Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 111 страниц)

– Вы можете ехать со мной в кюбельвагене! – адъютант внезапно обращается ко мне. – Ведь Вы же военный корреспондент?

– Так точно! – отвечаю молодцевато. – Могу ли я взять с собой моего боцмана?

– Ваш ассистент?

– Ассистент? Нет, не военный корреспондент, но человек, который также не принадлежит к экипажу подлодки…

Тут я останавливаюсь и не знаю, как должен объяснить этому надутому павлину всю ситуацию. – Видите ли, я отвечаю за боцмана Бартля.

– Ради Бога!

Я бросаю автомат на плечо и испытываю фатальное чувство выглядеть преувеличенно воинственно – уже хотя бы потому, что я здесь единственный, кто имеет оружие. Нет! Бартль тоже имеет свою пушку, 7.65, в кобуре, а именно – как и раньше – на животе. Мой же Вальтер соскользнул мне почти на спину. Водитель адъютанта вытягивается по стойке смирно, а затем заводит машину, когда адъютант приказывает ему «Назад, во Флотилию!». Кюбельваген так сильно бьется задком по мостовой, что невольно приходится держаться за верхний кант окна. Чертов «сырок»! Скачет как козел. Вместо того чтобы объезжать препятствия в виде ям и выбоин, водила просто гонит его упрямо по прямой. А может ему приспичило посрать и ломит в животе – тогда ему конечно до одного места, поломает ось он или нет. Наконец въезжаем на неповрежденную гранитную мостовую, и я говорю адъютанту в затылок:

– У меня здесь в сумке секретные вещи. Они должны попасть, как можно быстрее, в Берлин. Мне нужен транспорт!

Адъютант не говорит ни слова, словно не слышит. Затем произносит:

– Все чертовски плохо! Понимаете: Очень плохо! – И затем добавляет:

– Совершенно нет бензина! Вам следовало бы лететь с КПФ…

С КПФ? эхом звучит во мне. Что он хочет от меня? Хочет ли прощупать? Или выведать что-то? И я произношу как тупица:

– Но КПФ же сидит в Анже…

– Сидел! – я бы так сказал. – Однако вчера он был еще здесь, а затем улетел в Париж. Мы ожидали Вас раньше! Поэтому также и шеф Флотилии отсутствует.

– А он где?

– На рыбалке.

– Черт возьми! – вырывается у меня. Более всего мне хотелось бы сказать: Не тяни, выкладывай, что еще случилось?!

Неужели сам КПФ в подвешенном состоянии? Теперь это становится действительно интересно. Как командующий он мне нравится. Он всегда поступал правильно. Мне только любопытно, как Верховный произноситель лозунгов Дениц сумеет выпутаться из аферы. В Bernau он находится очень далеко от расстрела. К тому же у него еще есть какое-то время на выбор: Ампула с ядом или пистолет. Утопление, это, конечно, ему не грозит. Адъютант полуоборачивается и говорит:

– Вы можете рассчитывать впрочем, получить от комендатуры гостиничный номер. Но я бы этого Вам не советовал.

– Клопы? – спрашиваю заинтригованно.

– Не то чтобы, – отвечает адъютант, но таким странным голосом, что я недоуменно смотрю на него сбоку.

Наконец его лицо потеряло выражение более соответствующее овце. Он даже косо улыбается и произносит:

– Или лучше сказать: И клопы, вероятно, тоже. Но не они являются проблемой. Имелись случаи нападений…

– Нападений?

– Так точно! Убили офицеров, отрезали им половые члены и засунули в рот.

– Их собственные члены?

– Да, половые органы.

– Это ужасная история!

– Однако, к сожалению, так и было!

– Вы здесь живете как на вулкане!

– Пожалуй, можно и так сказать! – отвечает адъютант. – Во всяком случае, я бы хотел посоветовать Вам оставаться во Флотилии.

– Великолепно! Я буду чувствовать себя там как дома!

Я разыгрываю давно ожидаемое счастье и думаю: Значит, никакой богатой ванны… Черт возьми! Ворота на возвышенности рядом с Бункером – это та еще штука! Увеличенная работа лобзиком. Будки часовых покрашенные в черно-бело-красное, в косую полоску. За ними светло окрашенные эллинги, перед ними мотки колючей проволоки. Входы в бетонированные убежища, кажется, новые. У них стальные купола как у танков. А еще я замечаю также короткие орудийные стволы. Господи! У них здесь еще и эти проклятые бараки! Их неприкрытый вид приводит меня во внутреннюю панику. Бараки в Потсдаме и на Oberjoch. Воняющие смрадом матрасы набитые конским волосом. Мастика для полов. Пот и немытые *** – запах блевотины и обоссанного сортира… Въезжаем на площадь, окруженную бараками. Обязательные пустые бутылки из-под вина, зарытые горлышками вниз, обрамляют обе стороны только что прочесанной граблями гравиевой дорожки.

– Стоп! – приказывает адъютант, и водитель тормозит свой «драндулет» так резко, что гравий веером вылетает из-под колес.

– Ну, вот мы и на месте. В этом здании Ваш кубрик.

– Здание? – спрашиваю со всем имеющимся во мне цинизмом в голосе. Остаюсь сидеть и говорю:

– Хотел бы я знать, как было бы мне с КПФ…

Адъютант делает знак водителю: Мотор заглуши. Затем говорит:

– Ваш боцман будет жить вон там, – и бросает неопределенный жест на скопление нескольких бараков.

Бартль понял его жест: Он вылезает из кюбельвагена, хватает свою брезентовую сумку, вытягивается по стойке смирно и тащится в направлении бараков. Сзади его вид и то, как он пересекает длинную площадь своей ковыляющей походкой, вызывает у меня жалость.

– КПФ хотел Вас, то есть весь экипаж подлодки вместе со служащими верфи, когда был здесь, – доносится голос кастрата.

– И?

Смотрю, склонив к плечу голову, как фатально действует мой вопрос на адъютанта, и сразу же иду напролом:

– Земля горела у него под ногами, что ли? Или Союзники уже в Анже?

– Да недавно улетел, так сказать, прямо сегодня утром…

Адъютант поворачивает и, судя по его виду, находится в большом замешательстве: Он должен защищать своих господ и повелителей, и не может позволить проявиться сомнению в окончательной победе. Тогда, чтобы положить конец этому трепу, коротко говорю ему:

– Или Вы полагаете, что Ваша очередь еще нескоро придет? Все это является лишь вопросом времени… я думаю, в силу сегодняшней занятости Союзников.

– Ну я, так вот, не вижу наше положение…

– Конечно, нет! – И теперь целенаправленно закидываю ему крючок: – Вы вовсе не могли бы этого увидеть – при Вашей-то должности!

Мой кубрик! Волосы становятся дыбом от одного вида стоящей там койки. Я думал, что раз и навсегда оставил подобное за спиной. К счастью, этот темный чулан для меня одного. Ладно, зато теперь никакого гремящего пердежа и пуканья, никакого перехватывающего дух зловония, как прежде в подлодке… Но как это самоуспокоение поможет мне? Мне бы в данный момент присесть где-нибудь снаружи и поразмышлять – но только в полной тишине и покое. Когда подхожу к стене здания, могу видеть между двумя бараками полузасохшие луга, а также серо-коричневые пустоши сквозь ячейки высокого проволочного забора и мотки колючей проволоки за ним. Все же беру курс на незастроенный участок и обнаруживаю, когда оставляю его за спиной, опрокинутую, окрашенную в бело-красное, бочку. К ней и устремляю свои шаги. Пот сбегает по телу струйками. Это какое-то чудо природы, как он находит путь наружу даже из совершенно грязных пор кожи. Надо бы поискать тень, но это, так как солнце стоит уже высоко в небе, в этом лагере не так просто. Вероятно, говорю себе, все от жары стали настолько вялыми, что больше вовсе не способны к нормальной игре своих ролей. Наше прибытие уже было слишком большим потрясением для них. Присаживаюсь на бочку и пристально смотрю, словно арестант, на ландшафт за забором: Ну и что – мне все равно: Я должен побыть с собой наедине. Надо осмотреться, выждать, показать полное спокойствие. Своим нетерпением я могу только возбудить здесь подозрение. Как жаль, что в La Pallice не знаю никого, кто мог бы помочь мне. И затем бормочу как молитву: Ты хочешь пережить эту войну – ну так пережди, отдайся на волю Неба! Но довериться в руки Господни и в свою удачу, это больше не помогает. Помоги себе сам, и тогда Бог поможет тебе! Внезапно передо мной возникает Бартль.

– Как Вы устроились?

– Говно дело, господин лейтенант!

Киваю ему с полным пониманием.

– Господин лейтенант, – начинает затем Бартль жалобным голосом, – я думал, они землю ради нас перероют – но это, конечно, последнее, то, как они ведут себя…

– Мы должны прежде осмотреться, чтобы найти возможность как можно быстрее смыться отсюда.

– Там в Бресте у нас было, однако, больше возможностей для маневров! – настаивает Бартль.

– Кто знает! – соглашаюсь с ним.

– А могут ли Томми долететь сюда с противобункерными бомбами, господин лейтенант?

– Не имею представления. Наверно не могут…

– Жаль! – произносит Бартль. И затем добавляет после короткой паузы:

– Думаю, для всей этой херни здесь, хватило бы парочки зажигательных бомб. Не понимаю я, почему Союзники еще не сожгли все эти склады и бараки?

– Звучит не совсем в любви к ближнему своему… Полагаю, они хотят здесь наступать, если только зацепятся за гавань…

Бартль рассматривает меня, склонив голову. Он смотрит как скворец, нашедший дождевого червя, и под этим его взглядом я невольно улыбаюсь. Когда Бартль видит это, он радостно оживает:

– А я-то думал, господин лейтенант, что Вы так никогда не думали.

– Нешто я да не пойму при моем-то при уму?

Какое счастье, что я не удосужился посмотреть этот лагерь, когда уже однажды был в прошлом году здесь, говорю себе, когда Бартль снова пожимает повисшими плечами. Тогда «в городе» – в La Rochelle – была ярмарка. И мы жили в настоящих прекрасных отелях-борделях с плотными ставнями-жалюзями от жары на окнах, роскошными обоями на стенах, воланах с бахромой и кистями, коврами на полу – все плюшевое и пахнущее грехом и развратом. Так я сижу, и втайне жду, чтобы весь этот барачный лагерь взорвался и растворился как приведение, превратившись в ничто. В воздухе висит дымка. Она рассеивает солнечный свет, производя еще более сильное ослепление. Мне видна часть улицы между Бункером и барачным лагерем. Там формируются транспорты OT. Но что еще я там вижу? Там свободно ходят пьяные в стельку, и даже пьяные с женщинами под ручку. И это в светлый день! Сцена вызывает такое сильное отвращение, что я вынужден отвернуться. Так, отвернувшись где-то на 90 градусов, могу смотреть между двумя другими бараками прямо на лагерные ворота. И вижу, как сквозь ворота приближается колонна экипажа подлодки U-730. Она тянется без всякого порядка, будто на экскурсии, по дорожке – у каждого в руке свой узелок. Делаю навстречу этой колонне несколько шагов и жалею, что в руках нет «Аррифлекса»: Я мог бы получить замечательные съемки побежденного оружия. Белесый свет – солнце словно фильтром прикрыто тонкими облаками – безжалостно к людям: с кирками и страшно худым – одетым в поношенное дерьмо вместо одежды… Незаметно для себя присоединяюсь к группе и сопровождаю их несколько шагов. При этом слышу:

– Могли бы спокойно прислать нам какой-нибудь автобус к Бункеру!

– Это как же должен автобус сюда пробраться, ты, засранец! Просто перемахнуть через пути? Или тебя перенести к нему, как самого крутого, персонально?

– Но, вот же, парни из Люфтваффе были на машине…

– Давай топай вперед, на пристань! Ну, ты и тупица!

Невольно спрашиваю себя, откуда эти парни еще берут силу для такого трепа, и в следующий миг слышу голос, уже с раздражением:

– Осмотр во Флотилии – этта, блин, та ищще мысля!

– Каждый раз что-то новенькое!

– Процедура: глубоко на юге!

– Да здесь все кажется, дрыхнут целыми днями!

Что за радость слышать беззлобную ругань этих моряков! Когда основательно осматриваюсь в лагере, настроение мое не становится лучше: Куда бы не обратил свой взор, меня встречают лишь смертельно скучающие рожи. Люди из личного состава базы едва вскидывают руки в приветствии, словно невыносимо ослабли. Между Административными блоками управления базой быстрым шагом движутся два перепоясанных портупеями унтер-офицера, с важным и неприступным видом, с папками в руке: Контора пишет. И по-другому быть не может! Они ведут себя так, как будто положение точно такое, какое было с давних пор и как будто Союзники вовсе еще не высадились.

В то время как я так стою, то в нерешительности переступаю с ноги на ногу: Я должен поговорить с шефом Флотилии и просить его предоставить мне машину. Пусть раздобудет необходимый для поездки бензин. Ведь, в конце концов, моей целью является не La Pallice, а Берлин. И если шефа Флотилии нет, тогда должен посуетиться адъютант и выбить необходимое для поездки.

Но прежде всего, он должен поместить мою сумку в сейф – это, по возможности, только на одну ночь. Моя теперешняя роль – это роль курьера, и именно это должен понять, и по возможности быстро, адъютант, включив весь свой мыслительный аппарат: Эта сумка должна быть самым быстрым способом доставлена в Берлин – а именно мной и никем другим и быть переданной моему капитану третьего ранга.

А потому сбросить с себя эту курьерскую сумку и поискать, есть ли здесь что-то вроде душа – лучше бы ванна, в которой я точно смогу размягчить грязь на своем исстрадавшемся теле.

Здания стоят вплотную друг к другу, каждая лестничная клетка походит на предыдущую, и мне приходится немало потрудиться, пока, наконец, не оказываюсь перед правильной дверью, за которой, по моим расчетам, мог бы находиться адъютант.

Я еще держу руку на ручке двери, когда сообщают, что прибыл шеф Флотилии.

Ну что ж, вхожу!

Но с сумкой курьера в руке я не могу это сделать так просто. Адъютант тоже это понимает. Он берет ее к себе и закрывает в сейфе.

Рядом шумят: Ага, прибыл командир Флотилии.

А он уже орет через закрытую дверь, зовя к себе адъютанта. Когда спустя пять минут никто не появляется, я покидаю офис, беру фотоаппарат и иду к аппелльплацу.

Экипаж уже собран и стоит там под ярким солнцем. Зад брюк у всех свисает вниз. Люди полностью опустились: Если бы они раскинули руки, то смотрелись бы все вместе как чучела – так они исхудали.

Теперь сделать общую панораму всех 50 и всю панораму, а затем поместить в киножурнал. Это будет поразительное зрелище для наших зрителей. Ведь они все еще помнят кадры с героями-подводниками, как те колесят в шикарных черных Мерседесах, наглаженные и разнаряженные и их везут в имперскую канцелярию на торжественный прием. И вот показать в сравнении то и другое, указав: Раньше – и сейчас!

Вот это была бы штука и прекрасная иллюстрация разъяснения народу всего происходящего.

Командир подлодки тоже приходит и приказывает экипажу стать по стойке смирно. Он одет в серые кожаные брюки и сверх этого полностью обтрепанный синий френч. Брюки тоже пузырятся на коленях и свисают огромными складками.

Хорошо, что я повесил фотоаппарат на грудь. Таким образом, всем понятно, почему не стою на правом фланге.

Тем временем солнце стоит уже так высоко, что нет никакой тени на этом плацу.

Боязнь пространства? Клаустрофобия от яркого солнечного света?

Служащие верфи не выходят у меня из головы. Эти чертовы серебрянопогонники, они нанесли командиру серьезный удар. Они, конечно, уже находятся в пути вместе со своими ящиками и чемоданами, в направлении Родины, а я вынужден топтаться здесь на жаре, переступая с ноги на ногу.

Все это предприятие похода подлодки было с самого начала авантюрой слабоумного. От Бреста мое целевое направление было Восток. Но мы прибыли на Юг, и теперь я сижу здесь, глубоко на юге, и не знаю, как быть дальше. И то, что должен делать этот экипаж, никто тоже, очевидно, не знает.

На этой лодке, напоминающей кусок металлолома, выйти еще раз в море? Пожалуй, едва ли!

Если бы я только знал, как можно ускорить приход господина Шефа Флотилии! Он то прибывает, то не прибывает и просто заставляет экипаж стоять на солнцепеке. Полагаю, что наши парни уже едва выдерживают жару: Но не вижу никого качающегося от недомогания. Крепкие орешки!

Пока я так стою и жду, что должно произойти, в моей голове внезапно возникает слово «ESTRAMADURA». Я пытаюсь прогнать его, однако, это не получается. «ESTRAMADURA» свербит в моей голове. Оно крепко обосновалось и заполнило весь череп. Не имею никакого представления, что оно должно означать, это «ESTRAMADURA». Сыр? Творог? Что? Сыры Эстремадуры? Спелый сыр или творог с тархуном?

Закрытие век и покачивание головой не помогает. Слово вспыхивает прописными буквами в мозге. Остается только капитулировать перед ним. Впредь я буду вынужден жить со словом «ESTRAMADURA». Но, вероятно, говорю себе, это воздействие жары. Надо бы слинять в тень. Только не могу сейчас сбежать.

Лишь теперь чувствую, сколько часов отсутствующего сна мне не хватает. Когда же я в последний раз действительно спал? Хоть бы не вырубиться здесь, на плацу!

Слово «ESTRAMADURA», снова и снова вспыхивает во мне.

Ко мне подходит незнакомец в серой форме подводника, на голове совершенно испорченная офицерская фуражка. Так как погон нет, не знаю, какого он звания. Он спокойно вытаскивает правую руку из кармана брюк и, приложив два пальца к козырьку, делает легкий поклон и представляется:

– Обер-лейтенант Крамер. Я являюсь здесь инженером флотилии, а Вы – военный корреспондент Буххайм, если не ошибаюсь…

Если бы он сказал «I presume», я бы не так удивился. Этот человек – прямая противоположность тупому барану-адъютанту. С этим Крамером я бы охотно поговорил. Но господин обер-лейтенант указывает кивком головы по направлению центрального барака, и произносит:

– Вы сейчас отправляетесь на медосмотр!

И продолжает свой путь с подчеркнуто небрежными движениями, правая рука снова в кармане брюк. В следующий миг большая, неприятного цвета дворняжка пробегает рысью, с важным видом, вывернув из-за угла барака, на плац. Не верю глазам: Что здесь делает эта гигантская скотина?

– Командир Флотилии! – доносится команда командира.

И в ту же секунду, из-за того же угла, появляется кривоногий, в коротких штанцах, человек, в слишком большой фуражке на голове. Короткие штаны и гольфы! Неужели это командир Флотилии?

– Внимание! – каркает наш командир и откашливается от своей внезапной хрипоты. Затем хрипит:

– Смирно! К встрече командира Флотилии – равнение – налево!

Адъютант идет почти впритык к кривоногому, держа обеими руками нечто наподобие сигарных коробок перед животом: Ордена!

Как я рад, что в этот момент держу в руках фотоаппарат и могу играть тяжело занятого человека, вместо того, чтобы стоять в шеренге этого цирка.

Подхожу вплотную к фронту строя и слышу легкий шепот Второго помощника:

– Этот остряк мог бы также спокойно придти и на пристань.

Коренастый человек, одетый в хаки, встает перед строем. Его короткие штаны слишком широки. Икры толстые как кегли. Он раздвигает ноги и сжимает колена. На этом, теперь кривоногом фундаменте, напоминающем букву «Х», он держится твердо, выпятив вперед живот. А между отогнутыми уголками воротника его рубашки-хаки блестит настоящий Рыцарский крест: Что за молодец! А вокруг плаца страшный беспорядок, кучи мусора и хлама.

Черт его знает, как только этот коротконогий, толстожопый «герой войны» надумал нарядиться в гольфы и короткие штанишки. Почему он не оделся, к примеру, в матросский костюм фирмы Bleyle с воротником-гюйсом? Вот бы расхохотался Старик, если бы он мог все это здесь видеть. А для меня стало настоящим открытием, что кривоногий в движении человек, может стоять, установив ноги буквой «Х»!

Командир Флотилии зычным голосом начинает свою речь, и в то время как я целюсь в него визиром моего фотоаппарата, слышу:

– … Борьба до последнего вдоха… непреложная верность Фюреру… немец никогда не станет слугой…

Тут уж я опускаю фотоаппарат и удивляюсь: Тысячекратно произнесенные громкие фразы! Как можно их все еще лаять, еще и теперь, с такими вокальными усилиями? Как будто бы я был виноват в этом, от стыда за весь этот спектакль, опускаю взгляд – так, как будто ищу выброшенные вопреки Уставу сигаретные окурки. Внезапно раздается клич «Окончательная победа» и снова поднимаю голову. Галлюцинация? Неужто командир Флотилии и в самом деле произнес это слово?

– Окончательная победа! – звучит опять.

Никаких сомнений. Нет, его голос не дрожал от цинизма. Кажется, нет и намека на moquerie. Эти его слова буквально пронзают все вокруг.

Не понимаю, как можно отважиться высказывать их ввиду тотального краха?!

Приходится сдерживаться, сжать зубы, чтобы не заорать: У Вас что, из башки еще не выветрилось все это говно?

Не поднимай взгляда! Приказываю себе.

Лучше, сфокусируйся на дворняжке, на этом черном адском животном, которое, если только приподнимется, этого коротышку, конечно, же превзойдет ростом. В своей лохматой шкуре эта скотина должна отчаянно потеть. Язык вывешивает далеко, толстая голова с болтающимся языком покачивается туда-сюда: Очевидно, дворняга ищет тень. Но только мы бросаем тени на этом пустом плацу. И дворняга, кажется, понимает это: Странно подпрыгивающей, но мягкой, упругой походкой пес трусит рысью во фронт строя, и затем вплотную втирается между Номером 1 и дизельным механиком с такой силой, что весь передний строй дрогнул, а эти двое чуть не падают на плац. Наконец, он устраивается между первым и вторым непосредственно у их ног.

– Положеньице! – шепчет рядом со мной Второй помощник. Из строя доносится отчетливая ругань.

Болтуну перед нами все нипочем. Он вовсе не думает о том, чтобы немедленно отозвать эту черную скотину свистом или окриком. Это должно отчетливо показать нам за кого он нас считает, этот наш господин шеф Флотилии.

Я сосредотачиваюсь, в то время как ярость кипит во мне, своим визиром на командире подлодки, который стоит сейчас почти впритык перед фронтом экипажа – а именно на его виде в профиль: слегка изогнутый в коленях, спина согнута, впавшая грудь, острый кадык. Тонкая шея, маленькая голова, остро выступающая скула.

А плечи? Как они свисают развернутые в мою сторону! Замызганный китель, на несколько размеров больше необходимого, и эта его фуражка, что сидит у него на темечке как на манекене. Такой вид, будто его птичья голова стала еще больше!

Что они только сделали с этим человеком!

Он не старше меня ни на год, а уже выглядит как трясущийся от дряхлости старик. И напротив – эта тугая, лоснящаяся рожа командира Флотилии!

А коротышка буквально гимнастикой занимается перед фронтом стоящего на солнцепеке экипажа и представляет себе, что он тужится имитировать оратора: Чистое сумасшествие!

Но чего я хочу?

В Бресте это было также, до тех пор, пока янки не придвинулись, не иначе чем здесь!

Кого интересовали в Нормандии те скотобойни?

Это относится также и к моему новому опыту, что где-то может бушевать война, настоящая война с тяжелыми орудиями и бомбардировками, а всего лишь в нескольких километрах от смертельной битвы, нам видятся только молнии и гром – в виде красивого фейерверка.

Теперь все изменилось! Теперь им приходиться всерьез рисковать в Бресте своими шкурами! – Как красиво это звучит – «своими шкурами»! В действительности у наших парней в Бресте будут в клочки разорваны взрывами тела, и жизнь больше не появится в них. Сейчас из них просто делают мясной фарш.

– «Дважды прокрутить?» спрашивал меня мясник, когда я приходил в лавку за мясным фаршем, чтобы бабушка смогла сделать кенигсбергские клецки.

Бедолаги в Бресте будут также прокручены дважды. Тяжелая артиллерия и сверх этого налеты бомбардировщиков – мало не покажется! Все вместе равно пятикратной прокрутке фарша. А здесь эти идиоты ведут себя так, словно вовсе не знают, что идет война, и этот господин «Шеф» может позволить себе заниматься пустопорожним трепом… После медосмотра адъютант сообщает мне, что я должен предстать через 10 минут перед командиром Флотилии. А могу ли я позволить себе прежде принять душ или искупаться, интересуюсь у него.

– Нет, ни в коем случае!

Хорошо, будем вонять грязью и сраньем!

На стук в дверь командира флотилии не раздается никакого ответа. Значит, снова сильно и отчетливо постучать согнутым правым указательным пальцем и затем нажать ручку двери.

Охренеть, как здесь все выглядит!

Шефа нет в его лавке – лично нет, но все стены заполнены им: В позах героя повсюду он.

При этом много фото дамочек и пластинок с музыкой, и все под стеклом и в рамках. Большая картина показывает его на балконе, а внизу многочисленные люди машут букетами цветов и высоко тянут руки в нацистском приветствии. Балкон, наверное, принадлежит ратуше. «Родина приветствует фронт!» – так должно быть звучит название картины.

В витрине со стеклянными дверцами стоят кубки. Хочу проверить, поступили ли они от Стрелкового клуба, кегельного клуба или еще откуда-то, когда с сильным скрипом распахивается дверь кабинета адъютанта: Коротышка с прилизанными волосами и одним лишь банным полотенцем на теле, которое едва покрывает больше чем его член входит в кабинет!

Тысяча чертей, господин шеф Флотилии уже принял душ! В сравнении со мной ему вовсе это было не нужно, но он позволил себе эту роскошь, заставив меня ждать.

Я настолько озадачен, что вынужден буквально откусить себе язык, чтобы держать рот на замке и лишь вполовину отыграть приветствие, едва вскинув руку.

– Вам надо бы пару-тройку часов под душем провести, – бросает коротко шеф Флотилии и это меня снова раздражает, так как он внезапно шепелявит и голос его звучит так, как будто раздается не от письменного стола, а из угла кабинета.

Я не знаю, следует ли мне улыбнуться в этом месте или стоять как истукану. Не имею никакого представления, сколько формальности должен я показать, когда военный начальник стоит передо мной, с него капает вода и он почти неприкрыт. Мелькает мысль: Как наездник на козле: В этом я разбираюсь. Мой опыт научил этому! Я, правда, не знаю, как я должен бы реагировать на этого ездока на козле, как должен был бы его приветствовать, если бы проходил мимо с вскинутой в приветствии рукой – в этой ситуации я ничего не понимаю!

– Итак, Вам пришлось, наверное, немало пережить за время этой Вашей поездки? – шеф Флотилии опять шепелявит.

Стою и не знаю, что я должен сказать в ответ. Как я должен вообще реагировать? Держать морду топором? Или показать, как я настрадался? Желая все ускорить как можно скорее, отвечаю вежливо-надменно:

– Прошу господина капитана, предоставить мне машину…

Эти мои слова видно здорово озадачили Шефа. Он хмурит брови, так как не находит слов для ответа, втягивает губы и рассматривает меня с явным любопытством. А нет ли у него, например, уже сообщения обо мне из Парижа? Но если бы такое произошло, то имелись бы явные тому признаки. Коротышка, конечно, не является хитрецом или актером. Но почему он молчит? Неужели просто от того, что здесь никто не реагирует на слова нормально?

– А вы знаете, – наконец он начинает, – мы рассчитывали встретиться с Вами немного раньше.

Из меня прямо так и рвется: Да знаю я, знаю! Едва сдерживаясь, проглатываю слова.

– Командующий подводным флотом хотел встретиться с экипажем подлодки и затем взять Вас с собой в Париж, но Вы прибыли, к сожалению, с опозданием…

Это уже ни в какие ворота не лезет! думаю про себя.

Его слова звучат как упрек.

Единственное, что я могу теперь сказать, это:

– Я не считаю, что это вина командира, в том, что он упустил Командующего.

Меня бесит то, что я, вместо того, чтобы высказать все это как можно более холодно, произношу всю фразу с заиканием.

Либо Шеф впал от жары в полудрему, либо по другой причине, только он никак не реагирует на мои слова. Но затем, наконец, все же произносит:

– Я, конечно, знаю, что Вы нуждаетесь в транспорте. Только хочу привести одну пословицу: «Подлец, кто много обещает, но ничего не исполняет!»

Шеф флотилии аж сияет от уверенности в правоте своей литературно окрашенной речи, и даже предлагает мне кресло.

Могу только удивляться своему визави: Ни следа торопливости или бремени забот. Этот человек производит впечатление человека довольного собой и всем миром. Лицо словно только что отполировано, румяные толстые щечки поблескивают. Всем своим видом буквально копия Наполеона. Он должно быть перенял способность бросать взгляды от Ганса Альберса. Там, дома, он, играет роль дерзкого ловеласа. Таким хочет народ видеть своего носителя Рыцарского креста – особенно дамы.

Соберись! Приказываю себе.

Ведь не могу же я позволить этому напыщенному ослу просто так от меня отделаться! Ну а теперь выложим на стол пластинку с военными формальностями и поставим иглу в звукоснимателе на полную громкость:

– Прошу господина капитана еще раз обратить особое внимание на то, что меня безотлагательно ожидают в Берлине!

– Вполне возможно, господин лейтенант, но даже я не могу приказать машине для Вас вырасти на пустом месте… Что это за такие важные для войны документы, что Вы тащите с собой? А где вообще вся эта Ваша хрень?

– Курьерскую сумку я сразу же приказал адъютанту закрыть в сейф, господин капитан. Все материалы секретны, господин капитан.

– Полагаю, это все должно было поступить к Командующему в соответствии с имеющимся служебным порядком!

– В Бресте уже понимали, что Анже не продержится долго, господин капитан. Кроме того, мои собственные пленки уложены отдельно и находятся там же – они предназначены для Отдела пропаганды Верховного командования вооруженных сил.

– А если кто-нибудь их у Вас украдет?

– Я ни на минуту не оставляю сумку без надзора, господин капитан.

– А что произойдет, если Вас захватят в плен по дороге?

Я буквально киплю внутри, но все еще могу совладать с собой:

– Я бы хотел еще просить Вас выдать мне пару ручных гранат, господин капитан…

– Звучит довольно авантюрно, господин лейтенант.

Как же это уже достало меня: Куда бы я не прибыл, везде наталкиваюсь на тупость и летаргию.

– Черт, ну так что же нам делать? – произносит задумчиво мой визави и постукивает кончиками пальцев по крышке стола. Таким образом, он некоторое время играет задумчивость.

Я же остерегаюсь молвить хоть слово. Бог его разберет, что он знает о своем адъютанте.

– Я предполагаю, что Вы уже готовы к выезду – какой пока еще есть в La Rochelle – и, пожалуй, смогу помочь. Я сейчас позвоню. Впрочем, мой адъютант позаботиться о Вас. Довертесь…, – и, говоря это, господин шеф Флотилии впивается взором мне в глаза, – … ему.

– Нижайше благодарю! – отвечаю и слегка приподнимаю при этом зад из кресла.

– Теперь я должен одеться и идти – на рыбалку.

А я думаю: Да этот петух, пожалуй, сумасшедший! Но показываю смиренное выражение лица и поднимаюсь из кресла.

– Надеюсь, мы с Вами еще увидимся! – говорит командир Флотилии.

И тоже встает. Я салютую, и он отвечает мой салют гладиатора. При этом полотенце соскальзывает с его бедер, и он стоит в костюме Адама у своего письменного стола. Вид такой, как будто его пенис вырос непосредственно из столешницы письменного стола – ствол бонсая с темно-русыми лобковыми волосами, напоминающими плотную крону. Городской рынок, как я узнал, закрыт. Едят теперь здесь только в бараке у рыночной площади. Причиной в отказе от бывшей ранее роскоши называется недостаток горючего. Блажен, кто верует! Господа просто боятся того, что их, как куропаток перестреляют в рыночной толпе в светлый день или иначе как жестоко расправятся. Ну и дела!