Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 111 страниц)

– Наша зенитка сбила несколько самолетов! – Солдат настолько взволнован, что едва может отдышаться. – Один рухнул в воду – его можно отчетливо видеть!

За развалинами подрагивают языки пламени, а низколетящие облака окрашены кремово-красными отсветами огня. Мучительно думаю: сфотографировать или нет развалины? Нет? А может раненых? Убитых? Составить конкуренцию трем-четырем коллегам, работающим в наших войсках уже длительное время? Или подождать рассвета? А может лучше проследить, чтобы все семь необходимых мне вещей никуда не делись и нанести послушные штрихи на рисунки, сделанные мной на подлодке, с тем, чтобы показать свою добычу, привезенную с собой из похода? Ладно. Решено: еще немного назад и вновь вперед, для того, чтобы попасть на шлюз. Возможно, Томми совершают повторную попытку, как и два года назад, только другими средствами…. Едва нам удается выбраться из пробки, и водитель вновь сосредоточился на этих двух метрах дорожного пространства перед капотом, чтобы не зацепить кусков разрушенных зданий, каких-то балок, кусков торчащей там и здесь арматуры, как внезапно показывается офицер полевой жандармерии, тщетно пытающийся завести свой мотоцикл. От него мы узнаем:

– Шлюз для подлодок, как вы видите, невредим. Но проехать на машине вам в любом случае не удастся. А если вы упретесь в шлюз, то назад уже не выедете.

И вторично меня пронзает та же мысль: Назад, в Ла Боль! Здесь для меня работы нет! На обратном пути пытаюсь сообразить, что все это, в целом могло бы значить. Это наступление Томми не имеет никакого смысла. Не могут же все Томми быть настолько пьяны, чтобы их бомбардировщики столь долгое время бомбили никого и нигде? Одни и те же развалины перепаханы бомбардировками несколько раз. Это же полный идиотизм! А может быть это всего лишь прелюдия? Прелюдия чего? Очевидно, им хорошо известно, что седьмая флотилия подлодок совершает довольно успешные и для союзников опасные рейды. Но с воздуха не уничтожить стоящие в наземных бункерах подлодки! Порт также нелегко уничтожить. А корабли на верфи в Пеньоте? Вряд ли они представляют собой истинную цель такого большого воздушного штурма. Так в чем же дело? Почему, черт возьми, мы НЕ ЗНАЕМ, что планируют наши друзья в кавычках? В конце концов, оставляю все свои попытки понять смысл действий Союзников.

СЕН-НАЗЕР / ЛА БОЛЬ – 2-й ДЕНЬ

Водитель подвозит меня прямо к Кер Биби. Он прав: я бы сейчас не отказался от хорошего глотка кофе и куска белого хлеба, французского baguette, намазанного насыщенно-желтым, круто посоленным бретонским маслом, которого я так долго не ел.

Но дом внутри пуст, хотя уже и наступил день. Нигде не видать старой мадам. Даже собак нет. Повсюду лишь остатки роскошного ужина. И тут меня осеняет: когда я уже был в дверях, я слышал голосок Симоны:

– Reviens vite, mon chau! Garde toi!

Меня словно молния пронзила, и эта молния высветила некую скрытую картину: то, что Симона таких гостей пригласила до срока, возможно, не было случайностью, а точно продуманным ходом…. Но если все так и было, то она здорово рисковала, а значит и я…. В растерянности перебираю пальцами пуговицы кителя. Пока я стою так, погрузясь в размышления, меня осеняет еще одна мысль: а что, если я все вижу в неверном свете? Этот проклятый праздник был организован Симоной лишь для упрочения ее положения? А то, что она не пришла встречать меня на шлюз, тоже легко объяснимо: мы же сообщали неверное время своего возвращения. Вполне допустимо, что Симона не получила своевременного уведомления о корректировке времени нашего прихода в базу. Мне нужно было просто прямо спросить ее об этом! Но меня вновь гложет глас сомнения: А по каким каналам Симоне вообще стало известно о времени прихода подлодки? Ведь это же совершенно секретная информация. Но тут уж я возражаю своему оппоненту: естественно, информация совершенно секретная, но она доступна большому кругу людей. Глупышка медсестричка и та узнает все слишком рано, когда омнибус подвозит ее к месту встречи подлодок. Что вообще в этой стране является секретным? Для бонз, сидящих в Берлине, все просто. Но здесь, на месте, со всеми этими французскими рабочими, что трудятся на верфях, в бункерах, в шлюзовых камерах, французскими уборщицами, прибирающими в офицерских домах и квартирах? А все эти булочники, официантки и бесчисленные проститутки в разбросанных повсюду борделях? Глупости! Прерываю себя. Лучше сейчас мне подумать о том, какие вещи я возьму с собой в поездку. Выбор предстоит трудный: Я должен наконец-то задуматься о том, что я – если приму, конечно, окончательное решение – не скоро вернусь сюда. Многие вещи придется оставить здесь. Я просто не смогу тащить с собой эти громоздкие наброски сделанные на картоне и многочисленные холсты. А еще мольберт и краски… Но в голове в то же время свербит зловредная мысль: а что, если это прощание с Францией навсегда? Но подавляю ее, загоняя в самые дальние уголки своего сознания.

На кухне мне приходится самому варить кофе. Когда вода закипает, меня осеняет вдруг, что я так и не принял ванну до сих пор, и чувство острого отвращения к себе заполняет всего меня. Проклятая свинья! Я воняю, наверное, как стая шимпанзе. Такой вонючке завалиться в кровать – да лучше сквозь этот пол провалиться!

Отставить кофе! – командую себе. Сначала наполнить ванну горячей водой и выбраться из этого вонючего хлама, который я называю одеждой. А теперь – прямо в ванну, такую горячую, что еле выдерживаю. Вытягиваюсь во всю длину тела, сгибаю и выпрямляю пальцы ног, и еще раз и еще… и еще…. А теперь с головой окунаюсь в воду, и только нос торчит из воды.

Здорово! Что может быть лучше горячей ванны? Смыть всю грязь сверху донизу! Погоди! Сначала размокни, расслабься, а затем выдохни под водой так, чтобы она забурлила. Целый бы день пролежать в таком блаженстве….

И тут мне на ум пришла отличная мысль: выбрать хорошие наброски и готовые рисунки, и отложить отдельно – когда-нибудь это будет стоить хороших денег. Ну а теперь – за мыло и большую, мягкую мочалку!

В середине намыливания вдруг прерываюсь, и тупо смотрю на воду: мысли о Симоне поставили меня в затруднительное положение. Она все же слишком перегнула палку! Если выяснится, что она знала хоть что-то о наступлении – тогда ничто не спасет ее.

Азартная игра! Просто ослепление какое-то! И Я ничего не могу с этим поделать! Да к тому же эта необузданная страсть к приключениям, к риску – в этом вся Симона. Скорее всего Симона в кафе. Нужно сказать ей, что у меня приказ выехать в Берлин. А как же я преподнесу ей известие о том, что уже сегодня должен отчалить? Лучше не в кафе – а может быть все-таки там? В кафе она будет сдержаннее и не устроит мне сцену? В любом случае я постараюсь увидеть Симону, чтобы узнать, как она воспримет это известие.

Не имеет значения, что у меня нет машины около двери. Пятнадцать минут пешком до кафе пойдут мне на пользу…

– Эге, морячок! Да ты стал слишком тяжел на подъем! – подтруниваю над собой. На углу главной улицы стоит адский шум от ужасной стрельбы, настоящий бой между каким-то военным патрулем и пьяным матросом, которого они никак не могут поймать. Улицу стали заполнять толпы пьяных. Прямо за перекрестком располагается кафе Симоны. «Cafe a l’ami Pierrot», на котором сияет большая яркая вывеска: «ТОЛЬКО ДЛЯ ГЕРМАНСКИХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ».

Вновь меня охватывает ярость: может все уже по-другому? Я по-прежнему упрекаю Симону. Но значит ли все это, что у нее неприятности с ее земляками? Однако не были ли мои предостережения просто смешны для нее? Не могла же Симона быть настолько легкомысленна? Она должна была бы постоянно перестраховываться. Без поддержки или без спецзадания навряд ли нашелся бы безумец, идущий на сотрудничество с противной стороной под взорами окружающих земляков. Значит, всего лишь притворная легкомысленность, этакая маскировка? Маскировка чего?

Теперь я вынужден, по крайней мере, признать: эта праздничная трапеза – это было почти театральное действо: candle dinner приправленный раззолоченными галунами! Чистый фарс на провинциальной сцене! Но, тем не менее, с хорошо определенными ролями. И только мсье Бьекс, в качестве официанта в своей слишком короткой курточке, был словно из другой оперы: слишком неуклюж для задуманной цели всего спектакля. Потрескивающие в огне поленья и появление Симоны, которая мило жеманится и словно неземное существо появляется и исчезает в компании этих старых мешков, подражая при этом Люсьен Бойер…! Это надо признать абсолютная comme-il-fait!

В кафе какая-то старуха восседает за кассой и всем своим видом выражает полное отрицание чего бы то ни было. А где же Симона?

– Je ne sais pas! – произносит матрона таким тоном, словно я ее чем-то обидел.

Во дворе кафе громко кудахчут куры. Здесь, позади кафе раньше жила Симона, в то время когда они с матерью только переехали в Кер Биби. Весь двор загажен куриным пометом – белым и зеленым, цвета шпината. А что это за загородка в одноэтажной времянке? Хлам во всех углах, причудливый беспорядок из драной одежды и разнообразной обуви – обуви в огромных количествах.: Симона немного чокнутая насчет обуви.

В этом засранном птичнике с его нищенской кладовой для всякого хлама Симона уж точно как дома. Трофейщики здорово удивились бы, начни они тут все очищать: скрытое от чужих глаз гнездышко семьи Сагот. Здесь уже не театр, а чистая, неприкрытая действительность. Не всякий хозяин возьмет такие лохмотья даже для огородного пугала. Еще более удивляет то, что, несмотря на все, что творится на заднем дворе, в самом кафе все блестит чистотой. Дом вести – не задом трясти! Эта пословица лучше всего иллюстрирует положение дел.

Когда Симона изображала в кафе официантку, она действовала как прима театра: пританцовывающая, напевающая официантка из оперетты, например. Совершенно открыто она давно дала понять, что ей было очень приятно, когда взгляды солдат сопровождали ее выход. Иногда она быстро присаживалась рядом со мной и рассказывала о каком-нибудь забавном случае: например о том, как «la patronne», ее мать, взвешивала конфеты: последнюю конфету она бросала так сильно в кулек на весах, что стрелка зашкаливала отметку необходимого веса, а затем быстро, так, что стрелка не успевала еще вернуться на отметку меньшего веса, снимала кулек.

– Pas mal, n’est-ce pas? – шелестел ее голосок мне в ухо. Ладно. Надо разобраться в себе: но только не позволить обмануть себя! Надо держать ухо востро! Быть прагматиком! Прежде, чем я сяду в поезд, везущий меня в Париж, я хочу окончательно выяснить, что здесь происходит на самом деле. Также необходимо выяснить, какую роль во всем этом деле играет отец Симоны. Действительно ли старый Сагот является похотливым и довольно удачливым женским угодником, не обучившимся ни одной профессии, зато имеющим постоянный успех у многих пожилых состоятельных женщин? По крайней мере, пятнадцать лет родители Симоны в разводе. Почему же он позволяет себе бесстыдно шататься в их парижской квартире? Являются ли они все звеньями черного рынка, которые заставляют его делать все впопыхах, беззаботно или же он все-таки принадлежит к маки, как уже намекала Симона? Сделала ли она этот намек, чтобы придать себе вес в моих глазах, или что-то все же есть в ее намеках? У старика Рене слишком очевидна нехватка образования. Тем не менее, у него есть что-то полувоенное в поведении и обличье, и это меня постоянно смущает. Хвастовство? Стремление выделиться? А может, он головой ушибся? Так же мне ничего не известно о его происхождении.

Нельзя отнести его и к настоящим шпионам. А может, он своего рода доносчик, который находится в услужении у своей дочери, для того, чтобы приносить информацию, владея которой он чувствует себя важной персоной, или которую солдатское радио «Кале» и «Атлантика» используют в своих передачах? Маленький луч света или большая черная фара?

Из матери Симоны ничего не вытянуть, т. к. она ничего не знает. Вообще ее мать представляет собой типичного представителя французской буржуазии набитую до отказа предрассудками, словно рождественский гусь яблоками, и настолько тупоумную, что никому даже малой толикой знаний не пробить их заскорузлый панцирь глупости и предрассудков.

Старый Рене в течение длительного времени не пытался встретиться с ней регулярно. Он слишком занят своими делами далекими от жизни его бывшей жены, и только в определенные промежутки времени внезапно появляется в ее доме, обычно, когда появляются свежие деревенские сливки. Должно быть, он может позволить себе иметь личный самолет. Но все это мне и Симона говорила – и Бог знает, правда ли это: она не позволяла ему приходить. А что, если ее отцом и вчерашним сборищем имеется какая-то связь? В голове пронеслась мысль: прошлой ночью его не было среди этих звездунов.

Совпадения – они, конечно имеются. Но только в общих чертах. Например, то, что наступление Томми и приглашение Симоной высших офицеров в одно и тоже время – если это не было случайностью…. Едва ли я смею продолжить размышлять в этом ключе.

Не могу больше ждать Симону.

Лучше отвезу-ка все бумаги в Пен Авель, а затем разыщу свою Школу. Мои так называемые товарищи, здорово удивились в свое время, моему вызову в Берлин, однако теперь, надеюсь, остыли. Некоторых из них привело в ярость то, что я официально считаюсь баталистом. С тех самых пор, как все газеты Рейха, в самом деле, ВСЕ, опубликовали мои, настуканные на машинке двумя пальцами репортажи о ночных рейдах нашего эсминца, в то время как на восточном фронте дела пошли довольно кисло, от меня ожидают новых репортажей и фотографий. К чему все это в конце концов может привести, я узнаю достоверно лишь в Берлине. Не хочу признаваться себе в этом, но я испытываю какой-то страх перед Берлином.

В Пен Авеле уже улетучилось ночное волнение, однако, тема наступления Томми является главной темой всех разговоров: в канцелярии царствует такой же режим дежурства, как и прежде. Приказ о моем отъезде только что подписан. Мне необходимо расписаться за денежное довольствие и фронтовую надбавку.

– Известно что-нибудь о разрушениях? – интересуюсь у писаря, сидящего за стойкой.

– Сильно пострадали верфи, господин лейтенант. Почти все готовые новостройки разбомблены.

Оглядываюсь. До меня доходит, что два стола пусты.

– А где ваши остальные? Улетели?

– На полевых укреплениях, господин лейтенант. – спокойно объясняет писарь.

– На полевых укреплениях? – растерянно повторяю его слова.

– Так точно, господин лейтенант. Сразу за прибрежной улицей. Все похоже на то, что ожидается большая высадка. Господин обер-лейтенант предполагает так, потому что здесь широкая, плоская бухта. А Вы, господин лейтенант, оставляете нас.

Вскидываю взгляд на писаря, и он быстро поясняет:

– Я имею в виду Ваш отъезд в Берлин. А потому ни в коем случае не попадете под пули, господин лейтенант.

– А бомбы Вы в расчет не берете?

Писарь вздрагивает и замолкает, не зная, что сказать. Затем, в замешательстве, он произносит:

– В Берлине теперь, наверное, постоянно бомбят.

– Так что никаких оснований для зависти – или есть?

– Никак нет, господин лейтенант!

Интересуюсь на месте ли фотолаборант, и узнаю, что к счастью, его не отправили на полевые укрепления, а он просто занят работой в своей лаборатории. Мои фотографии уже готовы, и лаборант Целлер преподносит их мне, слащаво улыбаясь с низким поклоном: я обязательно должен взять с собой посылочку для его подружки в Берлине, заговорщицки шепчет он мне на ухо.

– Не более полкилограмма!

– Конечно, конечно, господин лейтенант!

Все это хорошо. Но как я допру все без сопровождающего? Бог знает! А теперь пора навестить Кресса, хотя Бог знает, чтобы я отдал, только бы никогда больше не видеть этого рейхсбандита. Он все еще на берегу. Надо выбрать такой маршрут, чтобы увидеть его. И снова день полный великолепия и сердечности. Солнечные блики, словно блестки, разбросанные на поверхности воды. Жаль, что у меня не остается более свободного времени. Гораздо охотнее я бы поехал через Ла Полиген и Бац в Ле Крузик к мамаше Бенуа, чтобы поесть вареных устриц. А затем обратно к Зальцбекену, который я так часто рисовал, и в Жиранд. Или же немного дальше по побережью до Париака. Но, увы. Никакой возможности попасть туда в ближайшее время не предвидится. Уже скоро я должен отправляться в путь. Все идет по плану, как я и рассчитывал: недолгие хлопоты, разве что заглянуть на почту надо: быстро ли она работает? Не дать захватить себя тяжелому чувству прощания. Шагаю мимо настоящих джунглей пышно растущих зарослей рододендронов и лавровишни, и выхожу к протянувшейся вдоль зарослей конюшни господина генерала, обезображивающие вид моря из окон домов Пен Авеля. Тут мне навстречу несется совершенно запыхавшийся Обермайер, тоже работающий репортером.

– Куда летим, Обермайер?

– Бегу в туалет! – сообщает он, запыхавшись, и извиняюще кривит лицо в улыбке.

– С нетерпением жду выхода Вашей книги, Буххайм! – орет он во всю глотку и бежит мимо.

Обермайер уже несколько лет хочет застрелиться, с тех пор как узнал, что дама, с которой он флиртовал и перед которой рассыпался мелким бисером, оказалась еврейкой. Сверхнацист Обермайер: если бы я тогда не выбил пистолет из его руки, где бы он был сейчас? С большим трудом торю свой путь по песку с торчащими тут и там жалкими низкими кустиками пожухлой растительности, и вдруг упираюсь в экскаватор, и тут примечаю, что за чепуху они тут устроили. Эти идиотские, так называемые полевые укрепления в песке – это же курам на смех! Словно дети, играющие в индейцев! Сюда нужно еще столько фашинных укреплений поместить: мелкий песок струится и медленно заполняет траншеи. Песок настолько мелок, что просочится и через ушко иголки. Репортер стоит тут же словно полководец на каком-то бугорке, все остальные выглядят до неприличия укороченными, т. к. стоят в траншее метровой глубины. Подойдя ближе слышу слова этого идиота, словно лектора перед аудиторией благодарных слушателей, о том, как мы, с карабинами наперевес, с примкнутыми штыками бросимся вперед, а затем, словно вертелами смазанными маслом проткнем ненавистного врага. И тут же троекратное УРА! УРА! УРА!

Господин Кресс готов лопнуть от важности той роли, что он играет. Строгим голосом он рассказывает мне, что фоторепортер Греббс в Сен-Назере сделал отличные фотографии на пленку для ночной съемки, и что пленка уже обработана. Мне надо получить готовые снимки «по десять штук на каждый сюжет», взять их с собой в Берлин и подготовить описание и т. д. и т. п.

Слушая его вполуха, думаю: конечно, конечно… бомбардировка Томми и разрушения в Сен-Назере – хотел бы я увидеть того редактора, который проглотит именно эти снимки.

Что за детские представления, будто в Берлине с нетерпением ждут этих фотографий, которые показывают лишь полную неудачу наших ВВС.

– И еще. Возьмите с собой часть курьерской почты. Я встречу Вас на вокзале в Париже.

Ах ты, Господи! Вновь меня используют в качестве грузового осла. Собственно говоря, хотел бы взять с собой в этот раз достойные материалы. Я же имею право взять с собой ряд предметов, но не хочу загружать себя до смерти. Пару бутылок для господ из Высшего Командования Вермахта упаковать надо обязательно. Большую банку бычьих языков, неизрасходованный провиант с лодки, я уже уложил в сумку. А банка эта весит довольно прилично, но она очень нужна мне. Эх, был бы у меня грузовик! А к этому еще и курьерская почта? Как я буду пробираться по Берлину с такой уймой вещей я не спросил Кресса. Придется смириться, успокаиваю себя. От вокзала до редакции на Лютцовштрассе я точно доберусь – а оттуда уже рукой подать до Бендлерштрассе. Ну, а там уж посмотрим….

– Обедать будем здесь, – провозглашает радиорепортер, – Как на маневрах.

– Что-то особенное? Интересуюсь негромко.

– Гороховый суп со струнками!

– С чем? Со струнками?

– Да. Это колбаски, такие как Я люблю.

– Нижайше благодарю за информацию! – отвечаю и полон решимости ничего не есть, или, по крайней мере, лишь попробовать. Тут же мне читают лекцию:

– Вы видели сами, что случилось сегодня ночью. Они делали это не без оснований.

Заметив мою снисходительную улыбку, господин Кресс приходит в ярость и с удвоенной энергией продолжает валить меня своей чепухой:

– И когда они придут, они пачками падут под косящим их ряды ливнем нашего огня из всех видов оружия. А затем их встретят лишь развалины. Большие отели, и высотные здания служат нам как пристрелочные пункты для нашей тяжелой артиллерии по всей бухте!

– А почему они не смогут все уничтожить – я имею в виду британские боевые корабли – если в наглую объявятся на рейде бухты? – продолжаю наивно наезжать на господина обер-лейтенанта Кресса. В ответ получаю испепеляющий взгляд и пафосную речь:

– Если в этом случае позволит расстояние, то нашим канонирам останется лишь изменить угол наводки орудий и все-все-все, что хоть как-то будет напоминать корабль, будет уничтожено в пух и прах. И смею заверить Вас, им придется ох как не сладко!

Тихо добавляю про себя: Не слаще, чем зарытой в песок заднице господина Кресса. Лучше бы он зарыл ее поглубже! Ну, а пока доставим-ка еще одну неприятность господину Крессу: мне нужна машина с водителем для заезда во флотилию. Мой репортер аж штопором закрутился, однако выделил и машину и водителя. По пути заглядываю в кафе, но Симона еще всплыла. Боюсь, что она сейчас, скорее всего, где-то в пути. Внезапно в памяти всплывают некоторые намеки ее на то, что она уже однажды прятала у себя сбитого американского летчика, и словно гиря упала мне на голову: черт его знает, сколько сбитых экипажей смогли спастись, выбросившись на парашютах, а затем спрятаться, и сколько высадилось агентов и диверсионных групп. За укрытие вражеских солдат полагается смерть. Это будет слишком быстрый судебный процесс военно-полевого трибунала. Симона и ее трижды проклятая легкомысленность! Меня бросает в дрожь от этих мыслей. Хорошо еще, что для моего волнения у меня есть предлог: этакая дорожная лихорадка – ведь еще так много надо сделать!

Из случайно услышанного телефонного разговора во флотилии узнаю, что Старик был ночью в Сен-Назере. Но каким образом? Ведь после объявления тревоги, приказом коменданта въезд в Сен-Назер был запрещен?

Боюсь, что со Стариком может случиться нечто нехорошее, а потому отправляюсь к нему на квартиру в Мажестик. Но там его нет. Койка пуста. Озадаченный возвращаюсь в канцелярию флотилии. И тут узнаю, что Старик помещён в лазарет. Узнаю, что около его ног разорвалась граната – может быть даже его собственная.

Рассказывают, что из какого-то окна стрелял враг. Граната, которую Старик бросил в это окно, ударилась о подоконник и отлетела к нему обратно.

– Так говорят, – добавляет писарь. – При этом господину капитану чертовски не повезло: его ранило в ногу осколками.

Лазарет расположился в отеле «Эрмитаж». За тропой для прогулок на пляже и со всеми соответствующими причиндалами.

Старик лежит в большом помещении окнами на пляж. Правая нога в гипсе высоко подвешена, словно стрела крана над спинкой кровати. Гипс испещрен карандашными надписями: химический карандаш.

– Ну, слава Богу, ты пришел наконец-то! – в голосе звучит радостное удивление. Я же ожидал увидеть страдающего, свинцово-серого, измученного болью человека.

– Ладно тебе. Расскажи, как все произошло. – обращаясь к нему отвожу взгляд от его раненной ноги.

Однако, вместо того, чтобы ответить на вопрос, Старик глубокомысленно закатывает глаза. Продолжаю долбить его своими вопросами:

– Комбриг, сразу после объявления тревоги, издал приказ о том, что командирам подлодок не разрешается приезжать в Сен-Назер. Это касалось также и тебя – и особенно в момент, когда все было похоже на высадку десанта. И если я не ошибаюсь, ты как раз в Сен-Назере и получил свой подарок?

– Так точно! – произносит наконец Старик. Его лицо светится такой неподдельной радостью, какую я давно уже не встречал. Наверное, он перенапичкан всякими лекарствами.

– Это и в само деле походило на высадку десанта, – начинает Старик, и его слова звучат так, словно он хорошо хлебнул пьяного вина.

– Позвольте просить Вас рассказать все с самого начала!

– Весь праздник для шефа был уже слишком хлопотным. Он слишком отошел от дел, чтобы в его голову не вкрались сомнения. Взамен он нашел нечто другое, – Старик, наконец, выходит на чистую воду. – А затем… он появился на ярко освещенном балконе и завопил: «Тревога! Тревога!». Мы подумали, что мужик свихнулся от радости встречи с нами, и его надо бы связать, иначе он натворит невесть что.

– Но как тебе все это удалось? Я имею в виду, как ты так быстро добрался до Сен-Назера? И тут же напоролся на взрыв?

Старик довольно поизносит:

– Я же был там одним из первых!

– До бомбежки?

– Примерно так. Машина стояла еще перед дверью. И когда поступил сигнал тревоги, я тут же рванул туда.

– Как оглашенный гнал, наверное, машину?

– Ну, ты скажешь! Едва касался педали газа всю дорогу.

– Ты же действовал вопреки строжайшему запрету! А теперь из-за твоего ранения должен тут валяться. Жаль!

– Ты ошибаешься дважды.

– В чем конкретно?

– Командирам подлодок действительно не разрешается выезжать в Сен-Назер. Но ты-то знаешь, я больше лодкой не командую; и случай с гранатой – это всего лишь самооборона!

– Ну конечно!

– Тут как раз развернулась стрельба, – говорит Старик и при этом ухмыляется. – На этот раз я уж думал, что вот сейчас они явятся и тогда точно…

– … схватят тебя?

– Да. Все походило на то. Но я себе сказал: «Бог не выдаст – свинья не съест!», а творилось тоже, что когда-то с Кэмпбеллтауном.

Кэмпбеллтаун! Это название звучит у меня в ушах и сейчас. Это было то еще дело, когда английский эсминец Кэмпбеллтаун протаранил ворота нормандского шлюза, и Томми высадились посреди гавани. Их быстро уничтожили, но затем…

– Так ты хотел еще раз попробовать то, чего избежал в первый раз?

– Что именно?

– Твое вознесение на небо!

Старик при этих моих словах хмурится, а затем задумчиво произносит:

– Ну и ну! Если начать задумываться, что вся наша жизнь это нечто подвешенное на тонкой ниточке…

– Это кто-то подвешенный на ниточке! – бросаю в сердцах. – Если бы не кричали «Вперед друзья! Нам нужно вернуться!», то весь офицерский корпус седьмой флотилии взлетел бы на воздух…. И ты вместе с ними!

Поскольку Старик не отвечает, а лишь взволнованно моргает что-то напряженно вспоминая, я тоже окунаюсь в воспоминания. Это была дрянная шутка: В ночь перед рейдом командирам подлодок не разрешили, из-за имевшихся опасений терактов, появляться в Сен-Назере. Поэтому днем они, во всем своем блеске эполет и наград, съездили на осмотр британского эсминца, все еще стоявшего в воротах шлюза, плотно застрявшего там на века, и весь офицерский корпус флотилии находился лишь на волосок от гибели в случае взрыва этой пороховой бочки. Однако британцы не учли, в своих расчетах взорвать часовую мину, спрятанную в глубинах Кэмпбеллтауна, что пруссаки обедают строго в полдень, а именно – в 12.00. поэтому уже в 11.30 экскурсии для всех желающих прекратились, и когда часовая мина взорвалась, никто из флотских не взлетел на воздух – а вот сорока сухопутным крысам здорово не повезло!

Черт его знает, не выкинула ли судьба очередной фортель, поместив Старика с его раненной ногой в одну из коек этого лазарета. Старику, по всей видимости, нечто подобное пришло тоже на ум, поскольку он выдает:

– Радуйся тому, что отчаливаешь отсюда. Дела тут, мне так кажется, скоро завертятся еще те! Не для смеха же они совершают массовые вылеты, зная к тому же, что ничего не смогут сделать бункеру. Они готовят вторжение – это ясно как божий день!

– Как воды испить. – поправляю про себя.

– Подлые твари! – продолжает Старик и снова возвращается в воспоминаниях к Кэмпбеллтауну:

– Ночью, вверх по Луаре, прямо под перекрестным огнем береговой артиллерии, и не ведают того, что их предали… Хм. Большой успех стрелять по беспомощным! Но я никак не привыкну, что минуло уж два года с тех самых пор.

– Да. Это точно.

– А мы все еще живы. Они должно быть просто прятались в гавани. Но, скорее всего, им просто не хватило героизма в людях…. Именно это ты и должен понять.

При этих словах мне остается лишь театрально наморщить лоб. Всегда, когда Старик подбрасывает мне сообщения о боевых действиях, я реагирую неадекватно: ясно давая ему понять всем своим видом, что такие речи лишь раздражают меня.

– Совершенно очевидно, что господа сверху были не совсем здоровы затевая такую авантюру…, – только и произношу в ответ.

– Томми вовсе не были такими дураками и несмышленышами, как ты полагаешь и как передавало наше радио. – С сарказмом парирует Старик в ответ. Хотя мне вовсе не хочется говорить более о Кэмпбеллтауне, но, сгорая от нетерпения услышать больше о пережитом Стариком, делаю заинтересованную мину, когда тот начинает свои разглагольствования:

– Я тогда много чему научился, – в задумчивости чешет лоб Старик. – Когда эсминец взлетел на воздух, а был как раз самый пик прилива, то буквально через минуту давление воды на ворота шлюза достигло своего пика. Именно на этот водяной удар и рассчитывали братишки. А вот то, что мы уцелеем при взрыве часовой бомбы, Томми конечно не учли. Команда пожарных и спасателей осматривала в наше отсутствие корабль снизу до верху. Вот эти люди-то и погибли!

– Со временем узнают еще что-нибудь, а потом еще и от себя присочинят, – улыбаясь выдаю свое мнение. Но Старику совсем не до смеха.

– Хотел бы я сейчас узнать, как ты вот это пережил, – говорю и киваю на его загипсованную ногу.

– Ну, ты же уже все знаешь об этом! Я по тебе это увидел лишь только ты вошел ко мне в палату.

– Так это была твоя собственная граната?

– Что значит «собственная»? Я просто перебросил ее одному диверсанту, который стрелял из руин дома направо и налево.

– В штаны ты, наверное, наложил при такой передаче?

– Почему бы и нет? Там же не было ни одного настоящего укрытия.

– Потому ты и получил все осколки?

– Ну, так что, – взрывается Старик. – Как командир флотилии, я имел на такие действия все права. Ведь если я не ошибаюсь, от меня сегодня ждут работы головой, а не ногами.

После такой пылкой речи молча оглядываю палату и киваю ему:

– Тебе тут неплохо!

– Наши ВМС знают, что требуется его героям! – С пафосом парирует Старик.

При этих его словах в дверь протискивается матрос-санитар с огромным букетом цветов и медленно подходит к нам. Затем вытягивается по струнке и сбивчиво произносит: