Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 111 страниц)

Кажется, что Морхофф внезапно вспоминает, где он находится, и недоуменно

всматривается в меня и Старика. Затем продолжает в новой тональности:

– Особенно оригинально было непосредственно перед Шербуром. Если бы мой радиомаат не был таким упорным…

Теперь он, кажется, больше не знает, как ему продолжать свой рассказ: Он начинает заикаться, и на лице снова появляется нервная дрожь. Я отвожу взгляд и тоже фиксирую его на воображаемой точке – только на линолеуме.

Старик полностью погрузился в молчание и не двигается.

– Это было совершенное безумие…, – начинает Морхофф.

Я не поднимаю взгляд, потому что мне кажется, что он все еще не нашел связки в беспорядке своих воспоминаний. Однако он глубоко вздыхает и коротко выдает:

– Это было так: У нас не получалось выходить в радиоэфир в установленные сроки. Мы, конечно, не получили все радиограммы из-за сильного охранения и длительных преследований. Мне это было абсолютно до лампочки. Я только хотел быстрее добраться до Шербура и освободиться от груза…

На этом месте Морхофф снова прерывается, так как его раздражает шум из буфета.

– Как я уже сказал, – начинает он опять, – мы не получали обязательных радиограмм. И радиомаат говорил мне, что нам следовало бы всплыть еще раз. Мне это было совсем не по душе. Но я уступил. Если радиомаат настаивает! За три часа до прихода в Шербур мы всплыли… Был чертовский риск. И что мы услышали?

– Радиограмму для Морхоффа, – невольно вырывается у меня.

– Ошибаетесь! Срочное сообщение, с прекрасным текстом: «Подлодка Морхофа. Шербур в руках врага. Двигайтесь в Брест!»

Тут, наконец, в Старике пробуждается жизнь. Но он лишь выпрямляется, потягивается и затем получше усаживается в кресле.

– Так-так, – говорит он и пристально смотрит при этом в свою трубку.

– Без радиомаата, то есть без его настойчивости, мы бы пришли в точно указанное время! Но там имели бы бледный вид! Это было чертовски близко. И янки поимели бы нас, заарканив своими лассо прямо у пирса: хвать за задницу!

Он сопровождает свои слова вялым движением руки.

– Да, и мы, конечно, тут же повернули назад, и у нас заиграло очко, потому что мы должны были теперь снова суетиться, чтобы выжить. Настроение было на полном нуле: То, что мы должны были транспортировать этот бризантный груз, снова изображая судно-ловушку, нас убивало…

Командир лодки замолкает, погрузившись в воспоминания, ищет очередную нить своего рассказа, и не найдя, взгляд его тухнет.

В это мгновение Старик выпрямляется и слегка хлопает обеими ладонями по подлокотникам. Затем говорит:

– Хорошо, Морхофф. Мы позже продолжим разговор. Теперь Вам надо отдохнуть.

Мы встаем втроем, Морхофф принимает стойку смирно, и, попрощавшись, разворачивается, но так сильно спотыкается в своих тяжелых сапогах, что чуть не валится с ног.

Когда мы снова садимся, Старик с обычной обстоятельностью набивает свою трубку,

заказывает новое пиво, и только когда обе бутылки стоят на столе, а табак тлеет в головке трубки, он говорит:

– Лодка Морхоффа была введена в эксплуатацию только в прошлом году. Морхофф, впрочем, относился к нашей флотилии, будучи старпомом лодки U-330. Но после последнего боевого похода поступил с лодкой не сюда, а был направлен в Бордо.

– В Бордо?

– Да, там им должны были установить шноркель… Здесь просто не было для этого свободных мощностей…

– А потом?

– Это продолжалось какое-то время – а затем там началось Вторжение. И все пришлось срочно сворачивать. Но прежде нужно было отверстия, которые уже были вырезаны в корпусе лодки – для подачи и выброса отработанного воздуха – снова заварить и лодку отправили к двенадцати другим без шноркеля на фронт Вторжения.

– Где они должны были утонуть!

Старик молча выслушивает это мое высказывание и продолжает:

– Так или иначе, но, в конце концов, им же все-таки, должны были установить шноркель… На верфи в Бордо уже не получалось, и остаточные работы должны были быть завершены в La Pallice …

Вместо того чтобы сказать что-нибудь, я лишь округляю глаза.

– Звучит совершенно фантастически – стоит признать. Но это была лишь присказка, а сказка была впереди: А именно, когда их, наконец, отправили, у них вообще шноркель не был установлен…

– И при всем при том, они были под завязку забиты боеприпасами…

– Так точно, для Шербура…

– Теперь я вообще ничего не понимаю: С Шербуром было покончено еще в июне, а они только двенадцатого июля вышли из La Rochelle?

– По приказу главкома… Даже после этого Морхофф должен был, чтобы избежать утечки информации, тайно прибыть в Анже, чтобы забрать свой боевой приказ.

– Который был написан еще в прошлое Рождество, насколько я понимаю все произошедшее…

Старик лишь пожимает плечами. Но затем рывком встает, подавая мне сигнал, что пора сменить место беседы: пора в кабинет.

В кабинете он грузно опускается на стул за письменный стол, немного копается в сложенных бумагах и затем высоко поднимает несколько листков.

– Вот, послушай: 25 июня в сообщении Вермахта говорилось, что противник «Сумел достичь городских окраин Шербура». В сообщении от 27 числа говорится: «Только к вечеру противнику удалось, несмотря на тяжелые потери в кровопролитных уличных боях завладеть большей частью города». И вот от 29 числа: «Гавань разрушена, вход по-прежнему заблокирован». Знаешь, сейчас следует сказать себе честно – и это обязательно нужно сказать – что у нас, если нам приходится сдавать свои позиции, соответствующие сообщения всегда чертовски запаздывают…

Хочу всмотреться в Старика во время его речи, но он так развернул свой стул к окну, что мне виден только его полупрофиль.

Никаких сомнений: Он просто в ярости. И, без обиняков, продолжает:

– Представить себе, что лодка битком набитая боеприпасами посылается в базу, которая уже давно в руках врага – невероятно! Как и то, что Морхофф узнал только непосредственно перед выходом, что он должен был перевезти и доставить. Как еще это можно назвать, если не цинизм?

Старик так внезапно, одним сильным рывком, поднимается, что я вздрагиваю. Он хватает фуражку, бросает коротко:

– Я иду в наш сад-огород! – И исчезает.

Я же сижу и не знаю, что думать: Либо все те, непосредственно у главкома абсолютно не имеют понятия о сложившемся положении и больше не принимают к сведению даже сообщения Вермахта, либо… Не хочу даже думать об этом! Неужели они могли вручить Морхоффу в Анже, давно устаревший приказ в конверте и затем забыть обо всем? И лодка U-730 тащилась с этим бризантным грузом просто из чистой шутки, во всяком случае, без всякого смысла и разумения, по набитой кораблями и минами противника местности…

Даже после обеда Старик все еще загружен работой. Стараюсь не мешать. Только по окончании работы решаюсь снова зайти в кабинет.

Старик, не переставая, ведет телефонные разговоры. Так продолжается, до тех пор, пока он не откидывается в своем кресле и не начинает, глубоко вздохнув, говорить.

– Ars militaria! – произносит он так четко, словно отвечает урок. – Сможет ли кто-нибудь когда-либо представить себе однажды, сколько происходит ошибок, и какая царит на войне халатность – и сколько жизней гибнет из-за такого раздолбайства! Это гекатомбы трупов! И ни одна падла не гавкнет! Когда хотя бы одного генерала привлекут к ответственности за такие дела!

Старик встает и пристально смотрит из окна во двор. Так проходят долгие минуты. Затем он поворачивается ко мне и с обидой в голосе говорит:

– То, что им удалось вернуться с этими их боеприпасами – чистое чудо – при постоянной воздушной и морской разведке и сверх этого еще и без шноркеля!

– И только с двухнедельным запасом провизии… Так все же, что это было? Для меня вся эта история звучит так, как будто слишком большого риска и не было: лодка могла наверняка утонуть, и тогда остался бы полный запас торпед и хорошего горючего.

– И так и не так! Они могли иметь, только лишь из-за веса боеприпасов, незначительный остаточный дифферент. И просто не хотели утонуть как камень. А угри должны были лежать непоколебимо. Так что шиш тебе с присвистом!

– Этот парень плохо выглядит, – говорю спустя некоторое время.

– Так точно-с, – язвит Старик.

Снаружи доносится продолжительное грохотание, от которого дребезжат все стекла. Старик шмыгает носом и бурчит что-то непонятное. Затем произносит:

– Нервы стали ни к черту! – Просто никаких нервов не осталось!

Затем смолкает на некоторое время, и посмотрев мне в глаза, говорит:

– Одно за другим. Их еще надо обучить работе со шноркелем.

Слова прозвучали более чем цинично.

Старик быстро добавляет:

– Learning by doing, – и теперь заметно доволен собой.

После обеда встречаю Морхоффа во дворе флотилии, и замечаю, что он хочет о чем-то поговорить. Я едва успеваю сказать хоть слово, как мы уже спускаемся по лестнице и далее в направлении бассейна. Там повсюду лежат штабеля досок и бревен, так что мы легко находим место и присаживаемся.

Морхофф не был на обеде, и, судя по виду, не отдохнул. Но зампотылу уже покормил его.

Теперь он только пыхтит и затем произносит, словно хочет надиктовать мне в блокнот:

– Вы наверно уже знаете, что мы затем, я имею в виду, после того, как с Шербуром было все ясно, хотели постучать в дверь к англичанам?

Морхофф смотрит при этом не мигая. Не дождавшись от меня никакой реакции, умолкает. Я вижу со стороны, как он тихонько кивает головой. Вспоминает? Внезапно он снова собирается и говорит:

– При проходе Канала были совершенно сумасшедшие условия: Прежде всего, мы не получали никаких радиограмм, и потому не знали, где вообще находились. Своего рода игра в жмурки! Вы же знаете правила этой игры: Водящего с завязанными глазами поворачивают пару-тройку раз, и затем он должен идти искать, с палкой в руке: жмурки…

Я бы попросил его не украшать свой рассказ такими ссылками, а рассказывать дальше в соответствии с записью в журнале боевых действий, но молчу. Однако Морхофф, кажется, находит удовольствие в найденном им сравнении.

– Да. Английские сторожевики обеспечили нам повороты наилучшим образом. Мы просто больше не могли следовать – я имею в виду без наличия обратной радиосвязи, запасным курсом… А определение своего местонахождения? Об этом и вовсе нельзя было подумать! Там могло помочь только пеленгование по береговым ориентирам. И мы ведь такое сделали! Мы взяли пеленг на какой-то маяк. Он называется…, как же он называется, однако? Да ладно, но он не был нашим. Я хочу сказать: Он вовсе был не тот, на который мы полагались. К счастью, я снова все перепроверил – и это показалось мне довольно странным. И тут выяснилось, что пеленгование вовсе не могло быть Ouessant. Это был мыс Kap Lizard – английское побережье вместо французского. Это нас запутало чрезвычайно…

– А как насчет компасного курса? – спрашиваю недоуменно.

– Тот работал как надо! Ошибка была в том, что мы ушли, при постоянном преследовании и переходам на запасные курсы, слишком далеко на север – пожалуй, непосредственно к английскому берегу… Согласитесь, – Морхофф добавляет словно извиняясь, – что есть смертельное различие, в возможности спокойно и внимательно рассмотреть панораму побережья стоя на мостике с биноклем или осматривая местность только через перископ… Но даже этого мы не могли себе позволить. Мы вовсе не решались больше на это – задрать наш член из-под воды! И вот в таком положении открываешь нечто новое и начинаешь разгадывать загадки!

А я вспоминаю, с каким трудом в свое время на U-96 нам удалось найти входной канал у Vigo. Представить только, мы должны были найти его на перископной глубине!

Отчетливо видно по Морхоффу, насколько он все еще возбужден: Он говорит так, будто хорошо выпил.

– Перед Брестом мы еще чуть не поймали мину… – и тут же исправляет себя: – Но лучше расскажу все по порядку: После выправления курса мы нашли, наконец, подходный буй Бреста, быстро всплыли и передали – в нагляк – радиограмму: «Могу ли я войти?»… Пуганая ворона и куста боится. Мы хотели знать, возможно ли пройти в Шербур вопреки всем рискам! Ну, и затем как обычно: никакого ответа. Для нас это значило: немедленно лечь на дно, ждать и пить чай… И тут слышим стук поршневого двигателя. Ну, мы опять всплываем, а там прибыло сопровождение – а именно чадящий по-черному минный тральщик. Ну, мы пошли верхом на дизелях и получили сигнальный контакт, через сигнальный прожектор: «Все нормально». Мы затем аккуратно передаем сигналами вопрос, можем ли идти им навстречу. Они сигналят в ответ: «Да, пожалуйста!». Я даю команду: «Оба дизеля средний ход!», дизели начали работать с обычным звуком – и уже раздался шум за кормой – но какой! Не дальше чем в 50 метрах за нами поднялась мина. Тут-то мы и обосрались по самое не могу…

Морхофф смолкает. Ему требуется некоторое время, чтобы успокоиться.

– Из-за этих чертовых боеприпасов, конечно, – говорит он, словно извиняясь. – Вы же знаете: полностью забитые боеприпасами, по горло!

Мне, пожалуй, следует что-то сказать, но не произношу ни звука. Меня тоже обуял ужас. Я радуюсь, когда Морхофф продолжает:

– Так четко, в сопровождении, они провели нас по каналу: Представьте, только 30 метров под килем – и целых три эсминца. Они буквально окружили нас. Все шло как по писанному: Один эсминец со стороны бакборта, один по правому борту – они держали нас своими сонарами, а третий прикрывал от нападения, согласно инструкции. Просто чудо…

Морхофф встряхивает головой. Его веки хлопают так быстро, будто должны отогнать злых духов.

– Имеется только одно объяснение того, что они не поймали нас, – говорит он, придя в себя. – Группа охотников не учла сильное течение. Они чистили и чистили море, словно граблями в поисках нас и при этом были довольно медленны, а мы были полны решимости выжить…

Морхофф наверняка знает, что его проход по Каналу лишь вполовину может объяснить его удачу. А вот то, что он возвратился на лодке без потерь, является и остается чудом. Одно из тех, едва ли правдоподобных чудес, которые относятся к этой войне на море.

– В любом случае, нам невероятно повезло, продолжает Морхофф, будто прочтя мои мысли. Внезапно он подпрыгивает как при тревоге. Но, всего лишь посмотрел на наручные часы.

– Боже мой, через пять минут я должен докладываться шефу!

Полный кавардак! думаю я и еще: Теперь он снова должен будет все это докладывать… Но вероятно на этот раз, сможет более рассудительно это изложить, как того требует Старик.

Утром, с важным видом, в кабинете Старика появляется зампотылу. Он буквально раздулся от важности.

– Мы эффективно разрешили возникшие проблемы, – зампотылу вновь демонстрирует, что он подразумевает свод установленных правил и предписаний по флотилии, и как удачно ему удалось их обойти, и сдержанным голосом рапортует: – появившиеся в ходе подготовки мероприятий по обороне базы.

– Хорошо, молодец! – у Старика улучшается настроение, и когда он видит удивленное выражение лица зампотылу, смотрящего на кипы бумаг, нагроможденных и на письменном столе и на полу, ровным голосом добавляет:

– Это балласт, от которого мы избавляемся, чтобы стало легче достичь прогресса в делах, дружище, а не то, о чем Вы, вероятно, думаете!

Зампотылу настолько ошеломлен, что у него отвисает челюсть.

– Вам стоит тоже пожертвовать Вашим бумажным хламом! – продолжает Старик: – Нам не хотелось бы загружать наших уважаемых противников чтением всей этой чепухи. Им на это жизни не хватит!

Зампотылу только мямлит:

– Слушаюсь, господин капитан! – разворачивается и исчезает, едва заметно покачивая головой.

– Он что, не в курсе происходящего? – размышляет Старик вслух.

– Наш, омытый всеми океанами, зампотылу? – спрашиваю недоуменно. – Он определенно хочет хорошо выглядеть в глазах янки, оберегая всеми силами свои запасы.

– Может, просто не хочет прыгать выше своей головы. Зампотылу – это зампотылу, до последнего вдоха. Я думаю, он был так воспитан, и с этим живет теперь!

– Suum cuique, как говорим мы, люди тонкой душевной организации…

Внезапно Старик прекращает разбирать бумажные горы и изменившимся голосом говорит:

– Ты пойдешь с Морхоффом. Я разрешу тебе погрузиться на лодку, как только лодка будет готова.

Идти с Морхоффом? – Это удар ниже пояса…

– Почему так? – спрашиваю, ошарашенный новостью.

– Прежде всего, потому что это последняя готовая к выходу лодка, которая у нас есть.

– Но, у нас никогда не шла речь об этом, – говорю потрясенный и одновременно думаю: только не так бесславно! Удирать как побитая собака.

– Прежде всего, потому что до этой минуты и Морхоффа не было. И никто не мог рассчитывать на то, что он снова сюда придет.

Стою как пришибленный и думаю: Это никуда не годный способ сообщать мне такое! Просто так – походя. Без предварительного обсуждения… И только затем думаю: Идти с Морхоффом? С этим совершенно подавленным недомерком? Идти – но вот куда? Что только подвигло Старика на эту сумасшедшую мысль? Только-что-прибывшая U-730. Выйдет ли эта лодка когда-нибудь снова в море, это еще вопрос. Между тем, те, на острове давно уже знают, что лодка, за которой они охотились, пришла сюда и защелкнута здесь как в ловушке, полностью пронизанной лентами блокады. Пожалуй, отдельные господа уже руки в предвкушении потирают…

– И когда? – спрашиваю сухо, насколько могу.

– Сначала проведут приборку лодки. А это потребует определенного времени, – медленно отвечает Старик. – Собственно говоря, ее также нужно было бы и на ремонт в доке поставить, но для этого у нас теперь совершенно нет времени.

Старик морщит лоб и погружается в раздумья. Приходится подождать, пока он снова начинает говорить:

– Два дня. В любом случае мы должны рассчитывать на два дня. Мы уже давно думали, каким способом можно вывезти важный материал. Теперь должны организовывать это второпях.

– И куда мы должны идти, если позволите такой вопрос?

– В La Pallice. Уже получен приказ: Морхофф идет в La Pallice.

– La Pallice? Почему в La Pallice?

– В этом же нет смысла, – говорю Старику. – Они уверенно прибирают к рукам Атлантические гавани одну за другой. Рано или поздно La Pallice ждет такая же судьба.

– Стратег! – бурчит Старик недовольно. – Не забивай опять себе голову проблемами командования!

Не могу найти чем занять руки и только удивляюсь тому, что говорю твердым голосом:

– Через два дня всякое может произойти. Я имею в виду продвижение Союзников.

– Да ну?! Зачем тебе такие хлопоты? Они должны сначала перевести дух, и, кроме того, обустроить свои плацдармы.

– Ну и отлично.

– Ты, конечно, получишь новый приказ на следование в Берлин – опять как курьер.

– Из Бреста в Берлин через La Pallice – это что-то новенькое!

– Да задолбал ты меня уже! – веселится Старик и улыбается.

Сделать приборку! – думаю про себя – я должен прибраться, если мне предстоит таким вот образом, наспех, свернуть здесь все мои дела – выкинуть все лишнее. Ну, однако, полно турусы разводить: пора делом заняться. Просмотреть свои тряпки, все рассортировывать, выкинуть лишнее… Omnia mea mecum porto – моя скудная жизнь приносит свои блага, да не забыть свой Contax и те пленки, где мои сердце и душа.

Я обязательно должен взять на борт свой, привычный мне, брезентовый портфель со всеми пожитками и, может еще чуть больше. Мои рукописи, например. Что же касается моих картин, эскизов и проектов, то их придется списать с довольствия. Громоздкие, во всяком случае, это точно, и все те, что нельзя свернуть в рулон. Так много, как я приготовил для перевозки автобусом, этого, конечно, мне взять не позволят…

Теперь надо позаботиться о, по возможности, правильном способе ухода, размышляю, осматриваясь и вытягиваю левую руку так, что рукав куртки задирается и освобождает наручные часы, и говорю как можно более равнодушно:

– Пожалуй, время для упаковки вещей.

– Отнесись к этому походу как к простому переезду морем, – ободряет меня Старик, желая успокоить.

В этот момент снова начинают дребезжать и стучать стекла. Следуют серии взрывов, но Старик едва поднимает голову. Только когда снова воцаряется тишина, он направляет на меня взгляд и говорит:

– Там будет, однако, тесно! С вами отправятся еще штук пятьдесят чиновников с верфи – высших чинов серебрянопогонников, самого высокого ранга. Мы должны вывезти этих господ отсюда. В них, по-видимому, будут еще нуждаться для нашей окончательной победы…

– Веселенькая будет поездка! – говорю с тоской в голосе.

– Могу лишь представить! – парирует Старик и при этом странно самодовольно смотрит на меня. – Морхофф уже смирился.

– То боеприпасы, то серебрянопогонники…, – говорю в унисон, стараясь придать голосу веселые нотки.

– И ты, как курьер, там будешь уместен, – добавляет Старик. – Секретные документы должны быть отсюда также, безусловно, вывезены… Я же сейчас отъезжаю к Рамке. Он должен подписать твой приказ о выезде.

– Почему сам Рамке?

– Брест – это Крепость, если ты все еще не заметил, а Рамке – комендант этой Крепости… И без него ни одна мышь из Крепости не выскользнет. Звучит в рифму: мышь – кышь!

Спустя секунду остаюсь в кабинете один.

Через закрытые окна доносится сильная стрельба зениток, и тут же в комнату проникает гул самолетов. Слышу отрывистые команды и стук сапог людей, спешащих к Бункеру: истребители-бомбардировщики проносятся на бреющем полете! – Господи-Боже, надеюсь, Старик проскочит! Не хватало еще, чтобы по дороге бомба попала в его автомобиль!

Когда воздушная атака заканчивается, тащусь в свою комнатку и сижу там за закрытыми ставнями, в тепле своего гнезда между всяких вещей, неспособный заниматься их сортировкой и упаковкой, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить. Мысли кружатся как снежинки: Сейчас решается моя участь! Если Старик проскочил невредимым под бомбежкой, то он как раз в это время уже должен быть у Рамке.

Насколько знаю Старика, он станет продавливать свое намерение погрузить меня на подлодку всеми способами. В таких ситуациях он может действовать как прирожденный дипломат.

Командировочное предписание в Берлин – неплохо! Но как я должен добираться от La Pallice до Берлина, это уже дело случая… Я быстро плюю через левое плечо «Тьфу, тьфу, тьфу!» и стучу по столу согнутым правым указательным пальцем. Так принято и надежно помогает.

Когда Старик вернется, лучше быть в его кабинете, говорю себе. А потому, обратно – в главный корпус! В кабинете Старика пристально всматриваюсь, какое-то время из окна во двор флотилии, затем пролистываю газеты, которые Старик отобрал для сжигания. Читать не могу – у меня слишком расшатаны нервы.

Время тянется мучительно долго: проходит один час, два часа.… Теперь мне нужен кто-то кто смог бы объяснить мне понятие теории относительности и сумел бы успокоить мои нервы.

Когда уже в сотый раз подхожу к окну, то вижу, как подъезжает машина Старика. В висках начинает стучать. Чтобы успокоится, встаю и делаю несколько шагов, словно тигр в клетке. В следующий момент Старик рывком раскрывает дверь, и, увидев меня, говорит на выдохе:

– Вот твой приказ на командировку. Теперь правильные бумаги вдвойне важны.

Я пристально всматриваюсь в лист: «Брест – Берлин. Поездка в качестве курьера».

Старик все еще с трудом дышит. Сапоги в пыли по самые голенища. Брюки выглядят не лучше. Заметив мой взгляд, поясняет:

– Прямо перед нами на дорогу рухнула целая стена дома… Я в недоумении спрашиваю себя, что это за дерьмо, что раздалбливает дома простых французов в порошок? Приходится предположить, что это их собственные товарищи по оружию!

Когда, наконец, Старик опускается в свое кресло, далеко вытягивает обе ноги и опустив взгляд, ругается:

– Сволочи! Скоты неумытые!

И затем просит пить.

– Пиво?

– Да, будь настолько любезен, пиво.

Вместо того чтобы послать адъютанта, бегу сам.

Когда возвращаюсь с пивом из клуба, в голове уже имею сложившийся текст разговора.

– Но почему все-таки именно в La Pallice? – начинаю снова. – Если янки со своими танками нанесут удар дальше на юг, чтобы отрезать также и остальные базы – то, что затем? Между Nantes и La Rochelle и еще дальше вниз мы не можем использовать ничего иного, кроме полевых комендатур и полицейских охранных частей. А Сопротивление только и ждет этого, чтобы, наконец, разбить их.

– Да брось ты, теперь Союзники здорово заняты в другом месте, – говорит Старик походя. – И судя по всему, господа, и это очевидно, не слишком торопятся. Юг тоже их мало интересует. Ну а если мне придется туго… – он делает паузу. И затем говорит весело: – Тогда еще есть время уйти в Норвегию.

Стекла снова дребезжат и больше невозможно говорить. В воздухе звучат то накатывающиеся, то слабеющие звуки, как будто по дороге в непосредственной близости от флотилии катят тяжелые танки. Напряжено пытаюсь определить доносящиеся шумы. Но ощущение такое, словно из грохота органной музыки мне предстоит выделить на слух звучание отдельных труб. Внезапно взрывы становятся настолько сильными, что оконные створки разлетаются.

– Ничего себе! – кричит Старик. – Они снова лупят по площадям.

И в унисон его словам шум с яростью увеличивается как во время фейерверка, стремясь к большому торжественному апофеозу. Отрывистый рык корабельных орудий, жестко-глухие выстрелы тяжелых и резкое, захлебывающееся грохотание легких зенитных пушек объединяются в один грохочущий вал.

Вероятно, бомбардировщики идут в сопровождении самолетов-штурмовиков. Но как сильно не напрягаю зрение, не могу разглядеть ни одного самолета. Небо затянуто дымкой.

Направляюсь к моему павильону у ворот. Хорошо, что у меня есть форма цвета хаки. Лучше всего сразу одеть ее. А мои синие тряпки? На кой черт они мне теперь? Оставлю их висеть на вешалке! – рассуждаю решительно. На борту, так или иначе, я также не буду нуждаться в синей форме, и позже, конечно, тоже нет. С элегантностью в синем покончено. Это

безоговорочно. Тот, кто скоро обшарит мой шкаф, конечно удивится прекрасной форменной одежде, висящей там: едва ношеной, всегда бережно ухоженной.

Что же мне делать со всеми моими вещами? Подводная лодка это вам не машина для перевозки мебели. И то, что остается в Бресте, будет определенно потеряно…

То, в чем я действительно нуждаюсь, это кожаная одежда и морские сапоги. А также обязательное ИСУ. Но, может быть, я получу его на борту. По поводу кожаной одежды я должен обратиться к зампотылу.

Кожаная одежда и морские сапоги – а еще я должен также найти водонепроницаемые чехлы для моих рукописей. Однако есть ли смысл упаковывать рукописи в них? Если нас захватят, то придется выходить, и тогда все записи придется немедленно выбросить за борт – и как можно быстрее. Но если в таком чехле образуются воздушные пузыри, то он не утонет и может попасть врагу в руки. Итак, решено: никаких чехлов. Слишком рискованно. С пленками иное. Пленки могут оказаться у меня из-за ошибок адресантов.

Поэтому, водонепроницаемые чехлы только для пленок! Надо посмотреть, есть ли нечто подобное в запасе у зампотылу.

Мой автомат! думаю теперь. Безусловно, я вынужден взять свой автомат и Вальтер на борт. От La Pallice они могут мне здорово пригодиться. Только, как разместить их на борту, я еще не знаю. На борту нет никакого ручного огнестрельного оружия: единственный пистолет только у командира.

С тех пор как Старик вручил мне приказ, все изменилось. Собственно я должен бы ликовать о том, что убираюсь из этой духоты спертого воздуха – но ликовать почему-то совсем не хочется.

Ты совершенно спятил, мальчуган! говорю себе тихо.

Как угорелый ношусь по территории флотилии и с растущим нетерпением расспрашиваю всех о зампотылу, которого не могу найти, вопреки его привычке маячить то тут то там. Когда, наконец, ловлю его в коридоре первого этажа, он разыгрывает такую занятость, при которой ну вот никак, ни за какие сокровища мира, не может уделить мне ни минуточки, при всем его желании. Я же, однако, приноравливаясь к его походке, прямо в коридоре говорю:

– Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, мне нужны комплект кожаной одежды и морские сапоги.

И шагая в ногу, четко держа шаг рядом с зампотылу – голосом, не терпящим отлагательства:

– Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, я срочно нуждаюсь в комплекте кожаной одежды и морские сапоги и что еще у Вас там есть в запасе для человека, который должен подготовиться к посадке на борт подлодки.

– Возможно, у меня есть сейчас два комплекта кожаной одежды и две пары морских сапог, и что? – пытается острить зампотылу и смеется сам себе.

Однако неожиданно для меня он становится вдруг чересчур великодушным. Делает, правда, это таким образом, как будто ему приходится отрывать все, что я требую, от собственного сердца, но поскольку эти вещи для меня, то он пойдет на эту болезненную операцию. Он хочет выбрать все только лично и мне, непосредственно в мою комнату, прикажет все принести. У него есть, как раз для моей фигуры, подходящая амуниция…

Оказавшись снова в моей комнате, размышляю: Если бы Старик приказал мне, укладывай свои вещи – через час ты должен быть на борту, это было бы самое то. А так, конечно, будет одно из этих проклятых продолжительных прощаний: «Два дня…» – Я, даже приблизительно, не знаю, что должно ремонтироваться на лодке и как долго это может продолжаться, чтобы, хотя бы «наполовину», подготовить U-730 к выходу в море.

И как мы только должны выходить из гавани по узкому каналу? Неужто нырнем в гавани? Едва-ли! Слишком большая вероятность встретить придонные мины. Если действующими под покровом ночи самолетами были сброшены несколько таких мин, то это никому не бросится в глаза. И кто знает, не лежат ли там еще и старые мины? Черт изобрел, к тому же, еще эти проклятые электромины, поднимающиеся только при импульсах проходящего мимо судна.

Блуждаю взглядом по своему оставляемому имуществу. Все за борт! Сбрасываю балласт, как при полете на воздушном шаре! В конце концов, я уже как-то привык к такому способу «членовредительства».

Что, интересно, станет первым трофеем грабителя, который проникнет сюда, в комнату полную оцинкованных тубусов для бумаг с хорошо сидящими крышками? Из моих принадлежностей для рисования… Жаль. Жаль оставлять хорошую бумагу.

А вот еще, на койке, лежат кучи исписанных страниц, которые я месяцами таскал с собой повсюду в толстой кожаной сумке. Где только эти листы уже не лежали: на полах от гостиничных номеров, у Кер Биби в La Baule – Симона нарочно бегала по ним мокрыми ногами – до домика в лесу Feldafing. Следовало бы оставить их там. Но этого, к сожалению, делать было нельзя: Я должен был иметь их с собой, чтобы работать над ними: изменять, дополнять, исправлять. И, кроме того, они содержат описания, которые можно считать секретными.