Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 111 страниц)

С Симоной в Париж! Боль в паху сжала мне ноги. Господи Боже мой! Еще целый час!

Старик наклонился над рубочным люком и потребовал к себе оберштурмана. Через несколько секунд тот появился и сразу же приставил к глазам бинокль. Меня удивило, что Старик не сказал ни слова, а вместо этого невооруженным взглядом осматривает небо, и я невольно делаю то же самое. В этот момент раздается голос оберштурмана: “По-настоящему только тральщик отполировал бы эту задницу.”

Я думаю: Зачем здесь нужен тральщик? Обращаюсь к Старику и узнаю: “Тральщики нам сейчас очень нужны. Они хорошо оборудованы зенитными орудиями. Может так случиться, что Томми хорошо известно куда мы придем, и если мы не сможем нырнуть в глубину в такой момент… ” Старик бросил на меня быстрый взгляд и я кивнул: “Понял!”

“Для нас очень важна в такой момент хорошая огневая защита”, он медленно цедит слова, и как будто только для себя.

Удивительно и то, что он теперь хочет иметь при себе оберштурмана. Старик выглядит так, как будто борется с принятием какого-то решения: снова и снова прикладывает он к глазам бинокль и осматривает горизонт, ничего при этом не говоря. Затем молча вешает бинокль на грудь. Взгляд его угрюм. Мне кажется я знаю почему: мы уже на рейде Нанни – один. Старик мог бы просто продолжить движение вперед не ожидая конвоя. Он молча ждет, когда оберштурман выскажет свое мнение. Но тот не доставляет Старику такого удовольствия: просто молчит.

Вахтенные на мостике стоят словно каменные. Только тогда, когда кто-либо направляет бинокль в небо, в группе происходит легкое движение. Старик и оберштурман направляют бинокли в одном направлении: Наверное, каждый из них хочет первым обнаружить корабли сопровождения.

Из рубки раздается голос старпома: “Разрешите на мостик?” Старик немедленно реагирует: “Разрешаю!”

Старпом тихо, словно кошка, забирается на платформу. Наклонившись, берет поданный ему из люка бинокль. Затем осматривает горизонт через трос антенны. Он очевидно тоже хочет принять участие в соревновании.

Старик бормочет: “Они тянут время – они слишком тянут время!” и опускает бинокль на грудь. Делает несколько шагов назад и протиснувшись мимо меня опирается на перила мостика. Вскоре к нему присоединяется и старпом.

“Они сорвали нам все, что мы выиграли по времени”. В моей голове все смешалось: Надо мыслить более шире. Держаться как можно дольше глубоководья, а тут еще эта чепуха, что высказал 1 вахтофицер: “Пакетное движение!” Конечно, Томми все это давно просчитали. Было бы очень просто послать нашим сигнал о том, что мы рядом. Но, к сожалению, не только наши друзья получат его. Этакий звонок колокольчика: мы здесь! Может быть наши братишки нас уже обнаружили. Может быть даже начали движение нам навстречу – либо предоставят нам самим бороться со смертью, что висит где-то в верху.

“Весь бы этот театр не стоил и гроша, если бы эти засранцы …”

Старик не закончил фразу. Да ему и не надо было продолжать, мне кажется, я даже знаю, что он хочет сказать: Наше люфтваффе это одно большое недоразумение. Невольно задаю себе вопрос: Почему это господа наши противники имеют преимущество в самолетах, а мы нет? У нас же такие специалисты как хвастун Геринг и вся его клика. Хотеть выиграть войну с такими героями – трепачами – это не может привести ни к чему хорошему.

Ладно, помолчим. Надо тихонечко играть дальше свою роль. Да чтобы коленки не дрожали. Ждать, да чаи гонять – милый Боженька, должно быть хороший парень. Сейчас бы над любым другим кораблем носились чайки. Однако чайки умные птицы – они знают точно: здесь за борт ничего не выбрасывают. Мы же не хотим стать организаторами своих похорон. Достойно удивления то, что чайки отличают друг от друга идущие по акватории типы судов, например, подлодки от тральщиков.

Когда же, в конце – концов, появятся эти проклятые тральщики? А может быть за этой затяжкой спрятан какой-то умысел? Может быть, специально устраивают нам нервотрепку? С этой бандой завистников больше вони и стукачества, чем дела. Тральщик – это что-то! Говорят себе наши люди и насмешливо называют его: “Качан цветной капусты”. Также интересен у тральщика и его боевой знак отличия: стоит только сдетонировавшей мине взорваться, она выглядит в этот момент словно качан цветной капусты.

Старик весь вне себя. Вновь рывком подняв бинокль, оглядывает горизонт и сдерживаясь, ругается: Не можем же мы терять здесь столько времени, пока господа распорядятся на наш счет – no, Sir! Мы так не договаривались!

Все мои чувства крайне напряжены: я хочу запомнить все, что происходит, до мельчайших подробностей, для того чтобы позже написать несколько картин об этих сценах на мостике, для выставки. Мысленно я уже делаю наброски этих картин. Старик тяжелой походкой возвращается на свое прежнее место. “Они оставляют нас подыхать на расстоянии вытянутой руки”, – произносит он глухо. И словно в подтверждение своих слов громко чихает. Затем с шумом вдыхает воздух и отрывисто бросает: “Достаточно!”. Помолчав, отрывисто бросает: “Приготовиться к погружению!” Для меня это приказ немедленно покинуть мостик. Остальные следуют за мной. Старик остается на мостике один. Стоя прямо под башенным люком, слышу его голос: “Только не халтурить!” Однако никаких новых приказов не поступает.

Лодка снижает ход. “Мне так не кажется, мне так не кажется…” говорит Старик сам себе. “Проклятье!” – бормочет оберштурман. Рулевой в башне докладывает на верх: “Обе машины готовы!”. Старик отдает приказ: “Обе машины – малый вперед!”. Следует доклад боцмана наверх: “Нижняя палуба к погружению готова!” Сверху грохочет голос Старика: “Приготовиться к продувке!”. Снова голос боцмана: “К продувке готовы!”. Стоя вполоборота вижу как Старик задраивает крышку рубочного люка быстрыми движениями винта. Затем тяжело спускается вниз. Еще стоя обоими ногами на последней ступени лестницы приказывает: “Заполнить цистерны!”. И эхом голос боцмана: “Заполнить цистерны!”. Находящиеся в централе производят с шумом удаление воздуха и задраивают маховик на передней сферической переборке для продувки отсека погружения цистерны № 5 в носовой части лодки. Слышу как воздух, придававший лодке плавучесть, шипя и свистя, с громким шумом вытесняется поступающей в цистерны забортной водой. Так задористо, молодцевато, думаю я, этого еще не было. Обычно, вспоминаю, это проходило долго и нудно, с сипеньем и кряхтеньем, словно у чахоточного.

Стрелка манометра глубиномера вибрирует. Она стоит на 20 метрах, затем ползет вниз: 30, 40, 50, 55. боцман стоит вплотную к управлению рулем глубины. Он дает лодке повибрировать, для того, чтобы удалить из цистерны оставшийся воздух. Затем наступает давящая тишина. Слышен лишь тихий зуммер работающих двигателей. Боцман опускается на ящик с картами и вытягивает правую ногу. Острый профиль боцмана, почти бесформенные спины обоих рулевых, а между ними перевязанная как фашинный шест стойка и срезанные на полумесяц стекла обоих манометров глубины: тоже картина, которую я должен перенести на холст, как только удастся.

Кажется, что Старик снова оказался прав в том, что мы стоим под водой. “Нужно сделать еще кое-что”, произносит он холодно. Что это значит? Словно отвечая на мой вопрос, Старик перечисляет: “Требования к вооружению: калипатроны, кожаные куртки, штормовки, бортовой запас униформы. Так, слава Богу, дневник боевых действий в порядке. Оценочные ведомости для прикомандированных к экипажу тоже. Пока отсутствуют предложения по награждению. А еще несколько расходных ведомостей – например, учет расхода по артиллерии…”. “Но мы же не сделали ни одного выстрела из орудия?” “Не играет роли!” – чуть не с радостью восклицает Старик. “В рапорте следует, тем не менее, отметить – именно это: нулевой расход!”

Затем он перебирается через переднюю переборку и усаживается перед маленьким пультом в своей каюте. Когда я следую за ним, чтобы пройти в офицерскую кают-компанию, то вижу сидящего в радиорубке радиста с отсутствующим видом, по сантиметру вращающего ручку настройки рации.

Теперь это именно он, тот, кто ищет наши корабли сопровождения. В офицерской кают-компании я один. Устало присаживаюсь, и мои мысли тут же устремляются в Сен-Назер и Ла Боль. Но сейчас эти мысли несколько иные, чем были раньше. Сейчас меня переполняет настоящий страх. Страх, что могло бы произойти, когда мы были в море. Сотню раз повторенный боязливый вопрос: что меня ждет? Теперь, в ожидании высадки на берег, страх звучит не в глубине моих чувств, но он начинает переполнять меня, рваться наружу. Неделями никакой почты, никаких новостей – это уже слишком для христианина, особенно в такое время. Это может просто свести с ума. Наверное, такое же настроение и у оберштурмана. Как часто он пытался вооружиться напускным равнодушием, я замечал его нервозность в течение многих дней: когда ему казалось, что его никто не видит, он метался в своей каюте, словно тигр в клетке. Он женат, имеет детей; семья живет где-то в Рурпоте. Бог даст, ему не придется получить плохие вести, вести такого рода, когда их сообщают срочной телеграммой. Кажется, и боцман так же погружен в мысли о доме. И только Старик ведет себя как всегда. Хотя навряд ли можно за это поручиться: Старик превосходный конспиратор. И кроме того: у него нет семьи. В крайнем случае, его ждет какая-то зеленая каракатица, и именно этой даме, с бойким почерком и экстравагантным цветом чернил, Старик не кажется таким уж суровым и неприступным. Очевидно, ему придется взять на себя заботу о ней, как о вдове летчика. Затруднительное решение ничего более? Но надо знать Старика! Легок на помине, Старик появляется на пороге кают-компании и говорит: “Нужно бы уже и подкрепиться. Посмотрим, что там предложит наш кок. И тут же обращается к проходящему мимо свободному от вахты матросу: “Позови-ка кока!”

Матрос в пару шагов добирается до переборки и кричит: “Кок – к командиру!”. Его слова дважды, эхом, проносятся дальше: “Кок – к командиру!”.

Едва Старик удобно разместился на покрытом клеенкой диванчике, как блестящий от пота и запыхавшийся от бега кок появляется в проеме переборки кают-компании.

“Ну, петушок, магазин уже закрылся?”

“Так точно, господин капитан-лейтенант!”

Старик подмаргивает мне: “А, между прочим, нет ли чего перекусить?”

“Консервированная говядина с глазуньей сверху?” – с надеждой в голосе предлагает кок. “А на десерт половинки персика?”. Взгляд кока останавливается на губах Старика. Но тот не спешит с ответом. Лишь глубокомысленно кивает головой, словно решая важную проблему.

“Тоже и для второй вахты!”– наконец произносит Старик. Кок облегченно вздыхает, затем рвет во всю глотку: “Так точно, господин капитан-лейтенант!”, уморительно дергается всем телом и скрывается в сторону кормы.

Старик вскидывает на меня довольный взгляд и произносит: “Хороший парень! Я предложу его на поощрение.” Затем, откинувшись назад, поднимает правую руку и кладет себе на затылок. Наступает молчание. Акустик докладывает о шуме винтов.

“Это они!” произносит Старик и резко встает.

Итак, никакой яичницы и персиков! Слышу, как в централе кто-то говорит: “Дерьмо!”, а другой голос добавляет: “Ну, слава Богу!”. Тот, кто ругнулся – лоцман. Вижу, как он в спешке собирает разложенные на пульте для карт инструменты, приготовленные им для ремонта фотоаппарата. Очевидно, что он не успел его отремонтировать. Потому-то и ругается теперь на чем свет стоит, т. к. в суете один крошечный винтик закатился за штаг.

По громкой связи раздается голос Старика. “Приготовиться к всплытию!”

Второй вахтофицер поддразнивает лейтенанта-инженера. “Если ты думаешь, что уже имеешь …”

“… вечернюю звезду”, глупо шутит оберштурман, “тогда наградят тебя большущей сковородкой!”

“Будет день и будет пища!” выдает Второй вахтофицер.

Мне разрешается подняться на мостик к Старику. Через бинокль смотрю в том же направлении, что и Старик. Прямо за нами стоит оберштурман. На очереди третья вахта. Оберштурман быстро оглядывается и докладывает, не отрывая от глаз бинокль: “Дымы на 92 градуса!”

Старик: “Где?”. Оберштурман оставляет бинокль висеть на ремешке на груди, встряхивает руками и указывает Старику: “Под правым обрезом большого кучевого облака!”.

Старик спрашивает вниз: “Курс?”

Доносится ответ рулевого: “110 градусов!”

Старик командует: “Держать 110 градусов!”

Спустя некоторое время рулевой докладывает: “Есть курс 110 градусов!” Старик поднимает к глазам бинокль, затем опускает его: “Обе машины – малый вперед!” Затем отходит к поручню. Расслабленно облокотившись на поручни, копошится в карманах штормовки и, достав сигару подносит ко рту, откусывает кончик, сплевывает через борт и чиркает спичкой. Прикрывшись ладонью, с наслаждением делает первую затяжку.

Небо над горизонтом на востоке сизо-серое. И на этом фоне отчетливо видна вытянутая, слегка темная, тонкая, голубовато-серая полоска, словно прорисованная одним движением кисти. Мой взгляд словно прикован к ней. Еще и еще прорабатываю детали там, где, словно кто-то величественный поработал сначала шкуркой, а затем тонкой кистью сначала окрасил всю поверхность крупными мазками, а затем ниже проложил тонкие, чистые линии. Затем, как-то вдруг, полоска пропала: морская дымка все смазала. Была ли это земля? Или мне все это лишь привиделось?

Море вновь зеркально-гладкое и также светло, как и небо. Проклятая бретонская погода! Все так внезапно меняется! Удивительно, как быстро подходит конвой сопровождения. Могу уже отчетливо различить корабельные надстройки: это два тральщика.

“Они могли бы идти и с меньшим дымом”, бросает Старик. Внезапно, словно кусок канифоли, с одного тральщика засверкал световой сигнал.

“Вызов с тральщика!” докладывает вахтенный на мостике. Но Старик уже смотрит в бинокль и читает мигающий сигнал, прямо дуэтом с лоцманом: “д-о-б-р-о-п-о-ж-а-л-о-в-а-т-ь”.

Вахтенный на мостике бормочет: “Шли бы вы в жопу!”

Старик слышит эти слова и говорит: “Всему свое время, господа!”. Затем приказывает поднять наш семафор и находит в этом достаточно основания для оскорблений, поскольку трос заело за передний замок крышки люка. Лейтенант-инженер поспешно прыгнул к нему, а Старик сам хватается за семафор, устанавливает его на штангу дальномера и начинает высвечивать сигналы. Лейтенант-инженер безмолвно шевелит губами. Уловив мой вопрошающий взгляд, произносит: “Спасибо”. “Довольно лаконично”, бормочу в спину Старика. Очевидно услышав меня, он спрашивает: “Нужно ли их поблагодарить за то, что они держат нас на расстоянии вытянутой руки от прохода в базу?”

Да, я не заблуждаюсь: между обоими тральщиками я вновь вижу сизо-серую полоску – чуть темнее, чем свинцовый цвет неба, и теперь уже убежден – это земля! Но мне не хочется воспринимать это как реальность. В долгом пути возвращения на базу, в этот момент никто в команде не верил. Наша крайняя надежда называлась “плен”. То, что мы сами, на собственной подлодке прибыли в пункт назначения – это просто чудо!

Мне доподлинно известно, в каком настроении находится сейчас Старик, я тоже живу сейчас в этом чувстве ожидания и такого же охлаждения ко всему. Сердце у меня стучит где-то в горле, а в груди стеснение. Могу почувствовать чувства Старика из смеси гордости и готовности к обороне – обороне до враждебности к находящимся на пирсе людям: их-то задницы в полной безопасности, в то время как наши – словно на сковороде.

“Можно пока и покемарить!”, слышу бормотание вахтенного. “Только сначала примем душ”, отвечает матрос третьей вахты. В тот же миг, подчеркнуто церемониально, доносится голос оберштурмана: “Мы еще не пришвартовались!” А затем тихо ругается: “Проклятье, проклятье – слишком большое внимание. Ах, вы черти летучие!”

Отношу это высказывание к себе и недоверчиво осматриваю небо – прежде всего над кормой: мне тоже неизвестно, что там за новым нашествием облаков. Опустится ли вновь на море белесая пелена? На западе видны пара облаков цвета обтирочной ветоши, словно скирды сена возвышаются на горизонте. Погода могла бы быть и получше сегодня.

На траверзе должен располагаться Котэ Суваж. Там я много рисовал. Там каждый день мне по-новому виделись разделенные штормовым морем скалистые утесы, т. к. море и само постоянно изменялось – не только благодаря игре света и тени, а, скорее всего, причудливой игре приливов и отливов.

Где-то там у нас была наша пещера, которую трудно было бы обнаружить с суши. Только во время отлива можно было туда забраться, не замочив ног. Во время прилива вход в пещеру превращался шумящий водоворот, и только далеко в глубине пещеры оставалась пара метров сухого места, и там-то мы и смыкали наши объятия. Лишь наши велосипеды, стоящие на вершине утеса могли бы выдать наше местопребывание, в то время как мы, в мягкой полутьме чрева земли, любили друг друга под шум и шипение, всплески и чмоканье морских волн. Как наяву слышу голосок моей Симоны вырывающуюся из моих объятий с наигранным удивлением: “Regarde ton grand lui an moins sait ce que je veux…”. Особенно ей нравился обсыпанный мелким песком “mon grand”, а затем, резко поднявшись, броситься в поток и плыть против течения, чтобы не быть затопленными в пещере. Ах, что за прелесть этот крошечный пляж! Какое наслаждение лежать там, прижавшись ухом к обнаженному животу Симоны! А затем слизывать соль с ее животика, когда мы меняемся местами…

Названия мест, что будоражат мой ум, пропитывали меня своей нежностью произношения: Понт Д’Круасак, Понт Д’Кастелли …. Сразу же во мне возникли как наяву, воспоминания: В Понт Д’Кастелли довелось нам жить в старом, поросшем плюющем доме, который был оставлен бывшими хозяевами. Этот старый дом стал нашим любовным гнездышком.

“Tu dois prendre la fuite assitot que poirble!” осаждала меня Симона, когда мы в последний раз сидели на солнышке перед домом, смотря в море, а спинами прижавшись к теплым кирпичам: “Je t’en supplie!”

Симона поступала так, как если бы она была посвящена в планы союзников. Но тогда ничего не произошло. Да и сейчас ничто не предвещает того, что союзники когда-либо отважатся совершить прыжок во Францию.

Симона должна бы увидеть меня таким, каков я сейчас: и обветренные руки в карманах серой кожаной куртки, и эту густую черную бороду. Усталый и очерствевший, бледный, со впалыми щеками, с темными кругами под глазами. Мой видок наверное еще тот: штормы Атлантики и вегетарианство в этой узкой трубе для ныряния, не могли не оставить на мне своих следов. Мой белый шарфик, связанный Симоной, несмотря на все невзгоды плавания под водой остался все еще достаточно светлым, чтобы оттенять мою густую бороду. Ноги слегка скрещены. Тяжелые морские сапоги прочно пробиты гвоздями.

Пока у меня есть время, пробую нарисовать во всех подробностях что меня ждет по прибытии. Если, в самом деле, как утверждала Симона, для нее не представляет труда знать наверное время прихода и отхода каждой подлодки, то она должна придти прямо на шлюз или по крайней мере быть где-то рядом с ним. Возможно, ей уже удалось сплутовать и пробраться через оцепление и смешаться с комитетом по организации нашей встречи. Симона под маской репортера или в виде серой мышки – это еще та картинка!

“Очевидно, что она способна на любую выходку,” слышал я бормотанье Старика при нашем отходе в поход, “но, нужно признать, до чего же красивая дамочка!”

Старик! Знал бы Старик, что действительно нужно Симоне: У моей Симоны красивые, прямо как в журнале мод, груди с коричневыми, просто шоколадными пуговками сосков, и бархатный подтянутый плоский живот, в котором, в одной складке кожи спрятано сокровище…. Возможно, Симоне лучше было бы остаться в доме в Кер Биби и там уже ждать моего возвращения. Среди бабья на нашей базе имеется достаточно зависти и ревности к нашим французским подружкам. Дальше, чем встречный сигнал, я и без того никуда не попаду, т. к. вынужден буду остаться с экипажем на празднике во флотилии. Может быть, мы придем слишком поздно. И мне, скорее всего, все равно не отвертеться от пьянки.

Поднеся бинокль к глазам, легко узнаю пару фронтонов Бац-Сюр-Мэр. Там, вблизи от побережья, у нас было еще одно гнездышко. Когда шел дождь, а дожди в этой местности идут часто, мы нередко сидели под крышей нашего домика в Баце. Симоне удалось под каким-то предлогом приобрести у местной администрации ключи от этого домика. И справа и слева от него стоят брошенные, пустые дома.

Этот дом стоит несколько позади обрывистого берега, где за серой гранитной стеной растут туи и лавровишни, рододендроны. Только выше этой стены растения разрастись не могут: постоянный западный ветер просто сбивает их верхушки. На многих кустарниках в саду лежит отпечаток запущенности – брошенные одноэтажные домики сумеречно темнеют безмолвными глыбами. Бал правит гниль и затхлость. Дорожки поросли какими-то грибами. Везде слоями лежит пыль. Деревянные конструкции домов изъедены мириадами муравьев. Не обычными крошечными мурашами, а большими, ярко блестящими летающими муравьями.

Словно наяву, вижу нас лежащими на матраце, на первом этаже, и прислушивающихся к ровному шуму дождя. На окнах блестят остатки занавесей в мелких бисеринках стекляруса.

Когда Симона босиком проходит по полу между муравьиных дорожек, и начинает греметь тарелками на кухне, при этом напевая свою французскую песенку, и когда звон столовых приборов показывает, что скоро будет готова еда – обычно это были консервы, паштет из свиной головы, корнишоны и красное вино, – тогда меня наполняет чувство покоя и безопасности, и в этот миг никакие мировые потрясения не могут меня запугать.

В этот раз я хочу пережить все этапы швартовки. Швартовка сама по себе длится какие-то мгновения. Но для моряка, который возвратился невредимым из боевого похода, в этом мгновении есть нечто отличное от того, что чувствует обычный морской путешественник. В моих мыслях как-то вдруг всплыл “Царь Петр”. Ничего удивительного: ведь это он был моим издателем и ментором, Петр Зуркамп – тот, кто вложил мне в руку мой первый желтый томик Йозефа Конрада, и не мимоходом, походя, а с такой настойчивостью, словно вручил мне руководство к моей последующей деятельности.

Ловлю себя на том, что всех моих мыслях топчусь на одном месте, переступая с ноги на ногу. Не смешно ли звучит: топтаться на месте? Я всегда считаю, что это всего лишь метафора. Сейчас я понимаю ее значение буквально и стараюсь дать отдых затекшим мышцам ног. Сдвигаю, Бог знает, в какой раз за день, узкий обшлаг моей водолазки на левом запястье, для того, чтобы украдкой взглянуть на часы. Как трепетно бьется сердце! А время будто остановилось. “Где мы, где?/ А ведь до будущего есть еще минут пятнадцать…”

Сейчас у нас на левом траверзе островок в бухте Ла Боль. Я так плотно прижимаю бинокль к глазам, словно хочу там увидеть некое чудо. Я часто бывал на этом островке с Симоной: Это было еще то чувство: перед всеми постройками, но под защитой песчаных дюн, играть с нею в наши “игры”. Еще раз, а затем еще и еще раз. Мне до сих пор в течение прошедших недель удавалось как-то противостоять наплыву горячих воспоминаний, но сейчас они захлестывают меня с неистовой силой…. Через бинокль я могу даже различить небольшой погребок, который мы вырыли для себя.

С тех пор, как из очередного отпуска я привез с собой складную лодку-душегубку, остров был в нашем полном распоряжении. Симона старалась так глубоко спрятаться на баке лодки, что ее можно было бы увидеть только с самолета. И так вот кататься на лодке с Симоной, спрятавшейся между моими широко раздвинутыми коленями, ее головой уткнувшейся в низ моего живота – это было что-то!

Черт! Когда же прибудем на базу? Надеюсь, что удастся быстро проскочить через шлюз. Жаль, что не спросил оберштурмана, придем ли мы с приливом. Ведь в таком случае нам можно было бы пройти через шлюз – если вода в гавани будет одного уровня с морем, тогда оба шлюзовые ворота будут открыты одновременно. Однако едва ли можно рассчитывать на такое везение….

Мне нужно побыстрее спуститься вниз, чтобы упаковать фотопленки по-другому. Но, едва став на нижнюю палубу лодки, слышу: “Вряд ли пролетим как птицы… У меня уже нервы на пределе: как все пройдет на этот раз. Пред последним отпуском было довольно плохо!”

“Я всегда говорю, что чувства с каждым разом все острее и острее!”

“Пятый год войны! Чего еще ждать?”.

Не могу все это больше слышать. Я тоже, только физически присутствую на борту, а мысленно представляю себя идущим по узким сходням на берег. Бодро отдать воинскую честь Старику и лодке, а затем – прочь! Скользнуть мышкой через приветствующую толчею, парусиновую сумку в руку, и прямым курсом туда, где я определю координаты Симоны. Вот так было бы все по моему вкусу. Ладно, еще одна фотопленка уложена на новое место. Руки дрожат от нетерпения, и я прилагаю немало усилий, чтобы сдержать мандраж и разложить пленки по порядку: Так, пять U-пленок, семь F-пленок. Хм…Довольно много. 12 пленок умножить на 36 кадров, это будет, так …триста плюс семьдесят две, это будет …, ага 432. Вряд ли будет столько же удачных фотографий, т. к. обычно половина пленки плохая экспозиция. Ну, возможно штук триста – это все равно чертовски много.

Надеюсь, что в этот раз и руководство и бабье флотилии обрушат на нас нечто иное, чем духовой оркестр и охапки цветов. Старик опять будет топтаться на месте, словно неуклюжий медведь. Знаю, что охотнее всего он сделал бы, как он это называет: “подтасовку”, когда хочет показать свой ужас перед сухопутной бандой.

Перед выходом в боевой поход Старик был просто встревожен и взволнован, а сейчас он выглядит озлобленным и ожесточенным.

Едва сдерживаясь, он командует вахтенным: «Мы еще не ошвартовались! Прошу вас быть максимально внимательными!»

Старик прав. Во время вражеского воздушного налета уверенней чувствуешь себя все же в бункере на твердой земле, нежели на лодке в море. Видя в каком положении находится Старик, не могу сказать ему ни слова.

«Да что же это такое!» доносится до меня бормотанье старпома. Взглянув в ту же сторону, куда смотрит старпом, вижу: какой-то баркас идет нам навстречу и с каждым мгновением становится все больше и больше.

Ах, мерзавец! Да это же радиорепортеришка Кресс! Этот ужасный писака еще всех нас потопит здесь! А я хотел бы еще испить до дна все прелести своего возвращения на землю, да тут этот трижды проклятый засранец со своим придурошным приветствием.

«Если это опять ваш полоумный репортер, я его пристрелю!» рычит Старик.

«Вполне может быть», холодно парирую в ответ.

В бинокль отчетливо видно, что господин Кресс одет в голубое кожаное пальто, да еще с галстуком и выступающим воротником. В правой, высокоподнятой руке у него зажата бутылка шампанского, а в левой – фужеры.

Что-то теперь Старик предпримет? Боковым зрением вижу, что Старик закусил зубами нижнюю губу и молчит. Протаранить баркас? Он бы очень этого хотел, да не может себе позволить такой радости. Старик и так уже слишком извалял себя в дерьме своей вспыльчивостью.

Боцман с тремя матросами уже стоит наготове на верхней палубе. Приказа я не слышал. Наконец баркас сворачивает вправо и мне отчетливо видно, как открывает рот этот идиот репортеришка. Пройдет ли Старик молча мимо? Или нет? Господи! Что же будет?

Сквозь зубы Старик цедит приказ: «Обе машины – стоп!» Более сдержанно он просто не мог произнести эти слова. Мы проходим мимо баркаса на траверзе, словно мимо бакена.

Два, нет, три человека приветственно машут нам руками. Какое счастье, что на нашем мостике никто не замахал в ответ; мы все стоим как истуканы, словно Старик приказал нам не сметь пикнуть в ответ на эти приветствия.

Все идет пока по плану. Идет, как учили. Старику будет приятно, что мы все такие молодцы. Проклятье – опять этот театр фарса!

А вот и господин Кресс собственной персоной прибывает на борт. Без обиняков, запростецки, один из матросов отбирает у него шампанское, а другой – фужеры.

Господин обер-лейтенант Кресс, перебирая ступени-скобы, забирается наверх и докладывает о себе бодрым, чуть хрипловатым голосом, прикладывая одновременно правый плавник к козырьку фуражки.

А Старик? Тот, несмотря на близкое расстояние, окидывает Кресса взглядом сверху вниз, затем небрежно прикасается к козырьку низко надвинутой фуражки и так задирает нос, словно у него вот-вот из обеих ноздрей покажутся сопли. Однако, судя по всему, господина Кресса это ничуть не беспокоит. Он, почти насильно, всунул в руку Старика один из фужеров, другой – мне, остальные старпому и 1-му Вахтофицеру. Затем, схватив бутылку шампанского, продемонстрировал свой опыт по этой части: пробка громко выстреливает, едва он взял бутылку в руки.

«Пьем до дна!» слышу его возглас, но медлю поддерживать тост. «Пьем до дна!», повернувшись к Старику, осмеливается приказывать господин Кресс. Старик же уже чуть не кипит от злости. Этой «заднице радиопередач», как называет Кресса Старик, следовало бы знать, что за такую инициативу его вполне могут загнать на пальму, поэтому он мог бы и другие слова использовать в своем тосте. Но, очевидно, похотливые радиокомментаторы имею в своем арсенале такое, чем могут заклеймить и утопить любого победителя.

Старик с отвращением отворачивается от имперского радиорепортера – да с таким явным отвращением, что последний даже не успевает заметить такое оскорбление. Но Старику на это, по всему видать, глубоко наплевать. Если ему уж кто-то неприятен, то это чувство долго не покидает Старика. Его трудно упрекнуть в большой любезности к людям. Мне тоже глубоко плевать на господина Кресса. Он достаточно черств и одной неприязнью меньше или больше для него не играет особой роли. Он представляет собой этакую адскую смесь из назойливости, дерзости и всезнайства, которые ему любы, и которым, несмотря ни на что, он строго следует, идя напролом к лишь ему известной цели.

Меня не удивит, если Кресс так же не пожелает больше иметь дел с нашим упрямым Стариком. Как бы то ни было, все это действо очень любопытно.

Матросы на верхней палубе готовят швартовы, отбалансировывают швартовные палы, подготавливают гаки. Лодка направляется прямо к входу в шлюз. На пирсе уже видна волнующаяся толпа встречающих. Через бинокль отчетливо виден комитет по организации встречи: вон стоят они, эти ужасно прелестные белокурые козочки, с крепко прижатыми к животам букетами цветов. А рядом с ними морские и армейские офицеры, несколько гражданских парней из организации Тодта, солдаты и просто любопытные.

Тетушка из Красного Креста – полковница, или что-то в этом роде – держит охапку цветов, словно для сердечного друга.