Текст книги "Крепость (ЛП)"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 111 страниц)

– Это для Вас, для Вас, господин капитан-лейтенант!

Старику аж дыхание перехватило:

– Это что такое? От кого это?

– От одной француженки, господин капитан-лейтенант!

– Признаюсь, я здорово удивлен! – качаю удивленно головой.

Поскольку матрос все еще стоит у кровати Старика, тот обращается к нему:

– А как она выглядит?

– Брюнетка, господин капитан-лейтенант!

– Хм. Вполне прилично. Правда? – Отвечает Старик, имея в виду при этом букет цветов.

Мне почему-то не хочется смотреть ему в лицо. Смотрю на букет так, словно желая пересчитать все лепестки на цветах. Затем киваю с глупым видом и с трудом выговариваю:

– Бог ее знает! – Но говорю это с некоторой фальшью в голосе, и Старику это заметно:

– Подозреваю, что это может быть госпожа Сагот…, – произносит он медленно. Эти слова должны были прозвучать как бы вскользь, но голос изменяет Старику. Эти его слова я слышу словно из далека. В голове все перемешалось. Каким образом, откуда узнала Симона о том, что Старик лежит в лазарете, когда я лишь недавно узнал об этом. Мои нервы готовы лопнуть. Все эти волнения и переживания последних суток значительно уменьшили их прочность. Черт, мне надо собраться, чтобы не допустить нервного срыва.

Теперь никаких дурацких вопросов! Украдкой бросаю взгляд на наручные часы: время меня здорово поджимает. До Савенея ехать и ехать, а мои вещи все еще не упакованы. Как пробраться в Сен-Назер через развалины, это тоже пока нерешенный вопрос. Из-за недостатка горючего, на вокзал в Савенее пойдет колонна сборного транспорта.

– Я должен идти! – произношу, глядя Старику в глаза.

– Да, тебе уже пора! – Отвечает Старик и подтянувшись за свисающее кольцо полусадится в кровати. – Желаю счастья и держи ушки на макушке!

Писарь штаба в Пен Авеле обращается ко мне с порога:

– Нам не известно, что произошло с Хенеке и Вальдманом. Они оба были на съемках в Сен-Назере.

– Надеюсь, они успеют обернуться к обеду.

– Вполне с Вами согласен. Вам необходимо взять с собой в Берлин новые фотографии, господин лейтенант!

– Это о работенке американских или английских бомб?

– Шеф назвал это так: «Террористический налет против французского гражданского населения».

– А кто это напечатает?

Писарь пожимает плечами и смущенно смотрит на меня, но это длится лишь какой-то миг, а затем он ухмыляется мне прямо в лицо. Так, надо еще раз заскочить в кафе. И вот оно. Симоны в зале нет. Прохожу через двор в сарай, примыкающий к соседскому сараю: никого. Я не хочу более беспокоить мадам, восседающую за кассой как на троне, расспросами о Симоне. Все образуется! Говорю я себе. Поехать в Бац и поискать ее в нашем гнездышке? Это чертовски глупо. А вдруг Симона укрывает там какого-нибудь британского диверсанта? Во мне поднимается своего рода упрямство. Если Симона решила играть со мной в прятки, я не смогу ничего предпринять. Я сыт по горло всем этим спектаклем! Честно говоря, мне наше расставание представлялось несколько иначе, но никак уж не игрой в прятки, моя милая! В Кер Биби Симоны тоже нет. Остатки еды на столе, погасший огонь в камине: меня совершенно не радует весь этот вид. На втором этаже тоже тишь да гладь: в ванной на полу с грязным ковром лежат, так как я содрал с себя, совершенно грязная рубаха, смятая фуражка, морские сапоги, моя парусиновая сумка с пленками. Мне необходимо переодеться, т. к. я не могу ехать в походном обмундировании. Голубая униформа у меня в шкафу. Так, а где же утюг? Внутри каждой клеточкой прислушиваюсь: не раздастся ли звонок велосипеда Симоны? Но вокруг царит давящая тишина…. Сгребаю в кучу грязную одежду, нервно оглядываюсь по сторонам: так и не решив окончательно, что я уже упаковал и что еще надо добавить. Из всех щелей вытягиваю какие-то свои вещи. Что важно, а что нет? Что можно выбросить, а что упаковать? Наконец мешком валюсь на кровать, свесив руки едва ли не до пола. В полудреме погружаюсь в свои мысли: был ли это у Симоны перепад настроения или же это была реальная угроза нашей любви? Прежде всего, начало этому положило на редкость смешанное чувство, сплетенное из настороженности и слепой симпатии. Мы слишком сильно рисковали и чересчур перегнули палку. Но вероятно Симона была права, когда провозгласила: В урагане самое безопасное место – это глаз тайфуна. Или такой ее постулат: только тот, кто идет на все, проходит все с честью. Но затем я захотел уже сам определить, где грани этого всего и просто не позволил себе плестись в хвосте событий.

– Скорей бы ты вернулся, сказал Старик. А у меня сейчас на душе, как и раньше: «Отдать концы!». Если это верно, что меня вызывают в Берлин только чтобы написать портрет Геббельса, то мне нужны будут материалы, которые еще могу достать в Париже, но не в Берлине. Замечаю, что в мыслях такая чехарда, словно уезжаю навсегда. Слишком мала надежда, что меня откомандируют именно сюда. Ну, разнюнился! – упрекаю себя. Праздничные застолья с ассами флота далеко позади; большие торжества в баре Рояль – также уже не вернуть. Пикники в Жирандо и дикие вечера в честь одержанных победах – тоже. Теперь звучат другие напевы.

Так, а что теперь? Тащить все отобранное словно перегруженный осел? Мои картины с морскими пейзажами начала моей карьеры необходимо сильно свернуть в плотный рулон. Тексты, записи сделанные в боевых походах, наброски Коте Суваж, это почти сотня рисунков сделанных пером и тушью. Куда все это девать? Хочется влепить себе сильную затрещину: Ну почему я не взял большую их часть с собой, когда ехал в отпуск в прошлый раз? Оставить здесь малую толику написанного мной – тоже не радостная идея, т. к. я чувствую себя именно здесь как дома. В подвале есть еще две мои небольшие, прекрасно вырезанные вручную старые рамы, которые также хочу взять с собой, а кроме всего прочего, в нише стены там у меня спрятана пачка фотографий, о которых никто не знает. Прохожу через террасу во двор, и там, по лестнице спускаюсь в подвал. Подвал представляет собой настоящую помойную яму, и в то же время является отличным местом для хранения моих картин: У задней стены покрытые пылью шкафы, в темном углу, где отсутствуют два кирпича, я нашел достаточно места для хранения своих двух картонных ящичков размером 13 на 18 сантиметров и нескольких фотопленок. Пальцами нащупываю два ржавых крючка вделанных в кирпичи и со всеми предосторожностями, из-за огромного количества пыли, вынимаю их из стены, и … взгляд упирается в темный пустой провал стены. Стою, бессильно опустив руки, а в голове свербит одна мысль: Неужто этот придурок пекарь обнаружил мой схрон? А может быть это Симона грабанула меня в последний момент? Неужели спектакль продолжается? В душе полная сумятица чувств: я уже не знаю, о чем мне еще думать, и что может последовать за всем этим. Во всем теле такая слабость, словно вот-вот хлопнусь в обморок. Головокружение такое, что теряю ориентацию, словно взбесившаяся стрелка компаса.

САВЕНИ – ПАРИЖ

Грузовой двухсполовиннотонный грузовик флотилии стоит с работающим двигателем перед дверью.

Я последний, кого подбирает грузовик. Впереди все места плотно забиты. Ладно, присяду-ка сзади, между ящиков, мешков, тюков и чемоданов. Три гражданских вольнонаемных, одна женщина и восемь матросов уже в кузове. А кроме них еще какой-то боцман и фенрих. Ах, если бы имелась хорошая объездная дорога на Савени! Но, дудки! Водителю приходится пробираться посредине улицы. Хочу надеяться, что хватит одного дня, по крайней мере, расчистить проезжую часть и хоть немного отремонтировать ее.

Проезжаем по Океаническому бульвару к ратуше, а затем к вокзалу по бульвару Леферма.

– А что, если они вновь принялись теперь за бункер для подлодок? – скользит подленькая мысль. Глушу ее усилием воли. В одном переулке стоит грузовик с опущенным задним бортом. Вокруг стоят десять – двенадцать пехотинцев. Все выглядит как большая облава. Водитель притормаживает, и один из пехотинцев объясняет, что оставшееся гражданское население Сен-Назера в спешке эвакуируется.

– Куда, интересно? – спрашивает водитель.

– В какой-то лагерь около Савенея.

Помолчав, наш шофер вновь интересуется:

– Дорога на Савеней еще свободна?

– Проезд в Нант закрыт. Вам надо свернуть впереди налево и тогда может быть проедете.

В моем путеводителе указано, что еще в 1860 г. Сен-Назер был маленьким, не особо посещаемым местом, которое из-за наличия скал можно было достичь лишь на лодке. Эти скалы мешали проходу торговых судов. А еще раньше Сен-Назер был лишь небольшой деревушкой лоцманов сопровождавших корабли в Пьембуэф или в Нант. В наши дни город сильно развился и наряду с небольшими рыбацкими суденышками здесь был построен огромный пароход «Нормандия». А теперь Сен-Назер лежит в руинах. Если так и дальше пойдет, то весь город превратится в одно сплошное поле развалин. Нашему водителю каким-то чудом, выделывая немыслимые зигзаги, выехать из развалин на дорогу, ведущую в Нант. Сидящие на корточках возле меня «мариманы» сияют от радости осознания того, что нам удалось вырваться из мышеловки. На поворотах они нарочно валятся друг на друга в веселом беспорядке, совершенно игнорируя мое присутствие. На просторном шоссе чувствую себя и впрямь несколько легче и вдыхаю упругий свежий воздух полной грудью. А мысленно опять корю себя за то, что так легко попался на удочку Симоны. Ведь у меня уже достаточно опыта. Но вновь был убаюкан ею, поверил ее речам. А когда Симона нажала на все кнопки, я просто сдался. Вдруг это правда, что одновременная высадка десанта и наступление Томми совсем не случайность? И что заранее было спланировано, что именно в эту ночь все высшие офицеры должны были быть собраны в одном месте? Может ли быть так, что союзники заранее спланировали все свои воздушные налеты так, чтобы никто из них не пострадал? В любом случае, Симона отлично позаботилась о том, чтобы наша жизнь была спасена от полного разгрома в пух и прах. Мне жжет глаза, веки слипаются, так что приходится их прищуривать. Изо всех сил тру глаза, но это мало помогает. Сколько же времени я не спал полноценным сном? Отоспаться бы целую неделю, вот был бы фокус! Тент кузова весь в дырах, отверстия, словно видоискатель скользят по мелькающему за бортом ландшафту. Дважды, а то и трижды водителю приходится искусно маневрировать объезжая воронки от бомб стоит ему начать разворот у такой воронки, как ветер высоко поднимает и швыряет в машину облака мелкой пыли, выхваченные из-под буксующих колес нашего грузовика. Вскоре, из-за сплошной пелены мелкой белой пыли, я едва могу открыть глаза. Хорошо бы пошел сейчас дождик! Необходимо напрочь выбросить мысли о Симоне – раз и навсегда. Рано и поздно все порастет быльем. Но так как она ведет свои дела – слишком смелое испытание своей судьбы. Судьба может наказать ее и тогда дело примет совсем другой, нехороший оборот. Лишь бы эти все события не привели ее к печальном концу. Если бы я только был полностью уверен в том, что Симона и мизинчиком не задействована во всей этой ночной истории…. Затылок сверлит странное чувство: в самом ли деле я был на волосок от смерти? Начинается ли все именно в устье реки Луары? Болтовня о возможной высадке союзников длится не один год и я, не раз разглядывая карту Франции, висящую в нашей конторе в Пен Авеле, мысленно предполагал, что союзникам удобнее всего, в случае, если они захотят высадиться, осуществить десантирование именно в дельте реки Луары. Соляные бассейны Жирандо, убеждал я себя неоднократно, могут здорово испортить им все планы такого рода. Строительство огромного артиллерийского командного пункта посреди этой местности, которое началось и шло непрерывно, лишь укрепило меня в моих рассуждениях. Но если бомбардировщики прошлой ночью и в самом деле сбросили десант, почему же не видны наши войска, прочесывающие всю местность за Памбуафом? Ведь с каждым часом будет все труднее и труднее, здесь, в дельте реки отыскать и уничтожить парашютистов противника. До меня, наконец, доходит, что это слишком рискованное предприятие такой вот тесной кампанией ехать по трассе в Савеней. Если эти головорезы притаились у Луары, мы легко попадем в ловушку. У меня с собой только мой пистолет Вальтер в кобуре, да и мои попутчики вооружены не лучше. Я часто задавал и задаю себе один вопрос: почему союзники уже давно не захватили место расположения флотилии в Ла Бауле – ночью, да еще и при наличии густых туманов. Высадиться, накинуть лассо – и назад, в ожидающие их шлюпки. Затем в поджидающую подлодку – и поминай, как звали! Вся эта картина живо стоит у меня перед глазами: Как бы это могло быть…. В любом случае, я буду рад усесться в поезд, а еще лучше улечься, и всю долгую ночь до Парижа – спать, спать, спать! На вокзале в Савеней, я сразу же заметил, как тяжело я нагружен, но к счастью, мне уже заказано курьерское купе, а в Париже водитель нашего отдела должен встретить меня на вокзале Монпарнасс. Собственно говоря, мои семь вещей довольно приличный груз, но сюда надо еще добавить различные «презенты», которые мне навязали: кофе и отличный курительный табак, шоколад, выдаваемый подводникам, и конечно же коньяк. Все по высшему разряду для адресатов в Парижском отделе и конечно же для нескольких господ из армейского главного командования, чьи пожелания не угадать или отвергнуть было бы очень неразумно. Кроме всего этого моя курьерская сумка забита до отказа фотографиями подлодок и другим подобным важным материалом, который должен будет пройти в Берлине строгую цензуру. В Берлине имеется достаточно лодырей занимающихся этой дурацкой секретностью. Они готовы всю жизнь протирать своими толстыми задницами конторские стулья в их бюро на Бендлерштрассе, разглядывая целыми днями фотографии, которые поставляет наш брат военный корреспондент, и жирно замазывая красным карандашом места, на которых видны расположения портов, гаваней, морских сооружений и вооружений, или какого-нибудь другого оборудования, т. е. всего того, что в их ограниченном умишке могло бы показаться военной тайной. Самым лакомым кусочком для них являются фотографии подлодок. Тут уж они могут мазать и вымарывать их не щадя красного карандаша, и делают это с таким неистовством, словно для противника являются полной тайной подлодки типа VII–C, захваченные ими еще после капитуляции Рамлова. Невольно улыбаюсь, поскольку все эти заморочки с секретностью, вызывающие у нас часто лишь злость, вновь помогли мне получить курьерское купе. Вокзал пуст и заброшен. Неудивительно: скорый курьерский поезд останавливается в Савенее только по требованию. И это вполне объяснимо: только когда подводники собираются сесть на него или сойти есть смысл останавливаться на этой станции. Пассажиры, прибывающие ранним утром ночным поездом из Парижа, мягко говоря, настолько пьяны, что без посторонней помощи не могут выползти из своих купе. Из-за одного Вахтофицера поезду пришлось надолго застрять на этой станции, т. к. его пришлось выносить из вагона крепко привязанным к носилкам. Аварии не было – Слава Богу! Просто этот парень в своей последней поездке в отпуск попал в Париж, и все две недели, сутки напролет, кутил и шиковал как в последний раз и под конец здорово переборщил. Тело было его настолько слабо, что напоминало мешок, набитый дерьмом. Мы приехали слишком рано. До прихода поезда еще полчаса. Фотопленка у меня уже заканчивается, но пару фотографий вокзала все же сделаю. Однако это не так просто: чертовски мало света. Необходимо найти опору под камеру. И тут я невольно слышу рассказ фенриха: один его друг по учебному курсу застрелился, узнав, что его вычеркнули из списков курсантов. Причина же по которой его вычеркнули из этих самых списков: при построении он одел лишь одну перчатку.

– Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? – раздается голос одного из «мариманов».

– Как знать! – Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:

– Зима? Я имею в виду, что – быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?

– Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.

– Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…

– Это факт! – вновь горячится фенрих. – Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.

– Как это? Как заложил?

– Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.

– И он из-за этого застрелился?

– Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…

– О боже!

– Чисто морское убийство! – доносятся до меня возмущенные голоса.

– И это в середине войны!

– Они все свихнулись. Это точно!

Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях – все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона. Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est – или нечто в этом роде. Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете…. До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.

Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.

Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.

– Курьерское купе в третьем вагоне! – доносится его голос. Слава Богу, свершилось! Офицер, армейский капитан, пробегает впереди меня и с ходу открывает дверь. Кто-то пробегает ему навстречу. Сначала я словно буксир изо всех сил пру свой багаж вверх, в тамбур вагона, а затем подтягиваюсь по поручням сам. Как с такой низкой платформы в поезд забираются пожилые дамы, знает лишь Бог.

Офицер с трудом расчищает мне место в проходе вагона. Сплошь одни гражданские, тесно стоящие вдоль всего прохода. При всем при том, что для французов было просто немыслимо получить разрешение на поездку. В одном затемненном купе, в свете фонаря с платформы, узнаю заспанного пехотинца.

– У вас есть ключ? – спрашивает капитан, открывая пустое купе. Меня словно кипятком ошпарило: совсем забыл об этом чертовом четырехугольном ключе для купе.

– К сожалению, нет. Забыл! – произношу с тоской в голосе.

– Тогда я одолжу вам свой, – говорит офицер, – иначе у вас не будет ни одной спокойной минуты.

– Благодарю, вас, господин капитан! – Салютую, как положено на прощание и «Доброй ночи!»

Чувствую, как поезд медленно, с трудом начинает движение. Задвигаю шторки. Еще раз проверяю запор двери. Сбрасываю туфли – и вытягиваюсь на сиденье в полный рост: сиденье не шире, чем на подлодке. Жалко, что мягкие сиденья в купе не раскладываются.

Всем телом, каждой клеточкой его чувствую толчки вагона на рельсах. Укачивающая качка вызывает у меня легкую эрекцию. Когда у меня ЭТО впервые было с Симоной, ЭТО было в подобном поезде. Точно на этом вот перегоне. Где-то между Савеней и Парижем у нас ЭТО и произошло после небольшой шутливой потасовки с криками и стонами.

Проклятье! Мы, наверное, тогда просто спятили. Находится с француженкой в курьерском купе – одно это уже было достаточно для военно-полевого суда.

Какое же это счастье, что можно вытянуться во всю длину тела! Я уже и в самом деле просто не в состоянии более находиться на ногах.

Ну, кто бы мог подумать, что я таким вот образом покину Ла Бауле? Хотя все, в целом, было немного слишком для сына моей матери: сначала эта бурная, едва обузданная радость, а затем ничего кроме разочарования и наконец, лишь чистый испуг перед неизвестностью в Берлине.

Во мне поднимается волна сострадания к себе и она хочет затопить меня с головой. Настроение такое, что выть хочется. Написала ли мне хоть что-нибудь Симона? Во мне медленно поднимается новая волна: волна возмущения. Неужели тот праздничный бал в Кер Биби был частью новой жизни? Было ли это то, что Симона уже давно изображала: большая дама полусвета? Был ли я лишь промежуточной станцией на ее пути? В голове все кувырком.

Призраками носятся в мозгу Симона и ее вечерние гости, Старик в лазарете…. А что вообще там было, в этом лазарете отеля Эрмитаж? Роскошный желтый букет – а почему Симона сама не принесла его Старику? О, Господи! Ну почему я и Старик не поговорили еще хотя бы пару минут? Я почувствовал себя как на углях, но верчусь не только из-за этого. Все же стоит признать, что чертовски приятно впервые за долгое время ехать домой, в Рейх.

А из головы никак не хочет уходить воспоминание о том, как Симона не задолго до моего отъезда показала мне игрушечную подлодку: Симона утверждала, что маленькая подлодка была в большом конверте, туго привязанном к камню, брошенному однажды вечером, когда уже стемнело, в ее открытое окно. Она как зашла в свою комнату, так вдруг и увидела этот камень лежащий посреди ковра накрывавшего пол, с привязанным к нему конвертом.

Нет, раньше она его не видела: потому что была внизу, на кухне. Но потом, когда она зажгла свет…. Ах, да: пуля просвистела в тот же миг – интересно, мне или тебе она предназначалась? Кому предназначалась та пуля, так и осталась эта тема открытой. Симона считала, что едва ли ее что-то связывает с маки. Ее подружки уже давно получали от маки подобные черные подлодки. И до сих пор Симона была единственной, кто не получал такого знака.

Внезапно ясно вижу перед глазами то, что во время моего пребывания в подвале дома в Кер Биби увидел лишь мельком, да не обратил пристального внимания: консервная банка с черной краской, малярные кисти в ней, и три куска угля, словно уголь, нарезанный для печи, а на полу наструганные лучины. И тут меня словно молния пронзила: одна из лучинок была так сработана, что при желании можно было угадать форму подлодки. Полуфабрикат? Или обман зрения? Наваждение чистой воды! Может случайность? Может быть …, а если нет? Что же со мной произошло? Может, я просто не увидел того, что было тогда в подвале, прямо перед глазами? Почему, ради всего святого, почему я не открыл этого тогда, когда имел для этого и время и силы? Боже ж ты мой! Мне остается теперь лишь удивляться – картинка не получается, совсем нет возможности правильно сложить все части.

Нужно радоваться, что удалось выскочить, сделав такой финт. Финт? Радоваться? Шуточки. Но что же станет со мной дальше? Я просто обессилел от всех этих мыслей. Кто знает, цела ли моя каморка в Фельдафинге? А мое ателье в мюнхенской академии? Жив ли мой брат? Куда уехала наша мама? …

Машинист гонит поезд чертовски быстро. Весь вагон гремит и грохочет. Но все это благотворно действует на мои воспаленные нервы. Время от времени раздается пронзительный гудок паровоза, и он перекрывает грохот вагона. Ночь в поезде – это как раз то, что надо человеку в моем состоянии. Прочь все мысли, надо постараться уснуть, хотя вряд ли удастся в таком грохоте.

Вздрагиваю. Вагон раскачивается на стрелках, весь поезд извивается, как огромная змея. Поездка продлится дольше, чем я рассчитывал. Следует толчок, вагон дрожит и дергается. Вдруг наступает тишина. Очень слабо, где-то вдали, раздается пыхтенье паровоза. Словно эхо еще одно, более слабое пыхтенье. Доносится приглушенный вздох, словно отпустили тормозные колодки: вагон будто отпускает. Привстаю и делаю глубокий выдох.

На платформе лежит пара световых пятен. По соседнему пути медленно продвигается поезд без окон. Когда он проходит, вижу на третьем пути товарный поезд – сплошь одни платформы со стоящими на них бесформенными глыбами. Вероятно грузовые платформы – сплошь под брезентом. Без света не могу разглядеть большего.

Пыхтенье – глухое и дребезжащее. Затем шипенье выпускающего пар паровоза, движение – все быстрее и быстрее переходит уже в галоп и вдруг отлетает, как отрубили.

Делаю еще одну попытку уснуть, но сон уже улетучился. Меня преследуют воспоминания о десятках людей прибывающих рано утром на парижские вокзалы. Напряжение прибытия их не оставляет, а лишь усиливается, когда вдалеке выныривают и утреннего тумана первые дома Банлиё. Как же долго длится эта война!

Пытаюсь еще раз осмыслить последние недели накануне этой поездки. Мыслями уношусь на подлодку и вижу себя стоящим при возвращении из похода на мостике, но на шлюзе нет Симоны! Ищу ее взглядом – но нигде не нахожу. Крайне опасная поездка со Стариком за рулем, ярко освещенные окна Кер Биби. «Tiens-toi tranquille…». А затем воздушный налет, нарциссы…. Картинки в мозгу исчезают так же быстро, как и появились: все потеряно….

Некоторое время дремлю, будто в полузабытьи, а затем снова в голове все проясняется: Черт подери! Старик наверняка попался на удочку Симоны! Что за чепуха! – злюсь га себя.

Но почему же тогда Старик отвез меня в Кер Биби, хотя по идее, дорога к ее дому была ему не известна?

Чепуха! – Тужусь отогнать предательскую мысль. В тот далекий один-единственный раз, Старик поужинал и сидел у камина: так значит, старый бойскаут, наверное, запомнил дорогу.

Среди всего круговорота мыслей, заполнивших ранее и заполняющих меня сейчас, когда лежу, будто мертвый в своем полусне-полуяви, во мне растет чувство, что Симона сделала мне какую-то гнусность.

Не проходит и часа, как меня захлестывает волна страха за мой переполненный мочевой пузырь. Раздраить переборку, быстрее в проход, задраить переборку. А теперь пробиться вперед. Вроде недалеко, но как трудно протискиваться среди потных плотно стоящих людей. Спертый воздух удушливой волной бьет в легкие: окна вагонов Chemin de Fer Francais задраены наглухо. Вонь такая же почти, как и в казарме. Пред туалетом мне нужно распугать своим появлением две-три темные фигуры, а затем попросить убраться из туалета еще одного человека.

Боже мой, тот, кто стоит в этом проходе, возможно, будет так стоять всю ночь до самого Парижа, а затем ему предстоит выйти на вокзале в чистой, опрятной форме!

Когда я вновь вернулся и уже открыл купе, то помедлил немного, прежде чем войти в него, т. к. снаружи, за окнами прохода в слабом свете луны проплывают бесформенные темные пятна: очень длинный состав с военной техникой на платформах. Танки что ли? В этот миг ощущаю какое-то колебание по всей спине и тут же понимаю: кто-то проскользнул в мое купе. Резко оборачиваюсь: против окна купе вижу, словно на бледном пятне киноэкрана, узкую фигурку, не больше чем у Симоны. Секунду колеблюсь: может ли это быть Симона?

Задраиваю переборку.

Сквозь шум поезда слышу сопение похожее на лошадиное – или ошибаюсь? Стою в ожидании, и вдруг две руки ложатся мне на запястья. Стоя так размышляю должен ли я вырвать руки из объятий этого призрака и прогнать его или нет. В этот миг чувствую одну руку призрака на моей шее, а вторую на ширинке. Появилось ли это приведение из добрых духов? И тут это незнакомое существо еще теснее прижалось своей грудью ко мне – и все это без единого слова.

В мозгу, словно красная лампа тревоги зажглась; но затем все как в тумане, и не могу руководить своей волей. Состояние такое, будто я марионетка в ловких руках кукольника. А если они меня тут с этой леди застукают? Я могу еще думать. Но в этот момент фигурка выскальзывает из своих черных вещей и медленно, словно в сцене стриптиза, освещенная лишь бликующим лунным светом и ложится на мою постель, широко раздвинув бедра.

Скрежет тормозов. Ритм движения поезда замедляется. Затем как-то вдруг наступает тишина. От остановки поезда просыпаюсь. Что это? Станция? Световые блики веером проникают в купе. Опираюсь на боковую стенку и в течение секунды всматриваюсь в белый овал лица на противоположном ложе. Немая? Между нами не было проронено ни слова. Она была нема как рыба. Большая черная рыба. И через дверь купе она проскользнула словно рыба.

Поезд все еще стоит. Снаружи доносятся несколько выкриков, видны лучи фонариков. Луч света, похожий на палец, пролезает через щель оконных занавесок и скользит по бледному бедру, и тут же слышу тихое сопение. Затем в проходе шарканье ног. Напротив моего купе с силой бросают какой-то чемодан. Обрывки разговора. Ругань: густой бас и возражающий ему фальцет. Но металлический грохот вдруг обрубает эти голоса от тишины купе. Это недолгое молчание имеет что-то подозрительное, как будто кто-то караулит нас. Вот слышится какое-то шушуканье в проходе перед дверью купе. Шепот прямо напротив двери. С платформы раздаются два-три свистка. Мимо окна громыхает багажная тележка. Как только этот грохот стихает, отчетливо слышу ритмичное пыхтенье паровоза. Снова свисток и громкие крики: прямо перед окном двое орут друг на друга. Вдруг со стоном отпускаются тормоза. Очень медленно поезд трогается с места. Отчетливо ощущаю сопротивление длинного состава движению, но постепенно, словно очнувшись ото сна, состав набирает скорость.