Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 106 (всего у книги 111 страниц)

Проклятье! Неужели снова влипли?!

Неужели мы опять оказались, как и всегда, в полном говне? Что за сцена разыгрывается теперь?

Пешеходы останавливаются рядом со мной и вглядываются через решетки в покрытое черной краской ущелье с серебряными поблескивающими рельсами на земле.

В решетке виднеется проход – идущая вниз лестница. Теперь некоторые фигуры снизу подбегают к лестнице, пытаясь забраться по ней: серые куртки, бритые головы. Вижу, как солдаты в стальных касках мчатся толпой, дурацкие противогазные сумки бьют их по задам, карабины в руках. Один останавливается и стреляет вертикально в воздух – и так же поступает еще один.

– Надо уносить задницы! – слышу голос Бартля. – Этот парень стреляет прямо в нас!

И сказав это, Бартль вопросительно смотрит на меня. Но что, скажите на милость, мы должны делать?

Снова стреляют.

Один падает на землю – он из тех людей, что стояли у решетки, в него попали.

Вижу совершенно близко искаженное страхом лицо и полный отчаяния голос:

– Aidez-moi! – проникает в меня.

Господи! Голос Симоны! Лицо снова исчезает. «Aidez-moi!» доносится снова. Это треугольное лицо, эти остро торчащие скулы – это могла быть только Симона! Эти темные глаза – глаза Симоны! Все происходит слишком быстро, будто при замедленной съемке. Симона оказывается уже снова очень далеко, чем, если бы я смог втянуть ее в «ковчег». Еще больше солдат подступает снизу. Симону толкают, тащат по лестнице и жестоко сталкивают вниз. И теперь у основания лестницы, где-то там, внизу, начинается дикая беготня. Между толпящихся людей мелькают одетые в черную форму фигуры. Солдаты? О нет! Это эсэсовцы! В царящей сумятице они стоят как застывшие манекены, а затем начинают стрелять с бедра. Вижу, как несколько подстриженных наголо голов падают на землю. Еще больше выстрелов, хлещущих остро, словно удары хлыстом, и еще больше падающих на землю тел. Стрельба доносится сразу с трех, нет, четырех сторон. Бартль держит в руке свой пистолет.

– Бартль! Вы сдурели? Идите в укрытие! Скорее, за «ковчег»!

Я едва дышу. Что же это за хаос?! Раскинув руки, вишу на решетке, как распятый.

– Что с Вами, господин обер-лейтенант? – кричит Бартль и подбегает ко мне.

– Немного занемел, Бартль, – хочу крикнуть в ответ, но голос отказывает.

– Не удивительно… я…, – голос Бартля доносится издалека сквозь беспорядочные вой и крики там, на земле дорожного ущелья.

Когда стрельба стихает, говорю:

– Давайте выбираться! Быстрее! Мы должны как можно быстрее убраться отсюда…

– Конечно, господин обер-лейтенант.

– Вы знаете наш генеральный курс на восток, так и держать!

Мой череп готов треснуть.

Рычание команд не имеет конца. Пронзительные крики тоже. Внизу у путей все еще стреляют. Но вот резко свистит паровозный гудок и перекрывает все.

Вижу боязливо-расширенные глаза «кучера». Бартль помогает мне, подталкивая и вдвигая меня в «ковчег». После чего снова катим дальше.

Фронтоны домов проплывают мимо. Больше никакого шума, никаких испуганных криков, никакой стрельбы. Только резкие паровозные гудки все еще звучат в ушах.

Была ли это действительно Симона? Может ли это быть вообще Симона? А что, если транспорт еще вовсе не отправился в Германию на прошлой неделе?

Вздор! Воспаленное воображение! Сплошная глупость! Никогда в жизни больше не может быть Симона! внушаю себе безмолвно. Но вместе с тем воспроизвожу в голове увиденное и испытываю глубокое беспокойство от того, как они охотились там на людей, будто охотники за черепами.

Но разве не сказал тот фельдфебель в Fresnes: «Эти проклятые французы – они заставляют нас вести поезда трижды вокруг города!»?

Я не заметил, на какую улицу свернул «кучер»: Мы, конечно, уже едем в совершенно неверном направлении – снова в Париж, вместо того, чтобы выбраться из него. В следующий миг нас останавливают фельджандармы на мотоцикле с коляской. Спросить этих цепных псов? Пока не могу принять решение, «кучер» уже останавливается.

Фельдфебель на мотоцикле пристально смотрит на меня, как будто желая сожрать. Такое странное явление как я и наш «ковчег» произносит он, наконец, он редко встречал.

Когда спрашиваю его о дороге в Нанси, жандарм медленно приходит в себя. И затем решительно произносит:

– Я лучше провожу Вас, господин лейтенант, это довольно сложно объяснить…

Перед глазами у меня опять все как в тумане, но только на какие-то минуты – и затем вновь проясняется.

Если это была Симона, она должна была узнать меня! Однако можно ли было узнать меня вообще? В таком виде, как я теперь выгляжу? Думаю, никто меня не узнает. Таким опустившимся меня еще никто не видел. Таким бородатым тоже. И моя форма хаки, что сейчас на мне, выглядит чертовски иначе, чем мой обыкновенный прикид.

Отчаянный крик «Aidez-moi!», все еще продолжает звучать во мне снова и снова.

«Aidez-moi!»

И все же: Симона выкрикнула бы мое имя – и «Aide-moi!» вместо «Aidez-moi!».

Проходит немного времени, и фельдфебель показывает рукой на большой дорожный указатель на белом бетонном цоколе: «NANCY». Киваю ему, что понял, и мотоцикл делает на дороге резкий поворот под острым углом. Взмах рукой как привет и ответное приветствие, и фельдфебель исчезает из моего взгляда.

Направление на Восток

Теперь наш радиатор направлен строго на восток. Я могу видеть это по солнцу: Оно стоит точно за нашей спиной, и уже довольно низко – своим нижним краем лежит на крышах.

Я настолько истощен морально, что вынужден на секунду забыться, иначе просто свалился бы как мешок. Кто бы сомневался: Наступает реакция перевозбуждения. Сейчас мне становится довольно трудно оставаться все таким же деятельным.

Внезапно в голове возникают картины как от неожиданно остановившегося фильма: Железнодорожное ущелье с закопченными фронтонами зданий и ярко блестящими рельсами, решетки из высоких металлических стержней, кишащая толпа солдат и дико жестикулирующих людей в серых робах. Людей, высоко выбрасывающих руки и падающих как подкошенные…

Париж – Нанси: приблизительно 320 километров. Как только мы сможем преодолеть их, это страшно длинное расстояние при нашем печальном темпе? Где переночуем? Сможем ли мы это сделать, по крайней мере, еще у Sezanne?

В небе ни облачка. Луна в три четверти – и, кроме того, дорога будто по линейке протянута: Хорошо бы удалось проехать до ночи! Дорога кажется вполне безопасной.

Sezanne довольно крупный город, там мы, конечно, сумеем разжиться дровами. До тех пор наших запасов еще должно хватить. Я пока так и не понял, на сколько километров пути хватает одного мешка дров для этого драндулета.

Передохни! Успокой нервы!

Может остановиться? Ерунда! Чем дальше проедем, тем лучше. Теперь мы, пожалуй, уже не должны больше испытывать страх перед атакой самолетов-штурмовиков. Или мы заблуждаемся? Но если нас внезапно атакует какой-нибудь бродяга-самолет, то теперь мы едва ли ушли бы с этой широкой дороги. Здесь даже деревьев нет. Надо бы отправить Бартля на крышу, говорю себе…

Едва только Бартль оказывается наверху, позволяю себе глубже погрузиться в сиденье.

Теперь посмотрим, как справятся оба моих подчиненных. Когда выезжаем из восточного пригорода, меня наполняет сильное желание вылезти из «ковчега», расположиться рядом с шоссе и вызвать в памяти картины Симоны из нашего времени в La Baule. Но я должен запретить себе это. Могу лишь шептать безмолвными губами имя Симоны. Снова и снова. А сверх этого наваливаются ужасные картины: Стрельба на рельсах… Палата госпиталя… Что же все это было?

У меня зуб на зуб не попадает. Хочется ревмя реветь – такое паршивое настроение.

«… сквозь жару и холод, потеряв слух и зрение…» Библия? Не знаю, относится ли это к библии.

Ничто ничему больше не соответствует. Никакого соответствия. Я действую совершенно иначе, чем хочу. Что, собственно говоря, случилось с моей рукой? Почему мы катим здесь, по этой местности? В голове невероятно быстро вертятся мельничные жернова и их вращающиеся валики работают как сумасшедшие, стуча друг о друга.

Как все это произошло?

Ведь вот же, мы только вчера въехали в Париж. И теперь эта вот дорога в Нанси… Но где же мы были вчера ночью? В Париже?

Чепуха: Только сегодня рано утром мы прибыли в Париж! Сегодня есть сегодня. Вчерашняя ночь – она была в Версале. Тросовые барабаны, рикши на велосипедах… Когда я все это видел? Наверное, не только сегодня поутру!

При въезде в Париж? СЕГОДНЯ.

Танки на Place de la Concorde: СЕГОДНЯ!

Мне привиделось, что я видел Симону в ущелье железной дороги! Сейчас мне кажется, что я галлюцинирую.

Отбивайся! Проясни свои мысли! Думай системно! Step by Step.

Найду ли я когда-нибудь Симону?

Равенсбрюк! Не знаю, где сейчас стоят русские, но если наша линия обороны рухнет на востоке, то они смогут добраться до Равенсбрюка.

Ну а почему служба безопасности СД разместила свои тюрьмы только на востоке? Если бы у меня была сейчас широкомасштабная карта, чтобы посмотреть, где на самом деле расположен этот чертов Равенсбрюк!

Теперь даже Старик не смог бы помочь. Он, наверное, давно мертв – геройски пал за Великий Рейх, немецкий народ и Фюрера.

Насколько знаю Старика, этот чокнутый негодяй, скорее всего, вылез в самую переднюю линию обороны.

Нас всех подставили! Никаких шансов уцелеть! С самого начала у нас не было никаких шансов – только отсрочка конца. То, что мы все еще катим по этой местности, означает при ближайшем рассмотрении всего лишь еще одну отсрочку – отсрочку с сюрреалистическим бытием.

Каждый день мы получаем новое тому подтверждение. Без постоянно возникающих новых чудес ни один день не обходится!

Мое состояние постепенно улучшается. Туманные клубы постепенно исчезают из головы. Благодаря таблеткам, которые я проглотил?

У меня больше нет таблеток.

Они должны были дать мне с собой их побольше – но кто мог тогда знать, что мне не окажут врачебную помощь в Париже?!

Мне срочно нужен, во всяком случае, скоро потребуется приличный военный госпиталь с работающим рентгенаппаратом.

Но что же станет со старым Бартлем, если мы найдем госпиталь и они оставят меня в нем? А с «кучером»?

Как пойдут наши дела дальше с бандеролями и письмами? В целом все оказывается уже гримасой судьбы – ее печальной шуткой. А есть ли они, печальные шутки? No, Sir! Имеются лишь кровавые шутки!

Несколько сожженных домов стоят вплотную у дороги. И снова водонапорная башня, круто вытянувшаяся высоко ввысь – напоминая сильно эрегированный пенис.

Бартль двигается наверху, на крыше. Он хочет рассмотреть немецкий дорожный указатель, затем аллею и на заднем плане «небольшой замок». Не следует ли нам поискать ночлег? спрашивает он, косясь на мою руку.

Чувствую себя неимоверно разбитым.

Ладно, сворачиваем туда!

Дорога между старых деревьев, кажется, это вязы, с глубоко наезженной колеей.

«Кучер» ругается, на чем свет стоит, и проклинает все вокруг. Но вскоре мы уже можем почувствовать себя вознагражденными за наши страдания: Ночлег для всех трех. Меня размещают в замке, а двух моих орлов в домах поблизости.

Также предлагают и теплый ужин, сообщают нам. Но мне вовсе не хочется есть. Мы размещаемся в расположении артиллерийского соединения: Артиллерийская батарея на конной тяге.

Во дворе я видел лошадей и легкие полевые гаубицы калибра 105 мм на лафетах с раздвижными станинами. Четыре передка выстроены в ряд.

Замок находится в безнадежном состоянии: все картины прострелены насквозь, все зеркала разбиты. Здесь проживала наша, обозленная на все и вся, солдатня. Входит какой-то обер-лейтенант, и, увидев мой вопрошающий взгляд, восклицает:

– Это были не мы!

Затем обер-лейтенант, узнавший от Бартля, что мы едем из Парижа, говорит мне:

– Теперь, пожалуй, дела говно в Париже! Метро бастует еще с тринадцатого числа. Вы разве этого не заметили? Легавые, должно быть, тоже забастовали…

– Этого не может быть. Еще сегодня мне один из них любезно предоставил справку…

– Могу Вам сказать одно: Радуйтесь, что Вам удалось выскочить!

Затем он интересуется, что случилось с моей рукой.

– Ах, ничего особенного, – отвечаю ему.

Может быть, прислать мне санитара?

Я благодарю и отвечаю:

– Руку надо бы просветить рентгеном. В настоящий момент пока все хорошо. Хотя, у Вас, возможно, есть болеутоляющие таблетки…?

У него они есть, а затем он хочет пригласить меня выпить с ним после ужина, но я совершенно не вижу в этом смысла. Ничего так не хочу как спать. Хорошо, глоток пива, если можно. Думаю, пиво сможет помочь мне преодолеть беспорядочное кружение в голове.

Полное сумасшествие: Среди выпивки мне вдруг являются перед глазами картинки-лубки из городка epinal с битвами войны семидесятых годов прошлого века, которые настолько преуменьшают военные события, что даже разрывы тяжелых снарядов изображены каплями мыльной пены вспенивающие воду в стакане для бритья, а солдаты, упавшие в траву, напоминают акробатов, совершивших веселые кувырки. До этой местности наши солдаты должны были добраться в 1918 году, пока к французам не пришло подкрепление, прибывшее из Парижа на такси…

Обер-лейтенант поступил довольно благородно – так, по моему виду и не скажешь, что эта ночная пьянка явится для меня единственно правильным решением.

Он зовет своего бойца, и тот провожает меня в комнату на первом этаже. Не снимая своих тряпок валюсь на широкое, сильно сплющенную кровать. Думаю, мне без надобности темно-серое одеяло при такой жаре.

В дверь стучат.

Входит Бартль и сообщает приглушенным замогильным голосом:

– Господин обер-лейтенант, у нас снова спустило колесо. Повезло еще, что я это заметил.

Бартль делает три шага в комнату и подает мне на ладони правой руки маленькую металлическую штучку – кованный, искривленный гвоздь из подковы.

– Подковный гвоздь! – произносит при этом Бартль.

– Чертовы конные артиллеристы! – отвечаю как можно спокойнее. – Вот это мы влипли!

– Если все и дальше будет происходить так же…, – начинает Бартль с возмущением в голосе.

Но я сразу прерываю его:

– Не возбуждайтесь, Бартль! Они, пожалуй, уже забыли, что Вы обязаны жизнью этому проколу шины. Значит, позаботьтесь-ка о том, чтобы все сладилось, и чтобы мы получили новый набор материалов для ремонта шин, иначе можем здорово влипнуть…

Бартль докладывает, что «кучер» уже весь в работе. Затем нюхает, к моему удивлению, словно охотничья собака, воздух, и произносит недоуменно:

– Кажется, я знаю, почему здесь так пахнет, господин обер-лейтенант…, – Бартль выжидает, до тех пор, пока я полностью не повернусь к нему, и затем сообщает: – Здесь когда-то была больница – больница для сумасшедших, господин обер-лейтенант.

И когда я вопросительно вскидываю на него глаза, он объясняет:

– Я узнал это от одного приятеля!

Когда он уходит, валюсь плашмя на кровать и спрашиваю себя: Неужели все это действительно происходит со мной? Где находится мое Я? Что же происходит со мной? Никакого порядка в мозгах больше нет…

Париж! Как мало я побыл в нем!

Готов отдать свою правую руку в споре за то, что мы были на волосок от гибели. На волосок – это уже становится для нас слишком дорогой привычкой.

Мы вынуждены постоянно протискиваться в какие-то щели и протискиваемся – снова и снова. Но я пока еще не протиснулся через все ячейки этого кровавого сита. Меня, сквозь все мои печали ведет мой добрый ангел-хранитель, словно мудрый взрослый, ведущий своего ребенка через пропасть.

А может быть судьба хочет меня в конце пути просто сжечь, превратить в пепел – как бы желая сказать: Потрепыхался чуть дольше других и хватит?

«Sursis», – это слово настолько понравилось мне, что стало казаться чем-то обыденным: le sursis – отсрочка.

Мысли вертятся по кругу и никак не могут из него выбраться.

Те подонки от медицины! Просто съебались! И виденный мною сброд в изящных сапожках и кожаных задницах на галифе. С толстыми шнуровками погон на плечах, господа генералы медицинской службы в своем напыщенном кюбельвагене – хоть им-то попало, по крайней мере, по полной программе! Так и хочется всплакнуть!

Ну и месиво из них получилось всего-то от одной мины! Столько мясного фарша за одно попадание!

А теперь я опять вижу железнодорожное ущелье: Огромные черные решетки, гранитный парапет, лестницы, уходящие вниз в глубину с мерцающими рельсами, людское месиво, копошащееся будто муравьи. Затем подстриженные наголо, теснящиеся в попытке выбраться на дорогу, головы. И среди них я вижу Симону. Никакого сомнения: Это была она! Голос, глаза – это была Симона!

Стоит мне лишь представить ее длинные волосы – это определенно была она. Стоит мне отбросить прочь ее жалкие серые тряпки, в которых она была – и это снова она. Такие тряпки изменят любого. Но не голос и глаза!

Эти расширенные ужасом глаза были направлены на меня.

Я на грани потери рассудка от круговорота подобных мыслей. Моему самообладанию приходит конец. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы не заплакать.

Корчить из себя сильную личность – холодного и бесчувственного, прошедшего штормы и бури вояку! Способного дать отпор – и не позволяющего дать слабину…!

Как же я сыт всем этим театром!

Где-то очень далеко слышу лошадей. Время от времени раздается стук копыт, и затем отчетливое эхо.

Артиллерия на конной тяге! Какую задачу они должны здесь выполнять? Рассуждая трезво, война Семидесятых закончилась Бог знает когда. Они могут всего лишь быть бессмысленно принесены в жертву.

В полусне размышляю: Почта в «ковчеге»! Это должны быть сотни писем… Почта, которую мы должны обязательно доставить.

В локте сильно стучит. Теперь у меня точно температура. Не удивительно при таком сильном кровоизлиянии! Если только оно захватило весь сустав – останется ли моя левая рука неподвижной?

А я хотел вернуться невредимым с этой войны. Хотя теперь уже в этом больше не уверен.

Сначала добраться до Нанси и от Нанси дальше в Лотарингию. Где-нибудь должны же снова ходить поезда. Тогда сесть в первый же попавшийся поезд и оставить этот «ковчег»!

Вопрос лишь в одном: Удастся ли нам проехать настолько далеко?

Шины?! Дрова?!

И хрен его знает – не придется ли нам с нашим «ковчегом» топать до самой немецкой границы?!

На заре уже не соображаю, до какой степени я измучил себя ночью: Сна ни в одном глазу.

Незадолго до отъезда слышу: Dreux пал!

Разворачиваю свою карту: От Dreux до Версаля – напрямик на восток – всего лишь 60 километров. А в Версале все выглядело так, будто фронт находился еще черт знает как далеко! Не могу этого понять…

Одно ясно: Если бы мы остались лишь на один день в La Pallice больше, то не смогли бы никуда выехать.

Бартль и «кучер» разжились где-то новыми дровами. Не хочу спрашивать, где и как.

В любом случае, мы скачем дальше, впервые без забот о дровах по большому шоссе на восток как по маслу.

Вся местность вокруг сформирована как огромное волнистое железо.

Мы едем поперек волн.

Спустя пару-тройку километров «кучер» внезапно принимает вправо и останавливается. Бартль сразу же выходит из машины.

– Снова спустило колесо! – произносит он с горечью.

– Теперь нам крышка!

– Пожалуй, можно и так сказать, господин обер-лейтенант, – рычит Бартль и яростно стучит по левому заднему колесу. Затем подзывает «кучера»:

– Давай, рви жопу, лентяй!

Выясняется, что вчера ничего не было сделано с заменой колеса. Вчера вечером, вопреки моему приказу, камера запасного колеса не была залатана. И теперь мы вынуждены латать ее на обочине шоссе.

– Чудесно! Поразительно! – говорю с сарказмом.

Креплюсь изо всех сил, чтобы не разразиться матом. Не имеет никого смысла! говорю себе, сдерживая ярость.

Если так и дальше пойдет, то вопреки всей нашей предусмотрительности у нас больше не останется, в конце концов, никакого ремонтного комплекта. Шины и так уже клееные-переклееные.

Просто чудо, что они еще вообще держат воздух.

Бартль держит паузу и стоит с таким видом, будто из него выпустили весь воздух. Верю ли я, хочет он узнать от меня, что мы, с нашим драндулетом, можем еще далеко уехать.

Добрый Бартль с каждым разом все сильнее действует мне на нервы своим larmoyant.

И все же, при всем при том, мы оставили самое плохое позади нас. Не могу понять одного, почему Бартль ведет себя сейчас так, будто мы снова вляпались в крупную неприятность.

Присаживаюсь на влажную кромку травы придорожной канавы и пытаюсь привести чувства в порядок: Действительно ли я любил Симону? Даже после ее спектаклей в Фельдафинге? Не был ли я после всего этого немного испуган, чтобы все еще любить ее? Как можно любить кого-то, кого нужно постоянно предостерегать от опасности – как, если объект любви принимает все за шутку и смех? Сказал ли я Симоне в своем последнем посещении La Baule хоть единый раз «Je t’aime»? Или Симона мне: «Je t’aime»? Не стало ли тогда слишком сильным давнее недоверие, которое я старался насильно подавить в себе? Становится жарко. Проклятия и ругань Бартля и «кучера» уже едва воспринимаю.

И, все же, спустя какое-то время мы вновь катим по дороге – ровно и словно без мотора.

Стараюсь изо всех сил поддерживать себя в бодром состоянии духа. Лучше всего можно было бы погрузиться в сон. Мы больше не одни на этом шоссе и не боимся потеряться: Перед нами катят транспорты Вермахта и за нами тоже, и каждую пару минут кто-нибудь нас обгоняет.

Проезжаем мимо зенитной пушки уставившей ствол в небо.

Почему эти парни стоят на этом направлении? Неужели здесь могут появиться самолеты? Может быть, была объявлена воздушная тревога?

Приказываю остановиться и говорю Бартлю:

– Я хочу снова наверх, на крышу. Помогите мне забраться.

Осторожность не повредит! думаю про себя. И, кроме того: Встречный ветер может подействовать на меня благотворно.

Чувствую себя с кофе и пилюлями в животе, не совсем tiptop, но в состоянии держать свою позицию.

Воздух, к сожалению, полон пыли. Пыль, которую я едва могу видеть, но которая скрипит на зубах. Гротескные, бесформенные остатки выгоревших транспортов лежат по обеим сторонам шоссе.

Целая вереница разведывательных бронеавтомобилей стоит, остановленная чьим-то приказом, у обочины. Наверно, все же, была объявлена воздушная тревога…

За небольшим поворотом вижу, как какой-то мальчик лет двенадцати бросает что-то на проезжую часть: Стучу с силой по крыше.

Пацан улепетывает в поле.

Бартль поднимает то, что он бросил на дорогу. Конечно: Острые кованые гвозди! Хитро выкованные: Не имеет значения, как они лежат на земле: в любом случае находятся острой вершиной вверх.

Когда катим по вытянутой вдоль шоссе деревушке, вижу, как три подростка сидят у левой обочины дороги и делают какие-то записи. Снова приказываю остановиться и затем сдать назад. Мальчишки стремглав убегают. Но на этот раз Бартль делает из пистолета несколько выстрелов в воздух: После чего мальчишки останавливаются с поднятыми руками. С трудом сползаю вниз и досматриваю этих ребят. У одного нахожу страницу из школьной тетради со списком в виде черточек. Длинный ряд черточек под заголовком «camion». Три черты под словом «char». Таким образом узнаю, что здесь ранее прошли танки. Должны ли об этом узнать, например, Maquis? Или же это своего рода детская игра? Что делать?

Усаживаем этого мальчика в машину рядом с Бартлем. Я же сажусь назад, рядом с «кучером». Парень дрожит, предчувствуя скорую смерть. Я задумываюсь и решаю: Черт его бери! А потому:

– Вали отсюда и больше не попадайся!

Забираюсь назад, на крышу, и когда оказываюсь наверху, говорю Бартлю:

– Быть предельно внимательными! Ехать спокойно и медленно. Мы уже скоро приедем.

При этом понимаю: Против кованых гвоздей никакое наблюдение не поможет. Поля тянутся без конца и края, но нигде ни деревушки. Кто только обрабатывает все эти поля? Наконец появляются несколько полусожженых домов, из которых по обеим узким сторонам тянутся покрытые черной краской камины, напоминающие указательные пальцы, устремленные в небо.

«Кучер» тщательно объезжает воронки от бомб. Иногда, тем не менее, он не может найти ровной дорожки для наших колес, так как дорога сплошь усеяна воронками. На отдельных участках она смотрится как ковер, попавший под ураганное бомбометание.

Тогда «ковчег» качается будто корабль, идущий поперек волн.

Я хорошо сделал, что соорудил настоящий глубокий окоп между мешками с дровами: До тех пор пока ковчег сильно не накренится, меня из него не выбросит.

Ю-96 пролетает с шумом в бреющем полете на параллельном курсе: Легкий самолет– штурмовик, чистый цирк, а не полет.

Едва могу поверить: Немецкий самолет – с белым крестом на фюзеляже! С трудом могу вспомнить, когда видел подобное в последний раз!

Водонапорные башни. Высоко задравшие свои башни прямо у шоссе. Подлесок, растущий по-тропически плотно, над ним могучие дубы. И даже темно-зеленые сосны.

Хищные птицы, парящие на неподвижных крыльях над верхушками деревьев, буквально сводят меня с ума.

Потому что каждый раз, когда я их вижу, меня холодный пот прошибает: Самолет-штурмовик!

Обломки самолета справа, рядом с дорогой: Томми. Наверно наткнулся на причудливо изломанную мачту, мимо которой мы как раз проехали. Немного дальше сбитый наш самолет – или он совершил вынужденную посадку на пузо? Машина выглядит неповрежденной.

Любопытство срывает меня с места, и приказываю остановиться: На стеклянном колпаке кабины крови нет, экипаж кажется, просто слинял. Пилот был тем еще хитрецом: По урожаю зрелой сахарной свеклы он проскользнул самолетным брюхом как на салазках.

Оба пропеллера, правда, здорово деформированы, так что самолет полюбому больше не поднимется в воздух.

– Что это за тип самолета, господин обер-лейтенант? – интересуется Бартль.

Так сразу и не скажешь. Помедлив, отвечаю:

– Похоже на Хенкель… Таким вот образом приземлившись на брюхо, черт его разберет на этих корнеплодах.

Что странно: Я узнал бы дюжину типов самолетов Союзников даже пусть и лежащих на брюхе. Но немецкий? Откуда? Единственный военный самолет, на котором я когда-нибудь летал, был Ю-52. Наверное, этот Хенкель, если конечно это он, должен был охранять воздушное пространство над этим шоссе. Дьявол его разберет, кто сбил его или что заставило летчика совершить такую посадку…

Хотим ли мы этого или нет – но снова едем в колонне. Далеко впереди теряется ее голова, и, кажется, там играют свою игру какие-то сумасшедшие парни. Она рывками продвигается вперед. Если бы сейчас начался воздушный налет, и если бы попался в самолете ловкий парень, то ему удалось бы собрать богатый урожай в этой длинной автомобильной колонне. Здесь нет ни придорожных деревьев, ни даже кустарников – вообще никакого убежища. Это была бы чистая мясорубка. Хуже не придумаешь…

У меня сваливается камень с сердца, когда, наконец, колонна начинает движение.

Едем медленно, держа дистанцию до передней машины. А в это время какой-то идиот обгоняет нас и становится в пространство перед нами, а за ним тут же еще один, и наше расстояние сужается до каких-то сантиметров. Лучше остановиться и подождать, пока нас минует все подразделение.

Немного позже видим перед собой один из записанных отпущенным нами мальчиком танков: Что за гигант! Наверное, «Тигр».

Мы едем за ним словно в колоколе, из-за сильного гула и шума. Спрашиваю себя, почему этот «Тигр» катит здесь в восточном направлении, вместо того, чтобы двигать на фронт.

Танк держится левой стороны, измельчает в пыль дорожные бордюры, едет по тротуару – только так он может протиснуться по тесной улице: Но почему его орудийный ствол повернут градусов на пятьдесят вправо?

Стеклянные вывески магазинов на правой стороне улицы трещат, лопаясь от грохота, фронтоны двух домов буквально срезаны танковым стволом, так что большие глыбы падают с треском на тротуар. Жители, которых сейчас, очевидно, нет дома, здорово удивятся!

Что только случилось с командиром танка? Если он спятил – то все же, не может творить здесь своей пушкой такое безобразие, разнося дома в щепки!

А треск и стук уже раздаются снова: С косо направленным в сторону мощным стволом танк как безумный буквально крошит все эти вывески и витрины. От сильной пыли едва могу видеть хоть что-то.

Я должен узнать, что все это может означать. Но как остановить стальное чудовище?

Поскольку не могу больше ничего видеть из-за плотного облака пыли, приказываю остановиться.

«Тигр» прет в толстом пылевом облаке дальше.

– Да они спятили! Просто спятили! – кричит Бартль.

Продолжаем движение по обломкам и мусору дальше – чувство такое, как будто топчемся по сырым яйцам: Если мы здесь проколем шины, то на этом наше путешествие и закончится.

Скоро «Тигр» снова перед нами, и когда улица расширяется, «кучер» начинает обгон. Это правильно!

Командир танка стоит высоко в башне, словно позируя для фотографии героев. Я же напротив лежу с моей жалкой перевязанной рукой как один из солдат Наполеона, в его отступлении, между мешками с дровами.

Оказавшись с командиром танка на одном уровне, поднимаю правую руку с зажатым в ней автоматом.

Танкист, обер-фельдфебель, понял, что должен остановиться. В то время как мы проезжаем мимо, он, с явным удивлением, рассматривает меня.

Когда мы становимся, наконец, перед «Тигром», даю «кучеру» знак остановки. Он аккуратно сразу же принимает вправо, и с помощью Бартля я слезаю с крыши и возвращаюсь назад к мощной стальной глыбе.

Обер-фельдфебель встречает меня на полпути. Когда он подходит и салютует, спрашиваю его:

– А что произойдет, если ствол будет поврежден? – и показываю на косо-направленный танковый ствол.

– Башню заклинило, господин лейтенант! – получаю ответ. – Ствол требуется опустить вниз, а это возможно только в Нанси – если вообще возможно. Боюсь, придется нам двигать еще дальше, господин лейтенант…

И затем обер-фельдфебель спрашивает таким тоном, как будто обсуждаем дела меновой торговли:

– А где Вас угораздило со всем этим, господин лейтенант?

– Вы имеете в виду мою «карету» или мою руку?

– И то и другое, господин лейтенант. Возможно, мы можем помочь Вам…?

– Нам нужны, прежде всего, шины…

– Этого у нас нет, господин лейтенант – но, конечно, можем помочь чем-нибудь Вашей руке. Что Вам требуется, господин лейтенант?

– Кто б знал! Знаю только одно наверняка: Больше не могу ею пользоваться…

Я озадачен: совершенно незнакомый командир танка проявляет заботу обо мне.

– Выглядит хреново! – произносит обер-фельдфебель, в то время как мы приближаемся к «Тигру». – Может быть, осмотрим Вас у себя в башне?

Не хочет ли этот парень, чтобы я влез в танк? Но обер-фельдфебель уже отдает приказ, и я следую за ним будто ягненок: Меня подхватывают двое танкистов и втягивают на танк, обер-фельдфебель тоже помогает – своей правой рукой хватаюсь за танкистов и оказываюсь наверху.

А теперь внутрь в тесный люк башни?