо его оживает и он выпаливает: «Сегодня готовы гораздо больше лодок, чем раньше. Против 45 лодок весной, сегодня готовы где-то более 240…» – «Весной – 45! Это звучит как издевка! Ты ведь не был на линии фронта Вторжения?» – «Это не вопрос данной дискуссии!» – обрывает меня Старик, с тем, чтобы в следующий миг снова взять наступательный тон: «ПЕРВОНАЧАЛЬНО, лодки должны были появиться осенью 1944. Но у нас никогда не получается так, как хочется. СЕЙЧАС же подключился сам Шпеер, человек, наиболее компетентный в этом вопросе – уж будь уверен!»

Едва нахожу, что ответить, как Старик, словно по писанному, продолжает: «Запланирована почти сотня лодок типа 120 и полсотни типа 23, а больше сотни старых дооборудуются шноркелями. А это значит, что ежемесячно в строй становятся почти 60 лодок, так сказать, плечом к плечу!»

Обычная игра цифрами – но как нарочно, из уст Старика!

«На стапелях уже заложено 30 новых лодок типа 120. Но у нас почти нет времени на их испытания. На этот раз нам приходится ставить на карту все!»

Наши взгляды перекрещиваются, и я с трудом сдерживаю движения мускул лица.

«Лодки типа 120 могут пройти без всплытия до Японии. Практически неограниченное время в подводном положении. Это совершенно невообразимо…» – «А что, если все это уже что мертвому припарки?»

Старик тяжело вздыхает и с воодушевлением продолжает: «С февраля 1944 не ведутся бои с конвоями западнее Англии. Несмотря на это, все же пришлось распрощаться с тактикой «волчьей стаи». Настает время перевернуть новые страницы.»

Эти его слова звучат довольно серьезно, и в них нет никакого цинизма.

Пока я обескуражено смотрю перед собой, выныривает адъютант и кладет на стол Старика несколько папок с бумагами и не удосужив меня взглядом, также молча удаляется.

– Новые лодки придут своевременно, – говорит Старик то ли мне, то ли себе, – Но прежде нам придется преодолеть участки реки с пониженным уровнем воды, так называемые «дурстштреки»». Дурстштреки! Дурстштреки! – эхом отзывается во мне. Более всего хочется закрыть уши руками: Я не в силах слышать это слово – Дурстштреки!

– И есть еще ряд других новшеств! – звенит голос Старика, – Такую бы штуку нам, да пораньше: Акустика с областью прослушивания до 40 морских миль! А головка шноркеля, которую едва ли какой радар засечет! Специальный чехол! А совершенно новое оборудование для подзарядки аккумуляторов – конец мучениям с «угрями»!

Мозг свербит мысль: пора бы закончить с этим бахвальством, однако Старик продолжает: «Лодка типа 23 совершенно удивительна! Всего-то 200 тонн – не больше, чем наша. Но под водой дает 12,5 узлов и чрезвычайно подвижна. Как и задумывалось – лохкрихеры. Лодки такого типа должны оперировать непосредственно у английского берега. Участие в боях по несколько дней. И только под шноркелем, без полного всплытия… Это самое новое в тактике: уклоняться от ответного удара – в сторону берега, а не в сторону моря, как было до сих пор.»

Не узнаю Старика: речь его течет без сучка, без задоринки. От меня же, судя по всему, он ожидает либо вопросов, либо возражений. Все выглядит так, будто он воодушевляется от собственного внезапно вновь обретенного энтузиазма.

– Так вот, если хочешь знать: наконец-то появились настоящие подлодки, а не эти чертовы ныряющие корыта! – продолжает Старик после паузы, – В атаку с глубины в 50–60 метров, вслепую – только по приборам. В основе всего – новая тактика. Новые подлодки могут выпустить по конвою, сопровождающему транспорт, целую очередь торпед! Теперь на фронт также поступят и LUT – торпеды независимого положения. Шесть – веером! Такого еще не бывало! И плевать под каким углом к цели стоит лодка: «Угри» выписывают такие кренделя, что куда там зигзагам! Туда-сюда шныряют… – Старик сопровождает эти слова короткими, резкими движениями правой руки, изображая движения «змейкой». И вновь, но уже несколько медленнее, произносит: «Никогда бы не подумал, что мы будем стрелять шестью торпедами веером.»

Он встает и подходит к окну. На фоне молочно-белого, слепящего света вижу лишь его силуэт.

– Звучит довольно оптимистично, – произношу несколько смущенно. Старик присаживается на подоконник и начинает ковырять спичкой в своей трубке. Он сидит в профиль, и мне отчетливо видны движения острого кадыка: сглатывает слюну. Выдержав паузу, словно усталый боксер, он начинает вновь: «Полный ход под водой – 17 миль – эта лодка выдержит от 60 до 80 минут. И в большинстве случаев, это больше, чем достаточно. При более-менее подходящей погоде, она любой корвет обставит. Те-то ходят не более 16 узлов. А потому единственную опасность представляет миноносец, у которого все 25 узлов.»

Хм. Интересно о какой подлодке он теперь говорит. Задаю себе вопрос. Типа 23? Типа 26? В голове все смешалось.

– Старый Лев сам, весной, был на небольшой модели, 18 типа. Она должна была развить полный ход под водой в 22 морских мили! Это же полная фантастика!

Меня так и подмывает бросить Старику: этот тип нам да пораньше! Это твои собственные слова! Но сдерживаюсь. Мое молчание и непроницаемое лицо, очевидно, действуют Старику на нервы больше, чем, если бы я говорил.

– Итак? – выжидательно интересуется он, – Что ты скажешь?

– Услышал я сегодня много любопытного…

При этих моих словах Старик наклоняет голову, словно прислушиваясь, и затем улыбается: «Еще и увидишь!» С этими словами он подходит к своему креслу и резко садится.

Все. Я свободен и могу идти.

Погода разгулялась. Зампотылу хочет показать мне флотилию. В ожидании размышляю: а что если Старик прав? Ведь он не мог делать такие заявления без оснований? И тут же перед глазами мелькают картины увиденного в Германии: сплошные развалины. Нигде ничего, лишь развалины.

Но как может Старик так твердо верить в новые подлодки, если ему наверняка известно, что наши верфи не смогли достичь в выпуске лодок стандартных типов не раз провозглашенных цифр плана их выпуска. К тому же верфи, в последние месяцы, особенно сильно пострадали от бомбежек союзников. Откуда же можно ожидать появления дополнительных производственных мощностей? Все что провозглашается в Берлине говориться лишь для отвода глаз. Но почему Старик так верит в эти бредни?

– Ну я и осел! – невольно вырывается у меня. Ведь адъютант и зампотылу сидели у открытых дверей. И Бог его знает, что это за люди! Потому Старик и был так осторожен. Он взял меня в спарринг партнеры и использовал в речи велико-германский стиль! В этом ЕМУ нет равных. Здесь он может не играть роли ренегата, за которым следят во все глаза. Но какого черта он даже не подмигнул мне, произнося все, что сказал?

Появляется зампотылу и будто экскурсовод читает мне лекцию: «Наша флотилия рассредоточена в акватории еще двух замков: Cheteauneuf, около 70–80 километров вглубь материка, и Logonna, прямо на побережье. Шеф всегда говорит: «Cheteauneuf – для грязи, а Logonna – для князей».

Похоже зампотылу тот еще пройдоха. Потому держу себя с ним настороже. Меня даже раздражает его чрезмерная холеность. От него веет скорее женской жеманностью, чем мужской доблестью. Во мне всегда живет какое-то предубеждение против «быков» из управленческой когорты. Они для меня не являются настоящими офицерами, а просто «быками-управленцами». Они чувствуют себя униженными и оскорбленными, а потому стараются возместить свои убытки за счет других при любом удобном случае.

Старик ценит этого зампотылу, а проще говоря – интенданта, в первую очередь за его недюжинные организаторские способности. Любой интендант должен уметь вынюхивать, словно хорошая ищейка следы, которые могут привести к каким-либо наличным товарам, и зачастую за сотни километров от базы. И безразлично, что это за товары. Любой зампотылу, интендант, снабженец должен обладать яркой способностью не только к прямому получению нужного товара, но и к его обмену. А делать это с пустыми руками, не имея ничего для обмена – это надо суметь!

Интендант собирается, очевидно, провести меня по всей территории. Пока мы движемся от сауны к кинозалу и оттуда к бассейну, не могу избавиться от удивления. Когда же мы останавливаемся у бассейна, зампотылу кидает на меня косой взгляд. «Не понимаю! – удивляюсь вслух, – Он такой большой, словно построен для населения среднего городка!» – «В Первой флотилии – такой же. Но чуть меньше и не такой симпатичный…»

Первая флотилия – так сказать, конкурирующая фирма…. Они располагаются в морском училище, прямо над бункерами. «Неужто все это построил шеф? – интересуюсь у зампотылу, – я имею в виду все эти сооружения, ведь все это требует огромных людских и материальных затрат. Это гигантские проекты! Он же не из глины все это слепил?» – «В основном, все было уже или в начале строительства или почти готово, поэтому много усилий не потребовалось.» – «И все же!» – «Затем кое-что изменилось. Шеф перегнул палку! – тут же выпаливает зампотылу, – Шефу грозит, в случае чего, нагоняй от самого фюрера. Страшный нагоняй!» – «И безудержный?» – поддакиваю ему. – «Так точно!» – вторит зампотылу. – «Но шеф добился своего?» – «Шеф затянул петлю: «Если только фюрер узнает, что вы ничего не сделали для моих подводников….» – «Если вы не понимаете, что экипажи первой линии …» – «Но мы не сможем так…» Но как показала жизнь, они могут все. Шеф сказал: «На строительство потребуется столько-то цемента. Рабочих столько-то. Лучше сделать, что требуется для нас, чем для каких-то слабоумных» – «И он прав! – отвечаю, а сам думаю о личном бункере одного артиллерийского генерала в Ла Боле и об огромном зале для конных тренировок, который он возвел рядом со своей виллой на пляже – и это в то время, когда задерживалось строительство бункеров для подлодок, из-за отсутствия людей и стройматериалов.

Меня ужаснула мысль о гневе фюрера. Но лучше промолчу. Стоило бы пораньше догадаться о причине маскировки Старика…. «Коль другие командиры флотилий не делают ничего для своих людей, это их дело, – продолжает зампотылу, – У нас же все по-другому. Мы делаем все, что можем.» Меня покоробило это его «мы». Неужели он хочет приравнять себя к Старику и тем завоевать мое доверие? Или просто корчит из себя большую шишку? «Шеф хочет, чтобы у нас все было тип-топ, – вновь вступает интендант, – … для его людей. И в этом ему помогала госпожа Загот.»

Опа! Вот оно! Будь внимателен! Что знает этот пройдоха о Симоне и Старике?

– А что, собственно, делала госпожа Загот во флотилии? – интересуюсь настолько равнодушно, как могу.

Пытаясь выиграть время, зампотылу повторяет: «Да, что, собственно говоря, делала госпожа Загот?» И умолкает. А затем, с важным видом, говорит: «…поднять занавес, расстелить ковровую дорожку, зажечь юпитеры. Так сказать, обустроить внутреннюю отделку, с которой уютно и удобно. Это уж точно. Но более всего: ведение дел, на которые мы в служебном порядке не могли выйти, так сказать, за недостатком информации.» – «Но чем же все-таки занималась в качестве архитектора интерьера, мадемуазель Загот?»

Интендант с трудом сдерживает булькающий звук подавленного смеха. Наконец успокаивается и объясняет: «У нас не нашлось подобного определения должности фройляйн Загот, потому зачислили ее переводчиком. Все требовало своего порядка.»

В тылу флотилии вижу настоящие цветники: клумбы, оранжереи, гравийные дорожки, обрамленные вымытыми бутылками, донышками вверх – все как надо.

– Оранжереи, свинарники и все другое здесь – это хозяйство обер-боцмана Бартля! – произносит зампотылу и обводит весь вид широким жестом, словно экскурсовод, – А еще 50 свиней, все как одна на подбор… Цветы в столовой, если вы успели их заметить, тоже из нашей оранжереи. А вот и он сам! – И зампотылу указывает на человека в рубахе цвета хаки с засученными рукавами, фуражка, вопреки уставу, лихо сдвинута на затылок. – Вот это наш Бартль. Без него ничего этого не было бы.

Зампотылу подмигивает Бартлю и сразу же прощается со мной. Меня, собственно, сдали с рук на руки и я тут же ввергнут в мир цветоводческого искусства.

– При встрече наших подлодок мы вообще не используем цветы со стороны, господин лейтенант, – начинает Бартль, – а только цветы выращенные нами. Сейчас у нас есть роскошные гладиолусы и георгины. А вот осенью, конечно же астры и хризантемы. Мы даже поставляем цветы в госпиталь.

Бормоча «Вот это да!» или «Невероятно!», либо «Великолепно!», всматриваюсь в этого немного странного, пожилого обер-боцмана: увиливающие, с хитринкой глаза, бородка клинышком, в зубах нераскуренная трубка, поясной ремень – с пряжкой, на которой выбито «Gott mit uns» – болтается ниже пупа.

В следующий миг Бартль показывает мне компостные кучи. Уж в этом он дока: это настоящий компост, извольте видеть. Этой осенью компост созреет как надо, а там посмотрим…

– Что посмотрим? – иронично интересуюсь.

Бартль не сразу прекращает поток слов, а затем смокает, словно переваривая мой вопрос, и выпаливает: «Орхидеи!» и напускает на себя заговорщицкий вид.

Вытянувшись во весь рост, лежу в своей, затененной от пронзительного солнца шторами, комнате и размышляю о Старике: он совсем не похож на временщика. Сидеть сложа руки и быть лишь созерцателем – не в его духе. А значит он превратил свою наступательную ярость в ярость созидательную. «Для гарнизона уже хорошо то, что все идет хорошо» – звучит в ушах его фраза. Конечно: к большому внешнему обустройству относится и огромная внутренняя перестройка. Но это уже не относится к его компетенции. А зампотылу? С этой его стрижкой прилизанных и напомаженных волос и сардонической ухмылкой, словно приклеенной к уголкам губ, он напоминает скорее какого-то киноактера 20-х годов. Вот! Вспомнил: Конрада Файта! Не так демонично, но все же, все же.

За окном слышны голоса. Два моряка громко обсуждают посещение борделя.

– Я этого совершенно не понимаю – все это жеманство. Сношаться без гондона – рисковать своим здоровьем! Хотя, конечно, это и сводит проституток с ума, но зато потом санитар тебе столько уколов в член нахерачит, что уже ты сойдешь с ума! Не так, что ли?

– Так они же сами говорят: Гондон может лопнуть.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала: лопнет или нет. А кроме того, этих проституток два раза в неделю врач проверяет. Им же нельзя никуда выйти из их борделя.

– Не придумывай! У меня бывали случайные встречи прямо на улице, так это ничего не значит. У одного моего знакомого санитара прочел много о том, как предохраняться. Так что парень, все под контролем!

– Ну, ты и ходок!

– Вот самое важное предписание: «Проститутки должны после каждого сношения промыть свои писи специальным дезинфицирующим средством». Это: пред-пи-са-ние! И оно должно ими исполняться!

– Так после такой промывки у них никаких чувств не останется!

– А их у них и так нет.

– Я вот что еще хочу понять: когда они смажутся чем-либо…

Слова долетают до меня и слабеют. Наверное, парни задумались о технике исполнения всего предписанного проституткам.

Но вот вновь раздается голос последнего говорящего: «При переполнении в яйцах, может, конечно, произойти выброс спермы. Но у опытных проституток идет автоматическая смазка их канала». И вновь разгорается спор: «Но для этого у них должен быть большой опыт» – «Хочу попробовать с кольцами на члене» – «Кольца на члене? У тебя точно крыша поехала!» – «Детский лепет!» – доносится молчавший до сих пор высокий голос. «Честно говоря, ты прав, Карл – говорит «технически» более опытный моряк, – но, говоря точнее, имеются специальные презервативы, мне их один гальюнщик в Париже показывал. Вот они и были эти самые кольца на член…. Да, скажу я вам! Там еще на них даже усики были – короче, полный отпад!» – «Да ты гонишь!» – «Вот, чтоб мне провалиться на этом месте!»

В столовой одни салаги. Все усердно работают ножами и вилками. Вместо обычного гвалта и шума слышен лишь стук столовых приборов по тарелкам.

Лишь теперь могу по-настоящему осмотреться. И тут же столовая предстает передо мной как некая огромная сцена с парой главных героев и десятками статистов. Каждый в своем амплуа, каждый играет ту роль, которую от него ждут: с улыбочкой, скрывающей страх. Немногим из этих молодых офицеров дано знать, что за час УЖЕ пробил!

Скольжу взглядом по лицам: на них нет и следа духа сплоченности и единения, когда-то царившего в таких компаниях. Нет и следа дружеских подколок, вызывающих громовой хохот присутствующих и одновременно не унижающих собеседника.

Не вызывает каких-либо шуток и ухмылок даже раздатчица Тереза, стоящая в своей черной, зашнурованной блузке, с полной кастрюлей супа позади столов, а груди ее томятся ожиданием и колышутся при каждом движении тела. Лишь взгляды украдкой постоянно преследуют ее. Некоторые буквально впиваются в нее страстным, жадным взглядом. Терезе все это, наверное, доставляет удовольствие, особенно когда некоторые, сидящие в дальнем углу, аж шеи сворачивают, пытаясь рассмотреть ее прелести, когда она вовсю орудует большим черпаком, наливая добавку.

Полагаю, Старику неплохо удалось разгорячить всю эту публику.

Однако, несмотря на все старания Терезы – ей даже однажды удалось поймать на себе его взгляд – Старик хлебает свой суп, словно в забытьи. Вот он поднимает на меня глаза, и будто вынырнув откуда-то из глубины, словно тужась вспомнить нечто важное, говорит: «Ах, да – что же я хотел сказать…»

Будто на болоте, он кладет гать из ничего не говорящих пустых фраз и, наконец, спасает себя какими-то ничего не значащими указаниями. Царивший в столовой небольшой шум стихает, даже стук столовых приборов затихает. Но Старик замолкает. Слышно лишь громкое: «Так точно, господин капитан!» из уст зампотылу.

Вновь появляется Тереза, но Старик вновь не замечает, как она вьется вокруг него. И только когда, подавая десерт, она уже напрямую нависает грудями над его лицом, он, словно проснувшись, восклицает: «Ого!»

Собственно говоря, офицерская кают-компания, где проходит питание, не является столовой в полном смысле этого слова, сюда лучше подходит слово «Клуб». «Из-за кресел, как в каком-то клубе» – обосновывает такое название Старик. Раньше это помещение называлось «лечебница», но это название постепенно забылось, когда на стенах стало появляться все больше фотографий, не вернувшихся с заданий командиров.

Поев, большинство присутствующих устремляется в соседний бар или к круглым, окруженным креслами, столам, чтобы пропустить стаканчик-другой пива или чего покрепче.

Здесь знакомлюсь с «Раритетом», как Старик называет своего капитан-лейтенанта при штабе. Тот едва ли моложе обер-боцмана Бартля.

– Прошлой ночью, томми на своих катерах добрались до нашего рейда, – сообщает «Раритет». «Проклятье!» – вырывается у одного обер-лейтенанта от такой новости. «Им удалось набедокурить и ускользнуть без потерь домой» – вторит ему другой.

Старик безучастно слушает их, а затем бубнит: «Пора бы охладить их пыл».

Когда вахтенные офицеры расстаются с нами, обращаюсь к Старику: «Что это за катера такие?» – «Самые новые, только что запущенные в производство противником, чтобы нам жизнь медом не казалась, – отвечает Старик, – они гораздо быстрее и маневреннее, чем наши эсминцы и корветы – а это совсем не хромые курицы. Однако, такие катера не для открытого моря – они предназначены для работы в прибрежных водах. Катера небольшие, но самое неприятное то, что их становится все больше» – «Чудненько!» – холодно реагирую на его пояснения. «Нет более любви среди людей…» – говорит Старик тоном проповедника, и я ловлю себя на мысли, что вроде как лед сдвинулся. Еще один подобный стресс, и мы сможем говорить также как и прежде.

Хочу спуститься к гавани и едва лишь за мной закрылись ворота КПП флотилии, как раздается вой сирены воздушной тревоги. Значит, из моей экскурсии ничего не выйдет. Воздух наполняется шмелиным жужжанием налетающих самолетов.

Жужжание быстро становиться гулом, и, наконец, звучит глухим органным гудом и воздух, кажется, дрожит от него. Вот показались самолеты: в форме закрытого треугольника, так плотно друг к другу, что гигантская воздушная армада выглядит единым гигантским кульком. Стою, как прикованный, задрав голову в небо. Затем делаю 4–5 шагов, снова останавливаюсь и наблюдаю, как нити икринок зависают на серых тенях: каждая икринка – это бомба – и вот нити рвутся, и бомбы с визгом и свистом несутся к земле. Проходит, кажется, целая вечность, пока вдруг вздымаются серые фонтаны – плотно: один за другим, целый лес серых фонтанов. А затем снова проходит вечность, пока до меня долетает грохот взрывов и шум ударной волны.

– Ты уже знаешь, что произошло в бункере? – спрашивает Старик, едва лишь я захожу в кабинет. Голос его звучит как-то сдавленно.

– Не имею представления, – отвечаю, пытаясь прочесть хоть что-то в его лице.

– Флагман вернулся! – И без того мрачное лицо Старика свирепеет, – Да. Он выходил в море первым… – Пауза. А затем Старик продолжает громче обычного: «Выходил первым и опять здесь. Это современный корабль. Но сегодня ведь как: едва вышел в море, и уже опять здесь. А как он выглядит сейчас, тебе следует самому увидеть. Это достойно высочайшего внимания! Пять недель на его стоянку в доке – это минимум».

Старик смотрит вдаль таким свирепым взглядом, что я не осмеливаюсь сказать хоть слово. Наконец робко спрашиваю: «Самолеты?» – «А что же еще?» – рычит Старик.

В своем гневе он не замечает бьющей меня мелкой дрожи. Подходит к окну и мне остается любоваться его спиной.

Словно обращаясь к невидимому собеседнику за оконным стеклом, Старик цедит сквозь зубы: «И при этом флагман получил такую свинью, такую чертовски огромную свинью!»

Старик снова замирает у окна, а затем, резко повернувшись ко мне, бросает вскользь, с какой-то странной интонацией: «Ну, да ты и сам сейчас все увидишь.»

Кажется, могу идти, но лишь только берусь за ручку двери, слышу его резкое: «Пошли!» и Старик надевает портупею с кобурой. При этом рычит: «Адъютант! Мы поехали в бункер».

Бледное, испуганное лицо адъютанта появляется с явным опозданием. Старик уже схватил с вешалки, стоящей у дверей, фуражку: адъютант видит лишь его спину. В ответ на вопрошающий взгляд адъютанта слегка пожимаю плечами, и в следующий миг уже бегу за Стариком.

Автомобиль стоит в проезде, под маскировочной сеткой. Старик жмет на стартер, и машина буквально ревет, затем резко сдает назад.

Сделав разворот, Старик прибавляет газу и проносится сквозь ворота. Вместо часового, салютовавшего карабином, успеваю увидеть лишь тень. Сижу, судорожно вцепившись в ручки переднего сиденья. Но, это не очень удобно, а потому пытаюсь занять более подходящее положение, чтобы получше рассмотреть Брест.

Над Rue de Siam висят густые клубы дыма. С полкилометра ползем сквозь них буквально на пузе, а затем дорогу перегораживают руины какого-то здания. Но Старику и они не помеха. Он жмет на газ. Спятил он что ли? Неужто не видит этих гор щебня? Хочу крикнуть ему, но тут замечаю узкий проезд справа. Старик направляет машину туда, и заехав двумя колесами на тротуар, гонит вперед.

Что есть силы держусь двумя руками за переднюю панель. Меня то и дело колошматит о дверцу. Старику надо больше места: он бросает руль то вправо, то влево со всего размаха.

Просто слалом какой-то! Бабах! Большой камень бьет снизу в днище машины. Коробка скоростей! Задок подбрасывает вверх, но Старику и это ни почем. Он лишь сильнее давит на педаль газа, и вскоре мы снова вылетаем на средину улицы.

– Вот так! – шипит Старик. – И должно быть только так! – добавляю с глубоким вдохом.

В бункере все еще пахнет опасностью. Часовые, держа своих собак на коротких поводках, провожают нас, кося глазами; собаки же сидят не шелохнувшись. «С каких это пор у вас здесь собаки?» – «Уже давно. Их завел еще Старый Штайнке» – «И это дает что-нибудь?» – «Да, почтительное уважение со стороны французов – это уж точно!»

В огромном, похожем на крипту помещении, раздается стук молотков. Словно шумовая симфония, но откуда исходит этот звук? Огромная часть дока пуста. От основания сухого дока слева от нас долетают взрывы хохота. Док подавляет своими огромными размерами и глубиной – скорее из-за своей пустоты.

Внутренне я напряжен: пристально всматриваюсь в окружающее меня пространство. Как мне не хватает моего мольберта и кистей.

Эх, были бы у меня тушь и перо – перенести на бумагу мои впечатления – заплаты для подлодок, давление семи метров потолка, волшебное очарование черной грязной воды между лодок в бассейне, страшный вид лодок стоящих внизу, в сухих доках, на стапелях.

Вдруг замечаю, что Старик исчез: он просто оставил меня. Черт, куда это он подевался?

Стою перед боксом № 6. собственно говоря, бункер имеет 8 боксов. Три из них используются как сухие доки, другие как бассейны, огромные гаражи на воде, куда кроме двух, как обычно, можно при желании поставить и третью лодку.

В каком же боксе лежат остатки флагмана?

В следующий миг ко мне приближается резко очерченная фигура. Когда человек подходит ближе, узнаю инженера флотилии. Это худощавый, неуклюжий человек с невыразительным лицом. Блеклые, светлые волосы, хотя и подстрижены коротко, едва соблюдают пробор. Руки длинные и крупные, как у ремесленника. А когда он подергивает плечами, то это напоминает скорее несоразмерность формы, что сидит на нем довольно смешно: длинный и заношенный китель подпирает воротником шею.

– Привет! – бросает инженер, словно он не военный, а гражданский человек, и останавливается.

– Где лежит флагман? – задаю ему вопрос.