Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 111 страниц)

«Андромаха», «Крепыш» – я все еще вижу эти чудовища. Наконец створки моста смыкаются, и мы перебираемся на другую сторону.

Сточные канавы улиц на несколько сот метров превращены в крытые блиндажи: «щели». Французам все кажется до лампочки. Вот две огромные воронки. Подхожу к одной из них, а за спиной слышу: «Un beau cigar, n’est-ce pas?»

В городе еще остались гражданские. Есть даже работающие лавчонки. Корабли флота стреляют без передышки. В пространстве между зданиями можно видеть дымящиеся корабли. Но прохожие даже не замедляют шаг. Они так свыклись с присутствием на рейде флота вторжения, что уже никак не реагируют на него. Всегда поражаюсь тому, что за существо являет собой человек.

Один из писарей канцелярии моего подразделения распаковывает бандероль фельдъегерской почты. Несколько свернутых в рулон экземпляров газеты «Фелькишер Беобахтер». Любопытно. Ба! Да это же старые номера: от 28 февраля 1941 года. Читаю: «Потоплено 9 кораблей английского конвоя водоизмещением в 58000 тонн. Уничтожающий удар дальних бомбардировщиков против английских сил снабжения… С 23 по 26 февраля уничтожено 33 самолета противника… При авиаударе по юго-восточной Англии большинство было уничтожено на земле, а два самолета сбиты над собственным аэродромом…»

Уничтожающий удар?! А вон там, рядом, стоит британская морская армада. Насколько часто мы наносим уничтожающие удары по Англии сказать трудно, но мог бы написать об этом целую книгу: с воздуха уничтожали, с подлодок уничтожали – и гнилой Альбион поставили на колени….

Морской артиллерист, унтер-офицер Тоскани, служащий в команде киножурналистов, хочет мне что-то немедленно показать. Он делает это с таким видом, будто я должен почувствовать себя польщенным тем, что он оказал мне великую честь. Поднимаюсь за ним по лестнице на второй этаж, а затем в комнату. Остановившись перед каким-то шкафом он открывает его и отступив назад ищет на моем лице следы восхищения увиденным. В шкафу висит отутюженная до хруста летняя форма с лейтенантскими погонами. Думаю, что когда-то завели речь о его производстве в чин зондерфюрера. И потому он купил все заранее: Кортик на золотой цепочке в посеребренных ножнах, Белую фуражку с высокой тульей. Короче, все теперь тип-топ. Тоскани смотрит таким просветленным взором на висящую в шкафу форму, словно перед ним Святая Мадонна. Еле сдерживаюсь от смеха. Но, глубоко вздохнув, произношу с идиотским почтением: «Великолепно! Выглядит потрясающее!»

Веду пальцем по карте по береговой линии и дохожу до городка Этрета. До него всего 280 км, на север. Там много писал Клод Моне. Да и другие импрессионисты. Мне хорошо знакомы эти горизонтальные скалы по его картинам «Игла», «Устье реки», «Скалы в Бель-Иль». Теперь хочу увидеть в натуре эти утесы. Итак, решено. Едем в Этрета! Побережье дальше на север может подождать пару-тройку дней.

Когда вижу нашу машину, то буквально взрываюсь: с крыши свисают старые, увядшие ветки. Очевидно, что водитель не обновлял маскировку. Наложил полные штаны!

И куда же он слинял? Громко зову водителя, но вместо него появляется Греве и интересуется куда это я намылился. Придаю себе деловой вид и резко бросаю: «На побережье!» – «Я бы этого не делал, – произносит Греве, – во всяком случае, не при этой погоде.»

Догадываюсь, на что он намекает: на рыскающие тут и там штурмовики противника. «А, да ладно! – отвечаю вяло, – Я постоянно настороже, и мне надо нарисовать береговые укрепления.”

Едем по плоскогорью. Дорога без деревьев словно прочерчена по линейке. По всей ее длине с промежутками в 30 метров располагаются траншеи в полчеловеческого роста: щели для укрытия при воздушном налете. Клочья соломы на торчащих над травой кольях указывают их расположение. Целая рота, в случае необходимости, может здесь укрыться в считанные секунды.

Мне кажется, здесь что-то неладно. Вдалеке дорога вздыбливается горбом. За этим «горбом» будет получше. Утешаю себя. Но забравшись на высоту, дорога вновь устремляется стрелой вниз. Ни деревца, ни кустика. На стойке, над высокой травой, торчит щит с осточертевшей за поездку надписью: «Внимание! Штурмовики в воздухе!», определенно рассчитанной на идиотов. Верчусь на сиденье, как на карусели. Скорость превращает встречный ветер в такую плотную массу, что выжимает слезы из глаз. А сквозь слезы вовсе ничего не видно. Надо было взять с собой мотоциклетные очки. И невольно подумал при этом о Йордане: где-то он теперь?

Дорога ныряет с «горба» на «горб» нигде не сворачивая. В ужас меня привела невесть откуда взявшиеся летящие в небе вороны: проклятые твари!

Наконец вдали показались деревья. Машина медленно въезжает в их тень. выбираюсь из машины и умываюсь. настроение паршивое.

– Да, если бы нас сейчас поймали, то слопали бы за милую душу…

Водитель молчит.

Машина стоит в хорошем месте. Водителю надо отдохнуть, а я хочу в воду: между изъеденных ржавчиной опор добираюсь до оконечности прибрежных скал, последние метры чуть не ощупью. И вот весь вид как на ладони.

Сейчас прилив, прибрежные заграждения полностью под водой, и лишь легкое дыхание прилива лижет скалы. Да, здесь мне спуститься не удастся. Нет здесь и более высокой точки. Но для чего же тогда это множество опор? К чему здесь все эти вкопанные в луг балки? Здесь совершенно не подходящее место для высадки. Ну, ладно. Назначение балок еще можно как-то понять. На этих «ролшельских макаронинах» должны застрять грузовые планеры. А если они здесь не приземлятся?

Город Этрета. Повсюду мотки проволоки, опоры, куски рельсов. Нахожу даже небольшой бункер, окруженные проволочными заграждениями пулеметные гнезда и указатели, предупреждающие о минах-тарелках.

Но где же те капониры, где спрятано чудо-оружие? Пехотные линии расположились в глубину на 4–5 километров. Я это додумываю, поскольку на самом деле почти ничего не видно. Так же совсем не видно и солдат.

Мой взгляд гуляет по берегу: несколькими рядами там стоят противотанковые ежи установленные для отражения десантирования с моря. Приливные воды почти скрывают их и очевидно, что наиболее опасны ежи во время прилива, но не при отливе. Наверное их было чертовски трудно установить. Саперы – или кто там их устанавливал – должны были чуть не с головой работать в воде.

Не хочу возвращаться сегодня в Гавр. На берегу стоят несколько заброшенных домов; туда я и направляюсь.

Без особых усилий находим себе пристанище в одном из реквизированных для саперной роты домов. Там же мы будем и питаться.

Заняв позицию, осматриваю участок берега с громоздящимися на заднем фоне меловыми рифами. Мел чудесного желтоватого цвета. На его фоне прекрасно смотрятся цвета бурой железной охры, покрытые ржавчиной надолбы, а также блеклая серая зелень проплешины мелеющей при отливе гавани. А над всем этим великолепием светлеет кобальтовая синь неба и тяжелая, какого-то среднего цвета между зеленью бутылочного стекла и синевой отожженной стали, даль моря. Несколько минут впитываю в себя эту картину, затем, став на колени – мольберт передо мной – начинаю яростно рисовать.

Позже, уже в темноте, вновь иду на берег. За спиной – шаги солдат. Затем вижу их в свете луны.

В воздухе слышны тяжелые, мерные раскаты приближающихся бомбардировщиков. Их не видно, но чувствуется, что они идут где-то рядом плотным строем. Доносятся голоса: «Куда это, черт возьми, они прутся?» – «Да тут, наверное, целая воздушная армия!» – «Неужто на Гавр?» – «Здесь они уже все разбомбили, значит куда-то на узловые пункты сопротивления их высадке…» – «Но как же их много!»

Утром узнаем: бомбардировщики отбомбились над Гавром. Гавань и порт полностью разрушены. Едем назад. На вилле военкоров царит нервное возбуждение. Сен-Адрес не пострадал, но в самом Гавре, словно Мамай прошел. Повсюду дымящиеся развалины. Авиаэскадра противника, должно быть, летела на минимальной высоте. Они положили свои бомбы чертовски точно, так точно можно было бомбить только с очень малых высот. Итак, решено: немедленно в город и осмотреть разрушения!

Огромный черный треугольник торчит на фоне светлого неба. Такого я еще не видел: плавучий док получил прямое попадание, но не затонул, а встал на дыбы.

Куда ни посмотришь, повсюду следы страшных разрушений. Стены домов, словно задники сцены, и в пустые глазницы окон видно яркое небо. Порт являет собой сплошное нагромождение деталей портовых кранов, железных балок, выгоревших перекрытий – темно-коричневых, будто изъеденных ржавчиной. Повсюду завалы из кирпича, железа и бетона. Доки полностью разрушены. Лоскутья маскировочных сетей висят, напоминая гигантскую паутину, на искореженном взрывами корпусе судна. Металл и камень слились в одно целое, и от этого мне страшно.

Не могу рисовать здесь, Но к счастью у меня с собой фотоаппарат. Снимаю никогда ранее не виденные абстрактные фигуры причудливых форм.

В портовом бассейне ничего, кроме разорванных на куски судовых корпусов, Высокозадранных бортов в венке из развалин серого бетона причальных стенок. В одном доке куски тральщика покрошенного, словно гигантским топором: не корабль, а месиво из металла и дерева.

Масштаб разрушений оказывается огромен, когда узнаю первые новости о налете. Более дюжины катеров и целый флот вспомогательных судов стали металлоломом. Все потеряно. Можно видеть лишь торчащие из воды носы кораблей или клотики их мачт.

Должно быть погибших не счесть.

Хочу попасть к коменданту, чтобы осведомиться об общем положении дел. Но это не так просто сделать: повсюду горы развалин. Повсюду истекающие кровью раненые, санитарные автомобили, санитары с носилками. Пробираясь по какому-то пятну выброшенной, а затем другим взрывом заровненной земли, вдруг наступаю на бронированную дверь: здесь было бомбоубежище. Неподалеку вижу какой-то лаз, куда мне надо протиснуться чтобы попасть в комендатуру.

В свете электроламп офицер развешивает скрученные ранее в рулон карты. Перед ним лежит пачка радиодонесений.

– Они провели ковровое бомбометание по стоянке торпедных катеров, – сообщает мне капитан-лейтенант, – «Сокол» и «Ягуар» лежат килем вверх, «Чайка» тоже. Лишь Т-29 остался на плаву. А в полночь, почти четверть часа длился второй налет. И тут уж все, что у нас оставалось, превратилось в песок.

Он замолкает. Но вдруг его прорывает: «Это несправедливо! Этот налет – чистый разбой! Им не было оказано никакого сопротивления. Ни одного выстрела зенитки!» – «Как это?» – не верю своим ушам. – «Дурацкая история. Между 20 и 24 часами, согласно приказа командующего ВВС-три, всем зениткам запрещалось вести огонь, т. к. над городом должно было пролететь наше собственное авиасоединение. А именно, самолеты с грузом бомб против флота вторжения. Но вместо них прилетели безо всяких препятствий британцы. Более 300 бомбардировщиков типа «Ланкастер»!» – «И никакого отпора?» – «Ни-ка-ко-го!! Приказ есть приказ! Вы же знаете.» – «Невероятно!» – «Но это так. На бреющем полете, словно знали, что никакого отпора не будет… Это уму непостижимо: они потеряли только один самолет, а весь порт и гавань представляют собой братскую могилу всех стоявших здесь кораблей… Это конец…»

Пошел ты! Хочу крикнуть ему, но капитан-лейтенант продолжает: «… конец войне!»

Повезло этому парню, что в качестве Стены Плача, он наткнулся на меня. Знаю довольно много веселых парней, что не стали бы слушать его до конца.

– Но ведь кто-то, где-то в какую-то минуту понял, что эти четырехмоторные самолеты не свои, а противника?»

– То-то и оно! Свинство в натуре то, что все выполняли приказ…

Интересно знали ли господа враги о запрещении стрельбы зенитных орудий?

– А если это была измена? – задаю мучающий меня вопрос, – Коль они знали наверное, что могут спокойно отбомбиться, безо всякого риска?

– Я уже думал об этом. Этого не могло быть, но вероятно. Но также может быть и роковая случайность… – и помолчав, добавляет, – Но вы же не можете написать обо всем этом свинстве? Или да?

– Написать-то могу, да вот печатать никто не будет.

– Могу себе представить! Значит так и не узнает никто из этих свиней, что здесь произошло.

Ожидает ли собеседник, что я продолжу разговор? В голове загорается красный стоп-сигнал и я лишь киваю в ответ. И кивок этот можно было принять как за знак согласия так и за знак глубокой задумчивости.

У пирса лежит катер, вскрытый от кормы до носа бомбой, словно консервная банка. Передняя турельная установка задрана вверх, нос под водой, из трубы торпедного аппарата торчит половина торпеды, а установленная при ремонте новенькая пушка обрезана под основание.

Делаю снимок развороченного судна. Убрав фотоаппарат, замечаю, что на юте плавают люди. Мне становится дурно от мысли, что я, словно при автокатастрофе снимаю ее жертв на глазах родственников. Какой-то унтер-офицер с катера подходит ко мне, желая увидеть мое удостоверение. Скрывая смущение, громко говорю: «Вашу телегу раскололи будто топором.» – «Да, теперь уж ничего не поделаешь! Катер полностью уничтожен.» – «На верхней палубе сплошь угри теперь…» – «Да никто купить не хочет. Лишь вороны.»

На корабле идет работа. Он сам расколот да посечен осколками. С мостика снимают броню. Сварщики, оказывается, члены команды.

Стены бункера сплошь покрыты бесчисленными оспинами осколков. Бункер прошит осколками насквозь. Из разрушенного бетона торчат железные прутья. Воронки располагаются так близко друг с другом, как я еще никогда не видел: бреющий полет, потому бомбы и упали на небольшой площади. В доке – развороченный тральщик. Он лежит на боку со смещенной верхней палубой и срезанной, будто бритвой кормой, напоминая тяжелораненую огромную рыбину.

Прохожу мимо эллинга превращенного в груду гигантских развалин. Капонир для катеров вздыблен вверх всей своей массой на фоне неба. Подойдя ближе, вижу разбросанные повсюду огромные глыбы бетонной крыши.

В воротах второго капонира слышу шипение. Это шум заводимых моторов. Из какого-то помещения падает яркий свет. Он отражается на лежащих на стапелях торпедах. Самая верхняя уже подхвачена крановой тележкой.

Удушливый чад буквально отравляет меня. В глубине бассейна, сквозь дым и полутьму, с трудом различаю торпедные катера. Какой-то офицер говорит: «Не уверен, что удастся отсюда выбраться…» – «Что так?» – «Мины. Ничего не поделаешь! Надо было выскочить до бомбежки, да не успели. А тут еще снаружи лежит эсминец, и хрен его знает, как его убрать!»

Подходят несколько других командиров. Впалые, небритые щеки и воспаленные глаза говорят, что они не выспались и смертельно устали. И не удивительно: едва ли кто из них мог бы уснуть в такую минуту. Ночь они провели снаружи, а день провели на нарах здесь, в укрытии, дыша выхлопными газами двигателей. А еще этот постоянный страшный гул…

Когда выхожу из капонира, небо уже покрыто облаками. Опустошенная поверхность гавани напоминает лунную поверхность после метеоритного дождя.

Остановившись у привокзальной башни, походим к часовому. Он громко приветствует нас, а я спрашиваю его: «Как здесь подается сигнал тревоги?» – «Тревога больше не подается, – с готовностью сообщает тот, – Когда вокруг все грохочет, но человек в состоянии укрыться, то он просто бежит в укрытие, господин лейтенант.»

Душевный парень!

Внезапно мы оказываемся одни, затерянные среди огромного поля, усеянного воронками и развалинами. Водитель очень осторожно ведет машину среди немыслимых опустошений. Проезжаем по какому-то мосту; доски настила ужасно громко трещат. Звук напоминает слышимую вдалеке стрельбу корабельной артиллерии, только боле громкую.

– Ни хрена не видно! – ругается водитель, а затем останавливает машину и говорит: – Подождите-ка! Выйдя из машины, он делает что-то перед ветровым стеклом: ножо прорезает большую дыру в маскировочной сети.

– Так мы прокрутимся здесь до утра! – продолжает ругаться.

– Нам бы сейчас очень пригодилась нить Ариадны…

– Что это?

– Есть такая легенда о лабиринте…

Однако водитель меня уже не слышит, а только ругается, вглядываясь в дорогу: «Свинство это, а не дорога!»

Едва он достиг апогея в своей злобе, как что-то треснуло, и машина провисла. Ударяюсь головой о раму ветрового стекла, а в следующий момент выскакиваю из машины: земля под левым задним колесом просела. Висим над воронкой. Она довольно глубокая, а края очень рыхлые: ноги проваливаются. «Спокойно!» – командую водителю. Затем осматриваю «подарочек судьбы»: машина лежит задним мостом на рельсе. «Могло быть и хуже!» – успокаиваю водителя. Тот от бешенства только скрипит зубами.

Помощи ждать неоткуда, потому приказываю водителю достать домкрат. Достав его, подкладываем под колесо множество валяющихся повсюду булыжников, устанавливаем домкрат и поднимаем машину.

Кажется, проходит целая вечность, пока мы снова устанавливаем машину. Перемазались с ног до головы, близится ночь и хочется отдохнуть. Чувствую себя на редкость потерянным и свободным от всех забот; вконец измученным всем пережитым за этот день.

И тут я вдруг вспоминаю Симону. Она ведь никогда не видела разрушенный большой город. Когда она была со мной в Германии, то Мюнхен, Лейпциг и Берлин еще не подвергались таким жестоким авианалетам. Где торчит в эту минуту Симона? В какой-нибудь жалкой тюремной камере? Или в концлагере с такими же несчастными?

Начинаю успокаиваться. Но еще бы посидел на этом неразличимом во тьме рельсе, смотря на фиолетовую тьму неба над дымящимися развалинами. Однако, хватит рассиживаться! Еще одна ночь в Сен-Адрес – а затем вверх по побережью!

НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Не хочется ехать так же долго как ранее по дороге в Этрета. Ладно, посмотрим карту. Может, удастся найти какой-нибудь более защищенный путь. Пошел дождь, а это значит, что мы можем мчаться, не поднимая за собой предательские тучи пыли и выскочить на побережье.

Среди красных линий соединяющих черные точки селений, выискиваю одну, ту, что нам пригодится.

– Вот здесь долина Сены. Едем по ней до Больбека. Делаем крюк примерно в 25 километров на юг.

Водитель боится, что я могу еще раз поменять свое решение.

– Это хорошее решение, господин лейтенант! Был бы еще у нас запас бензина в багажнике побольше. Разок заправиться не помешало бы!

Итак, делаем крюк в тыл нашей линии обороны. Узкая дорога ведет по маленьким селениям и деревушкам. Деревянные указатели с цифрами и написанными по шаблону значками указывают, что почти повсюду на постое расположились солдаты. Но их нигде не видно. Максимум, что удается разглядеть, так это стоящие под кронами садовых деревьев тягловых лошадей, да несущего охрану ворот какого-то начальника часового.

Несколько раз вспугиваем стаи пасущихся на покрытом красными маками зеленом лугу черных ворон.

В низине располагается небольшой промышленный поселок. Вновь многочисленные указатели сообщают о присутствии солдат. Но и тут, ни на рыночной площади, ни на извилистых улочках не видно ни одного военного. На выезде из поселка в капонирах укрыты маскировкой несколько бронетранспортеров.

На небе собираются тучи. И вскоре начинается проливной дождь. Вся местность вдруг скрывается в пелене дождя. Но в одном месте остается ясная, кобальтовой синевы, проплешина неба. Вид такой, словно при побелке нерадивый маляр пропустил одно пятно подложки. Встречный ветер яростно бросает в лицо тяжелые капли дождя. Такое чувство, что с неба бьет поток града. Водитель все никак не успокоится и продолжая ругать и погоду и дорогу, вертит головой по сторонам. Я же молчу.

Ливень сделал луга еще более зелеными. Освещенный пробивающимся сквозь струи дождя солнцем откос стоит в пышном блеске на фоне тяжелых фиолетовых туч, и маки на лугу пылают красным огненным ковром. Кажется, что весь холм охвачен огнем. Светлые пятна на телах коров, понуро стоящих привязанными к врытым в землю колышкам в кругу сочного клевера, ярко выделяются на общем фоне, а одинокая фабричная дымовая труба, торчащая в узкой долине, превратилась в яркий, кирпично-красный пылающий палец, высящийся на скрытом в дождливой дымке фоне.

В полдень подъезжаем к какому-то крестьянскому двору. Хозяйка хочет приготовить нам яичницу. Садимся с семьей за стол. К яичнице подают хлеб и сыр. Наконец-то добрая, сытная еда. Хозяйка ставит на стол сидр, который называется „le boisson“ – напиток.

За Этрета мы выезжаем на побережье. Показываются солдаты. По обе стороны дороги через небольшие промежутки расположены уже обжитые, в человеческий рост перекрытые «щели». Противотанковые заграждения оставили свободным лишь небольшой проезд. По полям тянутся проволочные заграждения, такие же, как и под Этрета. Во многих местах вместо противотанковых свай забиты стволы деревьев, обвязанные и связанные в сплошной забор колючей проволокой и колючей проволокой с минами.

Считаю сплющенные остовы автомобилей стоящих по сторонам дороги и быстро насчитываю более полутора десятков. А вот подряд три сожженных автомобиля. Здесь шла колонна.

Город Фекамп. Направляюсь в собор. Он не пострадал. Внутри собора сумрачно и прохладно. В качестве купели использованы две огромные морские раковины. В боковой часовне коленопреклоненные, одетые в черное женщины. Их взгляды направлены поверх коричневых мешков с песком, за которыми скрыт алтарь.

Задняя стена главного алтаря покрыта маленькими мраморными плитками с золотом выписанными надписями: „Merci-reconnaissance au precieux sang!“ На позолоченной ленте можно прочесть, что аренда такой дощечки на год стоит 5 франков. Поэтому-то, наверное, бедняки царапают свои благодарности прямо на белой штукатурке стен.

Когда я читаю на карте название Fecamp, то невольно думаю о “Benedictine” и даже представляю себе как наяву бутылку с таким названием. Издалека долетает сладковатый запах с ликерной фабрики. На воротах висит табличка, что здесь вырабатывается продукция только для германских вооруженных сил. Точно такая же табличка в витрине Cafe Симоны в Ла-Бауле. Как же тогда удается французам тоже пить старый добрый Benedictine?

Комендант города, тучный майор, расположился прямо у ликерной фабрики. После официального приветствия не могу не удержаться от колкости в его адрес: «Господин майор расположился прямо у источника». Майор негодующе протестует: «Толку-то. Свободной торговли здесь нет. Каждая бутылка регистрируется: Все товары принадлежат маркитантам.» А затем, помолчав, добавляет: «Во всем должен быть порядок!»

Охотнее всего я бы ответил, что господин майор прав, но решил прикусить язык.

У майора странно бегают глазки. А красный нос выдает определенного пьяницу. Он уже более 2-х лет находится во Франции. Сколько же Benedictine и отменного красного вина прошло через его «неподкупную» глотку? Становится ясно, почему майор почувствовал себя неприятно при моих словах. Ведь каждый день такой сытой жизни здесь может стать для него последним.

Устраиваюсь на жилье в покинутом доме на пляже. Не роскошь, но вполне сносно.

Бешеная стрельба страшно пугает меня. Я буквально слетаю с кровати. Стрельба доносится со стороны гавани. Над меловыми отрогами мне видны лишь светильники осветительных ракет. Рядом тихо покашливает мой водитель. Он тоже смотрит в окно.

– Слышите этот гул, господин лейтенант? – произносит он вдруг, – Это снова эти чертовы бомбовозы!

Напрягаю слух: «Это не бомбовозы. Это катера.»

Снова слышны залпы орудий.

– Английские катера…

– Ну, молодец, догадливый какой!

Едва рассвело, едем в гавань. От часового на пирсе узнаем о ночных событиях: небольшие сторожевые корабли, переоборудованные для военных нужд рыболовные боты, при возвращении со своих позиций на базу были атакованы катерами противника. Не погиб ни один наш корабль. Только в одном экипаже двое убитых и несколько тяжелораненых. Этот бот стоит у пирса. На палубе видны застывшие лужи крови. Вокруг лежат разрезанные и простреленные насквозь сапоги.

Командир, обер-унтер-офицер из Экернфёрде (городка в Шлезвиг-Гольштейне), завтракающий в своей каюте, описывает мне ситуацию с помощью ножа и вилки: «Вот здесь они и вынырнули из темноты. А нам накануне сообщили о группе наших кораблей. Потому-то мы и не стреляли, хотя и подали опознавательные сигналы. В ответ получили по зубам. У них было гораздо больше кораблей. Это была абсолютно нечестная игра!» Его благородный гнев обрушивается на головы недостойного противника.

Немного позже вижу убитых. Они лежат, словно надломленные деревца. Их уже охватило трупное окоченение и потому вряд ли можно будет уже распрямить. Мой товарищ по Академии по фамилии Свобода был также окоченел и тверд когда я нашел его меж темно-зеленых зарослей водных растений в пруду Мекленбурга. Свобода перегрелся на солнце и плотно поев полез в вечерних сумерках в воду. Этого ему хватило за глаза. В таком вот согнутом каменном оцепенении его нельзя было даже в гроб уложить. Пришлось его, из-за погнутых к груди колен и согнутых рук, оставить лежать на голой земле рядом с гробом.

– Весело лежит, – сказал проходивший тогда мимо крестьянин, уже видавший много утопленников. Позже я думал: Начало и окончание трупного оцепенения очень важная точка опоры для криминалистов.

И этим парням придется здесь еще поваляться, пока снова смогут вытянуться.

Подчас я ощущаю себя переодетым шпионом, отменно экипированным качественной легендой и документами. Но как это выглядело бы на самом деле, если бы меня при таком блуждании по краям и весям действительно приняли бы за шпиона – шпиона с первоклассно сфабрикованными фальшивыми документами? Подписанный самим Кейтелем пропуск в кармане моего кителя давал мне такие полномочия, что в самый раз для настоящего шпиона.

В определенном смысле этого слова я и есть шпион: меня буквально разрывает от желания узнать как можно больше. Иногда я даже стыжусь своего любопытства. Может я больший шпион, чем маркиз Войер д’Аргензон? А как тогда быть с моей страстью к приключениям? Настоящая она или лишь бравада? И вообще: я уже выбрался из приключений или это судьба просто ослабила поводья?

Тут же пронзает мысль: надо черкануть пару строк своей конторе. Вопрос только: О чем? Об ожидании, которое нам здесь демонстрирует противник? Как мне не хватает сейчас умения нашего военкора Маркса буквально из ничего делать шикарный материал.

В небе мелькает тень, я ору и водитель бросает машину вправо, мы летим вон из нее и в укрытие. А память услужливо подсказывает не бежать в ту же сторону, что и водитель…

Скоро замечаю, что мы одни: ну, кто в ясный день наяривает на машине по прибрежной дороге? Солнце буквально слепит меня и я невольно прищуриваюсь. Хочу первым увидеть в небе этих «трубадуров».

Опять проезжаем мимо небольшой местной гавани. Вокруг окружающего пирс палисадника стоит уродливый, покрашенный белой краской бетонный забор. Здесь годится лишь бетон, поскольку любой другой материал быстро проржавеет или сгниет.

Уже полдень. Лежащие на лугу рябые коровы степенно пережевывают свою жвачку. Рогатая скотина показывает здравый пример: нам тоже надо бы прилечь где-нибудь в теньке и перекусить. Но вероятнее всего, этот приятный момент придется отложить на потом, т. к. навряд ли вражеские пилоты рассчитывают на то, что найдутся сумасшедшие, решившиеся на поездку в ясный день.

Ощущение такое, словно мы едем по местности охваченной глубоким сном: Нигде никого, а лишь вновь и вновь мелькают по сторонам дороги остовы машин попавших под бомбовые удары, и ржавчина еще не успела съесть их.

Я никогда ранее еще не имел такой поездки – в виду постоянно вся панорама: поля и луга и небо вокруг. Так, целиком я видел лишь море с нависшим над ним небесным колоколом, стоя на мостике подлодки. Рогатка впереди, на ободке берега, является примером общего помешательства. Кто уже успел поработать на берегу вышиной в дом? Ведь без троса и кирки туда не добраться. И тут же поправляю себя: такой же крутой берег и у городка Арроманч, но они и там забрались также высоко.

Поскольку писать нечего, надо хотя бы порисовать. Нерешительное блуждание по карте и слепые поездки то в одном, то в другом направлении буквально бесят мня. Начинаю яростно рисовать, и это буквально бальзамом ложится на мои расшатанные нервы. Ладно: рисовать этот обрывистый берег карандашом или акварелью? Диагонали – это ободки берега, а горизонталь – горизонт моря. А над ними ржаво-коричневая рогатка в багряно-желтом венце засохших былинок травы. Но здесь мне надо подобраться бы поближе к крутому обрыву – но при этом у меня вовсе нет укрытия.

Наконец, осмеливаюсь продвинуться вперед к самому краю обрыва. И тут обнаруживаю густой кустарник, достаточный чтобы укрыть машину.

Клин спокойной глади зеленой воды, высокий горизонт моря – словно созданы для открытой композиции. Мозг свербит одна мысль: Чтобы сказал Бисмарк, если бы увидел меня здесь, рисующим пейзажи? Он ожидает от меня героических изображений «кораблей, оружия и боевых машин», как указано в моем удостоверении, но конечно же не нормандские пейзажи.

Рисую на трех листах подряд. Последний буквально с лету, «мельком», т. к. в животе гнездится липкий страх перед самолетами противника и гонит меня скорее прочь от берега. Тем не менее, то и дело поглядываю в небо, Стараясь по возможности раньше заметить их, и никак не могу сосредоточиться на рисунках.

Атлантика в штиле. Отсюда, с высоты моего места, вода выглядит как одна твердая масса, отполированная поверхность, которую можно пешком перейти. Но изредка, могучая грудь океана едва вздымается: океан дышит.

Мне видны и крестьяне, которые тащатся с повозками нагруженными мешками с цементом к определенным позициям между скалистых отрогов по осыпям гальки.

Резко шумит прибой. Он вспучивается волнами глиняного цвета над гравием, который словно гигантская сортировочная машина так нагромоздила, что местами он возвышается, напоминая огромные сцементированные глыбы. Издалека долетают выстрелы зенитных орудий, и далеко над водной поверхностью вижу одинокий самолет. Скорее всего, это высотный разведчик. Истребители летят быстрее. Едва ли зенитки испугают этого парня на такой высоте.

С удовольствием скатился бы вниз, но, не зная дороги легко сбиться в высокой траве. К тому же, все вокруг наверняка плотно нашпиговано минами.

Когда я уже запаковал мольберт, снизу по тропе поднимается солдат. Ну и дела! От него узнаю, что здесь зигзагами проходит тропинка прямо на пляж. Солдат поясняет, что безопаснее находиться здесь на тропинке или самом пляже.

Спустившись, подхожу вплотную к кружащимся барашкам прибывающей воды прилива, присаживаюсь на корточки и наблюдаю, как они растут, затем обрываются и быстро исчезают. Собираю ракушки, выкладываю из них орнамент и как ребенок радуюсь ему.