Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 111 страниц)

Тот, бросив на меня испепеляющий взгляд, поворачивается к какому-то матросу, у которого берет несколько полностью исписанных листов – наверное, списков. Не смотря более на меня, углубленно изучает их. От его первоначальной доступности не остается и следа. Решаюсь еще раз «наступить ему на бороду» при первой же возможности.

Встретив зампотылу после обеда в коридоре, примирительно начинаю: «Посмотрев на суть дел под другим углом, убеждаюсь, что флотилия напоминает экономическое предприятие».

Слова мои действуют словно живительный бальзам. Он буквально подрос на пару сантиметров., услышав, что я хотел бы побольше узнать о таком большом предприятии, с тем чтобы правильно и без обиды написать свою статью. «Я занимаюсь этим с апреля 1943 года», услужливо начинает зампотылу, и охотно ведет меня к себе в конторку. Едва за нами закрывается дверь, как он продолжает: «По большому счету, все это можно считать одним большим магазином». Внимательно смотрю ему в глаза, словно побуждая его продолжать: «При экипировке подлодки иногда возникают определенные трудности. Основную часть провианта мы получаем от Отдела снабжения Администрации места дислокации, а они получают все из Германии» – «Все?» Мой вопрос попал в точку. Зампотылу словно воодушевился: «Так точно! Все, кроме свежего мяса и овощей. Это поставляется из Франции. Для чего у нас есть интендантская служба – а конкретно, один корветтен-капитан» – «И, конечно же, Вы?»

В этот момент, так некстати, зазвонил телефон. Приподнимаюсь, собираясь выйти, но зампотылу взмахом руки приглашает меня остаться на месте.

Из невольно услышанного мною телефонного разговора, вытекает, что готовится большое предприятие с магазином кофе: кофе из Испании. Есть только одна закавыка: зампотылу должен лично встретить груз кофе на границе. «А откуда вы берете необходимые деньги?» – допытываюсь, когда зампотылу заканчивает разговор. «Никаких проблем. Все уже согласованно с Парижем, – ему, судя по всему, совершенно не хочется куда-то ехать, – Сюда все должно поступать из Бреста. Иначе толку не будет», заявляет он резко, чуть ли не с надрывом.

Затем заверяет меня, что продолжит свой рассказ и ответит на все вопросы, но не сейчас: ему надо немедленно заняться улаживанием вопроса поставки кофе. Однако, в следующий момент он заявляет: «Что касается мадемуазель Загот, я всегда был в трудном положении, чтобы вы знали…. Фройляйн Загот всего могла добиться у нашего шефа. Вы же знаете, какой он у нас…»

С этими словами меня буквально пронзает чувство неловкости. Что значат эти его слова? Испытывает ли зампотылу потребность оправдаться?

– Однажды я дал шефу простой совет, скорее не совет, а всего лишь намек, что мы, возможно, подрываем общепринятые нормы – я хотел сказать, что мы могли вызвать злую зависть у других, к примеру. Так вот. На такие мои предупреждения, шеф обычно не реагировал. Лишь побормочет что-то непонятное – ну, вам это известно. А на следующее утро фройляйн Загот мне и говорит: «Зампотылу – ну ты и дурак!» так вот оно и шло….

Делаю вид, что меня это не особо интересует, и словно в задумчивости, равнодушно говорю: «Так-так». При этих словах зампотылу строит такую мину, будто ожидал от меня большей реакции на свои слова. На его лице отчетливо проступает вопрошающее удивление.

Тем не менее, он продолжает: «Шеф убедил фройляйн Загот в своем восхищении ею. Фройляйн Загот была любима всеми. Когда она была здесь, у шефа всегда было хорошее настроение. И конечно же в Логонне» – «В Логонне?» – «Там она была так сказать, владелицей замка».

Всем телом ощущаю на себе изучающий взгляд зампотылу. Все смешалось! конспирироваться с ним? Этого мне еще не хватало! Но как же выйти из этой ситуации, не показывая ему, что он меня расстроил? «Вам надо как можно скорее попасть в Логонну, – продолжает зампотылу, – а мне надо привести в порядок подвал и сложить туда разные материалы. В подвале на удивление сухо. А шеф еще не говорил вам, что в нем нашли несколько интересных вещиц – столь древних, что они вызовут у вас интерес?» Речь зампотылу льется как по писанному. «Фройляйн Загот так нравилось бывать в Логонне. И ей тоже нравились древности».

Кинув взгляд на часы, зампотылу внезапно вскакивает с места: «О, Боже мой! – вскрикивает он взволнованно, – извините, мне надо бежать!»

Погода словно с ума сошла: не менее полудюжины раз она менялась сегодня с яркого солнца на неистовые порывы дождя. То там, то сям, в суматохе из серо-белых туч мелькали части радуги, но целой радуги что-то не видать. Косо висящие дождевые завесы и глубокоэшелонированные линии кучевых облаков не дают ей заблистать во всей красе.

Ветер ревет, стонет и завывает. Зачастую он звучит не как обычный ветер, а как гудящий ветряк, похожий на тот, что мы, будучи школьниками, энергично раскручивали, изображая на сцене гудящий поток воздуха в ущелье.

Но вот небо опять прояснилось, поголубело и заиграло иссиня-голубыми красками, гоня прочь черную безысходность и тоску.

Дни проходят, а я все еще не могу найти момент, кроме обеденного времени, чтобы увидеться со Стариком: кажется, он загружен делами под завязку. Весь комплекс расположения флотилии должен быть замаскирован как можно лучше. При этом основной проблемой является бассейн для судов: все из-за его размеров и цвета, которые хорошо различимы с воздуха.

Потому не представляю, когда еще раз смогу увидеть Старика в его конторе.

Уставившись пустым взглядом в лежащие перед ним листы, сидит он сейчас за своим столом. Адъютант, к моему удивлению, сидит за соседним столом и усердно работает с ворохом бумаг. Собираюсь тихо улизнуть, но Старик говорит: «Останься-ка. Ты можешь понадобиться».

Подвигаю себе стул и усаживаюсь так, чтобы видеть сразу обоих: каждый раз, как Старик с шелестом перелистывает бумаги, он поднимает на миг голову и смотрит на адъютанта. Затем вновь погружается в раздумья и проходит некоторое время, пока с его лица исчезает этакое недовольное выражение.

С моего места вижу, чем так занят Старик: это похоронки. Две уже готовы. Они лежат так, что могу прочесть часть текста, не беря листа в руки: «… Сим заверяю Вас, что Ваш муж погиб за Народ, Фюрера и Отечество. Пусть это будет Вам утешением в тяжелом горе, что выпало на Вашу долю!»

Часто случается так, что подлодки неделями не подают сигнала о себе. Если же еще и англичане молчат, то тогда никто не знает, что же произошло с лодкой. Мог ли командир бояться, что будет запеленгован при передаче радиосигнала, а потому не вышел на связь? А может, лодка была обнаружена и торпедирована самолетами, а потом так быстро затонула, что не было времени подать сигнал? Когда сигналы долго не поступают от лодки, то это может означать лишь одно….

Обычно проходит довольно долгое время, пока такая лодка попадет в список без вести пропавших лодок: Рапорт с одной звездочкой.

Рапорт с одной звездочкой регулярно переходит в разряд Рапортов с двумя звездочками: пропавшая без вести подлодка переходит в разряд невосполнимых потерь.

Никак не могу решить для себя: то ли остаться сидеть в кабинете, то ли улизнуть потихоньку. Едва ли я пригожусь Старику в написании посланий такого рода. Но Старик, заметив мои колебания, взглядом просит меня остаться.

Едва адъютант с похоронками скрывается в соседнем кабинете, Старик говорит: «В моих колыбельных ни слова не говорилось об этой стороне моей работы. Для твоей книги это тоже сгодилось бы…» – «Стоит ли мне подделывать твой почерк? Навряд ли у них в Коралле, есть почерковеды для таких посланий…» – «Одного я знаю, он специализируется на некрологах для Героев Нации…. Тоже достойное занятие!»

Старик замолкает. Ему еще повезло, что на каждой лодке всего четыре-пять офицеров, в семьи которых надо писать такие письма. Письма-похоронки для остальных погибших членов экипажа готовит штабная канцелярия. Для этого у них заготовлены специальные бланки. Совершенно немыслимо представить себе, что Старик будет писать письмо-похоронку КАЖДОМУ погибшему подводнику.

Будто прочтя мои мысли, Старик произносит: «Все экипажи приучены теперь писать своим родным прощальные письма перед походом и отдавать их старшему писарю штаба. Так как многие не знают, что они должны написать в таком письме, Управление флота разработало образец письма. Вот он», с этими словами Старик протягивает мне лист бумаги.

«Дорогие родители! Если вы читаете эти строки, то это значит, что я, со своими товарищами погиб за Германию, сражаясь с врагом. Я с радостью отдал за это свою молодую жизнь. Дорогие родители! Гордитесь нашей жертвеннической смертью…»

И второй образец: «Дорогая Элли! Когда ты получишь это письмо через нашу флотилию, знай, что я погиб сражаясь с врагом. Моя молодая жизнь наполнилась гордым содержанием. Я погиб во имя Германии».

Тупо протягиваю листок обратно Старику, и некоторое время мы молчим.

– Ну и чудак тут у вас служит зубным врачом, – ляпаю просто так, чтобы не молчать, – но кажется он образованный человек?

– Да. Зубной врач, – подхватывает Старик, – это настоящий «Never-mind-Gast». Не слышал такого выражения? Раньше мы так называли таких парней.

– Звучит неплохо. – Поскольку Старик молчит, продолжаю: «Зато он, хотя бы имеет обозримые цели и производит впечатление умного человека» – «Лучше сказать – разрушающий интеллектуал – такой же, как и ты. Он мог бы заработать кучу денег. Дантистам это проще простого» – «В любом случае, этот человек не держит камня за пазухой» – «Не держит языка за зубами. Он первоклассный специалист, в нем нуждаются, и потому лишь с ним ничего не происходит. Он здесь устроился лучше, чем дома. Только тут ему, очевидно, приходится больше сдерживаться. Невольно позавидуешь такой жизни – стоит присмотреться. К нему не один раз приходится захаживать. И он умеет уходить от ответов. В конце концов, он иногда может сказать больше, чем я…»

Изумленно смотрю на Старика, а тот продолжает: «Да – так-то вот! Звучит, может быть странно, но это так!»

Вновь повисает пауза. «Когда я замечаю, к примеру, что какой-то командир совсем дошел до ручки, то мне не так-то просто вывести его из строя. Я просто принимаю информацию к сведению, но по большому счету меня это не касается. Я ведь не психолог. И о душевном состоянии других мне трудно судить, но ведает ли этим врач флотилии? Это его дело» – «А зубной врач?» – «Ну, ему остается констатировать лишь одно: плохие зубы! И тут же погрузиться в свои дела. В конце концов, зубам у нас уделяется огромное внимание. Острота зрения и зубы…. Один раз мне, к твоему сведению, пришлось даже снять одного командира с выхода в море, по жалобе зубного врача, и сунуть его в зубное кресло».

Услышав такие откровения, сижу и удивляюсь: кто бы мог подумать: зубной врач в роли Творца Судьбы!

Вечером, за ужином, зампотылу выглядит таки подавленным, словно потерял близкого родственника. Узнаю, что разрушен кофейный магазин. Старик, осведомленный, вероятно, о провале кофейной коммерции, подбадривает своего зама: «Слезами горю не поможешь. Может на виноград переключиться? Принеси-ка немного на бак!» – «Слушаюсь, господин капитан!» – рявкает зампотылу и тут же скрывается в направлении камбуза, чтобы предупредить бакового подать виноград.

Спустя пять минут тот появляется с большой, неглубокой корзинкой полной тугого, фиолетового винограда и ставит ее на баке перед Стариком.

Старик делает огромные от удивления глаза и нарочито весело говорит: «Ну, боевой зам! Пускайте корзину по кругу!»

Во время разговоров в клубе, то и дело возникает слово «чудо-подлодка». Хотя слово «чудо-подлодка» и не произносится, называют лодки «Тип 21» и «Тип 23». Поскольку технические характеристики этих лодок звучат повсеместно, демонстративно прислушиваюсь к ним: не могу больше выносить все эти идиотские рассуждения о «чудо-лодках». Старик смотрит на меня, приподняв изумленно брови, и укоряющие морщинки испещряют его лоб, что заставляет меня быстренько сменить тему: «Знаешь ли ты, что один из наших эсминцев назвали шпионом?» – «Нет. С чего это вдруг?» – «Ганс Лоди. Я ездил к нему как-то раз».

Старик кивает. «Так вот, этот Ганс Лоди, этот святоша, был никем иным, как шпионом. Но не мракобесом, обскурантом, а человеком, которому от томми выпала большая честь…» – «Что ты мелешь?» – не выдерживает Старик. «Точно тебе говорю. У меня сведения из надежного источника, что британцы все еще его чтят за шпионскую работу…» – «Как это, позволь спросить? Звучит довольно странно!» – «Благодаря способу, которым они его, после того, как схватили, приговорили к смерти – в Лондоне, в Тауэре!» – «Ну не тяни ты душу!» – «Видишь ли, они его не связали, как обычно поступают со шпионами, а просто поставили к стенке и расстреляли, и все это на Острове, в свойственной британцам манере…. Такая-то вот ему награда и честь».

Старик смотрит на меня как на чокнутого. А затем интересуется: «Откуда, черт возьми, тебе это известно?» – «Сорока на хвосте принесла! Так иногда совершаются находки».

Сказав это ловлю на себе язвительный взгляд Старика. Но поскольку меня так и подмывает раскрутить Старика, добавляю: «Я думал, тебе интересны все эти истории о шпионах и шпионской работе…»

Повисает тягостное молчание. Наконец он с яростью бросает: «Так глубоко, как ты, может быть, думаешь, мы здесь не спим. И не спали. Наше руководство разработало довольно эффективную радиоразведку. Было время, когда удавалось расшифровывать большинство радиопереговоров союзников. Прежде всего, инструкции и указания командованию конвоев: об изменении курса, например, о точках встречи и расставания с охранением…» Речь Старика течет как по писанному. Ловлю себя на мысли: «Как это ему всегда удается так выглядеть, словно он ничего не подозревает. Не может быть, что он не понял, куда я нацеливал свой разговор: на Симону и те обвинения, что ей, собственно говоря, были предъявлены. «Когда же нам не удавалось взломать вражеский шифр, то и конвоев находили гораздо меньше. Только когда мы доподлинно знали маршруты, мы добивались грандиозного успеха – а просто бороздить моря впустую, на больших расстояниях от базы, на это наших скоростей не хватает…»

Ладно, думаю себе потихоньку, коль ему так больше нравится, будем говорить о радиоперехватах и взломах шифров – мне не помешает лишняя информация.

– А Союзникам разве не удается вскрывать НАШИ шифры? А потом наносить удары по НАШИМ точкам встреч? – обращаюсь к Старику. «Вполне возможно. Англичане более проворны, чем мы» – «Да ты что!» – «Ха! Почитай детективы!» – «Но если мы всё начнем сравнивать, то, может быть, и нет» – «Наша разведка не так плоха, как ты думаешь. Но это мы с тобой узнаем, Бог даст, лишь после войны» – «Может лучше сказать «была не так плоха», – яростно возражаю, желая прояснить вопрос, – В последнее время, эти салаги, наверно спят крепким сном. Иначе как объяснить, что кто-то же прохлопал информацию о том, когда, где и с какой целью господа Союзники высадятся в Нормандии».

Старик молчит. Несколько раз украдкой бросаю на него взгляд. После войны? Доходит до меня его фраза. Неужели Старик и в самом деле сказал «после войны»? Сглатываю нервно: ТАК он слегка коснулся времени ПОСЛЕ войны! Вот оно! Вот реальное положение вещей! Месяцами я не мог позволить себе даже помыслить о послевоенном времени. Старательно гнал от себя любые мысли о мире и нормальной жизни. Горящие фонари на улицах, свет рекламы…. Что еще? Замечаю, что довольно трудно правильно представить МИР. МИРНОЕ время.

Старик продолжает молчать. Если я тоже замолчу, то это будет означать завершение нашей беседы. Эх, была, не была! «Удивительно, что ты хорошо отзываешься о нашей службе разведки. Раньше ты уверял меня, что томми в плане разведки в тысячу раз лучше нас, они будто бы знали все, что происходило у нас, а мы – нет. Судя по твоим тогдашним словам, они знали даже размеры фуражек и перчаток наших командиров».

Старик делает недовольное лицо и морщит лоб: «О, это еще те пройдохи! Тут ты чертовски прав. Стоит нам сделать здесь одно неосторожное движение и эти «братишки» уже все знают! У них везде свои шпионы!»

Старик громко сглатывает, и, взяв левой рукой подбородок, сжимает и крутит его, будто желая сжать в сосульку, а затем кладет обе ладони на ручки кресла, резко выпрямляет спину и произносит: «По моему разумению, действительно, все довольно странно: я даже не знаю, как на Западе называется их Главнокомандующий – американцы об этом совершенно молчат. Мы фактически ничего не знаем – тотальное отсутствие информации!»

Старика бьет нервный кашель. Он пытается сдержать его, но это ему не удается. Кашель дает неожиданную передышку. Старик краснеет от натуги, но еще больше от ярости.

А что собственно, мешает мне сменить сейчас тему и без обиняков спросить Старика, когда у того восстановится дыхание, что он думает о том времени, когда Симона была во флотилии. Ведь с каждым часом пребывания здесь мне становится ясно, что Симона околдовала Старика.

А надо ли мне вообще об этом спрашивать? Что я САМ этого не знаю? Нужны ли здесь СЛОВА?

Однако, вместо того, чтобы завести разговор о Симоне, пользуюсь моментом и пытаюсь завести разговор о наших боевых потерях.

Однако угрюмое выражение лица Старика и легкий взмах его руки показывают, что ему эта тема довольно неприятна.

И опять тягостное молчание. Но почему?! Опять ковырять надо?

Чтобы оживить беседу, начинаю вновь: «Скажи-ка, а что сделали с лодкой Вальтера?»

Ответ буквально в тот же миг слетает с губ Старика: «Из нее построили сотню других – большую серию – а именно Типа 26W в 850 тонн. Лодки этого типа развивают скорость под водой в 25 морских миль. Невероятно!» – «Если бы можно было из множества новых лодок увидеть хоть ОДНУ!» – «Ты, к сожалению, настроен очень негативно!» – «Такого мне еще никто не говорил!» – бросаю с возмущением. «Исправимся: отрицательное отношение к национал– социалистическому … э-э., к национал-социалистическому государству, если тебе так больше нравится», говорит Старик и успокаивающим жестом руки завершает речь. «Значит ли это, что ты видишь свое отношение как противоположное моему?» – интересуюсь у него.

Старик молчит и тем дает мне ясно понять, что наш разговор иссяк, как внезапно пересохший ручей. Ночью, лежа в кровати, размышляю о Старике. Мне кое-что известно о его жизни: родился в Бремене, получая военное образование ходил на учебном паруснике «Ниобий». Затем кадетом на крейсере «Карлсруе». Став фейнрихом, служил на тяжелом крейсере «Адмирал Шеер». Во время второй кругосветки – на этот раз в звании лейтенанта – на «Карлсруе», получил опыт плавания в Атлантике, что в дальнейшем помогло ему при выполнении обязанностей вахтенного офицера на учебном паруснике «Хорст Вессель». Почти сразу, после своей командировки на боевую подлодку, принял участие в боевых действиях в Норвегии. В сентябре 1940 получил в командование боевую подлодку типа VII–C.

Когда-то Старик рассказывал мне, что в детстве ему часто приходилось оставаться одному, когда родители уходили в гости к соседям-богачам, где проживал помещик, которого отец Старика, наверное, прямой и открытый человек, просто боготворил. А может, это и была та паутина, в которой запутался старый солдат?

В то время я смотрел на Старика другими глазами. А сейчас, словно наяву, увидел ту овчарку, что убил Старик, когда она потрепала за загривок его сеттера.

ПАРИЖ ЗАЯВЛЯЕТ О СЕБЕ

Мне опять надо идти к зубному врачу, чтобы он посмотрел мою пломбу.

– Вам следует найти извиняющие вас причины, – заявляет врач, лишь только усаживаюсь в кресло.

Шоры! Закрыть бы глаза шорами с самого начала! Тоже делают и с пугливыми лошадьми, чтобы они не замечали, что происходит справа и слева от них. Иначе они испугаются и понесут. А с шорами на глазах лошади двигаются только прямо. Что в принципе свойственно любой порядочной лошади.

Врач опускает руку, присаживается на обтянутую кожей табуретку, намереваясь, судя по всему, приняться за работу.

Неужто шнапсу глотнул? – мелькает мысль, – и это с раннего утра?

– Большинство совершенно не имеет времени для собственных убеждений, – говорю громко.

– Однако, в первую очередь, эти самые убеждения приносят одни лишь неприятности, – продолжает врач вновь, – а это уже излишняя роскошь…. Знаете, с тех пор, как я здесь, во флотилии, я постоянно спрашиваю себя: как удается этим людям – имею в виду офицеров – сохранять свою веру в Великий Германский Рейх – вопреки всяким объективным фактам? Как возможно такое, что не только тот или иной офицер, но весь экипаж открыт всякой болтовне и одновременно закрывает уши сообщениям, которые противоречат вдолбленным в их головы догмам? Венец творения Го; спода: homo sapiens! Если присмотреться, то это просто смешно!

Выйдя на улицу, все еще чувствую себя неуютно. Судя по всему, у зубного врача надежный ангел-хранитель. Стоит ему сболтнуть тоже самое в неудачном месте – не сносить ему головы.

Площадь перед главными воротами КПП залита солнцем. Подъездная площадка вся в пятнах от беспорядочных, раздражающих разрывов теней маскировочный сетей, что возвышаются, словно гигантский цирковой купол на огромных мачтах и поперечинах точно посреди расположения флотилии. Лишь большой плавательный бассейн на спортплощадке, за стеной комплекса флотилии, не закрыт маскировкой – но и это скоро изменится. Мачты для сетей, предназначенных укрыть от глаз воздушного противника и это пространство, уже стоят по периметру.

Можно было бы поступить проще, если бы спустить воду из бассейна и закрыть сетью пустую емкость. Но так не по вкусу Старику: «Не хватало еще, чтобы противник распоряжался, когда нам купаться, а когда нет», – заявил он в кают-компании. Старик прекрасно знает, насколько важно именно сейчас загрузить людей серьезной работой. Я же всегда удивлялся тому, как энергично управляет он хозяйством флотилии.

– Звонили из Парижа, – бросает вскользь Старик, лишь только захожу в его кабинет. Поскольку я не реагирую сразу, он продолжает: «Из ТВОЕЙ конторы! Да, именно оттуда! Тебе следует связаться с ними». Старик смотрит, не поднимая взгляда от разбросанных бумаг, на свой стол. Наконец поднимает взгляд на меня и довольно добавляет: «По окончании командировки».

В ту же секунду сжимает щетинистый подбородок правой рукой и одновременно потирает щеки большим и указательным пальцами – обычное его движение, когда ему надо хорошенько подумать: «Нам следует с тобой все правильно устроить…. Ты все же приписан к флотилии» – «Это называется: Составить соответствующее сообщение в Париж» – «Не твоего ума дело! – рычит внезапно Старик, – Твой шеф здорово возмутится, если узнает от нас о том, что ты здесь нужен…. Конечно же, я не могу тебя здесь просто удерживать, – заключает он, не смотря на меня, – Но здесь ты более чем в безопасности. Ведь, в конце концов, твое имя ясно и отчетливо прозвучало в связи с арестом Симоны…» – «Как это?» Старик тянет с ответом и мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать свою тревогу.

– Я тебе этого еще не говорил в открытую, – нерешительно произносит Старик, – Думаю, сама Симона и назвала твое имя. Тебя следовало бы сразу известить об этом. Она, очевидно, полагает, что у ТЕБЯ длинные руки. Но мы точно не знали, где ты болтался все это время…» – «Но почему же тогда мне никто ничего не сказал?»

Хочу продолжить в том же духе, и вдруг до меня доходит, что в своей беде Симона зовет меня!

Старик, должно быть, заметил, как мой кадык дернулся, поднялся вверх и замер, а потому тоном, полным сочувствия, бросает: «Зампотылу ноги сбил, пытаясь найти тебя. Но ты же понимаешь, не все приходилось делать открыто и прямо» – «А когда я всплыл уже здесь?» – «Зампотылу довольно сдержанный человек» – «Ой ли!» – «Ну, я имею в виду, вот в таком, как этот случае – он, вероятно, хотел, чтобы я ЛИЧНО проинформировал тебя». Старик бросает на меня колючий взгляд и резко, выделяя каждое слово, произносит: «Чертовски многое изменилось за последнее время. Тебе надо самому постепенно определиться, нравится тебе здесь или нет».

Стоило бы тебе это пораньше сообразить, говорю про себя, не сидели бы мы сейчас тут с такими злыми рожами.

Когда Старик вновь говорит, голос его звучит обычно: «Ты здесь в служебной командировке из-за своей новой книги. Где еще сможешь ты ее написать, как ни здесь, во флотилии? Ведь командировка еще не закончена?»

Мысленно я так далек от этой темы, что не сразу отвечаю. Потому Старик нетерпеливо спрашивает: «Так да или нет?» – «Так точно, да!» При этом в голове проносится целый вихрь мыслей: в случае крайней необходимости я мог бы нырнуть куда поглубже – и это в прямом смысле слова. Возможно, я сделал ошибку, когда сжег все бумаги, что мне дала Симона…. Как это Бисмарк еще ничего не узнал? А что ФАКТИЧЕСКИ известно господину капитану в Берлине? О чем ЕЩЕ могла проболтаться Симона? Кто еще стоит за ней? Почему Старик ничего больше не говорит?

– Ты нигде не сможешь работать так же плодотворно, как здесь, – влез голос Старика в мои мысли. «Здесь в твоем распоряжении люди всех специальностей, готовые ответить на любые твои вопросы». А затем решительно: «Мы оставляем тебя здесь и тебе надо с этим смириться».

Старик прав. Но что же с Симоной? Почему он ничего больше о ней не говорит? Слова не вытянешь! «На твоем месте я вел бы себя более осмотрительно с этим твоим Бисмарком» – произносит он хрипло и как-то отрешенно. «Я это делаю годами» – «И со всей этой его сворой. При аресте они точно участвовали в игре. Знаю это наверняка: все, что случилось, произошло не на пустом месте. Вот что я хотел тебе сказать» – «Премного благодарен! Все это довольно интересно!» – произношу как можно равнодушнее.

– В любом случае, здесь тебе и стол, и кров, – добавляет Старик, – и делаем мы все это вполне официально…».

Вдали от мола вижу вершину мыса Эспаньол. Противоположный берег вот он, рядом, через узкий пролив. Можно было бы его переплыть к этому выдвинутому на север, словно указующий перст, острию полуострова Крозон. На фоне неба ясно видна колокольня городка Росканвель.

Мне удалось раздобыть карту масштаба 1:250000 и еще одну из старого атласа «Guide bleu» в масштабе 1:500000 – с указанием всех населенных пунктов написанных классическим курсивом.

К маяку Фар-ду-Порцик дороги вообще нет: берег круто обрывается сразу за маяком, так что даже тропинки не найти. Стремлюсь забраться повыше.

На возвышенности беру направление на деревушку La Trinite. В разгаре уборка урожая. Но сюда ко мне не долетает шум жнеек. Поля, окруженные земляными валами слишком малы.

Крестьяне ведут себя так, словно войны нет и в помине. Над каменными валами возвышаются их телеги с высокими колесами, на которых они возвышаются, словно римские возницы, с натянутыми вожжами. В некоторых повозках лошади запряжены «двойками».

Мои чувства, обогретые благожелательной и довольно терпеливой судьбой, усиливаются с каждым днем. Никогда прежде я еще не стоял в таком опаловом свете, плечи расправлены, а легкие, словно кузнечные мехи, качают чудный воздух. Буквально впитываю в себя все, на что бросаю взгляд. Этот раз может оказаться для меня последним. Возможно, никогда больше не увижу эти прибрежные скалы Goulet и не вернусь к этим земельно-серым домикам La Trinite.

Надо пережить эту войну: в Фельдафинге не найти ни такого света, ни такой яркости которые освещают все вокруг сверху донизу, и такой атмосферы, которая здесь прозрачна словно газ и переливается разными цветами.

Незадолго перед обедом, доктор вручает мне тюбик размером с палец, с наконечником, и говорит: «Это от триппера!»

Тюбик, не больше сустава пальца, содержит желтую мазь. Доктор поясняет, что наконечник надо ввести наполовину в мочеиспускательный канал. «Запечатанный конец наконечника надо сначала откусить. Применять в любое время!»

На его лице при этих словах мелькает сардоническая улыбка.

Теперь еще и эта противная мазь включена в солдатский набор! Раньше все было по-другому. Тогда, после посещения борделя, было необходимо обязательно посетить «санитарный отдел». Мне навсегда врезались в память не только сцены, что там происходило, но и сопутствующие им диалоги.

– Тот, кто предъявит мне полный гондон, тот и получит назад свою солдатскую книжку, понятно? – орет на какого-то матроса-ефрейтора унтер-офицер медицинской службы.

– У меня не стоял, господин унтер-офицер медицинской службы!

– Расскажи это своей бабушке!

– Да я точно говорю!

– Перепил, что-ли? Заплатил и не кончил? Такое случается только с полными идиотами!

– Так отдайте мне мою солдатскую книжку, господин унтер-офицер медицинской службы!

– Не смеши! Сейчас же наполни презерватив, как положено! Предписание есть предписание! Так что снимай ремень и вперед! Только так и не иначе! Со смеху помрешь с тобой!

За обедом Старик объявляет, что вечером откроется новый кегельбан. Некоторые чуть не поперхнулись от такой новости.

– Полагаю, что такое важное событие должно было быть встречено с более радостным настроением, – произносит Старик в полголоса, но отчетливо в наступившей тишине. затем он встряхивает головой, словно в недоумении и бормочет, но так, что всем слышен его голос: «Развлекайтесь!»

Зампотылу слегка улыбается. Косо поглядываю на Старика: рот сжат, хотя тоже хочется ухмыльнуться, даже радостно захохотать, поскольку ему удалось внести путаницу и смутить всех.

Всматриваюсь в окружающих меня людей. Замечаю несколько человек готовых даже за едой отпускать неуместные шутки. Я озадачен: что творится у них в головах? Этот вопрос буквально терзает меня.

Врач флотилии докладывает о жертвах драки с матросами с миноносца. У одного он подозревает пролом черепа. Наш дантист недоуменно смотрит на врача во время всего доклада.

Догадываюсь, о чем он думает: врач флотилии совсем, наверное, спятил, если допустил такой промах, что пациенты его лазарета ушли в самоволку, напились и подрались. Спасает врача от трибунала только то, что катафалк стоит пустой. Это мне и втолковывал дантист при нашей последней встрече.

То, как сидит и улыбается дантист, есть самая настоящая провокация. По счастью, он еще не распустил свой язык. Хоть бы так и продолжалось.

Но с чего это я вдруг забеспокоился о дантисте? Надо о себе побеспокоиться. С Берлина, даже с Ла Боле, меня не покидает холодящее затылок чувство тревоги, что мне наступают на пятки. Но кто ОНИ? Постоянно нахожусь настороже, тревожусь, наблюдаю и прислушиваюсь, ловя, словно антеннами, любой шорох. Повсюду ощущаю невидимые силки и капканы.

В глазах дантиста что-то мелькает. Словно искорки озаряют его лицо. Может у него, под конец, «крыша поехала»?