Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 111 страниц)

– … собственно говоря, было больше случаев, но мы промахивались.

– Промахивались??

– Так точно! Промахивались. Но затем вновь показывается пароход с новыми отрядами тех, кому жить надоело и движется прямо по курсу торпедного аппарата. Тут-то мы и даем ему жару – я имею в виду – нашей торпедой.

– Ну, Вы просто счастливчик, господин капитан-лейтенант! И этим примером Вы лишний раз подтверждаете, на чьей стороне сегодня воинское счастье!

Старик глубокомысленно кивает и произносит:

– Да, так бывает.

Кресс принял эту реплику как сигнал к завершению разговора:

– Очень лаконично! – говорит он негромко. Теперь моя очередь помочь Старику:

– Наш экипаж давно ждет нас…. При этих словах ловлю на себе злобный, полный яда взгляд Кресса.

– Да, мы не должны заставлять людей ждать! – говорит Старик, наконец, и тут же, весь подобравшись, резко встает.

Когда мы вновь сидим в машине, Старик вдруг говорит:

– Ну что? Вроде все прошло хорошо….

Заметив, что уже стемнело, включает фары. Едва выехав на прибрежную дорогу, он тут же вновь выжимает полный газ, словно гонщик на треке. Экипаж уже давно собрался в бывшем люкс-отеле – все, кроме пары часовых, оставшихся на посту в лодке. Присаживаюсь напротив Старика у длинного, накрытого белой скатертью стола по левому борту. Наполненный пивом и шнапсом бокал стоит уже наготове. Никто не должен заметить, как горит почва у меня под ногами. Только бы не напиться!

Но, предупреждаю себя: ты, дружок, разучился пить «ерша»! Потому позволяю себе выпить лишь пару бокалов. Не хватало еще мне заявиться в Кер Биби напившись как свинья.

Стоит закрыть глаза, как меня охватывает чувство качки: морской переход все еще в моей крови, и в течение нескольких секунд я даже не понимаю, где нахожусь. А что это еще за гудение, доносящееся из открытых окон? Оно то приближается, то удаляется, а затем вдруг исчезает заглушенное шумными голосами членов нашего экипажа. Но лишь наступает секундная тишина, как вновь раздается странное гудение за окном.

Нет никакого сомнения в том, что это шум авиационных моторов!

Шум накатывается, словно самолеты висят прямо над нашим зданием. Но у нас нет самолетов во всем районе! Ясно вижу, как Старик нервно смотрит то в одно, то в другое окно. Неужели воздушный налет на Сен-Назер? Я вдруг почувствовал облегчение, когда подумал о нашей лодке – с ней ничего не может случиться, поскольку лодка стоит в бункере, под семиметровой толщей высококачественного железобетона. Матросы заводят песню, и я пытаюсь подпевать, но, к счастью, в общем гаме никто не обращает внимания на мои попытки. Мое пение никак не отражается на общем хоре. Но тут невольно снова начинаю прислушиваться: этот долго длящийся шум авиамоторов довольно необычен. Стекла в дверях террасы начинают противно дребезжать. Ребята к счастью ничего не замечают. Один вдруг резко встает и вспрыгивает на стул. Сильным голосом он поет:

– Я знаю одну даму / С ногами как поленья / А руки как колбасы / Я знаю это верно!

Старик выглядит измученным, я же против воли должен смеяться. За что тут же получаю от него неодобрительный взгляд. Допев песню, любимец команды выходит вперед и начинает читать стихи. Стремясь стать еще выше, он опирается на стену. И вот, худой, бледный, в матросской робе у стены, он выглядит как приговоренный к расстрелу. Не хватает лишь черной повязки на глазах и барабанного боя. Белый как смерть, он начинает шепотом:

– Отец и сын скачут сквозь ветер/ Вдруг неведомый вышел навстречу / Скажи – где трилистник? / Дай его нам…

Я сижу как на иголках, мало слушая нашего доморощенного поэта. И одна мысль свербит меня: Что делать? Не могу же я просто так смыться отсюда. В конце концов, я все еще отношусь к экипажу. И тут Старик, словно прочитав мои мысли, в момент, когда декламант прочел последнюю строчку и, оторвав свою ярко-рыжую голову от стены, окунулся в самую гущу шумной овации, бросил:

– Я тебя еще …, – Но так как я не ответил из-за громкого шума, то он произнес вновь:

– Я тебя еще успею отвезти назад!

Произнеся эти слова, Старик встал с таким видом, словно собрался пойти отлить. Под его поощряющим взглядом мигом следую за ним. Старик довольно прилично ведет машину по прибрежной дороге. Неужели он ничего не выпил, несмотря на жару? Фары нашей машины, против всех правил и требований военного времени, включены на полный свет, освещая дорогу далеко впереди. Также быстро мы могли бы гнать и по Луне: нигде нет ни одного человека. Внезапно Старик так резко тормозит, что покрышки резко визжат, а меня с размаху бросает вперед. Он резко выворачивает руль влево так, что покрышки вновь вопят как сто кошек. Хочу сказать Старику, что это не дорога на Пен Авель, но Старик опережает меня:

– Это здесь, а теперь вторая улица налево, если не ошибаюсь. Не так ли?

Это меня озадачило. Откуда знал Старик, что я не хочу возвращаться в свое одиночество, в Пен Авель, а очень даже хотел попасть в Кер Биби? Уже издали вижу, что дом ярко освещен. Окна первого этажа затемнены. Симона ждет! Лишь теперь могу перевести дыхание. Стараюсь выглядеть как можно более равнодушным. Но сердце готово выскочить из груди. Черные тени деревьев надвигаются на меня, падающий на улицу свет желтый, как свет свечей. Дом производит на меня впечатление рождественской елки. Но, что это за машины перед домом? В этом тихом местечке никогда не блудили чужие автомобили – здесь парковалась лишь коляска чокнутого артиллерийского генерала, который живет напротив. Старик выжимает сцепление и плавно тормозит. Мотор работает на холостом ходу так тихо, что я слышу даже шум голосов.

– Ну, все вроде тип-топ – праздничная встреча для тебя на высшем уровне! – слышу голос Старика, как издалека. Я весь подбираюсь и как можно белее равнодушно произношу:

– Зайдем вместе – пропустить по стаканчику?

– Нет, это без меня! – бубнит Старик. – Мы с тобой увидимся. Если не завтра, то скоро – в Бресте…

– Брест? Я не знаю.

– С этим надо смириться.

– Буду надеяться, – вторю ему в тон. На самом деле ощущаю тоскливое чувство своей заброшенности. Увижу ли я его еще раз?

Вдруг я вздрагиваю: из полутьмы появляется часовой. Он приветствует нас. Теперь я уже точно ничего не понимаю.

– Откуда он взялся? – обращается ко мне Старик. А затем с усмешкой в голосе добавляет: – Это не беда, что вокруг творится. Зато то теперь ты сможешь спать спокойно. Ну, всего доброго! И попутного ветра!

– Премного благодарен! – только и могу произнести в полном замешательстве. Старик уже включил первую передачу, и я едва успеваю выхватить свой багаж, когда он резко трогает с места и кричит мне: – Пока! дверца машины резко хлопает и через мгновенье я вижу лишь задние габаритные огни. Старик на визжащих от ужаса шинах делает левый поворот, выскакивает на прибрежный бульвар – и все: я – один. Издалека еще раз слышу визг шин его авто.

Стою как вкопанный: столько много света! Шум голосов, смех и автомобили по обеим сторонам улицы – что все это значит? У генерала темно, но автомобили…? В свете фонаря перед домом, вижу ярко освещенную дверь веранды со множеством окрашенных в белое перекладин и маленькими квадратными стеклами. Тут же слышу их мелкое дребезжание. Чертовы французы, проносится у меня в голове. Могли бы давно научиться так вставлять стекла как нужно – на замазку. Но что же происходит в доме? Шум голосов вдруг смолкает: словно обрубили. Что-то хлопнуло пару раз. И вдруг через открытые окна раздался многоголосый, гремящий смех. До меня дошло: эти громкие хлопки раздались из огня горевшего в камине. Удивило то. Что часовой не стал стрелять в ответ, а вдруг будто удвоился. Теперь уже два человека взволновано говорили о чем-то, указывая на меня. Вероятно, их здорово озадачило то, что я неподвижно стоял в изумлении перед дверями, ведущими на террасу. Ну, давай! Приказываю себе и отжимаю ручку в виде летящей птицы вниз. Господи! Что за беспорядок? Стулья лежат вверх тормашками. Еще пара тяжелых шагов и я вдруг высвечен как на сцене. Театр дураков! Все неподвижно смотрят на меня и так зачарованно, будто я должен немедленно прочитать им стихотворение. Неужели комендатура отдала мой дом, за то время что я был в походе, другим? Что это за рожи? Почему они вылупились на меня как на чудо какое-то? На рукавах кителей замечаю вдруг массивные золотом шитые кольца. Два больших, шириной в ладонь, на предплечье и еще одно, узкое, рядом с каждым из них. Прямо золотой дождь из одной тучи! Контр-адмирал? Или вице-адмирал? Никогда не мог правильно расставить их друг за другом. Сначала вице, а потом контр? Или наоборот? Четыре узких нашивки – это капитан первого ранга. Так. А четыре узких по два раза … А… Приветствовать! Зайдя, я должен был сразу поприветствовать присутствующих! Я с усилием вытягиваюсь и подношу правую руку к козырьку фуражки. А что теперь? Следует ли мне отступить, пробормотать извинения и изобразить дело так, словно я заглянул сюда по ошибке? Почему никто не кивает в ответ? Лица, обращенные ко мне, вижу между вазами с цветами лишь как бледные пятна между вазами с цветами. Но надо как-то действовать дальше. Я не собираюсь торчать на месте под этими взглядами словно столб. Однако все мои члены не повинуются мне, словно я потерял над ними полный контроль. Должно быть, здесь собралась вся элита наших ВМС. Таких больших зверей я еще никогда не видел вместе в одной куче. Не только здесь в Ла Бауле, но и в Париже. Голубая кровь, сливки флота, разряженные и отлакированные, сидят словно истуканы. Смотрят на меня и молчат. А я стою в своей потрепанной форме и оцепенело смотрю на фигуры сидящие вокруг словно в паноптикуме и ничего не понимаю.

Месье Бьёк, булочник, уставился на меня из глубины кухни в зал, а мать Симоны замерла в дверях кухни с подносом: она хорошо вписывается в этот театр абсурда: подсвеченные голубым волосы, напряженные лица…. Она видит меня и резко разворачивается на своих высоких каблуках, а в этот момент как по заказу начинается визг и скулеж! Это обе наши собаки, словно бешеные подскакивают ко мне, приветствуя, и лижут лицо своими шершавыми языками. Они просто визжат от радости!

Нет, я не ошибся. Это действительно мой дом. Кер Биби – наш с Симоной дом. Но где же Симона? Все это время никто из сидевших за столом не пошевелился. Они лишь в оцепенении вылупились на меня. Меня так и подмывает идти дальше, вверх по лестнице, до которой всего пара шагов. Поднимаю левую руку, словно указывая направление вперед, но рука словно налита свинцом. Парусиновая сумка в правой руке стала словно в два раза тяжелее. В этот момент замечаю какое-то существо в дверях кухни, словно призрак, в темно-красном бархате, отороченном кружевным ярко-белым воротником, лежащим на плечах. В руке эта призрачная фигурка держит сияющее серебром ведерко для шампанского. Наши взгляды встречаются…

Это Симона! Незнакомая мне Симона с высоко заколотыми волосами и кричащим цветом ярко-красного рта, словно персонаж на сцене играющий некое чудище. Стою остолбеневший и жду, когда же этот призрак исчезнет. Как сквозь туман слышу: «Bonsoir! Bien retourne?»

В голове вихрем проносится мысль: Что за представление здесь устроила Симона? Симона в этом своем бордово-красном бархате: красное – цвет любви, черное – цвет смерти. У меня вдруг перехватывает дыхание, словно кто-то невидимый дал под дых.

На лестнице я спотыкаюсь. Собаки, словно взбесившись, хватают меня за ноги: не желая отпустить, а льнут ко мне, прося поиграть с ними. На своей спине, буквально физически ощущаю взгляды, которые как кинжалы вонзаются в меня, однако тягостное молчание за столом не нарушается ни единым словом. А может у меня просто что-то со слухом? Сейчас бы к месту была какая-нибудь музыкальная пауза.

Вместо музыки я слышу звонкий колокольчик голоса Симоны. Я уже наверху, но отчетливо слышу каждое ее слово:

– Je’m excuse. Le lieutenant Buchheim habite chez nous. Nous n’avons pas su, qu’il viendrait ce soir…. il e’tait en mer…

Мелкая, противная дрожь охватывает тело. Метнуть бы вниз сейчас гранату – вот было бы славненько! Наделать из всей этой трижды проклятой банды фаршу. Всю эту братию хватануть сразу и навсегда. Один из них вроде как комендант порта? А вон тот, мордастый, толстый, раззолоченный фазан – комендант приморского района? Стоп! Что мне всегда нашептывала Симона?

– Tiens – toi tranquille… Tiens – toi tranquille…. Когда же это было? Ее голосок:

– Tiens – toi tranquille – je t’en supplie…

Как подрубленный валюсь на кровать, и вдруг какая-то волна безысходности наваливается на меня. Скрипя зубами, собираю силы, стараясь не поддаться минутной слабости, но боль и грусть камнем наваливаются на грудь, сердце бешено колотится, воздух густ, словно патока. Это просто нервы! Говорю себе. Переутомленные нервы. Я чувствую, что у меня все сливается перед глазами, и пытаюсь резкими движениями век сдержать выступающие слезы. Но через некоторое время сдаюсь. Слезы потоком хлынули из глаз, потекли по щекам, и мне стало легче. Снизу раздается громкий смех. Симона развлекается. Она занимает своих гостей. Означает ли это, что она уже в дугу пьяна? Интересно, а что она может рассказать обо мне этим старым мешкам дерьма? Но, Боже! Ей здорово навредит то, что я заплыл в эту нашу гавань, молнией проскакивает в голове – ведь я всего лишь нарушитель спокойствия, утопленник, волей случая выброшенный на берег… А теперь еще эта музыка, льющаяся из граммофона! Наша песня: “J’attendrai…”. Вихрь чувств поднимается во мне. Я мог бы поджечь дом, и Симону вместе со всем ее скарбом сжечь заодно. Ни одна душа не успела бы затушить этот пожар. Все очистить огнем! Сделать все tabula rasa! Имеется ли пожарная команда в Ла Бауле? Никогда не видел здесь пожарных. Сосны вокруг дома быстро захватились бы огнем. Весь этот сосновый лес с торфом под ним сгорел бы дотла. Дом в Пен Авеле тоже сгорел бы. Всю округу испепелило бы! В груди что-то болит. Нужно заставить себя отнестись с цинизмом ко всему происходящему: Such is life! – кричу каждой клеткой своего измученного тела. Мне это нравится! Все как всегда: из одного дерьма в другое. Постепенно мне удается успокоиться и сосредоточиться на мыслях о Симоне. Нужно нырнуть поглубже, сделаться невидимкой, оставаясь с хорошей миной в этой злой игре. Как часто я советовал ей это, пытался научить, настоятельно призывал к этому. Бог его знает, как удалось Симоне остаться в Ла Боле со своей матерью. Могу лишь догадываться. В любом случае она терпит все это лишь из-за своего кафе, выглядящего так приветливо на этой главной улице города, и где пехотинцы могли купить себе лишнюю пару лепешек. Она должна вести себя очень и очень приветливо, чтобы ее бизнес процветал, а она и ее мат не были высланы из этого места. Но, к сожалению, это вовсе не в духе Симоны. В ее душе всегда сидит какой-то чертенок готовый выкинуть какое-нибудь коленце. Симона просто не хочет замечать, что уже давно заговорила другим тоном, с тех самых пор, как перестали звучать фанфары о постоянных победах немцев на фронте. И теперь в Ла Боле надо вести себя по-другому. А эта свинья с серебряной эмблемой черепа на околыше фуражки – нет сомнения – он из СД. Надо было видеть, как он стоял на шлюзовом пирсе – широко расставив ноги и ухмыляясь! Презрительно и бесстыдно широко развернув свои ласты: ну, типичная свинья! Снизу доносится шум голосов – звонкоголосая перебранка – и из этой какофонии звуков мое ухо улавливает звонкий, дрожащий театральный голосок Симоны. Эх, было бы у меня мое оружие, устроил бы я им там, внизу, переполох! Нащелкал бы их штабелями, а затем исчез. Однако, чистой воды анекдот: мои автомат и пистолет системы Вальтер я сдал еще в Пен Авеле перед выходом в море. Ничего, даже перочинного ножа нет в глубоких карманах моих кожаных брюк. Хотя, постой-ка, внизу, в гардеробе, наверняка висит с полудюжины портупей с пистолетами в кобурах. Итак? Нужно лишь тихонько снять сапоги и оставшись в носках, на цыпочках спуститься вниз. Ладно, успокойся, говорю себе, все это довольно трудно осуществить. Эта скрипучая лестница поднимет такой визг и треск! И, кроме того, меня с головой выдаст исходящая от меня вонь: мои шмотки невыносимо воняют. Скорее всего, я оставил позади себя широкий шлейф вони! Внезапно мне не хватает воздуха. Не везде найдешь такой воздух как в этой местности! Ядреный воздух с отчетливым привкусом скипидара. Воздух, который хочется кусать. Лежу, распластавшись и с силой, глубоко вдыхаю этот чудный воздух. Грудная клетка вздымается и опускается, словно морская гладь. Однако мне надо срочно принять ванну, чтобы смыть всю эту вонь. А может, лежа в ванне перерезать себе вены? Руку свесить из ванны, как Марат на картине Ингреса. Или не Ингреса? И ванна будет вся красная от крови, как будто свинью резали: когда Симона найдет меня в таком виде, сразу в обморок рухнет. Вот это было бы для нее действенным наказанием. Но вместо того, чтобы собраться с силами и окунуться в блаженство ванны, остаюсь лежать весь скрюченный, словно получив тяжелое ранение в живот.

Окончилось ли мероприятие? Этим стариканам внизу, наверное, испортили настроение. Настоящая гармония больше не могла царить там, у них…

Мечтания у камина, с бокалом французского вина в руке – в этом состоит смысл жизни этих господ. Но мое появление разрушило их столь романтичный настрой – оно никак не входило в их планы на этот вечер грез о Франции.

Слышу, как заводятся две машины. Теперь шум голосов доносится с улицы. Он быстро удаляется и скоро затихает вдали.

И вот Симона здесь – она появляется внезапно, словно призрак во плоти. Нежный шепот ласкает мне ухо:

– Ne sois pas fache. Je te reconterai tout … c’etait necessaire … tout a fait necessaire.

Я не шевелюсь. Огромным напряжением всех своих нервов сдерживаю волну поднимающегося во мне бешенства.

– C’est pour nous, mon cheu! – доносится до меня шелестящий шепот. Говорит и в рифму к тому же. Сделать бы из ее слов шлягер. Вот эти слова станут припевом:

– pour nous, mon cheu!.. pour nous, mon cheu!..

Симона ластится ко мне словно кошка, но я продолжаю лежать как бревно. Но когда она направляет мою руку в гущу завитков кучерявых волос промеж своих бедер, и я чувствую ее влажный жар, из меня резко вырывается:

– Tu es totalement folle! Пригласила сюда всю эту банду! Ты не знаешь, чем рискуешь! Ты это просто себе не представляешь! Сюда, где такая тишина!

– Ce calm est une illusion – rien que cela! Они жрать из моих рук! Look here – я делай так, и они жрать! – Симона протягивает мне свою левую руку ладошкой вверх. А затем вновь разводит канитель:

– Je tais ca por toi, grand idiot – для времени после война!

– Симона! Глупышка! Из этих твоих гостей никто и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тебе, если ты попадешь в тяжелое положение. Никто! Ты просто не хочешь понять это! Я же предупреждал тебя тысячу раз! И несмотря ни на что, ты продолжаешь делать все так, как тебе заблагорассудится! Ты, черт возьми, заходишь слишком далеко!

– Calme-toi done, mon chou!

– Я не милый тебе! То, что ты делаешь – это очень опасно! Я же тебе все время твержу об этом. За тобой следят. И это не шутки! А у меня нет никакого желания обмывать тебя мертвую!

– Обмывать меня? Pourquoi?

– Ах, не своди меня с ума! Ну, пойми же ты: я не хочу вляпаться во все это! Ни на йоту! Надеюсь, хоть это ты-то понимаешь? Хотя, в конце концов, все это так по-французски легкомысленно! Но это не шутки – все это слишком опасно! Так же опасно, как попасть под бризантную гранату. Бризантная – это французское слово. Ты понимаешь слово «бризантная»?

Новая волна бешенства захлестывает меня и против моей воли задерживается во мне:

– Ты занимаешься всем, но всем – на грани допустимого. И при всем при том, ты мне твердо обещала, что будешь держаться в стороне. Я получил от тебя десяток писем, и там ты неоднократно писала, что хочешь все изменить. Никакой деятельности… и это все лишь слова, сентиментальная чепуха, ложь!.. Ты знаешь насколько все это опасно? Сколько раз нужно вдалбливать тебе все это в голову?

– «Вдалбливать»? Qu’est-ce que ca vent dire?. – Руки Симоны нежно ковыряются в моих пуговицах. Н-да… Так ей не расстегнуть мой китель. Нужно как-то поддаться. Но что во мне сопротивляется? Раздеться? С этим клокочущим во мне гневом? Кроме того, я все еще грязен как свинья. Мой рот полуоткрыт. Внезапно сжимает горла. Только не расслабляться! К черту этот театр! Но тут все вновь поплыло перед глазами. Проклятье! Мне нужно сглотнуть, иначе задохнусь. Чувствую, как нежные руки Симоны ощупывают меня всего мягко и настойчиво. Перед глазами словно пелена висит. Чувствую, как каждой клеточкой своего усталого тела тянусь к горячему телу Симоны.

– Regarde, – шепчут ее жаркий губы, – ton grand filon, il est plus raisonable que toi. Он у тебя такой красивый и такой большой – восхитительно! Твой малыш au moins sait ce qu’il vent. Regarde-moi ce voyon…

Симона опускается надо мной присев на корточки, и хочу я того или нет, но я уже в ней. Она скачет на мне, а затем я бросаю ее под себя, двигаюсь на ней все быстрее и быстрее и скоро растворяюсь в ней взрывом удовольствия и блаженства. Симона лежит подо мной, широко раскинув ноги и трепетно, прерывисто дышит, вздымая белую с темными сосками грудь. Во мне вдруг проснулся мощный источник энергии: я вновь вонзаюсь в лоно Симоны так неистово, как только могу – отчаяние придает мне силы. Симона, задыхаясь от страсти, ерзает и визжит подо мной. Так-то девочка. Только больше не думать, не думать… а она уже кричит:

– Encore! Je t’en supplie – n’arrete pas…!

И тут из меня хлещет волна такой мощности, что меня просто швыряет на Симону, на ее белые груди. Когда я снова прихожу в себя, чувствую свое тело выжатым и опустошенным до последней капли. Лежу, распластавшись на спине, и вздымающееся море колышет и несет меня. В течение долгого времени не понимаю, сплю я или бодрствую. Что за неспокойная ночь: все время этот тревожащий шум авиамоторов – глубокий, звонкий, а затем еще звонче. Наконец пауза и вновь этот шум. Затем – далекие выстрелы. Стрельба в Ла Бауле? Что это значит? Были ли это действительно выстрелы? Внезапно раздается шум перед домом, и я тут же свечой сажусь на матрасе. Шум нарастает. Через полуоткрытые ставни в комнату пробивается дрожащий свет фонаря. Медленно поднимаюсь и распахиваю ставни: перед дверью стоит со слегка приглушенными фарами служебный автомобиль.

– Господин лейтенант! Объявлена тревога! – кричит мне наш писарь, высоко задрав голову. – Вам нужно немедленно прибыть в Сен-Назер.

– Ах, ты, мой расчудесный! Что там случилось?

– Точно не известно. Налет Томми – или еще что…

– Что еще?

– Высадка десанта, господин лейтенант.

– Но не в Сен-Назере же?

– Кажется там. Тревога объявлена по всему побережью.

В голове рой мыслей: Весь этот сумасшедший шум посреди ночи, этот шум и вой моторов…. Хм. Не задумали ли братишки вторгнуться сюда? Очередной сценический трюк, словно в цирке? Смотрю на проносящиеся по улице машины. Светит полная луна, вода в бухте, словно разлитое серебро.

– Это только называется борьбой с террористами. Вам нужно немедленно вниз и захватите то, что надо доставить! – слышу голос внизу. Интересно, это Я – что надо доставить? Или нет? Сейчас бы хорошо… Внезапно в комнате зажигается яркий свет. Это Симона включила свет.

– Выключи свет! – командую ей, – я и так все хорошо вижу.

На Симоне лишь ночная рубашка, которая словно белое платье невесты волочится по полу: фея бала в лунном свете.

– Je te prepare un cafe, – слышу ее голосок.

– Пожалуйста, не сейчас! Мне надо немедленно уехать! – Одевая брюки, вдруг шатаюсь от сильного головокружения.

– Qu’est ce qui se passe? – спрашивает Симона.

– Не имею представления.

Все. Пора. Надо ехать. Меня ждут внизу. Проклятье! Ну и ночка! Томми эсминцем протаранили шлюз…. Такой мягкий воздух, полная луна и то наплывающие, то стихающие раскаты авиамоторов. Так. Взять с собой мои семь необходимых вещей: фотоаппарат, запасные пленки, туалетные принадлежности…. В то время, как я в спешке собираю все свои вещи, меня гложет одна мысль: если союзники хотят высадиться, то здесь, конечно же, самое подходящее место…. Но такая высадка не может быть осуществлена лишь с десантных лодок. Им нужна настоящая глубоководная гавань для высадки. А наша, в прежние времена огромная мощь береговой артиллерии? Как они могут в лоб выйти на наши артустановки? А может это всего лишь учебная тревога? Ложные маневры? Попытка проверить готовность наших вооруженных сил? Шум снаружи усиливается. Наверное, генерала из дома напротив, вытянули из постели. Тоже не слышал об учебной тревоге. Попытаются ли проклятые Томми еще раз напасть? Так много самолетов и идут волнами: это все необычно. Мысли мои скачут: обычно – необычно – шуточки! Дерьмо! Проклятье! Мой пистолет остался в Пен Авеле. Один стреляет – другой воняет! Тоже шутка….

– Машина ждет Вас, господин лейтенант! – кричит писарь из-за калитки. Слава Богу! Могу заехать за своей пушкой….

Лучи прожекторов, словно длинные белые пальцы, ощупывают небо над Сен-Назером. Как только мы оставили позади первые километры соснового леса, становятся видны всполохи пожаров и слышны отзвуки взрывов под чадящими облаками дыма. Значит, и в самом деле высадили десант? Долгий же путь морем от британских берегов досюда…. Но что означает эта длящаяся часами бомбардировка? Все подлодки стоят в укрытиях. Такой толщины армированный железобетон, какой применен в настилах бункеров для подлодок, еще нигде не применялся. И еще: Ла Боль лежит как на блюдечке с голубой каемочкой, а его далеко врезавшаяся в берег бухта отлично защищает и от прибойной волны при сильном ветре с моря. И как нарочно в нашу первую ночь на берегу! В ушах звучит язвительная насмешка Старика: полностью в духе Томми. Они очень коварный народ! Водитель хочет заговорить со мной, но у меня нет никакого желания трепаться попусту. На проезжей части лежит всякая всячина: нужно быть очень внимательным, везде развалины, все чаще нас ослепляют вспышки и всполохи пожаров. Несмотря на это позволяю водителю включить подфарники. Ясно чувствую запах гари и чада. В голове рой мыслей: Томми, козлы проклятые! У меня есть огромный фотоархив результатов их налета два года назад, и эти фотографии показывают их с другой, довольно нелицеприятной стороны. Тогда я ехал так же как и сейчас в Сен-Назер – может быть даже в такое же время. Была ночь с субботы на воскресенье. Погоди-ка, а сегодня, не суббота ли? В голове все смешивается в один комок. Надо взять себя в руки! Да, вот дела! Но когда же кончится эта нервотрепка? Я, что, не имею права на сон? Если это, в самом деле, высадка десанта, здесь будет довольно жарко. Эта плоская равнинная местность из наносной земли вдоль реки Луары является, кроме того, еще и огромной гаванью. Именно она, в первую очередь, и должна соблазнить Союзников. Отсюда открывается направление главного удара на Париж…. Одним ударом от Сен-Назера до Парижа Франция будет разделена на две части…. Впереди, слева и справа, все в огне. А банда, наверное, все еще выгружается? Они летят так низко, что я, несмотря на шум нашего мотора, отчетливо слышу шум их двигателей: звонкий, бархатистый… Стоим как пригвожденные к одному месту: нет никакой надежды на то, что сможем проехать дальше. Освободить улицу – это под силу лишь танку.

– Разворачивай! – приказываю водителю.

– Как, черт побери, господин лейтенант? – вопрошает тот. По обе стороны улицы и позади нас стоят машины. Для разворота пригодна лишь сама проезжая часть.

– Если Вы поработаете рулем раз двадцать, то сможете и здесь развернуться.

Водитель словно ждал этих моих слов – отчаянно сигналя, делая короткие рывки взад и вперед заставляет передние и задние машины уступать ему место для маневра. Собираюсь выйти и помочь шоферу, но он коротко бросает:

– Оставьте это, господин лейтенант! – И показывает, как он может обойтись без моей помощи. Меня гложет мысль, что теперь мы уже не сможем вообще развернуться, но представим из себя еще одно препятствие. Однако, наперекор всему, буквально по сантиметру начинаем разворачиваться в обратном направлении. Еще пару-тройку раз туда-сюда и разворот завершен. Наконец-то мы оказываемся в длинной колоне автомобилей едущих назад, в Ла Боль….

– Осторожно! – Кричу каждый раз водителю, когда как черт из табакерки, перед машиной появляется пехотинец. Мы едем только на свете подфарников, и потому пугаемся одновременно.

Водителю не надо дополнительных указаний: он давно понял, что я имел в виду под этим разворотом: выскочить на дорогу идущую по берегу на Сен-Назер, через Ла Порник. Нам везет, и полдороги мы проезжаем без всяких помех. Уже в Сен-Назере, прямо перед памятником канадским летчикам мы почти наезжаем на какого-то боцмана, который в каске и с карабином наперевес, делает нам знак остановиться.

– Что случилось? – обращаюсь к нему.

– Точно не знаю. Они высадились мощной волной. Вы понимаете? – От волнения речь боцмана сбивчива и тороплива. Но уже в следующий миг он решительно произносит:

– Все смываются, господин лейтенант! – Раздаются выстрелы, и я удивленно интересуюсь, что все это значит.

– Это французы. Они стреляют из домов. Вам нужно быть внимательным, господин лейтенант! Сейчас идет прочесывание, т. к. несколько парашютистов успели укрыться, но никто не знает, сколько их еще там. – При этих словах боцман указывает рукой куда-то на юг.

Старик, еще по самому нашему прибытии в гавань предчувствовал, что что-то было не так, как всегда. «Это мне не нравится!» – эти его слова я слышал, по крайней мере, трижды по пути в Сен-Назер. У Старика и в самом деле хорошее чутье на большие военные события. Но если дела идут совсем по другому сценарию? Например, так, как полагал ЭТОТ боцман: самолеты, прикрытые атакой на Сен-Назер, высадили вдоль реки Луары диверсионные группы. Там они могли бы лучше всего залечь на дно. Затем, едва оказавшись на твердой земле, переоденутся в гражданское платье, заговорят по-французски, а может быть, эти группы полностью состоят из французов…. А затем …. Что затем? Не могу представить себе ни одного более подходящего района для высадки десанта, чем дельта реки Луары: за Пэмбуфом до самого Порника лежит заливная земля, и навряд ли там у нас много войск. Вся эта местность самое подходящее место для укрытия высадившихся отрядов. Могу наизусть назвать тамошние населенные пункты: Сен-Бревин, Фроссей, Сен-Пьер-на-Реце, Сен-Мишель. Чудесные домики, много верфей, и довольно много рабочих, которые ездят в Сен-Назер на своих велосипедах на рабочую смену. Мы опять продвигаемся черепашьим ходом. Чувствую себя как прежде, когда в Хемнице что-нибудь где-нибудь происходило: сигналами тревоги для меня были трели свистков полицейских или шуршащие шины мчащихся пожарных машин. Я просто обязан был присутствовать при всем этом. Потому и приклеилось ко мне в училище прозвище «Фанатик катастроф». Впереди очевидно настоящее пекло, и я просто горю от нетерпения. Еще пять километров, но преодолеть их будет, наверное, нелегко. Ну и положеньице у меня: я должен убыть в Берлин к Геббельсу, и выехать надо сегодня вечером – но как мне это удастся, если я не могу проехать сейчас и метра? Скорее рак на горе свистнет, чем нам удастся продвинуться хоть на шаг вперед. Не видно ни одного жандарма, который мог бы навести порядок с помощью своего жезла и свистка. Недалеко слышны выстрелы, то и дело переходящие в отчаянную перестрелку. Неужели объявились господа партизаны? Ясно: вся улица нарочно запружена автомобилями, сбившимися в плотную пробку. Водитель без устали сыпит проклятья и постукивает правой рукой по баранке, словно руль в чем-то виноват. Какой-то солдат с карабином в руке подходит к окошку нашей машины и сообщает: